Текст книги "Карамель (СИ)"

Автор книги: Кристина Тарасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Карамель Голдман сидит в общественном туалете некой забегаловки с двойственным названием, кое не должно присутствовать на верхних этажах Золотого Кольца и в Новом Мире вовсе, сидит и наблюдает за убитой жизнью – позор и травля! я угнетаю себя за это. Мечтаю о выходном, от которого отказалась по собственной, не присущей мне глупости.

– Карамель! – доносится до меня голос Ромео. – Ты в порядке?

Не спешу отвечать ему; не имею твердого решения: врать или нет.

Представляю Ирис, которая все так же сидит и осматривает себя, даже не заметив нашего отсутствия, и выпускаю жалкий смешок от осознания ничтожности сложившейся ситуации. И горько и забавно – Такая Ирония.

И Ирис опять охватывает мои представления – может, в глотку ее ползет очередное пирожное, а сама девушка, приготовившись к скорому употреблению таблеток для рвоты, просит добавку? – больше счет, меньше кошелек.

Я ненавижу подругу в этот момент больше всех и всего; она выводит меня одним только своим существованием – бренным и бессмысленным, ибо она глупа и умом недалека. Шоппинг и сплетни – единственные страсти в ее жизни; как и у многих людей с поверхности. И я понимаю их – чем себя занимать, когда имеется все, когда не к чему стремиться, когда ты знаешь, что у тебя есть будущее на поверхности, когда нет стимула развиваться и расти, когда не надо обременять свой мозг какой-либо умственной нагрузкой? – ходи по магазинам и ресторанам целыми днями; не выделяйся из толпы; покупай и слушай; твои дорогие юбки и брюки просиживаются в офисах для того, чтобы потом ты мог покупать новые на Золотом Кольце.

– Карамель? – теперь вопросом зовет меня Ромео.

– Да, – отзываюсь я, оставив прошлую реплику без ответа.

Ромео молчит – думает о необходимости повторения вопроса, если я допустила игнорирование первого.

Боясь запачкать белоснежный свитер кровью, аккуратно подтираю нос рукой и встаю. Сдергиваю, направляюсь к раковине.

– Я буду ждать тебя за столиком, – наконец подает голос Ромео, и тогда я позволяю включить себе воду, чтобы умыться.

Ноги подкашиваются – я хватаюсь за край раковины, капли стекают с лица вместе с кровью из носа, ударяются о кафельный пол и эхом звенят в ушах. Я закрываю глаза, но вижу перед собой воду; горло стягивает – шаги в стороне, хлопки по двери.

– Мы ваши Создатели! – кричит нечто во мне, но замолкает, как только дверь в туалет открывается, как и мои глаза.

Я смотрю на Ромео через зеркало, плечи пиджака его сбиты.

– Я попросил у служащих ключ, – говорит он и проходит.

Перевожу взгляд на свое отражение – кровь уже на губах. Вода почти заполнила раковину, мощный напор бьет из крана и всплески от него разлетаются на зеркала. Ромео сует пальцы под воду, сухой рукой закрывает кран, без разрешения подступает ко мне и прикасается к лицу – сырая рука скользит от носа до губ; и как ему не противно?

Хочу перебить эти мысли и оттого дотягиваюсь до бумажных полотенец, взяв одно из них.

– Я испугался за тебя, – признается Ромео, но я стараюсь не смотреть в его глаза.

Не потому, что проявляю неуважение, а потому, что сама у себя вызываю отвращение.

– Считай меня слабым, считай глупым, – продолжает он. – Но я испугался за тебя. И эти чувства делают из нас не низших людей, а людей достойных.

Он смывает всю кровь, ополаскивает руку и помогает мне вытереться полотенцем.

– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я.

– Я же сказал: считай меня слабым.

Не понимаю этой помощи. Одна суть – связывающие нас отношения; иная – речь о чувствах. Иметь эмоции табурета – нынче мода; любовь и забота о ближнем стали одними из самых опасных чувств, теми, что страшнее, чем ярость и злость, радость и смех. Любовь – это слабость.

Неужели он – Сумасшедший..?

Может, я?

– Я за тебя в ответе, – кидает Ромео, поймав мой растерянный взгляд, – за тебя ручаюсь. В первую очередь, перед твоим отцом. Я обещал, что буду оберегать тебя.

Толкования эти мне чужды; протянула бы я руку Ромео, окажись он в похожей ситуации? – отнюдь, я бы лично подала на него жалобу, а потом преспокойно наблюдала за тем, как тело его всовывают в смирительную рубашку, после чего мы более никогда не увидимся. Я скромно киваю своему другу и поспешно выхожу из туалета. Преодолев коридор, замечаем, что Ирис за столом отсутствует.

– Подожди меня, – говорю я Ромео и иду к выходу.

Худой силуэт Ирис озаряется на фоне светло-серого города, когда двери открываются и выпускают ее. Я ускоряю шаг, а подруга теряется на улице. Когда я покидаю стены кофейни, Ирис постукивает каблуками о край платформы и садится в остановившуюся машину; девушка оборачивается на меня, недолго глядит, но все равно ускользает. Автомобиль взлетает и оставляет меня без подруги – подруга еще раньше оставляет меня без себя, и я понимаю ее выбор легкого пути, понимаю опасения болезни и возможных проблем.

Я возвращаюсь в кофейню и тихо оповещаю Ромео о том, что Ирис улетела, после чего, легко вспорхнув, приземляюсь рядом – на один диван; до сего инцидента каждый предпочитал сидеть отдельно.

Ромео не сразу отвечает мне.

– Твоя подруга решила подать на тебя жалобу? – предполагает он, и, что странно, не употребляет имени Ирис.

Я киваю ему, и тогда юноша отпивает кофе – горько, зажмурившись на долю секунды, и тут же пустив обжигающий напиток по голу. Я же не решаюсь притронуться к своему кофе; роняю взгляд на вычищенные чашку и блюдце Ирис.

Мы расплачиваемся и собираемся уходить, Ромео кивает служащей и самостоятельно накидывает мне на плечи пальто. Этот жест я расцениваю как не угасающую симпатию, которая не может не радовать, хотя, несколькими часами ранее, я не испытывала абсолютно никаких эмоций и возражений на этот счет.

– Я еще раз умоюсь, Ромео, – обращаюсь я к нему и спрашиваю. – Ты поймаешь пока машину?

– Одна справишься? – кивнув, уточняет он.

– Да, конечно. – Я и сама пытаюсь убедить себя в этом. Места иронии и шуткам более нет, я серьезно воспринимаю его беспокойство и также серьезно отвечаю. – Конечно, Ромео, все будет хорошо. Пару минут, не больше.

Юноша по-простому улыбается мне, разворачивается на каблуках своих туфель и бредет к выходу. Я в этот момент возвращаюсь в уборную и обрызгиваю лицо несколько раз водой; кран дрожит от сильного напора и струи кипятка бьют мне по оголенным запястьям.

На выходе из заведения одна из служащих ловит меня и взволнованно проговаривает:

– Извините, мисс. Мы хотели узнать, что с вами случилось, мисс. – И я понимаю, что волнует ее отнюдь не мое самочувствие.

– Дело не в вашей кухне, – спокойно отвечаю я, не удосужившись повернуться и даже мельком глянуть в сторону говорящей.

Девушка облегченно вздыхает, но потом глаза ее опять загораются – она запинается, заминается и не сразу продолжает.

– Жалоб и предложений никаких нет, мисс?

– Зашторьте окна, – посмеиваюсь без улыбки я и ухожу.

Ромео стоит через два десятка отделов по правую руку от меня – его отливающий на свету костюм трудно не заметить. К посадочному месту рядом садится машина, но практически сразу вздымается и улетает – предполагаю, что дело в различных представлениях об оплате услуг.

Я собираюсь пойти к Ромео, но кто-то со стороны сипло зовет меня:

– Карамель…

Голос – сухой, как старый башмак на чердаке дома или даже как старый, давным-давно опавший и позабытый ветром лист откуда-нибудь из сада по улице Голдман. Я оборачиваюсь и терплю столкновение с янтарными глазами, молодыми янтарными глазами – тот глупец и безумец, которого я однажды погнала от стен школ, тот глупец и безумец, что однажды подвозил меня на своей машине, тот глупец и безумец, что нелестно отзывался о нашем государстве. Так какого же дьявола он вновь явился передо мной?

– Сядь в машину, Карамель, – глухо проговаривает он, и я готова рассмеяться в лицо его наивности.

– Еще чего! – выдаю я с издевкой, ощущая собственную злость и собираясь окрикнуть Ромео.

Корпус тела моего плавно изгибается в сторону друга, я наблюдаю за стальным костюмом, вытянувшим руку. Пальто скручивается у меня над коленями, и я отдергиваю его, вновь обнажив белое платье – я позабыла застегнуться, однако мне не было холодно; недовольство и злорадство воспевали над моим промерзающим телом. Мои губы медленно складываются в первый слог имени Ромео, но тихо, сипло, и почти сразу же замолкают.

– Помолчи, Карамель, иначе я убью его, – говорит парень в машине и открывает дверь с моей стороны. – Ты этого хочешь?

Произнесенные им слова ударяют у меня в голове – смертоубийство, человекоубийство – кто этот раб, чтобы иметь возможность властвовать над жизнями высших людей, самих богов? Ничтожество, уродство из Острога – тьма и вечный холод, болезнь и смерть. И кто он такой, если угрожает жизни моему Ромео? В секунды я представляю, каково это лишиться моей пары – остаться без него в Новом Мире; нелестно, но терпимо – так, да? Так бы я сказала до сегодняшнего момента около раковин – верно; но ныне – отнюдь. Острый осколок неясно чего ударяет мне в левый глаз, и я быстро моргаю, чтобы убрать этот сор, красноту и соленую воду.

– Что ты сказал? – говорю я – растерянность в момент охватывает меня: весь гнев растворяется в удивлении. – Что ты сказал, глупец?

– Сядь ко мне в машину, Карамель. Поехали!

– Ты не посмеешь!

Я опять поворачиваюсь на Ромео; к нему подлетает машина, и он начинает переговариваться с водителем.

– Хочешь, чтобы он повернулся, и увидел, как ты садишься в машину к другому? – Режет острой пилой парень. – Действуй, Карамель, сядь сейчас, и он ничего не узнает.

– А если не сяду? – упрямствую я, опять посмотрев на него.

– Столкну твоего дружка, – спокойно кивает тот и глядит на распахнутую дверь – если он двинется подобным образом и действительно заденет стоящего на краю Ромео, удар будет несильным, но, вполне вероятно, что собьет с ног. И Ромео упадет. Мой Ромео. Прямо в эту пустоту, в этот Острог, в эту обетованную землю чудовищ.

– Ты не имеешь права, кто бы ты не был. Тебя накажут, это тебе говорю я..!

– Голдман, да-да, – опять, словно танцуя, парирует он и качает головой. – Как видишь, еще не наказали, Карамель. Садись.

– Я подам на тебя жалобу!

Пытаюсь юлить, искать спасения себе и спасения Ромео.

– Ромео это не поможет, а тебя примут за чудачку. Я дам показания в качестве свидетеля, я скажу, что ты толкнула Ромео.

– Другие люди…

– Я куплю их молчание!

Вижу, как Ромео начинает поворачиваться, и бездумно заваливаюсь в машину. Стальной костюм делает пару шагов в сторону «Логова», выискивает меня, после чего оглядывается на водителя и, кажется, просит его подождать. Сам он бежит в заведение, которое мы поспешно покинули – красные двери отделяют меня от Ромео в то время, что незнакомец и я подлетаем, помчавшись невесть куда.

Что ему нужно от меня? От моей семьи? Деньги? Акции? Он выкрал меня, чтобы продать Голдман? А если это сама вина Голдман, и я лишь – приманка, заначка, шантаж. А если он хочет убить меня, и все это было спланировано?

– Дыши, ладно? – усмехается парень, и это приводит меня в чувства; сначала не замечаю, как тело мое охватили хаотичные содрогания, как я вжалась в сидение и затряслась, еле открывая рот.

– Куда ты меня везешь? – испуганно спрашиваю я. – Кто тебе заплатил?

– Не будь такой романтичной. – Парень многозначительно улыбается. – Ты как те барышни былых времен. Такая глупенькая, с шальным воображением…

– Что? – обрываю его я.

Я хочу, чтобы он остановился и выпустил меня на первом же посадочном месте. Пускай, это будет Южный район, я согласна, я доберусь до дома!

– Пристегнись, – кивает на ремень парень, но я продолжаю оглядывать его и салон машины изнутри. – Карамель, будь добра, пристегни ремень безопасности.

Никогда этого не делала и по воли глупого раба не приступлю; он ждет и жаждет от меня повиновения, но тому не бывать.

– Зачем? Ты все равно хочешь меня убить! – Я дергаю дверь – бездумно; так, словно вывалиться в пустоту – лучшая из дозволенных идей.

Но дверь закрыта.

– Я не говорил, что хочу тебя убить. Только поговорить, Карамель.

Вслух произнесенное его устами мое имя делает его уродливым, роняет на землю, отправляет в Острог и тешит с людьми из низовья. Я пропитываюсь этим кошмаром с каждым разом, как незнакомец причитает «Карамель», обращаясь ко мне. Теперь это не сладкое и не гадкое имя; оно грязное.

– Зачем ты украл меня? Ты украл! Похитил! – негромко вскрикиваю я, доказывая свое.

– Романтичная! – вдруг кивает на меня незнакомец, – мне кажется, это так красиво. Романтичная и ранимая девушка, настоящая девушка, которых я еще не встречал.

Я боюсь пререкаться с ним, боюсь, что за мою излишнюю сговорчивость он что-нибудь со мной сделает, боюсь и оттого оставляю эту несуразную и мерзкую реплику без ответа. Угрюмо отворачиваю глаза и продавливаю ими стекло на двери с моей стороны.

– Ты бы не села просто так в мою машину, Карамель, – вдруг преподносит свои объяснения парень. – Извини, что прибег к таким излишкам…

– Ты угрожал сбить моего молодого человека! – я огрызаюсь и резко оборачиваюсь; он смотрит не на дорогу – на меня.

Машины плавно тянутся друг за другом, некто сворачивает, и тогда мы оказываемся на воздушной полосе одни.

– Я же говорю, Карамель, иначе – ты бы не села ко мне.

– Сумасшедший, – процеживаю я еле слышно и затем с каждым разом повторяю все настойчивее и злее, – сумасшедший, ты сумасшедший, сумасшедший!

– А ты романтичная! – перебивает он. – Хотя, Карамель, все говорят, что у тебя эмоций столько же, сколько у рыбы.

Я вижу в зеркале дальнего вида его скорченную гримасу: он надувает щеки и вытаращивает глаза – дурная пародия. Он хочет меня позабавить? Глупость!

– Кто тебе заплатил и что тебе надо? – спокойней спрашиваю я, пытаясь подойти к проблеме лояльно. – Мой отец даст вдвое больше.

– Навряд ли он даст мне две Карамели. Мне нужна ты – одна.

Он убийца? Маньяк? – предположения переполняют разум и мысли. Эта динамика – она иная; она не должна беспокоить меня и кого-либо еще в Новом Мире, мы – громкая тишина; мы – безликие, но не безызвестные, мы – Боги, но мы – спокойные Боги, которые не объявят войну первыми.

– Оставь меня в покое, – срывающимся голосом – не моим, прошу или требую – не понимаю сама – я. – И не называй меня романтичной – это мерзко, это ужасно!

– Куда ты хочешь, чтобы я тебя отвез? – обыденно, словно с того и начиналась наша беседа, спрашивает парень.

– Домой. – Это срывается с языка само; в полу плаче, с тоской и страхом в глазах. – Улица Голдман. Я хочу, чтобы ты отвез меня домой.

– Ладно-ладно, Карамель, – роняет он. – Только не надо изводиться.

Он сворачивает на несколько уровней, недолго мы летим в тишине. Я начинаю узнавать здания, мимо которых каждодневно проделывала путь в школу. Незнакомец действительно везет меня домой..? А, может, я начинаю терять рассудок, и посему все кажется таким знакомым? Зачем ему похищать меня, а потом, как ни в чем не бывало, возвращать домой? Я могу подать жалобу, я могу выказать свое недовольство и свое негодование в адрес этого человека, этого аморального скота, похитителя, выходца из Острога, инакомыслящего.

Но я не знаю его имени.

– Меня зовут Серафим, – представляется парень.

– Ужасно, – корчусь я.

– Почему?

– Тебе какое дело? – недовольно бросаю я. – Это мое личное.

– Я могу остановиться.

Замыкаюсь и сожалею о сказанным словах, а Серафим в эту же секунду улыбается – без усердия и фальши.

– Шучу, – хмыкает он. – Я пообещал довезти тебя домой, так и поступлю, Карамель. Это твое дело: говорить или не говорить мне что-либо.

– Ты больной, – вновь не задумываясь, резко кидаю я. – Ты украл меня, чтобы просто назвать свое имя? Теперь отец найдет тебя, и все местные органы защиты сожрут тебя с потрохами.

– Ты говоришь это человеку, который везет тебя на высоте более тысячи метров от земли. Ты не только романтичная, но и дерзкая.

– Заткнись! – Мне хочется ударить его. – Можешь запугать меня, но мою гордость тебе не сломить.

– Наше общение идет тебе на пользу, – парень улыбается шире. – В тебе просыпаются эмоции, которые ты раньше не испытывала, да?

Он поворачивается и смотрит на мой сжатый кулак, а я расслабляю руку и сажусь, как подобает девушке; ладони плавно приземляются на колени, пальцы в судорогах расцепляются друг с другом и, в конце концов, унимаются.

– Ты боевая. – Серафим разводит плечами.

– Мы здесь были, – замечаю я, когда мы во второй раз пролетаем у одного и того же здания.

– И внимательная…

Здание – зеркальное, серое – я наблюдала несколькими минутами ранее – одну, две; под нами оказываются те же самые вьющиеся мосты, крестом соединяющие несколько мелких домов на крышах. Серафим смотрит в зеркало, приглядывается, ловко дергает головой и вскользь улыбается мне, после чего меняет курс, сворачивая на другую воздушную полосу. Лоб в лоб мы недолго летим с другой машиной, все внутри меня содрогается и сжимается, я ожидаю столкновения: сначала боюсь его, потом молюсь ему; но мы плавно ускользаем в сторону. В каждом автомобиле, что пролетает мимо, я пытаюсь высмотреть знакомые глаза, знакомые лица, я грежу тем, что какой-нибудь из знакомых – отцовских, матери, мои – обратит внимания на колесящую вокруг одних и тех же домов машину, признает меня, доложит об этом – отнюдь; мне бы тоже было все равно.

– Я украл тебя не только, чтобы представиться, – решает продолжить нашу беседу Серафим, но я слушаю его вскользь, невнятно – меня интересует лишь дорога и пролетающие мимо люди. – Я хотел поздравить тебя с днем рождения, – вдруг рушится из его уст, и я не сдерживаю злой усмешки – издевка изрезает мой рот, глаза наполняются кровью и преисполняются бешенством; я бы хотела плеснуть сейчас этим кипятком ему в лицо. – Не смейся, Карамель, я говорю с тобой искренне, – почти шепотом выдает он, и я невольно склоняюсь в его сторону, чтобы лучше слышать – черт завладел моим вниманием, но поняла я это не сразу. – Я знаю об этой дате и хотел поздравить тебя… – мелкая пауза выдает его: он не хотел или, по крайней мере, откладывал дальнейшее. – Но навряд ли бы ты приняла подарок после того, как разозлилась на меня у стен своей замечательной Северной школы.

Акцент ударяет по свершенной эмоции, по чувствам, которые я не смогла удержать в себе.

– Я не злилась, – без особого интереса отвечаю я.

– Не отрицай, – перебивает меня Серафим. – Ничего страшного, Карамель, ведь Злость – это вполне нормально.

И его скрипучий голос выдает издевку – как старый стул, на который сели слишком большим весом; вот чья очередь ныне измываться надо мной. Серафим вновь глядит на меня – глаза его извиняются, а рот улыбается – у него почти получилось проучить несносную девочку из Северного района.

– Ты поплатишься за это, – с огромнейшей, распирающей меня уверенностью, заявляю я. – Отец найдет тебя и тогда…

– Не сможет.

Каждая его речь каждый раз обваливается на меня как какие-то шквалы ветра, как осыпающиеся камни на скале, как основания старых домов и построек в Остроге – удар, шок, смерть.

Я задаюсь вопросом почему.

– Меня нет в базе данных, – спокойно отвечает он интонацией обыденности.

– Врун! Может, ты не рождался?

– В Новом Мире? – уточняет он, и я все понимаю.

Медлю. Медлю, потому что мне кажется это невозможным.

– Ты… – я запинаюсь, и у меня перехватывает дыхание; глаза Серафима опять устремляются на меня – от этого расплавленного янтаря нельзя укрыться, нельзя сбежать – ты вязнешь, спотыкаешься, вязнешь еще больше. – Ты из Острога? – вскрикиваю я. – Да? Оттуда? Сумасшедший! Кого ты убил, чтобы подняться к нам? Отпусти меня немедленно! Отпусти!

Визг мой разрезает салон автомобиля, я хватаюсь за ручки запертых дверей, рву их, дергаю, топаю ногами и все также пытаюсь избежать смолы в глазах. Мой маленький океан не сравнится с этим многовековым запечатлителем жизни.

– Тихо, – сердито бросает Серафим, и опять глядит так, словно извиняется за собственную резкость – так нередко смотрела Миринда, когда я уличала ее за посторонними делами во время рабочего дня. – Тише, Карамель, я просто хочу показать, что мы такие же люди. Такие же – как видишь, мы ничем не отличаемся от вас.

– Структурой тела – нет, но вы безумцы, безумцы, – взвываю я, – вы ненормальные. Вы инакомыслящие, вы ненормальные!

– Для нас ненормальные – вы! Моральные уродцы, у вас-то все в порядке? – замечаю вспыхивающий огонек на лице Серафима – юноша начинает злиться. – Не признаете тех, у кого проблемы на работе, не заботитесь о семье, не дружите по-настоящему. Вы не любите. Ты любишь своего названного молодого человека?

– Я не признаю чувства любви! – рычу в ответ я.

– Но любила! – выкрикивает парень.

Мы резко останавливаемся: машина встает, а мы оба замолкаем. Серафим ударяет по рулю, и я подскакиваю. Он выдает глухой рык вместе со скрежетом зубов, опять бьет по рулю и упирается лбом в стекло слева от себя. Я вижу в окне со своей стороны край крыши дома по улице Голдман – как близко!

– Откуда тебе это знать? – шепчу я. – Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? Ты чужак, ты не такой.

Он отвечает не сразу. Пару раз качает головой – словно в такт собственным мыслям или не произнесенным в мой адрес речам.

– Я чувствую твою боль, – выливается из его уст как горячее молоко обволакивает стенки стакана. – Боль или это сожаление? Не пойму… Ты уже забыла, что способна на эти чувства, верно?

Обманщик…

– Может, мы с тобой и разной крови, может, мы с тобой и проповедуем разные миры, хозяева у нас различны, но плоть едина, душа едина, – продолжает он, и слова эти неприязнью разливаются внутри меня; различны хозяева? мы – сами себе хозяева! Они – эти чужаки – раболепствуют нам, а мы подчиняем все существующее в Новом Мире, ибо нет Богов иных.

Или нет?

– Да пошел ты к черту! – вспыхиваю я. – Отвези меня немедленно домой!

– Идеальная девочка идеального мира так некультурно выражается, – причитает Серафим, и мы вновь трогаемся.

Воздушный поток подхватывает нас, пролетающий мимо автомобиль выдает сигнальный гудок, некто с мостов оглядывается – на вдруг повисших на фоне серого неба; я наблюдаю за ними и впервые пытаюсь проникнуться ими, познать их чувства и эмоции, если таковы есть, узнать быт и жизнь. Но это все не должно касаться меня…

Колени дрожат, а локти сводит. Я опускаю голову и прижимаю ладони к лицу.

– Хватит, слышишь? – зовет меня Серафим. – Прости… Я не хотел.

– Да пошел ты, – сквозь слезы роняю я.

Опять молчим. Серафим не спешит спускаться к посадочному месту улицы Голдман. Мы петляем вокруг дома, восьмеркой опоясываем близ расположенные пустые крыши зданий и приковываем к себе взгляды еще одного водителя, что летает между мостами ниже к пляжу Северного района. Смотрю вниз – мужчина средних лет, толково и с интересом наблюдает за нами, пригнувшись к стеклу.

Я плачу? Те самые слезы, которые я роняла несколько лет назад? – выжимаю до конца; я думала, что они иссохли как озера и моря на всей Земле; они должны были пропасть вместе с былой жизнью, со всем пережитым, с чувствами…

– Я не хотел тебя обижать, – говорит Серафим, и я не знаю, насколько искренны его слова.

Он прячет глаза. Ему стыдно за себя или противно смотреть на мои слезы?

– Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? – повторяю я свой вопрос, подтирая глаза пальцами, оглядываюсь и вновь думаю о том, что связывало или связывает меня с этим незнакомцем, что ожидало или ожидает меня и его в следующий миг.

– Я расскажу тебе, но не в этот раз. Мы приехали. Платить не надо.

Мы оказываемся у посадочного места, и я слышу, как замки на дверях отъезжают в сторону, освобождая меня из насильного по-началу и мнимого в последующем плена, щелканье затворов заставляет всю меня встрепенуться и расправить плечи вновь – воздух с поверхности одарил мои легкие своим самым драгоценным благом.

– Не могу выйти, – признаюсь я. – Другие увидят слезы, ты же понимаешь – нельзя.

– Тогда успокойся… И возьми.

Серафим неясно кривится – похоже на улыбку, но грустную – и тянется к бардачку над моими коленями. Рука его вскользь касается плотной ткани вязанного платья, в секунду отдергивается и, словно, с извинением переносится, куда и направлялась изначально. Юноша вызволяет из духоты коробку в блестящей обертке – перламутровой. Я принимаю презент от него с любопытством, трогаю жесткую упаковку, скользя по ней пальцами, и с недоверием поднимаю глаза на моего нового знакомого. Он объявляет мне полушепотом о подарке, а я выдаю скрежет зубов вместе с ехидным смешком. Подарки обыкновенно преподносили в полупрозрачных или совсем прозрачных пакетах, дабы получатель смел сразу вразумить цену подаренного ему. А эта коробка – плотно запечатана и красива – она отвлекает меня от нагнетающих мыслей.

– С днем рождения, – тихо проговаривает Серафим – боясь потревожить мой покой и сроднившееся с моим телом и разумом молчание.

– Как смешно…

– Я не смеюсь, – спешит добавить он, и это заставляет меня задуматься. – Прошу, не ищи подвоха в моем искреннем пожелании тебе доброго дня.

Взгляды наши опять врезаются, и я пытаюсь понять смысл и найти умысел – неважно злой или иной – этого человека. Ничего… – янтарь постепенно нагревается под температурой, которая ошпаривает нас в салоне закрытого автомобиля, и заставляет меня повязнуть в нем кончиками ресниц. Быстро хлопаю ими и опускаю глаза – коробка обольстительно поблескивает между обтянутыми кожей костяшками пальцев. Я распаковываю подарок – в руках оказывается деревянная коробка с узорами.

– Что это? – спрашиваю я. – Шкатулка?

Открывай, открывай, шепчет пропитывающий меня интерес. Почему ты что-то принимаешь у чудака из Острога? – наперерез ему вторит разум и, кажется, прав в большей степени именно он – второй. Нечто изнутри подталкивает меня, дергает, колкими, острыми ударами пронзает суставы и связки и велит слушаться.

Но, судя по всему, я погрязла и погрязаю до сей поры по самые колени в дерьме низовья этого мира.

Серафим ободряюще смотрит на меня, в глазах его застыло любопытство. Я глажу шкатулку – по бокам на коробке каемка из ромбов, по центру размещены две запятые, прижатые точками к хвостам друг друга; в середине точек отверстия.

– Странное изображение, – выговариваю я вполголоса. – Это что-то означает?

– Гармония, – улыбается мне юноша. – Это гармония, без которой не бывает мира, не бывает и не будет. Это вечная борьба меж двух сторон, это учения, это знание, – он, вдохновленный своими речами, горячо перерассказывает мне собственные мысли – нагота; абсурдно. – Я знаю, каково это прозвучит из уст незнакомого тебе человека, я догадываюсь, каковым это вообще может показаться со стороны… Ты особенная, Карамель, ты росла с этим убеждением, оно – истинно, и твоя роль в Новом Мире – не рутинное самоубийство.

Я повторяю последнее сказанное им и интересуюсь его значением.

– Рутинное самоубийство, – повторяет Серафим. – Убиение самого себя на рабочем месте, просиживание из года в года в ненужном и ничего не дающем кабинете, растрачивание собственных нервов на этот ваш, так называемый, «сброд низовья».

Каждое слово его эхом повторялось у меня в голове – он знал слишком много, он знал достаточно для того, чтобы всю управляющую верхушку погнали в Острог и смешали с грязью, он обладал абсолютно любой существующей, как мне показалось, информацией.

– Столько лет Новому Миру, столько лет, – причитает юноша, глядя на шкатулку в моих руках, – столько лет, и всего, чего он добился – это моральное разложение. – Он делает паузу – в глазах его застывает мольба и неуверенность, получает он в ответ лишь неприязнь и тощую ухмылку. – Нет, не надо, Карамель, я прекрасно понимаю, с каким отношением ко всем нам и окружающим тебя людям ты воспитывалась. Я не спешу тебя отговаривать или переубеждать, ты обладаешь своей головой на плечах, но тебе стоит лишь дать самую малость из той информации, которой мы обладаем – и все, финита; ты дрогнешь от тех вещей, о существовании которых даже не знаешь.

– Но я не прошу ни от тебя, ни от кого-либо еще ту самую информацию, – отвечаю я. – Ты умен, не брежу показать тебе это, но тогда ты знаешь, что любая информация стоит денежных средств и любая информация несет за собой большую ответственность. Ради информации человек ступит на эшафот и, в случае неверно полученной и использованной информации закинет петлю на шею.

– Я думал, вы пренебрегаете такими словами, люди с поверхности, – шепчет Серафим – вызывающе и с режущей улыбкой. – Карамель, Карамель…

– Ты – дьявол, – отвечаю я. – Я не знаю тебя и желала бы не знать никогда.

– Остановись, Карамель, – вторит мне он. – Ты не представляешь, какая миссия возложена на тебя, ни одному управляющему не снились такое превосходство и величие.

– Разве гармония подразумевает превосходство и величие? – слышит он мое злое замечание и щурится – с забавой; под которой, я думаю, кутается недовольство.

Отвечает он мне не сразу.

– Я просто хочу, чтобы ты поняла, Карамель, твой мир – мнимый мир с несуществующими правилами, которые описаны в своде, но не соблюдаются никем и ничем; воздух – и тот – противиться вам, постепенно отравляя своими газами, – Серафим смотрит на меня – с лица его пропадают все различимые ранее эмоции, и вот разговаривает со мной – прямая вместо рта и две янтарные точки вместо глаз; неужели и я создаю то же самое впечатление? – Ты прекрасна, Карамель, не спеши называть меня невоспитанным и отродьем, уродом Нового Мира. Ты прекрасна, потому что ты чиста в этом порочном Мире – Новом Порочном Мире, ты чиста, и я хочу, чтобы ты сохранила свою чистоту. Ты прекрасна, Карамель, – повторяет он, заставляя мое сердце биться быстрее, но слова эти не восторгают меня, не заставляют покрыться от смущения румянцем – они тревожат и пугают меня. – Прости, если речи мои резкие и дикие для тебя.

Янтарь крепок и красив – он – воплощение одного из Богов Нового Мира. Как вышло, что его заманили уроды Острога, как вышло, что его – развитая личность – оказалась затянута в сброд тех униженных людей? Я спрашиваю саму себя, но не отвечаю – эта информация будет сохранена.

– Так что это значит, Серафим? – обращаюсь я к нему по имени впервые и указываю на шкатулку в своих руках. – Что это за символ?

– Ты восстановишь гармонию между людьми, – улыбается юноша – дьявол! Бросается этим, словно так и должно быть. – Ты – особенная, Карамель, не мне тебе это говорить. Просто ты должна познать свое истинное предназначение и открыться ему.

«Что я должна – прописано в своде правил, что не должна – также», мысленно говорю я самой себе, но не решаюсь озвучить это. Прошу объяснения слов; откликаюсь с недоверием, но не прекращаю наш диалог. Верить его словам я не намерена, да и желания такового не имею – он иной.