Текст книги "Карамель (СИ)"
Автор книги: Кристина Тарасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Annotation
В школьных учебниках пишут о том, что Землю погубила химическая катастрофа: леса вырублены, источники воды высушены. Единственный живой угол мира будущего – небольшой город, который река разделяет крестом на четыре района. Люди живут поверх старых зданий и построек, автомобили способны передвигаться по воздуху, а всем детям дают странные имена.
Но неужели никто не живет внизу – над вредными испарениями? А что если этот город – не единственное обитаемое, избитое людьми, место на всей Земле?
«Мы – ваши Создатели», – утверждает главная героиня романа Карамель – сладкая и тягучая, увязнувшая в грязи мегаполиса; и именно ей выпадает участь провести читателей по Новому Миру – миру будущего.
На обложке фотография Казанцева Алексея.
Кристина Тарасова
День Первый
День Второй
День Третий
День Четвертый
День Пятый
День Шестой
День Седьмой
День Восьмой
День Девятый
Эпилог
Кристина Тарасова
Карамель
День Первый
– Мы ваши Создатели!
Вторит голос, и я вижу перед собой воду. Не понимаю, что происходит… Я тону?
– Мы будущее этого мира!
Глубоко вдыхаю – пара секунд – и замираю – пара секунд.
– И если вы живете…
Вода наполняет легкие как сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, и жидкость льется через край, ощипывает меня и давит.
– … дышите нашим воздухом…
Барахтаюсь и пытаюсь всплыть, вскидываю руками кверху, но не могу более двигаться.
– … едите нашу пищу…
Я хочу закричать.
– … смотрите на наше небо…
Кричу!
– … знайте! без нас не было бы и вас.
Дыхание перехватывает: ощущаю, как ледяная жидкость растекается внутри меня, обволакивает органы и удушливо стискивает их в своих объятиях.
– Вы наши подчиненные, а мы Боги!
Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот – и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.
– Восхваляйте же своих Создателей!
Я резко открываю глаза.
Помню, что тонула; вода была ледяной, но все тело жгло – у меня не получается это объяснить.
Я поворачиваюсь к экрану, что висит напротив главного здания комитета управляющих – те всегда включают новости во время школьных перерывов, чтобы ни один ребенок Нового Мира не забыл, благодаря кому он все еще на поверхности.
– Звучит как реклама, – с явным недовольством подмечает Ирис.
– Это и есть реклама, – прерываю ее болтовню я. – Все в этом мире реклама, моя дорогая.
Она сидит напротив меня и пялится своими безжизненными глазами на экран, острые зрачки прыгают с одной вывески на другую, с одного заголовка на другой, но ничего в ее голове не откладывается, посему у меня попросту нет желания разговаривать с подругой.
Она поворачивается ко мне и мягко улыбается, хотя я вижу еще большее недовольство в ее хищном взгляде. Кончик носа как птичий клюв услужливо приопущен, но дуги черных бровей сведены от сосредоточения. Ирис может долго выжидать свою добычу, пока та не начнет биться в предсмертных конвульсиях и не подохнет. Она получала удовольствие от длительной борьбы без прямого участия в ней.
Но я не ее добыча.
– Может, сегодня на Золотое Кольцо? – непринужденно спрашиваю я.
К нам подходит служащий. Он кладет напротив меня тарелку со стейком, а потом взволнованно смотрит на Ирис и еле-еле выдает:
– Простите… – шепчет он, запинаясь, – кажется, мы не можем выполнить ваш заказ.
Мой вопрос остается без ответа, а подруга вспыхивает за секунду – это видно по диким глазам, хищность в которых сменяется на ярость.
Ирис – девочка красивая, но по моим меркам в ней замечалось уродство, какое присуще только низшим людям, однако никто не мог ей ничего сказать в лицо, ровно так же, как и мне.
Все эти люди до безумия просты. Я видела их насквозь, поэтому старалась не смотреть по сторонам.
– Повтори, – рычит она на служащего, который опускает голову и пялится в пол. – Повтори!
Ирис встает, хотя, я думаю, ей бы было предпочтительней швырнуть бокалом со стола в этого недоумка, а вечером нажаловаться папочке. В конечно итоге парень до завтрашнего утра не дотянул бы.
– Кальмары на кухне закончились, мисс…
– Закрой рот, – шипит Ирис – тихо, но властно – и осматривает соседние столы. – Я не хочу, чтобы ты называл мое имя. Не смей осквернять мою фамилию и фамилию моей семьи.
Служащий покорно кивает и переступает с ноги на ногу.
– А теперь скажи, – продолжает девушка, – почему у других я вижу принесенные заказы, а моего нет?
Она растягивает слова, будто разговаривает с необразованным маленьким мальчишкой, кончик ее языка – как у змеи – раздвоенный и прыскающий ядом, ударяется о зубы. Никто из присутствующих не обращает внимания на ругань – им дела нет. Подобные стычки происходят каждодневно, а люди – они такие – они сосредоточены исключительно на своей персоне.
Служащий поднимает глаза и выговаривает с заминкой:
– Вы попросили кальмаров, мисс… Но на фабрике остались только молодые особи. Они не могут нести потомство.
– Мне плевать на проблемы с кухней, с фабриками и на все это, – медленно, дробью отчеканивает девушка. – Я сделала заказ, и я хочу получить его.
– Пошел прочь, – шепчу я, служащий нервно оглядывается на меня, кланяется и испаряется.
– Я не закончила, – обиженно кидает Ирис и садится за стол.
– Промывать парню мозги? – добавляю я. – Ты слышала его: запарка на кухне.
– Но я хотела…
– Не заставляй меня прогонять тебя.
Ирис закрывает свой рот и, сузив глазки, отворачивается вновь на экран. Иногда мне хотелось, чтобы Ирис была немой, как некоторые попрошайки, ошивающиеся рядом с Золотым Кольцом.
Я задумываюсь о своем здоровье, о том, что в последнее время опять вижу сны – такое случалось лишь в детстве, но и тогда и ныне происходило одно и то же, мои сны были наполнены единым смыслом: я тонула.
Не притрагиваюсь к стейку и не делюсь с Ирис, хотя вижу, как она изводится от голода, периодически поглядывая на мой заказ. Мы вновь возвращаемся к былому молчанию, которое сохраняли с первой секунды нашего прихода на обед.
Я листаю книгу, которую своровала с отцовского шкафа. Он запрещает мне выносить из дома старую печать и другие ценности; но правила для того и созданы, чтобы их нарушать.
Ирис достает зеркальце в серебряной оправе и поправляет макияж, состоящий из красных теней и почти черных румян. Ей всегда хотелось выглядеть худой, поэтому она рисовала скулы, как у всех этих бедняков.
– Подарили? – кидаю я, смотря на безделушку в ее руках.
– Друг, – отвечает она, даже не глянув на меня, и тем самым совершает ошибку – она не имеет право относиться ко мне с таким неуважением.
– Подделка небось, – смеюсь я, перелистывая страницы, но я уже не читая.
Текст расплывается перед глазами; мне все равно на то, что написано в книге – теперь я просто хочу поставить подругу на место.
– Кого удивишь этим серебром? – продолжаю я, быстро пихаю руку в свою сумку и делаю вид, будто что-то ищу там. – Надо же, забыла дома. Знаешь, – я держу рвущуюся улыбку в себе, – это такое зеркало в платиновой оправе, представляешь, да? – Вижу голодный взгляд Ирис и дрогнувший уголок губ, – представляешь такое? Так вот оно усыпано различными камнями.
Я останавливаюсь – даю подруге секунды, чтобы она вообразила в своей пустой голове картинку, которую я ей преподношу.
– Знаешь, – я складываю руки перед собой и скрепляю их на подбородке, – рубины, сапфиры…
Широко улыбаюсь.
– Вот это я понимаю – подарок, – подвожу черту я.
Ирис готова захлебнуться от жадности, ее хищный взгляд опять пересекает меня.
– Тебе отец подарил, – отмахивается подруга и сосредоточенно отводит глаза в сторону, хотя я знаю, что ее теперь волнует: какой микроб разошелся по ее мыслям и что охватило каждый участок сознания – соперничество поджигало ее.
И, пускай, такое зеркало у меня дома не хранилось, почти задушенная от зависти и злости подруга была недурной альтернативой скучному обеду.
– А тебе кто? Попрошайка? Попрошайка, которому оно случайно перепало? – роняю я с досадой и затем с жалостью смотрю на Ирис.
Мы опять молчим.
Глупые. Жизнь – сравнение. Жизнь – борьба. Глупая борьба. Стоим с отцовскими кошельками друг напротив друга и мерим у кого толще.
Проходит наш перерыв, и вскоре мы слышим звонок; на большом экране, парящем в воздухе, появляюсь я.
– Мы ваши Создатели! – громогласно объявляет моя копия.
Повторяется речь про Богов и Мир.
Мне нравится, что камера меня любит, мне нравится, как я выгляжу и смотрюсь со стороны, мне нравится, что другие могут это наблюдать. Отец купил несколько часов на телевидении, чтобы различные компании могли посмотреть на меня и, если что, предложить работу.
Я поднимаюсь, убираю книгу в сумку и беру вилку, после чего ломаю стейк на хаотичного размера куски, кидаю столовый прибор подле и взгляд на служащего, что в открытую пялится на меня, улыбаюсь, а потом ухожу. Ирис отправляется вслед за мной.
– На Золотое Кольцо? – повторяю я свой вопрос, на который подруга так и не ответила.
– За твой счет, – лукаво улыбается она.
Мы подходим к лестнице, и к нам подъезжает лифт – оказываемся внутри: двери закрываются.
Место, где мы обедаем, располагается на крыше нашего учебного заведения; сухая искусственная листва оплетает арку над входом, стеклянные балконы выставляют на показ миниатюрные столы на две персоны, кафельная дорожка уводит служащих под купол, где происходит готовка. У нас с Ирис есть свое место, куда мы обыкновенно садимся и которое никто никогда не занимает. Стулья металлические – резко прижмешься лопатками к спинке: ударишься о выпирающую конструкцию; и, хотя обтянуты они плотной тканью, сидеть на них все равно неудобно. Ноги приземляются на мраморную плитку, каблуки ударяют по ней в такт чужой речи, сливающейся в неясную композицию – песнь города. Поднимая глаза к небу, кажется, что еще чуть-чуть – и ты непременно достанешь грязные облака руками. Выше нашей школы было лишь здание комитета управляющих. Образование – это вторая ступень после семьи, конечная – управление. Кто-то мне говорил, что после третьей следует вновь семья и получается, что змея заглатывает свой хвост – но не думаю, что этому можно верить.
Мы едем вниз и оказываемся в холле. По расписанию стоит философия – не принимаю и не признаю этот предмет, просто потому, что у меня своя философия, и никакие древние мыслители никогда не заставят меня пересмотреть свои убеждения.
Навстречу выплывает Ромео – он мельком глядит на Ирис, кивает ей и подходит ко мне. Подруга оставляет нас.
– Сладкая девочка, – мурлычет Ромео и пытается взять меня за локоть.
Я нервно отстраняюсь, хотя на лице пытаюсь держать все то же бесстрастие. Сладкая девочка… В этой сладкой девочке было столько желчи, что не стоило к ней прикасаться.
Мне не нравится сама по себе демонстрация отношений. Я буду готова на это только тогда, когда увижу кольцо на безымянном пальце.
– Ты немного не в себе, – подмечает Ромео, и тонкие губы его слабо сжимаются.
Мимо нас проходит группа ребят, а я киваю юноше, чтобы мы отошли. Замираем около стены – серой, грубой, сдавливающей. Окон нет ни в коридоре, ни в кабинетах, у многих и в личных квартирах и в домах нет окон: да к чему вообще смотреть на серое небо, схожее с куском обглоданного кем-то картона?
– Ты никому не должен говорить это, – тихо, размеренно проговариваю я и получаю согласие.
– Что случилось? – спрашивает Ромео.
На секунду мне кажется, что я слышу искреннее беспокойство или даже заботу в его голосе. Но это ведь удел низших людей – чувства; верно?
Юноша слегка встряхивает головой и, сбежавший из-под геля, черный волос прибивается обратно, словно заплатка – вставая на свое место. У Ромео шрам на виске, который он всегда пытается скрыть, и еще один на щеке – под глазом: еле заметный рубец.
– Я опять видела сон, – признаюсь я и жду, когда мимо нас проплывет еще одна группа учеников. – Это изматывает.
Ромео хмурится – черные широкие брови выгибаются в обратную сторону.
– Ты не думала обратиться к врачу? – роняет он, и я забавляюсь этой глупости.
– Откуда столько наивности, Ромео?
– Тебя должно волновать твое здоровье, – добавляет он, пропустив мое замечание.
– Меня должны волновать часы рекламы, купленные отцом для меня, – серьезно отвечаю я. – И моя жизнь на поверхности.
Ромео кивает, будто соглашается, но я вижу, что это не так.
– Хорошую репутацию заслуживают годами, плохую секундами, – поясняю ему. – И я рада, что у меня хорошая репутация.
– Болезнь может случиться с каждым, – несколько громче и настойчивее отвечает юноша, и я недовольно смотрю на него. – Если изгнать заразу сразу, все будет хорошо.
– Болеют только безумцы.
Ромео вздыхает. Потому что с этим нельзя не согласиться, потому что иначе быть не может, потому что болезнь – это отклонение, а отклонение – это изгой. Люди Нового Мира не могут быть изгоями, иначе никого из нас не смели бы называть сверхчеловеком. Ромео вздыхает, потому что согласен с моими словами, но не согласен с тем, что говорю это именно я и по отношению к себе.
Он учится вместе со мной и Ирис на одном курсе, до выпуска из школы нам остается всего чуть более восьми месяцев. Затем следующая ступень – управление; и я должна быть готова к этой ступени, я должна прийти к ней заранее и подать себя с первых секунд пребывания в здании комитета управляющих, я должна занимать одно из мест тех людей, которые правят остальными.
Смотря на Ромео, я думаю, что он должен заседать рядом со мной, но иногда я не принимаю его вовсе – его поведение, слова, действия; меня отсекает. Но мы были парой, которую я одобрила, а, значит, более недовольству места не могло быть.
У Ромео густые черные волосы, они опрятны и волнами прилегают к голове; его карие, почти черные глаза, буравят меня – я смотрю в них и ничего не вижу.
Все люди – такие глупые. Они ищут ответы на сложные вопросы, а безнадежность ситуации заключается в том, что сами они просты. Они никому не нужны.
Мы с Ромео стали парой с того момента, как мне исполнилось семнадцать. Следующего партнера я имела право выбирать только в двадцать один год, а уже в двадцать три жениха. Будет это кто-то из предыдущих или иной – неизвестно, но у нас – девушек, – по крайней мере, имелась свобода выбора.
– У меня нет расстройства, Ромео, – уверенно говорю я, смотря на юношу. – Это усталость сказывается на мне.
– Я верю тебе, – не задумываясь, отвечает он, и его пустой взгляд на секунду обретает маленький колос, проросток, который проталкивается через сухую землю и дает начало.
А не стоило бы, Ромео, тебе верить мне. Верить нельзя никому и никогда, потому что только незнакомые люди и недруги смеют говорить друг другу правду – бросаться ею, плеваться – а люди связанные, бесконечно запутавшись в своих представлениях и фантазиях, врут и врут, глядя прямо в глаза, лукавят, врут, утаивают и вечно улыбаются. Бояться нужно не незнакомцев и даже не врагов – бояться нужно друзей.
– Ты чудесная девушка. – И вот уже уголки губ Ромео приподнимаются в неестественной улыбке. – Ты мне нравишься, и я говорил об этом твоему отцу.
Прежде чем объявить себя парой, молодой человек должен отпросить девушку у ее отца; если такового не было, то у деда; если и деда нет, девушка ждала двадцати трех лет, чтобы самостоятельно принять решение. В одобрении или признании мужчины, подходящего на роль будущего партнера и в плане замужества женщины не имели никакого голоса, в выборе мужчины – имели. Я предполагаю, что раньше такого не было, просто восторжествовавший однажды патриархат столкнулся с восторжествовавшим однажды матриархатом, и в итоге обе стороны переняли на себя ответственные за что-либо черты и обязательные действия. Что касается образования и работы – это было положено на плечи обоих родителей; хозяйство и дом – отдано слугам.
Ромео предложил отцу поухаживать за мной, а тот дал согласие и познакомил нас только после выдвинутого им одобрения. Раньше я и не обращала внимания на Ромео; учился со мной и учился – разница?
Мать собрала меня на первую встречу-знакомство, вручила фамильное кольцо с черным камнем, закрепленным на платине лаком, ибо по консистенции своей он крошился в руках и оставлял на пальцах метки, и немного подискутировала со мной по теме отношений с мужчинами. Меня больше интересовала фамильная ценность, передаваемая по наследству из поколения в поколение семьи Голдман, нежели мальчишка, с которым мы ходили на одни уроки в одну школу.
Но свидания было не миновать. Возможная будущая пара предоставляет себя с самой наилучшей стороны. Меня доставили на пляж закрытого доступа; Ромео решил произвести впечатление рестораном «Фалафель», где мы и начали наш разговор. Беседа заходила на темы учебы, жизни на поверхности, Новом Мире, низших людях. Ромео осуждал их и поддерживал меня, и не зря это делал: я сказала ему «Да. Мы можем быть парой». Возможно, семья Ромео настояла на том, чтобы он выбрал в качестве спутницы на пять лет или более Карамель Голдман, может, сам Ромео приглядывался ко мне на протяжении некоторого времени учебы: неудивительно! – заводы и акции моих родителей сделали мне хорошее имя.
Слышится второй звонок.
Мой взгляд каменеет на круглом лице Ромео, соскальзывает на аккуратный воротник кремовой рубашки с золотыми пуговицами и растворяется в коридоре. Я огибаю Ромео и иду к кабинету философии, на секунду задумываюсь, что я душевно больна и что должна помочь самой себе на начальной стадии заболевания, но тут же надеваю на себя былую маску безразличия и перегоняю застрявшую в проходе одноклассницу. Я не знаю ее имени, и это выводит меня еще больше; почему я должна учиться с теми, с чьими семьями не знакома моя семья?
– Здравствуйте, мисс Голдман, – услужливо качая головой, здоровается со мной женщина за учительским столом.
– Добрый день, – как мелочь попрошайке, просиживающим свою жизнь между лестницами на Золотом Кольце, швыряю я и прохожу в кабинет, выбирая глазами свободный стул, с десяток которых стоит по вогнутой дуге в центре класса: это сделано для того, чтобы каждый на уроке мог делиться своими мыслями с однокурсниками.
Но однокурсников не спросили, хотят ли они слышать чужие озвученные мысли.
Я сажусь по центру и кладу руки на колени, вижу, как в кабинет заходит Ромео – он смотрит на меня. Делает это, чтобы не злить, или потому, что действительно хочет смотреть? Мой друг может разорвать со мной отношения в любой момент, но тогда придется назвать причину, а Ромео не станет выдавать меня. Не станет? Я успокаиваю и злю одновременно себя этим.
Он садится замыкающим – справа от Ирис, которую я не замечаю по началу. Она глядит на Ромео, затем на меня и, мне кажется, что я вижу улыбку – скорее всего, просто кажется. Преподаватель встает и подходит к нам.
– Приветствую вас еще раз, дети Нового Мира, – монотонно тянет женщина.
Однажды я спросила у отца «Почему наш мир называют Новым? Ему же около трехсот лет!». На что он ответил «Новее уже не станет», и, как бы горько и смешно воедино не звучал его ответ, он был прав.
Мне бы хотелось быть замыкающим поколением, как тот стул, на котором расположился Ромео. Я читала, что раньше люди страдали из-за перенаселения или у них кончались ресурсы, и они дохли как крысы – беспомощно и вовсе нелестно. Но мне бы все равно не хотелось, чтобы кто-то жил и вкушал плоды этой прекрасной жизни на поверхности после меня. Было бы чудесно взять и умереть всем в один момент. Да что такое смерть? – мучение? спокойствие? прибыль или убыль? (душевная конечно). Я бы хотела сохранить свою красоту, умереть молодой так трагично, верно? Я бы попробовала это ради новых ощущений. «И весь мир, все люди перестали существовать» – потрясающая эпитафия к Новому Миру.
Я много слышала о смерти от других людей – от образованных и от безумцев, от жителей на поверхности и от бедняков, болтающихся рядом с Золотым Кольцом. Имели ли люди право самим решать, когда им нужно уходить? Одни бы сбегали от жизни, еще не достигнув совершеннолетия, вторые бы жили бессмертием. Абсурд!
Мы обсуждаем бедность, и нам цитируют древних философов. Мы поднимаем ладонь, когда согласны с высказыванием, или кулак, когда полностью отрицаем его правильность. Я стараюсь не принимать участия в обсуждении, потому что становлюсь раздражительной, когда представляю бедняков и попрошаек, которых мне доводилось видеть. Они омерзительны и противны, они не достойны уважения и жизни на поверхности – мы строим этот мир и управляем этим миром не для таких как они – они ненужный отросток, они болезнь: маленькая россыпь красных точек по телу, и их нужно убрать.
– К концу недели выполните эссе по теме бедности в Новом Мире и способах борьбы с ней, – чисто проговаривает преподаватель и обводит нас всех своим взглядом.
Зрительный контакт – вот, благодаря чему проявляют уважение. Отсутствие зрительного контакта – неуважение.
Урок окончен. Я хочу обратиться к Ирис, но она привстает раньше и быстро шагает ко мне, каблуки стучат по полу и вмиг затихают:
– Так значит, Золотое Кольцо? – улыбается подруга, хотя я вижу гадкую усмешку, скрытую в ее глаза. – Сегодня, в три.
– Сегодня, в три, – без эмоций повторяю я и отворачиваюсь, после чего покидаю класс.
Я проклинаю Ирис.
Она вытряхивает прибыль из моих отделов, она вытряхивает мои карманы – так я расплачиваюсь за дружбу с ней. Позабыв про Ромео, пересекаю кабинет и иду к лифту, захожу одна: никто не торопится и не догоняет меня; я привыкла спускаться в одиночестве и не терплю каких-либо компаний. Мне неприятно, когда незнакомцы случайно задевают меня своими плечами или пытаются что-то сказать, дабы прервать молчание. Если уж ты зашел в лифт, будь добр – заткнись и жди своего этажа.
В закрывающиеся двери просовывается чья-то рука, и я испытываю неясное мне чувство, из-за которого по спине проходит ледяная волна. Отступаю и непонимающе гляжу вперед: ко мне забирается Ромео. Тело его ныряет между приближающимися друг к другу створами лифта и оказывается ближе допустимого ко мне.
– Безумец! – кидаю я, смотря на юношу, и сожалею, что вовремя не отвела взгляд.
Ромео смотрит через плечо – двери ударяются, и лифт должен отправить нас в холл.
– Прости меня, Карамель, – извиняется юноша. – Прости меня, правда. Ты, кажется, еще больше взволнована, а я просто хочу, чтобы ты знала…
– Мне плевать, Ромео, как же ты не понимаешь, – перебиваю я.
– Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не предам тебя, – заканчивает он, как вдруг выражение его лица искажается, и он настороженно глядит на меня; похоже сказанные слова ударяют ему пощечину и совершают резкий плевок в душу.
– Это неправильно, Ромео, – продолжаю я и развожу плечами – плавно, но обрывисто.
Но что именно неправильно? Его появление тут? Мое поведение в целом? Его? Мое здоровье? Слишком много «неправильно».
Я чувствую ногами, как лифт трогается, и мы едем.
– Мы с тобой теперь связаны. Ты права, это только усталость. Скоро все пройдет, – резко пытается улыбнуться Ромео, после чего протягивает, пытаясь растопить мое сердце как карамель, – сладкая девочка…
Родители дали мне имя Карамель Голдман и поставили тем самым клеймо на всю жизнь. Кара – наказание, мель – низ, опустошение. Я была сладкой девочкой с горькой желчью внутри.
Его назвали в честь боровшегося за что-то мальчугана. Ромео обещал мне когда-нибудь достать книгу с персонажем, именем которого его окрестили. Наверняка, там была какая-нибудь дикая история о войне. О чем же раньше писали люди? – о войнах и любви. Исключительно войны и любовь были темами для их рассуждения и повествований – как плоско и необдуманно; как будто ничего более нравственного или интеллектуального не прорастало в их головах, да и не существовало вовсе. Может, мозг тех людей был настолько не развит, что они заключали в книгах свое слабоумие и самые примитивные образы былого Старого Мира?
– Благодарю за поддержку, Ромео, – говорю я.
В ноги отдает напряжение, лифт останавливается. Я слегка отдергиваю ворот своей рубашки, чтобы мне стало легче дышать. Я тону – воздух больше не поступает в легкие. Закрываю глаза.
– Карамель? – слышу я голос Ромео.
– Такая усталость навалилась, – вру я. – Приду домой и прилягу отдохнуть.
Он молчит.
Я еще раз поправляю ворот рубашки и пробуждаюсь. Ромео больше не смотрит на меня; его черные глаза устремлены по направлению медленно открывающихся дверей лифта.
– До завтра, Карамель, – мельком глянув на меня, прощается юноша и выходит.
– До завтра, Ромео, – я провожаю его взглядом и не спешу выходить.
Вижу, как он торопливо проносится мимо раздевалок: не останавливается, чтобы взять верхнюю одежду; я прохожу к одной из целого ряда ячейке и забираю свое пальто, проговорив «Карамель Голдман» в микрофоне на замке. Одеваюсь, мысленно составляя схему своего движения: добраться до дома, отдохнуть, подготовиться к прогулке с Ирис. Кажется, она говорила что-то про занятия по парапсихологии. В мире, где все опирается на науку, просто необходимы занятия, доказывающие, что мистики и религии нет – на примере верующих, сумасшедших; все это плоды человеческого воображения – больных людей, которые вовремя не обратили внимания на свою болезнь. Я всегда отказываюсь от участия в подобных лекциях, потому что уверена, что только человек может заправлять миром и никаких потусторонних сил быть не может. А Ирис ходит на подобные занятия просто потому, что эту чудачку всегда тянет к чудаковатым преподавателям по чудаковатым предметам.
Я выхожу на террасу десять на десять метров, передо мной несколько линий дорог: место для пеших прогулок и несколько уходящих вверх полос для автомобильного ориентирования. Я никогда не гуляю по мосту – мне кажется, это удел бедняков – поэтому вытягиваю впереди себя руку.
Подвести человека может кто угодно, но я не беспокоюсь, что окажусь в одной машине с сумасшедшим или попрошайкой или, того хуже, преступником, потому что только у людей с поверхности имеются личные транспортные средства.
Ко мне подлетает автомобиль: он останавливается, и я делаю шаг вовнутрь.
– Добрый день, – приветствую мужчину за рулем и, присаживаясь, смотрю на него через зеркало дальнего вида.
Он ловит мой взгляд и кивает.
– Улица Голдман, – уточняю я.
Богатые всегда покупают улицы и называют их в свою честь. На улице Голдман располагается наша квартира, наш садовый участок, наши офисы, в другом районе – фабрика.
– Кажется, – мужчина еще раз глядит на меня, а машина поднимается, – я видел вас сегодня в рекламе. Такая душевная речь о Создателях и Богах.
– Да, – соглашаюсь с ним. – Это была я.
И вместе с этим на здании управляющих вновь появляется экран, на котором зияет мой портретный снимок.
– Карамель Голдман, – зачитывает мужчина. – Красивое имя. Сладкое.
Если бы. Родители в несколько ином значении выбирали мне имя. Я не отвечаю – хмурюсь.
– Простите, не хотел стеснять вас, – спешит извиниться незнакомец. – Дети становятся все более зажатыми, каждое новое поколение взрослеет быстрее предыдущего.
– Это хорошо или плохо? – серьезно интересуюсь я.
– Понятия не имею. Раньше люди больше умели радоваться. Радоваться пустякам.
Прихожу к выводу, что все-таки попала к сумасшедшему. Выглядываю в окно и вижу несколько летящих под нами машин, позади остались школьное здание и множество домов, связанных друг с другом лестницами и мостами. Мне стоило подождать кого-нибудь другого…
– Зачем радоваться пустякам? – продолжаю эту странную беседу я. – Это же пустяки.
– Жизнь и основана на пустяках. Днями, неделями, месяцами, годами ждешь чего-то – оно происходит за секунды и минуты, но оставляет след, который перечеркивает все плохое.
Я решаю смолчать. Вижу высокие крыши и улицу Голдман и достаю две серебряные карты для оплаты.
– Нет, спасибо, не надо, – с пугающей улыбкой говорит водитель. – Я рад, что смог помочь тебе и довез до дома.
«Еще не довез», думаю я. «Как довезешь живой, тогда и поговорим».
– Я привыкла расплачиваться, – настаиваю я.
Мне не нравится, когда люди отказываются от того, что по праву принадлежит им. Мне не нравится, когда что-то идет не так, как должно.
– Почему вы это делаете? – спрашиваю я, разглядывая морщины на лбу мужчины. – Вам не нужны деньги?
– Деньгами не измеришь душевное богатство. Я помог кому-то и мне хорошо от этого. Раньше все люди были такие.
Сколько ему лет? Я пробегаюсь глазами по тканевому салону – уверена, что он не из управляющих; скорее всего, руководит какой-нибудь фабрикой или сидит в одном из офисных центров.
Мужчина ловит мой взгляд на себе – у него янтарные глаза, и, кажется, я застреваю в этой смоле. Лапки маленького насекомого вязнут, и через миллионы лет он будет обнаружен красивейшем инклюзом.
– Я привыкла платить, – говорю я и открываю дверь – он довез меня. – Мы в расчете.
Оставляю карточки на сиденьях и сбегаю.
На пороге меня ждет наша горничная. Постукивая каблуками о мраморный пол, я двигаюсь к дому, но у украшенной виноградной лозой арки оборачиваюсь. Машина улетает, и я запоминаю последовательность из букв с начала алфавита и цифр – такой автомобильный номер был зарегистрирован одним из первых в Новом Мире. А-12-Б-612.
– Как прошел день, мисс Голдман? – спрашивает служанка и открывает передо мной дверь.
– Возьми пальто, Миринда, – отвечаю я и протягиваю ей снятую верхнюю одежду.
Женщина принимает мое пальто и ждет дальнейших указаний.
– Свободна, – не смотря на нее, говорю я, и Миринда кланяется, после чего убегает в комнату-гардероб.
Все должно происходить по заученной или представленной ранее схеме, все должно идти так, как должно, нарушение – болезнь, нарушения – отрешение, нарушивший – изгой. Я никогда и никуда не тороплюсь, я хочу быть уверена в совершаемых мной действиях и знать заранее предполагаемый результат, иначе – крах.
Миринду наняли, когда я только родилась. Ее сухие руки, качающие меня в колыбельке в детстве, остались такими же сухими. Она, бывает, случайно задевает меня, когда подносит еду или постиранные вещи. «Неповоротливая Миринда!» – причитаю я. – «Поставь поднос на стол и уйди! Зачем ты меня трогаешь и мараешь? Не надо передавать посуду из рук в руки!». Ее кожа настолько темна, что в светлом доме, кажется, женщине совсем не место – она как грязное пятно на белой стене, как несуразная скульптура на фоне белых комнат. Миринда встречает меня со школы, готовит еду, прибирается, стирает – со всеми своими обязанностями справляется с присущей ей кропотливостью и ответственностью, пускай, периодически и выводит меня. Темно-коричневые волосы ее похожи на шоколад, который невозможно достать в нынешнее время; Миринда стройна; ее ключицы выглядывают сквозь полупрозрачную ткань воротника блузки. Она носит черный комбинезон с бархатными вставками и кружевом на рукавах.
