Текст книги "Карамель (СИ)"
Автор книги: Кристина Тарасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
В прихожей развешены зеркала в полный рост – я провожу руками по рубашке, приглаживая ее на талии – и десятки изображений повторяют за мной. Достать такие зеркала было затратно по оплате и трудоемко по существу, ибо заводы не функционировали уже четверть века, но у управляющих всегда есть свои привилегии. И я хочу, чтобы эта стабильность сохранялась после моего окончания школы, после того, как я куплю свою собственную улицу со своим собственным домом – я хочу зеркала в полный рост и уверенность в завтрашнем дне.
Захожу в ванную, смываю школьную грязь с рук и, облокотившись о мраморную белоснежную раковину, закрываю глаза. Слышу, как вода стекает, слышу капли, которые сползают вниз по трубе так же, как капельки пота по моей спине. Я тону?
– Мы ваши Создатели! – уверенно произношу я и поднимаю голову. – Мы будущее этого мира!
Я поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.
Мы Создатели и мы будущее этого мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть будущее и без нас его быть не может. Это нельзя забывать; это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном – Мы Создатели. И я повторяю это как мантру каждую минуту моей жизни.
– Отец? – выйдя из ванной, кричу я и иду через большую арку в гостиную. – Отец, ты дома?
– Он ушел, мисс Голдман. – Следом за мной появляется Миринда.
– Если я захочу услышать тебя, Миринда, – я резко поворачиваюсь и смотрю на женщину около белоснежной стены – пятно, – я обращусь именно к тебе. Понятно?
Она ощущает мое недовольство и кланяется. Я прохожу к стеклянной стенке по центру гостиной, провожу пальцем по статуэткам из различных металлов, пытаюсь найти пыль или грязь – безуспешно; все идеально чисто. Вот, что случается, когда делаешь что-то, чего не должен, когда выдумываешь на ходу – ты сам себя ставишь в невыгодное для тебя положение.
– Свободна, Миринда, – выждав еще немного, говорю я.
Женщина кивает мне и убегает – испаряется, будто бы ее никогда и не было в нашем доме.
Я огибаю стенку, прохожу мимо белоснежных кожаных диванов к лестнице – перед ней небольшая дверка с крохотными, выложенными наподобие треугольников, зеркалами – они ведут в комнату Миринды, но я сворачиваю направо и поднимаюсь по ступеням. На меня смотрят семь дверей из темного дуба: три слева, три справа и одна в конце мрачного, обитого деревом, коридора, где никогда не горит свет.
Слева: жилая часть. Первая комната – спальня отца, вторая – матери, затем их общая спальня. Справа тоже: моя комната, сестры и одна свободная: в ней стоят старая маленькая кровать, кресло из бордовой кожи и стол из дуба. В конце коридора кабинет.
Я вспоминаю, что оставила сумку в прихожей и книгу соответственно там же. Решаю, что отец все равно не заметит пропажи, посему уверенно шагаю к кабинету и распахиваю дверь цветом темного бука; бордовые обои прячутся за книжными шкафами, а те, в свою очередь, несут невероятного объема коллекцию печатных публикаций. Я уверена, что отец собрал здесь все имеющиеся к сегодняшнему дню и сохранившиеся со времени до образования Нового Мира издания книг. Отец вложил много средств для своей коллекции и гордился ею больше, чем собственными детьми. Я смотрю на тонкий просвет, место которого должна занять взятая мной книга, прохожу по колючему ковру из шерсти какого-то уже давно вымершего животного и оказываюсь напротив круглого прозрачного стола. Кресло пустует. Окно тянется от пола до потолка по всей стене – думаю, что не смогла бы повернуться к городу спиной и сидеть за рабочим столом так; Новый Мир требует к себе большего внимания, Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы все взгляды живущих в нем людей были прикованы к его величию.
Дверь позади меня ударяет, но я не спешу. Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бедра.
– Ты дома, – констатирую факт и прищуриваюсь. – Мне следует знать причину?
– И я рад тебя видеть, Карамель, – пропустив вопрос – а, может, и ответив сполна – режет отец и проскальзывает мимо меня.
Его силуэт тонкий – руки и ноги длинные, пальцы паучьи. Мне доводилось наблюдать за живыми пауками в поезде до Золотого Кольца. Так вот отец – один из них.
– Я видела сумасшедшего, – говорю ему.
Отец спокойно складывает принесенные бумаги на свой стол, перебирает их между папками, пока я жду от него какой-либо реакции и каких-либо слов.
– Я разговаривала с сумасшедшим, – добавляю я, и мужчина быстро вздыхает, после чего переводит взгляд на окно – но он не смотрит на меня, не смотрит, значит, не слушает и не понимает.
– Это уже хуже, Карамель, – бросает он, словно скидывает грязную перчатку с руки. – Тебе нельзя разговаривать с чужими, не погань фамилию Голдман.
Его слова швыряются сухими ветками в костер, и пламя разрастается.
– Я ехала домой с каким-то чудаком, – процеживаю сквозь зубы я и, отступив от окна, облокачиваюсь о стеклянный стол.
Отец бросает недовольный взгляд, когда я еще и обхватываю края ладонями.
– Неужели ты посмотрел на меня? – язвительно восторгаюсь я. Вот чем надо привлекать внимание папочки.
– Не облокачивайся о стол, Карамель, – опять пропускает он мои слова и настаивает на своем.
– Номер машины «А-12-Б-612», – медленно проговаривая, добавляю я и отступаю – руки соскальзывают со стекла и приземляются обратно на бедра. – Старожил, верно?
– Ты больше его не увидишь, – протягивает отец и, обогнув меня, присаживается в кресло.
Он достает из-под стола черный кейс и начинает выгружать какую-то документацию.
– Это я и хотела услышать, – мои губы изгибаются в подобии улыбки.
Я аккуратно продвигаюсь к окну и прикасаюсь пальцами к стеклу.
Мы живем на поверхности. Мы живем на поверхности, и под нашими ногами гниют былые города, под нами бьется, корчится и умирает земля, а мы вкушаем плоды прекрасной жизни на поверхности. Мы – люди будущего, мы – люди нынешнего момента, мы – люди с поверхности. Новый Мир подразумевает под собой элиту – достойных, тех людей, каждого представителя которых можно назвать сверхчеловеком. Иные – они как атавизмы на цельном организме – нашем городе – вскоре отомрут.
Я смотрю на острый пик здания комитета управляющих – улица Голдман почти на одном уровне с их крышей. Я была несколько раз в одном из залов для собраний – дышать там практически невозможно, а посмотри в окно – не увидишь ничего: белые волны, пытающие обхватить сухие и худые высотки, обнимают их и прижимаются к тебе по другую сторону окна – ты над облаками. Я смотрела впереди себя и представляла, как спустя несколько лет сменю управляющих здесь, как я буду задыхаться в душных офисах, как я буду смотреть на пустошь за окном, и взгляд мой ни единого раза не упадет на серый город – передо мной небо, соблазнительно манящее худым пальцем по направлению раскрытого окна; шаг и ты замрешь в Новом Мире и его главным достоинством – величественным небом, видом на власть; облака обволокут тебя, накроют белоснежными одеялами и позволят остаться в них. Я слышала, что падающие с высоты, остаются в этом полете навсегда; встреча с землей не случается, они попросту замирают и наслаждаются вечным полетом.
Я прижимаюсь к стеклу и смотрю под ноги. Несколько мостов сплетаются и уходят вниз, теряются в сливающейся с черными домами грязи, которые служат почвой и подпорками для наших построений. Улица Голдман очень спокойная: автомобили не летают близко к дому, так как основные полосы для воздушного ориентирования смещены к северу, чужаки не ходят по нашим мостам, так как участок выкуплен весь, а иные не смеют ошиваться поблизости управляющих, так как сами понимают собственное уродство и наше превосходство.
Я считаю этажи, которые могу разглядеть – окна домов, на которых построена соседняя улица и которые никогда больше не осветятся изнутри лампами. Один этаж, второй, третий – и вот тень моста падает поперек – четвертый, пятый, – следующий мост перечеркивает окно, и тень ставит на нем крест – шестой, седьмой – стекла погружаются во тьму и ни единый блик, исходящий от цветных вывесок проплывающих баннеров с рекламой, не достает до них, восьмой и девятый – конец. Окна пропадают, тонут в черном океане, погружаются в беспросветную тьму. Я знаю, что ниже спускаться нельзя, ниже ждет смерть; да и мысль о том, чтобы покинуть поверхность – отклонение, болезненный вирус-червяк в голове. Я знаю, что мы убивали природу, после чего она решила убить нас.
Глупая. У нее не вышло, и теперь она киснет у нас под ногами, а мы величественно продолжаем жить. Мы – люди с поверхности. Вот, что значит человек Нового Мира, сверхчеловек, человек с поверхности.
Мне доводилось читать заметки выживших, и я часто открывала старые журналы, чтобы вновь пробежаться по горю тех людей – мне хотелось наблюдать за ними, смотреть со стороны, опять и опять.
Они писали:
«И озарилось небо диким пламенем.
Таким пламенем,
какое обыкновенно виднеется в глазах матери,
с рук которой вырывают ее дитя»
Каждое четверостишие преследовала объемная иллюстрация; как сейчас помню, что к этому слогу изобразили невысокий холм, за которым стояли дома этажей в – всего-то! – девять-десять, а на небе двигались красные шары. Вместе с ними тьму над землей изрешетили, бросающиеся бликами, белые маленькие точки. Дед рассказывал мне, что это звезды, и ранее они были постоянным спутником ночи. В наше время выйти из дома в темное время суток означало самостоятельное подписание на штраф, ибо температура становилось чрезмерно низкой, и посему мы должны соблюдать комендантский час. Но звезд я не видела даже из окон. Небо – гасло, тучи – опускались: низко-низко; так низко, что иногда своей пеленой застилали наш сад и крыльцо дома.
«Ночь стала днем.
Все вышки, башни, купола —
все озарилось, будто свет,
который исходил от маленьких людских сердец,
ударил в небесах»
Силуэты бегущих людей смывались с картинки, крыши домов загорались и осыпались, высокие деревья, какие сейчас и не растут даже, вспыхивали и через секунды растворялись в огненном океане.
«Люди сбегали, искали места,
где укрыться могли,
где могли бы спасти и детей и себя»
На следующей иллюстрации женщина с морщинистым лицом и дряблыми руками прижимала к себе маленького ребенка. Глядя на это изображение, на эту старость, я задумывалась о неразвитости государств прошлого и о том, как медленно происходило их развитие; получив блага, которые устраивали их в определенный момент, они забывали о том, что рано или поздно им осточертеет и это. Почему после мировых переворотов, после исторически важных точек люди стремятся ко всему новому, создают новое и изобретают нечто, о чем ранее даже не задумывались? Они боятся, что вернуться в ту же кучу животных фекалий и опять будут по горло хлебать это дерьмо. Люди боятся перемен, но после толчка – подразумеваемого под пинком – они бояться вернуться в былую рутину и былые обстоятельства, приведшие к сему, отчего просто бегут и выдумывают на ходу. Люди умели и умеют создавать новое, только когда их припрет. Надоело двигаться пешком? Сядь на осла и езжай; сделай колесо, присобачь его к телеге, которую ты создал, чтобы не таскать в руках по много раз одно и то же, когда можешь просто все это увезти разом, запряги осла и садись. Но тебе нужно быстрей – можно взять лошадь, а можно создать то, что не будет животиной с в любой момент кончающимися силами. Электричество, двигатели, автомобили – все это я читала и все это заставляло меня размышлять о людском потенциале, который не раскрывает более девяносто пяти процентов населения живущих на Земле. А мы – люди с поверхности – мы и есть эти пять процентов. Кроме Ирис, конечно – она та еще сука.
Хотя, уверена, ее ушлый и хитрый мозг способен будет плестись между законами Нового Мира и дурить недостойных, которые еще не все вымерли.
Люди, рожденные в Новом Мире, – люди достойные, награжденные всеми возможностями для раскрытия собственного потенциала; наша элита разрастается в городе Нового Мира, и, может, нас не так много, как раньше заполняли землю те бессмысленные тараканы-люди, но мы занимались действительно важными вещами, мы развивались, мы создавали новое.
Когда люди оказались ограничены в пространстве и земельных участках, пригодных для построения новых домов, они начали строить поверх былых построек; когда дорог для машин не хватало, наши автомобили поднялись в небо, когда люди поняли, что выше всего существующего – что каждый из них сверхчеловек – они поднялись над побежденной землей и вознеслись к небу.
А люди идеального государства могут выглядеть исключительно идеально. И, признаться, идеал их разбавлял мелкой концентрацией какой-нибудь определенный недостаток, но был так мал и не значим, что его не удавалось разглядеть под самой мощной лупой ученых из лабораторий. Старость – не предел красоты.
«Мольбы их стерлись с жизнью былой,
им хотелось в укрытиях спрятать не только родных,
но и вещи свои.
Алчных людей погубил их же грех!»
Мужчина катил за собой чемодан, а за спиной его другие люди собирали оставленные кем-то пожитки; мародеры всегда и во всем наживались за счет всеобщий несчастий, и таким не было место в городе будущего – эти глупые люди не могли поднять взгляд, которым выискивали украшения и дорогую посуду, на нарастающую за их спинами волну.
«Шторм поднял воды,
потопил уродов;
дома и города потонули – их не видать,
но люди с поверхности всегда существовали
и будут существовать»
И перед глазами моими одна из любых иллюстраций: затопленные автомобили и здания показывают под водой, трупы людей парят будто в воздухе, раскинув свои конечности в разные стороны – но они более не могли взлететь и возвыситься до нас. Их судьба была предрешена в тот момент, когда они сделали свой собственный выбор – парадокс судьбы.
После пожаров и затопления начали происходить утечки заводов; химикаты попадали в воду, сами заводы переставали работать и все, что окружали оставшихся в живых людей – взрывы. Взрывы, которые, казалось, не закончатся никогда! Очистка еще не была свершена до конца.
«Сошли две стороны – огонь и вода:
сошлись на том месте, где сейчас
стоит город наш.
Где нашли наши предки приют и покой.
Они подчинили стихию, они обманули ее!
И вернули власть над природой обратно».
Я касалась пальцами рисунка небольшого города, изображенного сверху и который река разделяла крестом на четыре района. Север уводил к морю, на песчаный пляж. Вода пугала и завораживала, а Новый Мир втягивал в свои блаженные каменные джунгли и связывал по рукам и ногам.
По началу существования нового мира с еще малой буквы люди смели разделиться на две стороны. Первая сторона доказывала, что случившееся – вина самого человека и на то божья воля: он наказал нас за все грехи на Земле, ведь мы не ценили, чего имели, не ценили, что удостоились родиться вообще. По мне так, это были смешанные религиозные суждения. Вторые пытались заглушить первых и утверждали, что случившееся – испытание самой природы на нашу приспособленность, ибо мы слишком долго жили в свое удовольствие. В итоге мы не только прошли эту проверку, но и сами окончательно подчинили себе природу.
А победили в этом споре люди с поверхности – иные. Ученые, которые пытались логически объяснить природу аномалий, которые каждый день сталкивались с нескончаемыми распрями двух союзников и в этот же миг двух противников, которые ни на минуту своей жизни не отступали от истинного дела и ни один из которых, увы, не дожил до нынешних дней. Благодаря им мы имеем многие изобретения, существование современного мира без оных невозможно.
Я опять смотрю себе под ноги – пустота. Мы так высоко… Мы подчинили себе природу. Мы – Боги. Мы – Создатели.
– Верни книгу на место, Карамель, – вдруг говорит отец, и тембр его голоса схож со звуком ударившейся бутылки об пол – полой и хлесткой; звон, осколки.
Я оборачиваюсь на него и вижу хмурый взгляд, приземлившийся в стол. Но отец сердится не на меня… На работу. Его так раздражают все эти глупцы, которые пытаются свергнуть людей с поверхности – чудаки! Однажды их предки сами отказались нам помогать – и сейчас они что-то заявляют о своих правах?
– По правой стене от двери, третий шкаф от окна, пятая полка снизу, – шепчет отец, бросая каждую часть предложения мне по отдельности.
– Вместо того, чтобы работать, ты подсчитываешь свою коллекцию? – язвительно отвечаю я и высчитываю место, про которое говорит отец.
Он прав – взятая мною книга оттуда. Все они выстроены по росту, и сейчас там не хватает средней по объему книжицы, чуть выше предыдущей и чуть ниже следующей.
– Когда короеды потихоньку грызут твою коллекцию – грех за ней не следить.
Я оставлю слова отца без ответа, молчу и опять поворачиваюсь к окну. Дома связаны мостами, и картина похожа на паутину, в которой где-то запрятался опаснейший хищник. Он чистит лапы над народцем-мухами, а, когда тот отвлекается, наслаждается жизнью и попадает в ловушку бытия – выпрыгивает и хватает их. Для начала он позволяет им почувствовать себя хозяевами положения. «Мы сбежим! – кричат они. – Мы выберемся! Злой паук отвлекся на кого-то другого!» Но он умен и позволяет им думать так, пока в один из моментов не прыснет ядом. Народец не сразу заметит, что его начали медленно отравлять, и смерть уже неизбежна.
Я не могу понять, кто-то над нами был этим пауком, а мы мошками, или же мы – самые властные существа?
– Я хочу паука, – говорю я, продолжая осматривать городскую паутину.
– Скоро твой день рождения, – отец потирает лоб – его худой силуэт отражается в чистом стекле и перебивается несколькими бликами от бледной подсветки на участке нашего дома.
Он хочет что-то сделать, но недолго противится самому себе. Наконец, не стерпев, подползает рукой под стол в одну из стоящих там коробок и достает виски. Два бокала выплывают следом.
Почему я задумываюсь над этим уродством, почему задумываюсь над вопросами совершенства? Мы – люди с поверхности! Мы – самые сильные и Мы – самый приспособленный вид.
Отец наполняет бокалы, один немного меньше другого, и протягивает его мне. Я оборачиваюсь и принимаю напиток.
– На следующей неделе нас навестят несколько корреспондентов, – вяло произносит мужчина. – Они хотят, чтобы ты повторила свою речь для рекламы и дала небольшое интервью.
– Журнал, новости? – спрашиваю я и делаю маленький глоток.
Я недолго держу алкоголь во рту, даю расплыться ему по языку, преодолеваю горький привкус, какой преодолевают все жители на поверхности, независимо от их положения и материального состояния, и пропускаю по горлу. Оно обжигает меня, и я задерживаю дыхание.
Отец залпом выпивает весь бокал, встряхивает плечами и встает, оказывается рядом со мной и тоже смотрит на город.
– Новости для главного канала, – отвечает он. – Будь на высоте.
– Как всегда, – подхватываю я и болтаю бокал в руке, чтобы оранжевая жидкость встряхнулась и убрала осадок со дна.
– Как всегда, – соглашается отец, и острый нос его поднимается еще выше – глаза перебегают со здания управляющих на серое небо. Он недолго смотрит и хмурится, затем вздрагивает – плечами – и просит меня. – Матери – ни слова.
Я киваю ему.
Она против выпивки – говорит, что алкоголь разрушает молодой мозг и губит тех, кто старше. В современном человеке остался один порок – тяга к спиртному.
Я отпиваю еще, и горечь приедается; мне начинает нравится этот вкус. Первый глоток – всегда пробный и отвратительный, даже если ты уже почти испил всю бутыль; первый глоток – как первый шаг или первое действие; тебе стоит лишь повторить или свершить второе, и вот это уже твоя обыденность и тебе даже начинает нравится. Так человек привыкает ко всему новому. Когда-то и жизнь поверх былых домов казалось дикостью, а мысль о летающих машинах – безумными речами.
Однако я точно знаю одно: отец брался за бутылку лишь в тех случаях, когда на работе все становилось до ужаса плохо и до отчаяния дурственно.
– Готовят восстание? – интересуюсь я, глядя на дно бокала – осадок медленно парирует и приземляется.
– Люди Острога всерьез думают, что пора бы нам принять их себе.
Я слышу в его голосе явную насмешку, и не могу сама не исказить свой рот подобием улыбки.
Люди даже к говну в сапогах способны привыкнуть, просто кто-то один из сотни вспомнит, что так не делается и начнет подбивать снять сапоги других – стоит уничтожить лишь одного, отняв у него вместе с сапогами ноги, и тогда замолчит еще тысяча и больше бесхребетных и безвольных идиотов. Но поступки наши должны подходить под определения прав человека, рационализма и здравости ума. Так как же мы можем отказать людям, которые вдруг возомнили снять свои сапоги, тогда как их ноги вообще не должны были носить их тела по остаткам земли?
– Перенаселение? – предполагаю я и поднимаю глаза с бокала на отца.
– Именно… – он задумывается, а потом добавляет уверенно: – Так и есть, Карамель. Это всегда принимают.
– Ты думаешь, не устали ли те люди слушать и слышать про возможное перенаселение? – улыбаюсь я, на что получаю легкий взмах головой. – Но ты же не должен думать о тех людях.
– Это моя работа, Карамель.
Вредные испарения начали разъедать основания домов, и все постройки – а поверх старых уцелевших домов мы начали строить небоскребы еще выше – могли рухнуть. Чтобы не дать нашему миру на поверхности развалиться, мы отправили вниз оставшихся недостойных людей. Когда-то они не приняли нашу позицию, и должны были пожалеть об этом – мы оставили их гнить внизу за свою непокорность и неверность нам. Они – наши рабы.
– А, может, вы им прямо заявите, что они недостойны ступать с нами вровень? – предлагаю я, сдерживая улыбку, которая так и норовит вырваться. – Может, скажешь им сам, что они – просто подпорка; старая и гнилая, но хоть какая – способная удержать сваи, на которых растет Новый Мир?
– Не издевайся над ними, Карамель, – усмехается отец. – Завтра собрание, и мне следует лишь выдвинуть отказ на предложения людей из Острога.
Отец наливает себе второй бокал и уже медленнее осушает его.
Мы называем место внизу – Острог. И я много раз слышала, что Острог терпит в себе не только периодическое присутствие разнорабочих, но и людей, живущих на тех уродливых и искаженных крышах и землях.
Я не верю этому – этого просто не может быть.
– И в чем проблема? – отстраняю я бокал и внимательно наблюдаю за отцом. – Почему мы сейчас пьем?
– Это уже прозвучало из твоих уст… – он замирает и смотрит на меня – чувствую, как давит взглядом в секунду, но потом пропадает и это. – Восстание, Карамель.
Пустые глаза мужчины оказываются устремлены по направлению пустого города. Отец никогда не смотрел себе под ноги или в сторону Острога – даже когда говорил о нем.
Однажды люди с низовья пытались подняться на поверхность, но их поймали и старания от их нападений отразили еще до начала свершения действий. Мы не могли позволить им пошатнуть наш крепко стоящий город. Затем эти люди устроили заговор, решив подорвать здание управляющих через его основание – также безуспешно. Их попытки восстаний были глупы и смешны и подавлялись моментально, но все-таки заставляли вздрогнуть и забеспокоиться за всеобщую идиллию.
Я ставлю бокал на стол и благодарю отца за выпивку.
– Не забудь про паука, – вскользь напоминаю я и также выскальзываю из комнаты. – Книгу еще не дочитала.
Каблуки туфель стучат по полу, и я спускаюсь по лестнице. В гостиной мимо меня проносится маленькая черная мышка Миринда. Я оценочно оглядываю ее и заставлю остановиться без слов.
– Миринда, подай мне к ужину устрицы, – отчеканиваю я, вспоминая наш обед с Ирис.
– Да, мисс Голдман! – кланяется женщина, и сказанное ею обрывает мои движения.
– Я думала, на заводе рыбных продуктов дефицит товара.
– Так и есть, мисс Голдман.
– Тогда двойную порцию. И креветок, Миринда.
– Будет сделано, мисс Голдман.
Я отпускаю Миринду и размышляю обо всех этих жалких людях, недостойных стоять вровень с нами – Создателями. Жду, когда служанка уйдет на кухню и возьмет телефон. Пальцы ударяют комбинацию цифр, и я слышу слабый лепет женщины:
– Добрый день, я бы хотела сделать заказ.
И тут вступаю я, выкрикивая из коридора.
– Подай пальто, Миринда! – режет мой голос зеркала в полный рост. – Немедленно!
Я с трудом сдерживаю смех, ехидно улыбаюсь и прислушиваюсь, пытаясь предугадать действия женщины. Что она сделает? – договорит и с опущенной головой придет ко мне, извиняясь и кланяясь «Простите, мисс Голдман, простите-простите, я задержалась, простите!» или скинет вызов?
– Пальто! – еще громче повторяю я и стучу каблуками, с которых отваливается засохшая грязь – какая-то мазута; наверное, вляпалась в машине незнакомца, – прямо на белоснежный ковер с длинными ворсом. – Миринда! Грязь! МИРИНДА! ЧЕРТОВА ГРЯЗЬ НА БЕЛОМ КОВРЕ! ОТЕЦ! ОТЕ-Е-ЕЦ!
Он пропустит мои крики мимо ушей, но Миринду это припугнет – не стоило ей попадаться мне на глаза сейчас.
– ОТЕЦ! Где ты подобрал эту неуклюжую идиотку? ПРИНЕСИ МНЕ ПАЛЬТО, МИРИНДА!
Она пробегает мимо в шкаф-гардероб, маленькая черная мышка теряется за белыми дверьми с зеркалами и вскоре возвращается с моей верхней одеждой.
– Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, – шепчет она, помогая мне попасть в рукава. – Простите, мисс Голдман…
– Ради всего святого, – передразнивая, фыркаю я. – Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Ты сделала заказ?
– Простите, мисс Голдман, я решила, что мне стоит сначала подойти к вам.
Миринда резко отпускает мое пальто, хотя я его уже надела, и отстраняется. Я оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть еще что-нибудь ядовитое, но служанка съеживается и повинно опускает глаза – неужели ловит себя на мысли, что я могу ее ударить? Не стану трогать эту…
– Кара? – сокрушительно разносится из дверей – словно режет металл своим голосом – и появляется мать. – Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
Я испускаю подобие смешка, а женщина проскальзывает мимо меня – бедра дергаются в такт шагам, в такт словам, в такт дыханию – того и гляди оторвет голову. Не стройная – отнюдь – невероятно худая: худые длинные руки с худыми запястьями торчат как иглы, а ребра и кости бедер выпирают через платье. Движения ее резки: их трудно предугадать.
Хористки… как смешно! Раньше эти святоши выползали из Острога и утверждали, что они посланницы бога, а мы должны принять их. Но Боги мы, Создатели мы, и решать тоже нам.
– Миринда? – Мать глядит на горничную – я удивляюсь, как худая шея держит ее голову; живой манекен. – Миринда, ты забыла, где находится дверь или как она открывается? Почему ты не встретила меня?
Она скидывает свое болотного цвета пальто по щиколотки на пол и перешагивает через него. Теперь можно отправить в стирку и на глажку, для носки оно более непригодно. Шпильки аккуратно выскальзывают из ткани, разрезая воздух, на худых лодыжках, словно мосты на Золотом Кольце, разбегаются вены.
– Знаешь, не отвечай, – парирует она. – Сомневаюсь, что ты сможешь сказать хоть что-нибудь внятное, – ее миндалевидные глаза переносятся на меня. – А ты, Кара, куда собралась?
– Карамель, – пытаюсь прошипеть в ответ я.
Имя Карамель звучало лучше, чем Кара. Кара – вечные мучения, Кара – постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара.
– Кара, я задала вопрос. – Она не сердится, ей плевать на то, что происходит рядом, но ей хочется, чтобы все подчинялось исключительно правилам Голдман старшей.
– Гулять с Ирис, – отвечаю я и еще раз постукиваю каблуком, отчего грязи прибавляется. – Черт бы тебя подрал, Миринда! ГРЯЗЬ! Твоя пустая голова способна запомнить хоть что-нибудь? Я велела убрать грязь и заказать мне ужин! Почему ты стоишь?
– Миринда, сделай мне ванну из молока. – Мать останавливается в арке и прижимается к ней: силуэт вписывается в изгибы.
Миринда теряется и дергается не единожды в разные стороны словно сломанная кукла.
– Ужин! – настаиваю я. – И вычисти это…
– Набери ванну, Миринда, – перебивает мать, обращаясь к женщине, но смотря на меня.
Другие смотрели в глаза, чтобы выказать уважение, она же смотрела в глаза, чтобы раздавить, чтобы убить. Зеленый богомол… ее клешни сомкнулись на статуэтках рядом с аркой и случайно скинули одну из них.
Звон приводит служанку в чувства: она кидается собирать осколки.
– Вышвырнуть, Миринда, – будто подытоживая, скрипит мать. – Вот так…
Она протягивает это и широко улыбается, как вдруг ноздри ее раздуваются. Хрупкий тонкий нос морщится в тот момент, когда я собираюсь прикрикнуть на Миринду, но вовремя-не вовремя закрываю рот.
– Старый пьяница и молодая пьянчуга! – вскрикивает мать и, резко повернувшись на своих шпильках, мчится в сторону лестницы.
Я проклинаю запах алкоголя и ликую от его привкуса на языке одновременно. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, пока Миринда собирает разбитую статуэтку – она искоса глядит на меня, и тогда я топаю ногой, оставив под толстым каблуком очередной кусок грязи.
– Убери это немедленно, – стерев все промелькнувшие эмоции, говорю я и присматриваюсь к женщине.
Та кланяется, собирает осколки в руку, отчего режет пальцы, и кидается к кладовке за тряпками. На голубой ткани остаются два маленьких красных пятна, а мусор летит в пластиковое ведро.
– Из-за тебя люди будущего больше не продвигаются в развитии, – слышу я материнский вопль на отца.
У нас был с ним договор: если он угощает меня выпивкой – я не рассказываю матери об этом. Теперь подумает, что я сдала его… мало налил, папочка.
– Мы стоим на одном месте, – продолжает мать. – Жалкие пьяницы! Никакого развития!
Откровенно говоря, я не понимала причину этих истерик, ведь сейчас мы все жили в свое удовольствие. Мы – люди с поверхности.
– Из-за вас все эти недостойные поднимают бунты и пытаются вырваться из своих горелых нор! Твое отношение погубит нас!
Я слышу звон, и представляю, как бутылка с виски летит на пол и вдребезги разбивается, алкоголь льется по полу и между щелей половиц, обрызгивает каплями отцовские книги, и тогда вспыхивает он.
– Миринда, ужин! – кидаю я и выхожу из дома, не позволив женщине приблизиться ко мне и открыть дверь.
И это ей тоже еще вернется.
Мраморная дорожка ведет меня к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин – отца и матери.
Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропинке с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней – раньше весь наш участок был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств для обеспечения сего мероприятия, отец посодействовал решению о том, чтобы все обложили камнями и мраморными плитами.
