Текст книги "Карамель (СИ)"
Автор книги: Кристина Тарасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– Фабрику захватили люди из Острога, – негромко говорит Серафим и передает мне скромный и желанный презент.
Я принимаю его, стараясь не задеть пальцами пальцы юноши; скромное касание бьет не слабее, чем ледяной ветер на море. Я откупориваю банку, открепляю маленькую пластиковую ложку с упаковки и опускаю ее в мороженое – оно переливается и, с изумрудным оттенком, отсвечивает от желтых туч на небе; я опять думаю о том, что где-то за ними потерялось солнце.
– Как ты догадался? – спрашиваю я, когда мороженое только-только касается кончика моего языка и плавится на нем.
– Тебе всегда хотелось чего-то недозволенного, Карамель, – обращается в ответ Серафим, и улыбка его освещает воду перед нами до самых буйков. – Теперь этот продукт никто не способен себе приобрести, а ты – как это бывает – вкушаешь его. Вот только, Карамель, вопросы обыкновенно тебя не мучили.
На слова эти я усмехаюсь – вот он составленный экранами и СМИ образ на меня; избалованная, колющую, не заинтересованная в общем, а заинтересованная на своей выгоде. Серафим зря пытается создать иллюзию того, что знает меня от и до, и я допытываю его дальше. Юноша качает головой, смеется и, наконец, признается.
– В одном из интервью. – Он быстро поднимает глаза к небу, будто вспоминает, – ты как-то рассказывала о вещах, которые тебе больше всего нравятся. – Улыбка озаряет его лицо, – книги, карамель, платья, мороженое «Искристый бочонок», твои отделы… А еще, что тебе не нравится: очереди, лифты, мосты, бедняки, философия, – мы сталкиваемся взглядами; чувствую разряд и сдаюсь первой, отведя глаза на морскую гладь. – То, во что ты веришь – влияние. И что отрицаешь – любовь.
Мысленно забираю свои слова, не высказанные вслух, обратно: он перечистил все то, что по сути я сама знала о себе – не более. Он не удивил меня, но и я не смогу удивить его больше; моя жизнь – достояние общества, мои привычки и действия – не мои, а общие. И тогда я понимаю, что сама загнала себя в такие рамки: я дозволила людям приблизиться ко мне, а теперь удивляюсь ножу в спине; следующим ударом лезвие распарывает брюхо, и тело падает подле убийцы – и имя этот убийца будет носить каждого живущего в городе, имя каждого гражданина Нового Мира – их именами окрещен один враг, который вскоре сживет меня с этого света.
Жизнь полна закономерностей.
– Я только что хотела заказать это мороженое, – не зная, что ответить на его слова и осведомленность моей персоной (как можно продолжать беседу с незнакомцем, когда он для меня все тот же незнакомец, а ты для него – перечитанная множество раз книга?), роняю это – правду, но без смысла.
– Я же говорил, что мы с тобой связаны, Карамель.
Он не наседает на меня и не задает лишних и компрометирующих вопросов.
Признаюсь, что юноша сделал весь мой день, который я начала проклинать, еще не успев проснуться. Маленькая радость заставляет скрюченные уголки моих губ расправить улыбку и одарить ею моего нового, незнакомого мне знакомого.
Серафим перебивает меня:
– Я хочу спасти тебя, Карамель. – Качает он головой. – Хочу увезти, спасти. Больше не прошу помощи, не прошу помогать нам. Хочу спасти от того, что готовится.
– А что готовится? – интересуюсь я.
– Семьи рассыпаются из-за власти, что уж говорить о самом государстве, – кивает он. – Ты помогла разжечь еще больше огня: люди с поверхности не идеальны, и теперь ты под прицелом. Но пристальным вниманием прессы и преисполненными желчью статьями не обойдется – тебя, рано или поздно, подвесят на здании управляющих как символ убогих, и сделать это смогут, как власти, так и низшие люди.
Слова его пускают волну по моим спине и рукам – ветер ударяет следом. Символ – подчинения у управляющих и неподчинения у непослушных живущих. Если мое поведение заставило многих задуматься об истинности идеала, что им мешает дальше подкармливать мысль о «норме» подобного поведения?
– Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, – повторяет Серафим фразу, с которой начался наш разговор.
– Не верю. Я не могу поверить тебе.
– Скоро все выйдет наружу, ты увидишь. Пока они пытаются создать иллюзию контроля. Вот тебя под обстрел пустили, Карамель, лишь бы взоры большинства отвлечь от главных проблем. А фабрики закрываются, люди исчезают… Теперь в Остроге безопасней.
Он произносит это с такой интонацией, с какой людей приглашают в гости; он ставит плюс и добродушно распахивает передо мной дверь.
– Острог? Ты сам себя слышишь, Серафим? Я не хочу в Острог, ибо оттуда не возвращаются, пути из этой грязи обратно на поверхность нет.
Глубокий вздох разрезает шум бьющихся друг от друга волн, которые начали подниматься и брызгами одаривать нашу одежду. Влажный песок забился в мои босоножки, и острые крохотные камни впились в кожу ног – я оглядываюсь на ресторан, который наполнен самыми грязными по существу и очищенными перед обществом людьми, и сейчас они – мой главный враг, потому что пытаются утопить меня на поверхности.
Я опять смотрю на море перед собой, и делаю шаг – невольно, на что Серафим быстро отдергивает меня за спадающую с плеч ткань. Взгляд его не выказывает ничего, но губы шепчут «Не надо». Я так много тонула в проклятой ледяной воде, когда как все тело обливалось жаром, что теперь это не кажется мне сном – я смогу пережить все заново и переживать вновь и вновь, моя судьба – быть утопленницей в проклятом Новом Мире без воды, с ограниченными ресурсами и удушливыми людьми, который за каждый глоток воздуха готовы убить.
– Дойти от самого низа до вашей элиты – возможно, – говорит Серафим. – Но без связей и убийств – нет. Каковыми бы не были люди на поверхности, они остаются людьми, а человек подразумевает под собой насилие и зависть. Не сочти за дерзость, Карамель, но это касается и твоей семьи.
– Мои родители – честные люди! – перечу я, хотя сама в догадках сную совсем в иную степь.
– Да, да, Карамель..! А это празднование устроено на деньги честного управляющего, который стережет вышку директоров. – Я вновь оборачиваюсь на ресторан. Шум воды перебивает возгласы сотни и более пьющих и рассказывающих друг другу небылиц. Я хочу отречься от всего этого, пропасть, создать свой собственный мир и никогда не покидать стены его… нет! я хочу, чтобы этих стен не было вовсе; аквариум, в котором мы сейчас находимся, так же обеспечивается водой кем-то сверху, ибо не бывает, чтобы существовала защищенная сфера без того, кто мог бы наблюдать за ней сверху. – Прости, Карамель, – продолжает Серафим, – но я могу тебе с полной уверенностью заявить о том, что твой отец ушел в долги или поджал кого-нибудь из служащих ниже ради того, чтобы отчистить тебя перед обществом и устроить рекламу. Да, опять дело в рекламе… твоей. Но ты начала действовать не по плану.
Не понимаю всего происходящего со мной, ибо я – человек-конструкция; я убеждена, что все должно происходить по какой-либо схеме или представленной ранее инструкции, все должно быть продумано заранее; план – где ныне?
Эта неделя и прошлая – параллель, в которой мой идеальный мир рушится, и эпицентром этих разрушений являюсь я сама.
Смотрю в глаза Серафима, пытаясь поделиться с ним этими мыслями и пытаясь выведать у него что-нибудь еще, хоть как-то способное помочь мне остаться на плаву. Я признаюсь во взаимной ненависти к Новому Миру, но без него существовать я не смогу – никто не мог и не сможет.
– Существует пятый район – за пределами города, на острове через море, – роняет вполголоса юноша и бегло оглядывается по сторонам; мое изумление передается через испуганное выражение лица – затвор камеры «Щелк»: запомните, что Карамель Голдман тоже боится. – Там находятся мирные поселения, Карамель. Они значительно отличаются от этого мира и от мира униженных – в Остроге. Из-за густых деревьев и достаточной влажности и постоянных туманов на берегу никого и ничего не видно даже с воздуха, при пролете патрульных вертолетов.
– Если это и правда, – скептически отзываюсь я, – то туда нельзя попасть. Море заражено, и любой коснувшийся воды за ограждением – труп.
Мне становится тошно от самой себя и от происходящего, от Серафима и его глупости. Я злюсь – этот ком изнутри сгустками бьется по стенкам ребер и рвется выбраться наружу! Брызги опять ударяют по насквозь промокшему подолу платья, голые ноги обдает ледяной волной – прилив. Серафим, взяв меня быстро под руку, отводит чуть назад, извиняется и отпускает. Кожу на щиколотках и пяты стягивает тягучей болью – каково же гореть в этих льдах целым телом. Мои встревоженные глаза упираются в ничем не обеспокоенное лицо юноши передо мной.
– Если ты выкарабкался из Острога и ни черта не знаешь, – не сдерживаю своей язвы, – я открою тебе глаза на истину, а именно – мы не пройдем через воду; нас разорвет под напряжением, не успей мы захлебнуться в холодных водах океана.
Юноша улыбается мне – неужели я сказала что-то смешное?
– Мы по воздуху. – Спокойно разводит плечами Серафим.
– Кто оплатит такой дорогой перелет, да еще и не настучит на нас?
– А кто сказал, что мы будем заявлять о своем полете? Думаешь, власть не знает, что есть пятый район? Они даже название ему дали – «Ранид» и на грузовых самолетах доставляют иногда припасы. Людям из Острога за молчание – возможность выходить на поверхность, иначе бы слухи озарили город так же, как это делает Золотое Кольцо во время окончания комендантского часа – мгновенно.
– Все равно не верю. Не могу.
– У тебя выбора нет, Карамель. Лучше рискнуть Там, чем умереть наверняка Здесь.
Я хочу ответить и вступить с ним в полемику – нечто грызет меня изнутри. Глотаю воздух и опускаю глаза. Поражение! Я повержена… Карамель Голдман теряет землю под ногами, и небо, к которому она и другие тысячи жителей Нового Мира так близки, давит ее, прессует и сгустком откидывает в сторону как ненужный материал.
– Вернись к семье, Карамель. – Серафим быстро глядит на меня и протягивает руку. – Скоро тебя спохватятся.
Я отдаю ему почти пустую упаковку от «Искристого бочонка» и отступаю.
– Скажи мне, откуда ты это все знаешь? Кто ты такой? – прошу я.
Каждая секунда молчания добавляет по еще одной капле неуверенности в общую чащу негодования и отчуждения. Мы не близки с этим человеком, но его недосказанность отстраняет меня.
– Придет время, и я скажу, – отвечает он на выдохе. – Тебе пора, правда. Не подумай ничего плохого, но члены твоей семьи скоро отправят кого-нибудь из служащих за тобой.
– Говоришь так, словно переживал все это раньше, – себе, но вслух произношу я. – Все равно спасибо.
Я отворачиваюсь, но юноша не спешит уходить. Когда я вновь смотрю на него через плечо, он шепчет, что еще недолго побудет на пляже – ему нравится смотреть на море. Я не отвечаю и медленно возвращаюсь в ресторан, раздумывая о том, что это единственный факт, который известен мне о Серафиме – его любовь к воде.
Я сажусь на свое место и поправляю волосы. Гости уже не так пристально, с не с такой нарочитой тревогой и вожделением наблюдают за моей персоной – изредка переговариваются и косятся, но по большей степени залитые алкоголем физиономии их испускают нечленораздельные речи об акциях и управлении в общем.
Никогда не ощущала ничего подобного прежде… кажется, будто на плечи мои взвалили огромный булыжник и велели нести – тяжело, мучает одышка, воздуха не хватает, не получается расправить плечи….
Отец поворачивается ко мне.
– У тебя «Искристый бочонок» на виске, – тихо говорит он и убирает след от мороженого пальцем.
Я замираю, а отец медленно, изящно, с простой улыбкой вновь оборачивается на гостей и что-то им отвечает.
Локти с грохотом ударяют о стол, затем ладони – тарелка подле подпрыгивает; и я поднимаюсь. Духота.
Не могу вынести компанию этих незнакомых людей: чужие лица, завистливые лица, злые лица.
– Кара? – зовет меня мать, и в голос вкладывает ноты, ранее от нее услышанные лишь раз – тоску и сожаление, понимание и волнение.
Я озираюсь по клетке-залу как беспомощный зверек – с осознанием того, что я-он последний из представителей вида, а находящимися вокруг меня-него людьми уготовлена расправа. Болотного цвета платье расправляется и склоняется в мою сторону, я вновь слышу голос: «Скажи мне, Кара…». Знаю, что разочаровала ее – всегда разочаровывала. Мотаю головой – не хочу отвечать; отворачиваюсь и иду к дверям. Я выхожу и смотрю на море – Серафима около воды нет: выискиваю его взглядом и замечаю около парковки.
Мне хочется позвать его, хочется крикнуть, хочется побежать навстречу. Незнакомый и чужой человек в Новом Мире вытащил меня из оков поверхности, оттолкнул от меня тяжелое серое небо – он спасает меня… Шагаю к нему навстречу.
Не понимаю и половины вещей, про которые он рассказывает, не могу принять их за правду в полном объеме, однако я следую за ним.
Юноша видит меня, но резко отворачивается и хлопает дверью автомобиля – жест.
– Карамель, – раздается голос дяди позади.
Сеарфим садится в машину – мы не знакомы. Дядя подходит ко мне и спрашивает, не видела ли я Бон-Тона младшего.
– А разве он выходил? – задумываюсь я.
– Вроде бы, – отвечает дядя. – Тебе не холодно?
– Нет.
– Карамель, о твоем отце… – шепчет мужчина. – Ты добавила ему проблем. К чему этот цирк?
Хочу прямо сказать обо всем, ибо он один из немногих – да что там! единственный, кому я могла доверить свои сокровенные мысли, но не могу – не могу!
– Я останусь собой, несмотря ни на что, – медленно проговариваю я. – Не собираюсь напяливать паранджу, если кто-то решил, что он лучше меня. Я останусь собой.
– Говоришь словно беженка из Острога.
– А ты знаешь таких людей, чтобы сравнивать меня? – усмехаюсь я. – Скажи мне, что происходит? У отца нет повышения, и он не разобрался с теми проблемами, о которых говорил. И делает он это не для меня. Я знаю.
– Нет, не знаешь…
– Прекрасно знаю и понимаю!
– Карамель, ты не можешь…
Взрываюсь. Высокие волны бьют друг друга, и раскаты от столкновения их привлекают наше внимание. Воды смывают пепельный песок в свои недра, и поглощает его так, как купол над нашими головами поглощает наш разум.
– Мать меня не уважает вовсе – никогда не уважала, – перебиваю я дядю. – А почему? После Беса я плакала. Ей было больно, и она сдержалась. А я нет. Я не сдержалась! Она до сих пор укоряет меня за это. – Голос дрожит – я чувствую. – Хочет сделать сильной, а делает беззащитной. Я не могу противостоять своей семье! Мать пытается научить меня тому, но ученица из меня дурная. Я пыталась! – клянусь, но что эти слова дают, если на деле – ничего?
– Карамель, пожалуйста…
– Золото такая! – взвываю я. – Она бесчувственная, и это делает из нее заслугу нашей семьи – трофей. Вы сказали бедной девочке, что судьба ей заготовлена заранее и упакована в подарочный сертификат на совершеннолетие? Она никогда не станет, кем желает, ибо вы уже петлей на шею навязали ей будущее!
– Твоя сестра здесь не причем, Карамель, – пытается успокоить меня дядя. – Ты раздосадована, и я тебя понимаю, но мы можем исправить это.
Руки его порхают, как никогда не виданные мной птицы – успокаивающие жесты, словно он убаюкивает меня, как когда-то убаюкивали сухие руки служанки Миринды. Так стоит разговаривать с самоубийцами, стоящими на краю высокой крыши и смотрящими вниз – они грозятся сделать шаг и спрыгнуть, и вот некто нашедший их вступает в диалог и пытается разубедить. Дядя говорит об отце, о его сложностях на работе и моем понимании, сотни раз с языка его срываются извинения и ни разу объяснения за причину прошения прощения.
– Почему для людей с поверхности отменили чувства и отменили любовь? – с усмешкой, но без улыбки спрашиваю я, в очередной раз перебив мужчину, когда он рассказывал мне о безучастности Золото ко всему происходящему.
– Ты влюбилась? – испуганно глядит на меня дядя.
– В кого подразумеваешь ты? – продолжаю я. – Все года я отрицала любовь к семье, и какими бы они не были, я любила их. А Беса – исключительно и больше всех, но вы топтали во мне эти чувства, – лицо дяди принимает сморщенный вид, он растерянно трет лицо и подыскивает в кладезе мыслей своих подходящих ответ. – Считаешь меня сумасшедшей? – пускай. Я уже ничего исправить не могу.
– Не говори так, Карамель.
– Мне перекрывают кислород на поверхности. Мы так близки к небу, но я не могу дышать. Скажи отцу, что мне жаль. Жаль, что я не стала идеальной дочерью, или жаль, что вечер вышел таковым, а, может, жаль от того, что его принципы не уложились в моей больной голове и вряд ли уже там уложатся. Просто скажи слово «жаль» – так ведь люди делают, когда уходят.
Я хочу развернуться и убежать на стоянку – к Серафиму. Подол белоснежного платья – ставший некогда грязно-желтым, запутывается в ногах – сырая ткань обвязывает мои щиколотки и не дает спокойно двигаться; камни в босоножках продолжают изрезать пяты. Я извиняюсь перед дядей еще раз и, выпадая из рутины, устремляюсь к своему новому другу.
– Бон-Тон? – восклицает дядя – я думаю для того, чтобы увлечь меня и заставить остановиться.
С трудом перебираю ногами по песку, почти плачу, хватаюсь руками за юбку и волоку ее следом. Дядя за спиной испускает протяжный вой – не крик и не стон; животный вой. Я резко оборачиваюсь и ловлю его взгляд по направлению воды, откуда медленно выплывает тело.
Переглядываюсь с мужчиной и, позабыв обо всем, шагаю к морю. Дядя остается за вырезом платья, я остаюсь за шлейфом неизведанного; чрезмерная нахлынувшая на меня самоуверенность бьет по легким и перехватывает дыхание в тот миг, когда я в действительности могу разглядеть Бон-Тона младшего. Боже!
Я быстро сажусь и хватаю его за сырую руку, пальцы усеяны нитями – я ощущаю швы. Тогда мелкая несносная волна ударяет сына мужчины подле меня по бледному лицу, влажные испарина за испариной остаются на коже, а пузырь воздуха выходит через рот, утомившись на трупно-синих губах. Я отдергиваюсь обратно и хочу вскрикнуть – не могу; дядя ловит мой растерянный взгляд своими испуганными глазами и что-то бормочет под нос. Ровный шаг толстого мужчины подносит его ближе к воде, и очередная волна окатывает нас вместе – туфли промокают в тот же момент насквозь.
– Нет… – шепчет дядя, смотря на сына, затем на меня – воет: – Тихо, Карамель, тише…
Я оглядываюсь на Бон-Тона – синий отек на шее почти не виден под воротом задравшейся розовой рубахи, однако я замечаю его, грязные короткие волосы колтунами лежат на голове, взор некогда ясных голубых глаз обращен по направлению невиданного никем из живущих в Новом Мире солнца. Он был красивым юношей, и суждения мои о том, что молодая смерть способна запечатлеть тело прекрасным – ошибочно.
– Дядя? – Я делаю шаг назад, но не поворачиваюсь, чувствую всю его боль: она переполняет его и сгустком ударяет по мне; я чувствую, что он хочет закричать – ну, кричи!
– Молчи, Карамель, – просит мужчина.
Не становись таким же, как все эти уроды вокруг нас – моральные инвалиды, трапезничающие и пускающие свое время на пустые разговоры; как же неприлично выйдет, если их отвлечет чей-то крик – почему же так?
– Дядя, скажи…
– Молчи! – уверенно повторяет мужчина.
– Ты же… не взаправду? – отстраняюсь я. – Нет, ты ведь не такой.
– Молчи!
Все они – на одно лицо; безучастные к происходящему и своим жизням; инородные тела – как бородавки на искореженном теле. Взрываюсь и кричу на дядю, что с не потревоженным ничем лицом стоит перед морем и носом, раздувая ноздри, ловит холодные порывы ветра.
– Вы – чудовища! – причитаю я. – Вы все монстры, чудовища! Я не хочу знать никого из вас!
Тело накрывает волна, дядя на шаг подступает к сыну, но тут же замирает вновь. И я не дожидаюсь от него эмоций – отбегаю на эмоциях сама. Хватаюсь за руку Бон-Тона младшего; не замечаю крючок – он проскальзывает по моим пальцам и оставляет мелкую красную полосу, отчего я непроизвольно дергаюсь и замачиваю край рукава платья. В панике я пытаюсь высушить его об юбку, нервно отшатываюсь и взвываю, резко остановившись на месте.
Дядя смотрит на сына, затем на меня, видит, как я падаю коленями на песок.
– Побудь здесь, я позову кого-нибудь, Карамель, – на одном дыхании выговаривает он и шагает обратно в ресторан.
Я смотрю на тело – чужое – и с содроганиями по всему телу – моему – подношу руку ко рту и касаюсь своих покрытых солью от морской влажности губ.
– Вы чудовища, – плачу я. – Вы все чудовища… Уроды! Вы не достойны ничего из того, что имеете, вы страшны и тем и опасны. – Слышит дядя и оборачивается на меня – встаю. – Я не хочу знать никого из вас, я не хочу иметь что-либо общее с вами, вы губите и жизнь и окружающих.
Больше не помня себя, стремительно бегу к машинам – чаша внутри переполнена, и воды в ней расплескиваются по всему телу. Я запинаюсь – песок попадает в босоножки и между пальцев – и плачу – слезы катятся по щекам и вместе с солью на губах поливают пляж. Серафим открывает дверь с моей стороны и выходит, ошеломленно спрашивает меня о том, что могло случиться – вижу, хочет кинуться навстречу.
– Взлетай быстро! Садись, полетели! – реву я и заваливаюсь на сидение подле водительского. – Скорей, Серафим, прошу тебя, улетаем!
Он садится обратно, и машина отрывается от земли.
– Что случилось? – Повторяется вопрос, и ответ на него волнует меня не меньше.
Что случилось? Что могло случиться? Отношения в семье напрягались долгие месяца, если не года, и я не заметила того. Неужели члены семьи принялись за устранение друг друга – прямых и косвенных соперников? А каковы цели того? Ради… ради «сочного куска будущего на поверхности»? – вспоминаю фразу телеведущей из новостей.
Растерянно гляжу на юношу рядом со мной.
– Что случилось? – роняет более глубоким басом Серафим.
– Я не знаю, – выдаю в ответ и стираю слезы рукавами. – Я не знаю, что случилось, правда. Я просто… не знаю.
Серафим смотрит на меня – я в окно. Отмечаю тот факт, что с парковки, где стоял мой друг, никоим образом не просматривалась та часть пляжа, где происходил диалог с дядей, и этой мыслью я тешу себя, успокаиваю, как могу.
Песок пропадает и крохотные дома постепенно сменяются друг другом на многоэтажки.
– Вдохни поглубже и медленно выдохни, – обращается ко мне Серафим. – Ты с кем-то поругалась, Карамель?
– Да, – принимаю его предположение за правду и мотаю головой.
Мне не нравился Бон-Тон младший, в детстве мы не могли с ним сдружиться, несмотря на целые выходные проведенные семьями вместе, и причиной тому было то, что всегда он мечтал быть похожим на своего отца, и это действительно доходило до какого-то безумного фанатизма. Но – я знаю, и знал убийца – он не заслужил подобной участи… Люди Нового Мира не убивают. Не убивают! Таков закон, таков порядок!
Все в действительности рушится?
– Это отец? – спрашиваю я, увидев в зеркале дальнего вида похожую на нашу семейную машину.
Мы сбавляем – он прибавляет газу и перестраивается на воздушную полосу ближе к нам; точно отцовская машина.
– Держись, – кивает Серафим, и мы резко стартуем.
Проносимся под мостом – хочу обернуться, но Серафим велит так не делать, – пролетаем над крышей моего дома – погоня продолжается. Не оглядываюсь.
Периодически смотрю на звериный оскал Серафима, в котором больше человечности, чем во всех жителях Нового Мира вместе взятых. Он потирает щетину и ищет дорогу, по которой мы можем свернуть; дергает руль – брань со стороны других водителей слышится из их открытых окон. Юноша бегло смотрит на меня и мягко улыбается – я молю его о помощи.
Мы оказываемся у стен школы Северного района, и я представить не могу, куда бы мы могли сбежать даже при иных обстоятельствах, ибо камеры Нового Мира следят за каждым пребывающим на поверхности – ни один житель Нового Мира не обделен вниманием со стороны этого Нового Мира.
– У тебя есть дом? – спрашиваю я. – Может, укрытие?
– Только Острог, – отвечает Серафим и ждет моего согласия.
Мы долетаем до Западного района, проносимся около поездов, которые поставляют товар из Восточного района. Первую полосу успеваем обогнать – поезд чуть не задевает нас: вздергиваю плечами и вжимаюсь голой спиной в тканевое сиденье – машина иная, нежели в прошлый раз.
– Давай в Острог, – выдыхаю я со слезами на глазах.
Серафим останавливается: подсвеченные кнопки на пульте управления гаснут, автомобиль кашляет, и рев его на секунды обрывается – в те самые секунды мы начинаем падать носом вниз. Я крепко держусь, понимая идею полета: мы можем протиснуться между двумя полосами рельс, и больше чем уверена, что камеры Нового Мира не опускаются на такую глубину, но тела наши крепко вжимаются в сидения, и панель вновь не подсвечивается. Поезда появляются одновременно – юноша рядом со мной хватается за руль крепче прежнего и пытается вывернуть его неясным мне образом. Резкий толчок запрокидывает нас обратно в горизонтальную ось – дно машины цепляет несколько вагонов, с искрами скрежет металла рвет шум от гудка поездов. Мы подлетаем и опять падаем – ударяемся о крышу.
– Заглохла! – шипит Серафим, пытаясь включить питание. – Не вздумай выходить, Карамель.
И на слова его я отпускаю дверную ручку, которую зажала в пальцах. Выглядываю и наблюдаю бескрайнюю пустоту под рельсами – темень, Острог, уязвимость. Автомобиль недолго скользит по вагоном, трясется, но поезд останавливают и включают аварийную тревогу, отчего красные лампы, расположенные на борту каждого из вагонов, заливаются красным светом.
– Не выходит! – Серафим рассерженно бьет панель управления и дергает рычаги, но машина не поддается ни на мольбу возобновить движение, ни на использованную физическую силу, ни на угрозу расправы, которая следует далее из уст молодого человека.
Он смотрит через плечо и обращается ко мне:
– Торговые пути рядом?
Я отвечаю, что недалеко – позади нас.
– Все-таки выходи, – говорит он и, не давая мне задать встречный вопрос, добавляет: – давай я первый.
Серафим открывает дверь, выскальзывает из салона автомобиля и хватается за край вагона широкими ладонями, после чего перелезает на ровную поверхность – я отмечаю его ловкость и пластичность движений. Юноша смотрит на меня и кивает, созывает за собой – мои глаза падают на Острог; умерщвляющую тишь и нескладную наготу – все уродство, изгнанное из Уродливого Нового Мира собрало в себе то место.
Я – с опаской провалиться во тьму – пересаживаюсь на водительское кресло, с трудом тяну за собой длинный подол платья и протягиваю правую руку в сторону юноши. Он склоняется ко мне в ответ, легко касается пальцами – вскользь; поезд дергается, и машину сносит. Скрежет от петлей, цепляющихся друг за друга, грохот клапанов, которые рвутся под машиной, и мой визг, который ускользает следом.
Серафим обхватывает холодную от ужаса ладонь моей руки, что-то кричит и затаскивает меня целиком, уронив подле себя. Я приземляюсь на колени, вмиг отбив их, и испуганно оглядываюсь через плечо – машина отправляется в Острог. Сбитое дыхание и такие же мысли утверждают моей голове, что я могла отправиться следом и что мне даже нужно было отправиться следом.
– Быстрей, – подгоняет юноша, прихватывает меня за локти и помогает поспешно подняться.
Я не успеваю принять происходящее – тащусь следом.
Мы бежим по крышам вагонов, плоские каблуки обеих пар туфель стучат по глухому толстому металлу, мы движемся к торговым рядам; отец пролетает над нами – мимо. Волна воздуха, спустившаяся с десятка метров, чуть не сбивает; я удерживаюсь на ногах, присев и схватившись руками за торчащие из люка вагона крюки. Мы торопимся к лавкам – работающие там люди с недоумением оглядываются, охрана при входе выдвигается следом, а я понимаю, что более шевелить ногами и руками в этом платье не могу – оно стягивает меня и стягивается само, отчего приходится вечно поправляться силиконовые бретельки и вырез на пояснице. Сбавляю шаг, признав очередное свое поражение и беззаботно приняв мысль о скорой кончине.
– Закрывай ворота! – кричит некто. – Посторонние у склада!
Между двумя домами впереди – уродливых, лысых, грязно-белых – опускается решетка. Ставни ее содрогаются и верещат – я понимаю, что не успею, и оттого толкаю со всей оставшейся силой Серафима, бегущего плечом к плечу ко мне, в сторону. Он заваливается за решетку, быстро оборачивается и наблюдает за тем, как ставни приземляются в бетонную плиту, оставляя меня не на той стороне.
– Карамель, стой, – улыбается Серафим и хватает меня за руку между тонкими спицами решетки, – отчаянная… я всегда это знал. – Руки его нежатся с моими – я недолго стою почти вплотную, смотрю на него, жду указаний, совета – голова не может работать самостоятельно, находясь ниже уровня поверхности. Он делает комплимент? – уродливый, я признаю это, и меня слегка отталкивает. – Слушай меня, Карамель, – продолжает юноша. – Ты пойдешь со мной, ясно? Дай охране подойти поближе, я схвачу и задержу их. Двое всего… Мы найдем способ, и ты переберешься ко мне.
Он дергает решетку на себя и рычит, осматривается и испускается рев вновь, повторяя и повторяя то, что вытащит меня, несмотря ни на что.
– Уходи! – с одышкой выдаю я. – Не в этот раз, мы оба понимаем. Все хорошо!
– Я обещал спасти тебя, я спасу.
Смотрю через плечо – не могу позволить охране схватить его. А могу ли позволить схватить себя? Вырываю пальцы из сжатой ладони Серафима и отхожу.
– Делай так, как я говорю, эй, – пытается переубедить меня он. – Вернись. Иди ко мне! Карамель, вернись. Давай по плану, эй, слышишь меня? По плану!
– Начни составлять новый, – шепчу я и бездумно кидаюсь в сторону.
Бегу по коридору, свернув на улочку по левой стороне; Серафим кричит что-то вслед, охрана задерживается у решетки. Подол белого платья окунается в лужу грязи на следующем повороте, и я цепляюсь тканью за углы наставленных ящиков – продолжаю бежать. Бегу, бегу, бегу, и действа эти продолжаются до сего момента, пока я не наблюдаю следующую опускающуюся решетку. Грохот позади меня от сбитых коробок и задетых широкими плечами разгруженных вагонов и топот тяжелых черных бот преследуют; я, прищурившись от страха, ускоряюсь и проскальзываю под острыми вилами этой дьявольской решетки – заваливаюсь на плитку и приземляюсь затылком в квадратный камень. Волна боли в голове сменяет другую волну, и продолжается это с пару секунд, пока я смотрю впереди себя – в небо, которое почти не проглядывается. Свисающие друг на друга ветви антенн и проводов плетут паутину над телами живущих, гул от работающих машин, которыми грузят вагоны, застревает в ушах и еще долго преследует меня, люди снуют из стороны в сторону, но ничей взгляд не падает ни на меня, ни на кого или что либо, кроме товара, который они переносят. Домики, окружающие площадку, на которой я разлеглась, невысокие, многие из них – вагоны и ящики, высотных зданий район не предусматривает, но острые крыши застилают собой все небо, краны и зависшие в воздухе автомобили роняют вечную тень на живущих здесь людей. Охрана позади меня озирается по сторонам – они ищут способ подлезть; что-то говорят и чем-то грозят – наивные глупцы, знали бы они, что сама пчелиная королева явилась к ним. Один из них хватается за решетку и начинает ползти – падает; второй теряется за ближайшим поворотом.
