Текст книги "Тайные врата"

Автор книги: Кристин Керделлян

Соавторы: Эрик Мейер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

32

– Canis lupus, это что значит?

– Собака-волк, это латынь.

– У меня тут файл так называется.

– Посмотри на всякий случай…

Эмма и Пьер вернулись в спальню Дэна и, сидя на огромной кровати, искали файлы, содержащие слово «собака», последние книги, оцифрованные Дэном на эту тему, все, что могло касаться этой темы.

Они перевели слова «собака» и «пудель» на десять языков, пытаясь найти некую тайну, ускользавшую от них. Безрезультатно.

– Понятно, – объявила Эмма, просмотрев файл Canis lupus. – Это список газетных объявлений. Помню, Дэн хотел сравнить цену живой собаки со стоимостью Кагэбэ.

Пьер удивился.

– Никогда не думал, что он занимался подобными мелочами!

– Ох, знаешь, Дэн всегда был непредсказуем.

Эмма опустила руки на колени. Пьер, стоявший у окна, поскреб пальцем выступающий кусочек штукатурки.

Какое-то время они молчали, пытаясь понять закодированный тайный смысл.

– Смотри, – сказал он, поворачиваясь к Эмме. – А если Баретт просто имел в виду, что надо искать рядом с собаками?

– А сейчас мы чем занимаемся?

– Нет, я имею в виду физически рядом с собаками: место, где находится их конура, корзина, миска, что еще у них бывает…

Звонок телефона не дал Эмме ответить.

– Это Брэд! Погоди секунду, ладно?

Она пошла к двери. Звонок Брэда был некстати, но – она бросила взгляд на часы на правой руке: в Сан-Франциско сейчас час ночи, – а он пытался созвониться с ней весь вечер.

– Как ты, малышка? Я беспокоюсь о тебе. Дорогая, мне не нравится, что ты сейчас во Франции.

Она хотела сказать Брэду, что в Париже сейчас не опаснее, чем в американских городах. И что, видимо, именно здесь решается судьба самой могущественной державы мира. Но промолчала, потому что больше всего ее взбесило, что он назвал ее babe – малышка. Ей не правилось, когда он ее так называл, но Брэд не изменял своим привычкам.

– Слушай, Брэд, у меня мало времени. Я занята… Да… Очень важно. Расскажу потом… Все хорошо, правда…

– Ты все еще в Арроманше?

– Нет, я в Версале, в доме Дэна.

– А! Отличная идея! Там ты в безопасности! Ребекка с тобой?

– Пока нет, но я надеюсь, она присоединится ко мне. Эмма не хотела говорить ему о том, что Ребекка беременна. Он и так скоро об этом узнает.

– Когда ты обратно в Сан-Франциско, darling?

– Не знаю. Как только закончу все дела!

– Мне не нравится, что ты во Франции, – повторил он.

Что еще? За этим последуют привычные тирады про Францию: «архаичная», «претенциозная»… Эмма знала, что Брэд считал французов непревзойденными только в любви. «Это я хотя бы проверил», – говорил он с улыбкой, бросая на Эмму красноречивый взгляд.

– А с акциями «Контролвэр» как поступишь? Эмма, на Уолл-стрит акции стремительно летят вниз, подумай…

Эмма едва не ответила мужу: подожди день или два. Если у нас все получится, они взлетят с невиданной скоростью; если нет, упадут очень надолго. Сейчас ей казалось, что события скорее будут развиваться по второму сценарию. Но если она все расскажет Брэду, то нарушит закон. С такими вещами Эмма не шутила. В «Беркинс энд Шеннон» она уволила одного сотрудника, который нравился ей больше всех остальных, за то, что он играл на бирже в свою пользу, используя информацию, полученную на работе. Его уволили в течение часа. Десять минут на сбор вещей. Такой непреклонной, как в тот день, Эмма не была никогда.

Кроме того, в глубине души она сейчас понимала: согласиться на то, чтобы Брэд продал акции «Контролвэр», – все равно что предать память о Дэне. Пережить его смерть еще второй раз.

– Делай как хочешь, – процедила она, – сейчас у тебя больше информации, чем у меня.

– Эмма, в чем дело? Милая, мне так тебя не хватает, я…

Сигнал – звонок по другой линии – прервал нежности Брэда.

– Ребекка звонит, отключаюсь! Поговорим вечером. Обнимаю.

– До вечера. Люблю тебя.

«Люблю тебя»… Переключаясь на звонок Ребекки, Эмма подумала о том, насколько машинально Брэд произносит эти слова.

Она часто видела на его прикроватной тумбочке книгу «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Первая заповедь (для него): говорить своей женщине «люблю тебя» два или три раза в день, чтобы она чувствовала себя уверенно (и оставила в покое).

– Мама, ты где? – кричала Ребекка.

– Милая, я в Версале, в доме Дэна Баретта. Вилла «Трианон». Помнишь, я тебе рассказывала? Ты не смогла бы приехать? Лучше поговорим при встрече, да, дорогая моя девочка?

Эмма чувствовала, что дочь пытается уклониться от ответа.

– Знаешь, мам, говорить не о чем. Я решила. Аборта не будет.

– Послушай, не будем сейчас это обсуждать! Телефон может отключиться в любой момент. Ребенок – это очень серьезно…

– Это ты мне говоришь?

Эмма прикрыла глаза: Ребекка задела больное место. Она решила не реагировать на замечание дочери.

– Может, запишешь адрес? Улица Фобур-Сент-Анту-ан, дом пятьдесят семь. Приедешь, как сможешь, хорошо? Сегодня после обеда?

Эмма отключилась, так и не получив никакого ответа, и сказала себе, что, скорее всего, Ребекка не приедет. Затем вернулась в комнату «Я». Пьер посмотрел на нее, по его глазам Эмма поняла: он догадался о ее проблемах. Но спрашивать ни о чем не стал.

– О чем мы говорили перед тем, как мне позвонили? – спросила Эмма.

– Что надо обыскать место, где жили собаки Элси.

– Только вот никто не знает, где это…

– Вчера вечером, когда мы приехали, у входа, по сторонам аллеи, я видел две конуры.

А ведь он прав. Эмма даже не подумала тогда, зачем они нужны: цепи есть, а собак нет.

– Так пойдем? – предложил Пьер.

Они спустились по большой лестнице и быстро вышли во двор. Было уже одиннадцать, солнце на безоблачном небе ярко освещало Большой канал, оранжерею, оба Трианона. Мог ли такой прекрасный день закончиться апокалипсисом?

Пьеру захотелось, взяв за руку Эмму, не спеша прогуляться по аллеям, забыв обо всем на свете.

Они торопливо подошли к решетке. Справа, под большими деревьями, напротив домика охранника, стояли две деревянные конуры. Первая, высотой примерно метр, была похожа на миниатюрное горное шале. Над дверью вместо досок было два цветных стекла. Вторая конура светлого дерева выглядела привычнее.

– Таких полно во всех садах мира, – сказала Эмма.

– Зато вторая – прямо радость антиквара, – продолжил Пьер.

Он опустился на колени, пытаясь заглянуть внутрь. В это время из своего домика вышел Терри, и Эмма направилась ему навстречу.

– Мы ищем одну пустяковину, которую Дэн Баретт, возможно, спрятал здесь, – объяснила она охраннику.

Терри фыркнул:

– Вряд ли месье Баретт сделал это!

– Почему? – спросила Эмма.

– Это была конура Галаада. Огромная немецкая овчарка, самец, нежный с детьми, но суровый с чужаками. Месье Баретт всегда обходил его стороной. Он больше любил электронного пса!

– Но мы можем все же посмотреть?

– Если не боитесь испачкаться…

Пьер по-прежнему рассматривал большую конуру со всех сторон. Пусто. Эмма молча наблюдала на ним. Неожиданно она воскликнула:

– Пьер, идея! Я, кажется, знаю, где Дэн спрятал файл!

Он бросил на нее беглый взгляд и, будто не слыша, тщательно осмотрел вторую конуру. Эмма повернулась к Терри.

– Кагэбэ! Где сейчас электронный пес?

– В своей конуре… хотя нет: подзаряжается у меня на кухне.

– Скорее! Идем туда!

Эмма сделала Пьеру знак следовать за ними в помещение для охраны. Раньше она никогда туда не заходила. Это был маленький домик, входная дверь открывалась прямо в гостиную, которую надо было пройти, чтобы попасть на кухню, где вперемешку лежали инструменты для домашней работы: клещи, ключи, молотки, дрель, механическая ножовка…

Собака-робот, подсоединенная к электрическому соединению, стояла, согнув задние лапы, на пластиковом столе.

– Я уверена, что Дэн оставил USB у нее под брюхом, – сказала Эмма. – Или какую-нибудь блоху, содержащую цифры кода.

– Я бы сильно удивился, – буркнул Терри. – Знаете, я ее рассмотрел… Не думаю, что Кагэбэ прячет что-то где бы то ни было.

Пьер подошел к «собаке» и осторожно поднял ее, чувствуя спиной подозрительный взгляд охранника.

– Вы ее уже разбирали?

– Я бы не рискнул!

– Можно я попытаюсь?

Охранник нахмурился:

– Если вернете ее в рабочем состоянии…

Эмма сказала Пьеру, что присоединится к нему позже. Она хотела поговорить с Терри с глазу на глаз.

Эмма проговорила с Терри более получаса. С кем Баретт встречался? Чем был занят? Какие отдавал распоряжения? Ей важна была каждая мелочь, каждая деталь.

– Знаете, у него была одна навязчивая идея, когда он приехал в июле, – внезапно сказал Терри.

– Какая?

– Гингко билоба. Знаете, что это, да?

– Дерево?

– Дерево, мадам Шеннон, но не просто дерево! Гингко виллы «Трианон» пострадало в ураган тысяча девятьсот девятого года. Месье Баретт обожал это дерево, он все сделал, чтобы спасти его.

– Правда? Он никогда не рассказывал мне об этом. А где оно, это гингко билоба?

– В глубине сада, около стены, окружающей виллу. Дерево же затеняет могилы.

Эмма удивленно посмотрела на охранника:

– Могилы? Здесь есть кладбище?

– А вы никогда его не видели? Да собачье кладбище. Леди Мендль обожала пуделей, и…

Но Эмма его уже не слышала.

Терри видел, как она обежала вокруг дома и направилась к стене, отделявшей виллу от дворцового парка. Собачьи могилы? Ведь она должна была их видеть, когда Дэн показывал ей сад. Но Эмма тогда разглядела только открытый бассейн – старый бассейн леди Мендль, и маленькие тенистые аллеи, уставленные скульптурами.

Она издалека увидела дерево – красноватый ствол, листья в форме бабочек.

Справа четыре мраморные стелы выстроились вдоль стены. Эмма подошла поближе. На четырех надгробиях были фотографии пуделей. Посвящения, выгравированные на мраморе, уже нельзя прочитать, они поросли мхом и покрылись пылью. Эмма, казалось, различила «Ж» и «И» на одном памятнике, на другом дату – «1922», кажется. Элси де Вульф была помешана на своих собаках, если хоронила их, как людей. Эмма представила, как Элси оплакивала своих пуделей. Интересно, с Кагэбэ леди Мендль поступила бы так же? Почему нет…

В нескольких метрах от могил круглый столик кованого железа и четыре стула в стиле ар-нуво соседствовали с фонтаном.

Эмма провела по стулу кончиками пальцев, села и стала смотреть на стелы. Непонятно почему, мир кладбищ ее очаровывал. Спокойствие и грусть, свойственные этим местам, будили в ней странное блаженство.

«Элси располагала могилы со знанием дела, – подумала Эмма. – И места осталось много. Здесь можно захоронить целый зверинец».

На секунду она замерла перед стелами. Ее поразила одна деталь. Когда они с Пьером просматривали фотографии, она заметила три могилы. А здесь их четыре!

Эмма побежала к вилле и стремительно бросилась в комнату. Она смотрела, как на экране сменяются фотографии, и на этот раз внимательно читала надписи.

Троп, 1908 – 1915.

Би-боп, 1919 – 1922.

Желли, 1922 – 1932.

Затем появилась фотография Элси де Вульф, позирующей в саду с новым пуделем: леди Мендль и Луна, июль 1949. На заднем плане – та самая стена. Эмма подошла к экрану. За спиной Элси на фоне стены виднелись три могилы. Две друг напротив друга, третья дальше примерно на два метра.

– Пьер! Подойди сюда, посмотри! – вскрикнула она.

Пьер, занимавшийся собакой-роботом в спальне Дэна, быстро пришел к ней. Он ничего не нашел, ни на, ни в Кагэбэ. А процесс сборки всех винтиков его утомлял. Сложнее, чем сборка кухни, которую Клара купила недавно.

– Видишь? – спросила Эмма, показывая на фотографию, после того как все ему рассказала. – На фотографии, сделанной перед смертью Элси в тысяча девятьсот пятидесятом году, всего три могилы. Четвертой должна была быть могила Луны, пуделя, которого она держит в руках. Но если это так, почему эта могила находится между тремя другими, а не рядом?

– На могилах нет имен? – спросил Пьер.

– Есть, но их не прочесть, пойдем посмотришь…

На улице уже было нестерпимо жарко, солнце стояло в зените. Пьер присел около одной стелы и дотронулся пальцем до надписи на надгробье.

– Не прочесть, говорю тебе, – настаивала Эмма.

Пьер загадочно улыбнулся.

– Не скажи… Не суетись, я сейчас!

Он вернулся пять минут спустя с ведром воды и миской, наполненной мелким песком, и вытащил из кармана совок.

– Ничего не напоминает? – спросил он, не оборачиваясь.

Точно так же, как на американском кладбище, Пьер начал покрывать верхнюю часть стелы мокрым песком. Затем аккуратно провел совком поверх букв. Эмма, едва сдерживая нетерпение, стоя рядом с ним, читала буквы по мере того, как они появлялись. Когда Пьер наконец поднялся, надписи можно было прочесть.

Троп, 1908 – 1915.

Би-боп, 1919 – 1922.

Урс, 1950 – 1964.

Желли, 1922 – 1932.

Они остановились перед стелой, которой не было на фотографии леди Мендль.

– Собаку не могли похоронить здесь в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году! – воскликнула Эмма. – Элси уже четырнадцать лет была мертва! Кроме того, ты же видел на фото: последнего пуделя звали Луной, а не Урсом!

Пьер молчал.

– И ты заметил, Пьер? У него французское имя. Странно. Почему «Урс»? Должно же быть английское имя, верно? Может, Элси в старости чувствовала себя больше француженкой? И все равно странно…

Пьер, резко поднялся.

– Повтори, что ты сейчас сказала!

– Что это странно?

– Нет, перед этим!

– Почему у последнего пуделя французское имя – «Урз»?

Пьер пристально посмотрел на нее. Эмма произнесла это имя не так, как в первый раз. Хоть она и безупречно говорила по-французски, все же вместо «с» произнесла «з», сама того не заметив.

– Эмма, я понял! Понял! Это не французское слово! Это не перевод английского «медведь»! Это английский, то есть…

– Английский? То есть «принадлежит нам»?[17]17
  Используется совпадение написания: ours по-французски означает «медведь», а по-английски «наш».


[Закрыть]

– «Нам»… это «наш», Эмма! «Ленотр»!

33

Я сидел на ковре на веранде, разложив перед собой план.

Это было настоящее чудо. Прекрасный рисунок, сделанный карандашом и пером, сепией, раскрашенный бледными голубыми и зелеными тонами. Время не тронуло бумагу, несмотря на три с половиной века, которые рисунок находился под землей. Он был меньше, чем я воображал (в ширину примерно метр), и состоял из двух листков, подобранных и склеенных вместе; на месте склейки – полоска бумаги.

На документе не было подписи Ленотра. В ту эпоху авторы редко подписывали свои работы, выполненные отчасти их учениками в мастерских. Но на этом чертеже значилась дата: 1662. Для меня она была ценнее всех печатей и подписей. Как и на плане 1664 года, найденном французским ученым, который я смог тщательно рассмотреть в Национальной библиотеке, на моем была филигрань, водяной знак в виде цепи мальтийского креста, и метка производителя бумаги: БК, Бенуа Коломбье.

Я наизусть знал планы садов Версаля – всех времен. Так что с первого взгляда понял, что рисунок, который я держал в руках, был в действительности «планом». Иначе говоря, проектом, который никогда не был реализован (во всяком случае, полностью), а не зарисовкой с уже существующего сада. На нем присутствовал «скелет» парка со всеми давно знакомыми чертами: аллеями, боскетами, бассейнами. Но на месте будущего Озера швейцарцев – большой восьмиугольный бассейн, обсаженный по периметру деревьями. И второй сюрприз на большом прямоугольнике газона, расположенного между партером Латоны и бассейном Аполлона, – «Королевская аллея Зеленый ковер». Да, тот же, что сегодня! А на плане 1664 года его нет! Как это возможно? Почему Ленотр нарисовал его в 1662 году, убрал в 1664-м, а в 1667-м все равно сделал этот газон? Может, король передумал, согласившись в конце десятилетия на то, от чего отказался в начале?

Я смотрел на план. Ласкал его взглядом. Чувствовал, как по затылку стекает пот. Стояло начало лета, и было еще не очень жарко, но возбуждение давало о себе знать. И это я, привыкший всегда легко скрывать свое волнение. Ты часто ругала меня за это, помнишь? Все же признай, что если я стал самым богатым человеком в США, то отчасти благодаря и этому дару. Чтобы сколотить состояние, надо превзойти всех в искусстве скрывать свои чувства.

Глядя на план Ленотра, я был взволнован больше, чем – только тебе могу в этом признаться – в день рождения Кевина. Может быть, сильнее, чем Шампольон[18]18
  Шампольон, Жан-Франсуа (1790–1832) – французский филолог. Родился в Фижаке 23 декабря 1790. С 1807 по 1809 изучал восточные языки в Париже под руководством Сильвестра де Саси и впоследствии всю свою непродолжительную научную карьеру целиком посвятил дешифровке египетских иероглифов. В 1809 году Шампольон стал профессором истории в Гренобле, в 1815–1817 находился в изгнании за поддержку Наполеона и в результате дальнейших политических неурядиц лишился своего положения в официальной академической науке.


[Закрыть] перед Розеттским камнем. Архимед в пресловутой ванне. Джон Саттер на калифорнийской речке в день, когда нашел первый золотой песок. Я чувствовал, что проживаю тот редкий момент в жизни человека, когда творится История.

Ты знаешь, что История – мы так часто об этом спорили с тобой – развивается не продолжение линейно, равномерно. Она движется как художник, исследователь, первооткрыватель. Она гонит тысячи часов, неважных, с точки зрения вечности. Художник делает эскизы, выбрасывает, уходит, возвращается, рвет на части, стирает, перекрашивает в тишине мастерской.

А потом однажды вспышка. Озарение. Открытие, которое все изменит. Вот тогда, в эти редкие секунды, прекрасные или пугающие, История сотрясается и совершает шаг вперед. Рождается шедевр. Из миллионной массы людей выходит гений, из тех самых людей, которые каждый день рождаются, проходят и умирают, оставаясь в вечности безымянными. Моцарт сочиняет «Волшебную флейту». Пикассо пишет «Девушек из Авиньона». Саттер находит золотой песок в речном потоке. И меняется история всего мира. Мелодия вписана в историю музыки. Шедевр остается на долгие века после своего создания. Судьба Калифорнии покачнулась. Помнишь слова Поля Валери, что ты процитировала мне однажды, когда хотела, чтобы последнее слово осталось за тобой? «История длится посредственностями, продвигается крайностями». Сильно сказано! Я почти пожалел, что не прошел курс гуманитарных наук в Институте политических наук, как ты.

Так вот, мне казалось, я проживал один из таких моментов.

Я скоро понял, что есть и другие различия между моим планом и садами дворца. Детали, если смотреть невнимательно. Но в деле версальского шедевра я давно уже не был сторонним наблюдателем.

Задачу облегчал тот факт, что бассейны оказались подписаны: на них были прописные буквы с названиями, написанными мелким почерком, в низу рисунка. Затем еще одно поразительное открытие: я заметил несколько «стилизованных» скульптур: несколько черточек, проведенных Ленотром, обозначавших формы статуй, украшавших главные бассейны.

Латона! Вот она царит, находясь там же, где и сейчас, в середине своего бассейна, пока еще не приподнятая. Но она стоит иначе. Мать Аполлона развернута не к замку, как вначале, не к Аполлону, как сейчас. Она смотрит… в сторону от них.

Латона смотрела на один из двух фонтанов Ящериц.

И он назывался не фонтаном Ящериц, а фонтаном Юпитера.

Юпитер, бог богов, любовник Латоны! Я видел подготовительный рисунок этого фонтана в Национальном музее Стокгольма. Вспоминаю-вспоминаю. Юпитер, вооруженный молнией, направляется спасать свою любовницу, гневаясь на крестьян Ликий, виновных в том, что дурно обошлись с ней и ее детьми.

Второй фонтан Ящериц, справа от Латоны, назывался так же, как сегодня.

Я не верил своим глазам. Эпизод мифологии, воплощенный в садах, не соответствует первоначальному плану Ленотра. Изначально Ленотр хотел изобразить три сцены. Первая: Латона умоляет бога богов наказать крестьян, которые ее унизили. Вторая: Юпитер слышит ее призыв и выполняет просьбу. Третья: виновные превращаются в лягушек.

На плане, который я держал в своих руках, эти три фазы более или менее соответствовали трем фонтанам. Они располагались треугольником, хронологический порядок легко считывался по часовой стрелке.

Но в таком виде версальские сады никогда не существовали. Все последующие планы, все рисунки начинаются со второго этапа.

Юпитера «забыли».

Его изъяли – его, верховного бога, хозяина целого мира. На партере Латоны выполнили два фонтана Ящериц, подчеркнуто похожих. Я наконец понял, почему эта симметрия казалась нам такой странной – прежде всего Костелло, потом нам с Катрин. Не о такой архитектуре мечтал Ленотр.

Две Ящерицы вместо Юпитера! Почему Ленотр удовольствовался лишь этим символом? И почему никто после него не осмелился выделить богу богов центральное место в Версале?

– Месье Баретт?

У входа на веранду появился Терри. Я вздрогнул.

– Позвонил человек, с которым вы должны были встретиться насчет кровельных работ. Он спрашивает, можно ли приехать завтра.

– Невероятно… В этой стране что, никто не соблюдает договоренности о встречах?

Я пока еще не начал работы – кроме сада. Отсутствие пунктуальности и лень местных рабочих меня раздражали. При этом французы протестуют, чтобы в их страну въезжали польские плотники.

Я попросил Терри перенести встречу на завтрашнее утро и снова уткнулся в план.

Юпитер, Латона, Аполлон: отец, мать, сын. Все начиналось с них. Но почему Юпитер так и не появился рядом со своей фавориткой? Хотел ли Ленотр обозначить этим отсутствие высшего Бога? Несомненно, между божественной формулой и этим эпизодом-перевертышем есть связь, но какая?

Пока я как можно тщательнее исследовал план, в голову пришла идея, что Людовик XIV, иначе Аполлон, может быть, хотел убить своего отца: свергнув Юпитера, он захватил бы верховную власть. Гипотеза простая и ложная: «король-солнце», наоборот, выбрал Версаль, потому что это место было старым охотничьим домиком Людовика XIII. Своего рода дань уважения отцу. И он приказал не разрушать маленький замок, а «обернуть» его в новые строения.

Я загрузил план в ноутбук, в базу данных. На экране наложил поверх него план 1664 года. Ничего шокирующего. Ничего, что я не заметил бы невооруженным глазом. Я обвел желтым основные скульптуры триптиха: Юпитер, Латона, Аполлон – и увеличил эту часть Малого парка. План был помещен так же, как в путеводителях: слева, на востоке, – замок; направо, на запад, – Большой канал; в центре, по горизонтали, – Зеленый ковер.

– Все, месье Баретт, встреча назначена. – Это снова бесшумно появился Терри. Я поднял голову.

– Восемь часов утра?

– Э… пол-одиннадцатого.

– Я же сказал, как можно раньше!

Терри развел руками.

Я снова начал одну за другой осматривать картинки. Фонтан Аполлона по-прежнему назывался фонтаном Лебедей, но надпись уточняла: Аполлон на колеснице.

– Этот Аполлон, это вот маленькая черточка? – спросил Терри.

Он показывал на рисунок, изображавший бога солнца в середине упряжки, стершийся настолько, что уже было сложно различить, в какую сторону направлялись лошади и тритоны.

Его присутствие меня раздражало. Он остался в комнате и смотрел на план из-за моего плеча. Что он о себе возомнил? Он-то уж точно никогда не видел начальный план Ленотра и не поможет мне.

– Да, Терри, – ответил я, поднимаясь, – это, конечно, Аполлон. Вы не хуже меня умеете читать легенду. Теперь мне хотелось бы…

Но он продолжал, не слушая, что я говорю:

– Бедный, застыл, как кол!

– Слушайте…

Я потерял терпение. Терри это понял, отошел на шаг, бормоча:

– К счастью, настоящий Аполлон не похож на единицу!

Я вздрогнул.

– Что? Что вы говорите, Терри?

– Что этот Аполлон похож не на настоящую статую, которая в парке. Здесь, с этими волосами, откинутыми назад, его можно принять за единицу. Цифру один.

Терри показал пальцем на экране – черточка Ленотра символизировала в общем центральную статую. Две черточки, еле видимые, одна длинная, одна короткая, одна вертикальная, одна под углом сорок пять градусов, формирующая острие. Охранник прав. Бог солнца внешне похож на цифру 1.

– Месье Баретт, вы неважно выглядите. Что-то не так?

– Нет… нет. Я пытаюсь понять.

Я сел перед экраном. Терри, казалось, тоже беспокоился, но скорее из-за того, что я начал раскачиваться взад-вперед.

Я не отрывал взгляд от плана. Цифра 1, которую увидел Терри, – теперь я тоже ее ясно видел. Но не только ее.

Я увидел, что фонтаны Латоны и Юпитера, две вторые важные фигуры, подчеркнутые желтым, тоже прорисованы специальными чертами. Два грубых круга.

– Терри…

– Да?

– Вот посмотрите… Вы видите?

Я обвел пальцем места Латоны и Юпитера.

– Сколько цифр вы видите здесь?

Он секунду подумал.

– Два нуля, по-моему!

– Два нуля, да, но они не одинаковые.

– Вы правы, месье Баретт. Один большой, слегка овальный, второй маленький, более круглый.

– И нам все вместе дает…

– …одну единицу и два нуля, – послушно договорил охранник, вопросительно глядя на меня.

1, 0, 0. Аполлон, Юпитер, Латона. Я уже вижу, как ты хохочешь во все горло.

– Бинарность, а, Дэн? Мимо не пройдешь!

Об этом сто раз мы спорили. Я: уверенность, что все вещи в жизни сводятся к комбинации «О» и «1». Что все можно разложить в двоичный код. Живое и мертвое. Выигрывающее или проигрывающее. Белое или черное. Короче, 0 или 1.

Ты: уверенность, что ничего нельзя свести к модели по причине «человеческого фактора», чувства, любви, ревности, страха… Что чувства не могут быть описаны уравнением. И что искусственный разум никогда не победит человеческий интеллект.

Но здесь все было очевидно.

1, 0, 0. Прежде всего 1. Зачем представлять Аполлона именно так? Конечно, он солнце, а солнце только одно…

– Понял! – во весь голос выкрикнул я, от чего Терри вздрогнул.

Волосы, господи боже, волосы! Если статуя изображала движущегося бога, выезжающего из воды на колеснице, наклонная перекладина единицы изображала, несомненно, светлую гриву молодого бога, развевающуюся сзади из-за ветра!

Да, но это невозможно! Когда король заказывал статую, случайностей быть не должно. Все должно быть продумано, в том числе и волосы. Помнишь замечание Костелло насчет конной статуи Людовика XIV? Длинные волосы «короля-солнце», абсолютно прямые, висящие вертикально, несмотря на то что лошадь встала на дыбы… Уже здесь монарх хотел показать, что он, король-бог, командует стихиями. Управляет даже своей шевелюрой, несмотря на порывы ветра.

В статуе Аполлона надо обратить внимание как раз на волосы! Если они летят в направлении замка, значит, Аполлон стоит спиной к нему. Он едет на запад! Он движется по направлению движения солнца!

Итак, на начальном плане Ленотра Аполлон направлялся на запад!

Я заново загрузил в переносной компьютер цифры так, как они были расположены, по ходу солнца, с востока на запад: 0, 0, 1. Большой ноль, фонтан Латоны. Маленький нолик, Юпитер. Затем единица, Аполлон. Чтобы быть точным, получилось вот что:

0°1

То есть между маленьким нулем и единицей, между партером Латоны и колесницей Аполлона, остается пространство. Зеленый ковер. Прямоугольник, подлинным сторонам которого протянулись две песочные аллеи. На плане они были обозначены одной чертой, более толстой, чем те, что обозначали короткие стороны. Словно Ленотр, сильнее делая нажим, проводя две длинные линии, предполагал, что они должны были обозначать не прямоугольник, а две горизонтальные черты – параллельные.

Еще один математический знак.

Вот теперь все ясно.

Формула – вот она, перед моими глазами.