Текст книги "Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении"

Автор книги: Кристиана Барош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Мать и дочь смеются со слезами на глазах, тяжело слышать этот навеки умолкший голос, который внезапно раздался так близко.

Корали неуверенно шепчет:

– Она любила бабулю? Но ведь она и слезинки не проронила в день, когда та умерла…

Элоиза, задумавшись, молчит. Потом вздыхает:

– Видишь ли… Розали уже не плакала, просто разучилась плакать. Когда она была девочкой, фермер, к которому ее пристроили, орал, что она понапрасну теряет время и, если она не прекратит хныкать, сейчас схлопочет добавку. И, как говорила Розали: «Покажите мне того, кто захочет получить еще одну затрещину за то, что жалуется!» Вот ей и пришлось закаляться.

Когда умерла мама, она – по крайней мере, мне кажется – подумала, что самый лучший способ отблагодарить ее и излить свое горе – это заняться твоим воспитанием вместо меня. Так она и поступила. Кроме того, она, с тем глуповатым простодушием, которое иногда бывало ей свойственно, решила, что с тобой неправильно обращались и что у вас с ней много общего! Она способна была найти оправдания даже для твоей прабабки. Камилла, по ее мнению, предпочла бы родиться мужчиной, а с ней поступили, как с обычной девушкой, ошибочка вышла, только и всего! И нельзя было допустить, чтобы нечто подобное проделали с тобой! Она выговаривала мне, что я действую бестолково!

Корали краснеет:

– Мне совершенно не хотелось бы родиться мужчиной!

– Но тебе ведь нравится иной раз утереть им нос? – улыбается Элоиза. Она произнесла это с интонациями Розали.

Кассета у них за спиной продолжает крутиться. Внезапно хрипловатый голос вновь начинает звучать: «А знаешь, что она умудрилась заявить на смертном одре, эта Камилла? Что Бог ей ни на что не сгодился, и лучше бы ей было любить Поля. Все-таки жалко, что никто не помог ей додуматься до этого раньше, ты не находишь? И постарайся не промахнуться таким же образом с Корали, она не уверена в себе, а это все внутри разрушает. Ей только и надо, чтобы ее любили с закрытыми глазами, а еще лучше – чтобы ей показали настоящее и красивое, это сильно экономит время, еще как! Так говорил Наполеон, и я с ним согласна. Посмотри на меня!»

Наступает вечер, в кухне, где они за разговорами продолжают раскладывать по банкам вишни, становится темно.

– Не включай свет, – тихонько просит Корали.

Элоиза мягко отодвигает решето с кислыми ягодами:

– Не надо поливать вишни слезами, незачем их солить.

Обе посмеиваются.

Теперь прокручивается обратная сторона пленки, и голос Розали без всякой насмешки сообщает, что суп прокис, и она вылила его на навозную кучу: «…В следующий раз постарайтесь не забыть убрать его в холодильник, слышишь, что я говорю, Эмили? Влюбляться, девочка моя, это прекрасно, но это не значит, что надо витать в облаках!»

Корали, протянув руку, нажимает на кнопку «стоп». И в тишине вспоминает себя десятилетней, «не терпевшей никаких уздечек», как говорила Розали, – ну вот, опять ее слова… Внезапно, обхватив шею матери, она шепчет:

– Знаешь, ма, я никогда ее не забуду.

И они плачут, обнявшись, пачкая друг другу плечи вишней. Ну и пусть, сок можно смыть или слизать!

5
Это было тогда, когда…

… когда Брюссель плясал.

Жак Брель

Элоиза ждет, когда же наконец вернутся дочери, время уже позднее, терпение на исходе. Они вместе с двоюродными сестрами отправились танцевать под параисскими платанами. А как же – ведь сегодня 14 июля!

Ритон посмеивается:

– Мы, помнится, тоже бегали на танцы, и ты, девочка моя, своего не упускала.

Ганс молчит, он признает только вальс, предельно английский, то есть более чем медленный. Он улыбается, но довольно кисло. Элоиза начинает сердиться:

– Ты что – все еще ревнуешь? Да-да, приятель, не спорь, ты всегда был ревнивым! Когда ты видел, как я притопываю, изгибаюсь, подпрыгиваю, перехожу из рук в руки, не очень-то ты улыбался! Конечно, сегодня я себе такого не позволяю, танцую только дома у буфета, и, пожалуйста, не надо ухмыляться!

Ритон грозит ей пальцем:

– Брось заливать! Хочешь, чтобы я ему рассказал?

Ни за что! Некоторые воспоминания принадлежат только ей, ей одной, да что тут можно разделить с человеком, не любящим попрыгать! Она не отвечает.

Ганса столько лет одно море и грело, а джаз, свинг, дергаться под все это как ненормальные – в его глазах это было так легкомысленно, так… У него было лишь слабое и почти забытое представление о том, что называют «подростковыми радостями». И вообще, до нее внезапно дошло: для того чтобы наслаждаться танцем, голова должна быть свободна от забот.

Она встает, делая вид, будто ей понадобилось пройти на кухню, а на самом деле – для того, чтобы мимоходом приласкать Ганса. Они переглядываются.

– Расскажешь мне? – едва слышно шепчет он.

– Да, конечно. Когда-нибудь расскажу.

Элоиза вспоминает, как ненавидела толпу, гром оркестра, придурков, которые так и норовят опустить руку пониже. Да, не очень-то ей нравились развлечения по случаю 14 июля и все эти «фейерхерки», как говорил Дедуля. «Ой, красненький-синенький!», да на самом деле один увидишь, считай, видел все! Сюрприз кончается, сдох ваш сюрприз, удивить нечем!

И надо признать, один раз у нее в самом буквальном смысле дыхание перехватило, мало было разочарования, так еще и удушье в придачу! Это было… ну да, конечно, как только кончилась оккупация, мысли гуляли свободно, а продукты пока не очень. Так что животы у всех подтянуло, нечем было наполнить. Может быть, именно потому фейерверк, который должны были устроить на старом мосту, наполовину разрушенном бомбежками, показался им настоящим лакомством? От этого моста и оставался-то всего-навсего кусок настила между двумя львами – воспоминанием о тех временах, когда здесь проходила черта города и брали пошлину за въезд! Элоиза задыхалась, Элен плакала, от предвкушаемого блаженства им достался один только дым, потому что проливной дождь с грозой, настоящий потоп, залил все огни!

– Мама, но 14 июля всегда бывает бал, – заявили дочки Элоизы, – а эту историю про дым ты нам каждый год рассказываешь! Ну их совсем, эти фейерверки, нам они ни к чему, и все равно пшик получится, ни разу не было, чтобы из них что-то путное вышло! Нам-то надо совсем другое…

Ну вот, танец снова подхватил, закружил, не отпускает! Элоиза смеется в полном одиночестве: «Яблочки от яблони недалеко упали!» Мужчины вышли в сад, выпивают там, беседуя о боях на какой-то далекой и непонятной африканской войне. Господи Боже, до чего же они ей осточертели со своей пальбой, можно подумать, эти придурки от крови прямо балдеют! Что правда, то правда, женщины не такие кровожадные!

Девчонки вообразили будто она не любила танцевать… Это она-то, Элоиза!.. Конечно, пуанты, жете, пируэты и всякие балетные прыжки – не для нее! А вот би-боп, слоу, пасодобль, самба и даже ява – это было классно! Да, и еще джиттербаг! Дергаться в бешеном ритме, чувствовать, как тебя охватывает дикое ликование, испытывать прямо-таки жестокое наслаждение, и вдруг, когда музыка разойдется вовсю, почувствовать, что плечи, торс, ляжки и все прочее тебе подчиняются! Танец поймал тебя? Не тут-то было, это ты тут правишь бал! Аа-ах, только вспомнить!

«В молодости я обожала танцевать, – думает Элоиза. – Куда меньше мне нравились партнеры. Чересчур липучие, им только бы прижаться поплотнее». С тем, с кем ей самой этого хочется, – сколько угодно, она не против, но не со всеми же подряд… а танец еще и сегодня ее волнует.

Дома она при первых же звуках музыки встряхивается и срывается с места. Только не перед буфетом, а перед книжными полками. Разницы, в общем-то, никакой, Элоиза, как и все, ест немного. Да нет, не как все: на молодых иногда такой голод нападает. Не прокормишь! Но в их возрасте это естественно. Вот только на других полках прячутся и тайные плоды – в твердых переплетах и мягких обложках, на хорошей словарной или дешевой газетной бумаге, неважно, ее волнует только содержание. После двадцати лет замужества, вырастив троих детей, Элоиза все еще способна с головой уйти в книгу, забыв обо всем на свете… «Мама, чего бы нам поку-ушать?» И всегда-то они выбирают момент, когда в каком-нибудь детективе пятидесятых годов принц задает трепку пастушке! «Никогда мне не приспособиться к недоноскам из нынешних», – твердит Элоиза всякий раз, открывая Чандлера.

Так вот, значит, она приплясывает, уткнувшись в книгу. А остальные книги, на полках, подпрыгивают вместе с ней, легко подстраиваются к мамбо или танго, хорошо переносят даже притоптывание фламенко! Она танцует босиком, из-за соседей. Опять босиком! Разве это уже другая история? На самом деле – ее собственная, и в ее голове, и в ее доме она – всего лишь вынырнувшая из глубины истина, пляшущая и по-прежнему необутая!

Ну, знаете ли, мадам, в пятьдесят-то лет! А что тут такого? Для каждого возраста – свои возлюбленные, у нее теперь – эти, с золотым обрезом, с трепещущим на бумаге Словом! Они еще не свалились ей на голову с верхней полки, но это произойдет: земля под ногами так и ходит ходуном. Не страшно умереть под обрушившейся башней «Плеяд», смотрите-ка, четвертый том романтических историй Жионо. Там дремлет Гусар… Элоиза уже лет сорок, никак не меньше, мечтает в один прекрасный день его разбудить. Слишком стара для этого? Может быть… Но, как всякое безумное наслаждение, ее счастье будет беспредельным, к тому же, танец прямо-таки чудеса творит с целлюлитом, и под складочками кожи начинают чертенята плясать! «От меня останется лишь голос, лишь аромат, лишь воспоминание, лишь кружевная фраза, укрытая в недрах романа!» – Вот такие слова твердит она себе перед зеркалом, когда оно грубо указывает ей: «Живо беги к парикмахеру, ты только посмотри на корни своих волос!»

Она замечталась… Брат требует добавки мороженого, она огрызается: «Возьми сам, какого черта! Ты что, не видишь, что я балую себя возвращением в то 14 июля?» Единственное и неповторимое в ее взрослой жизни. Ганс ушел в плавание, и вот уже полгода как у нее только и было от него, что еле слышный голос в телефонной трубке, да и то перебиваемый треском! Этим, знаете ли, пустоту в постели не заполнишь!

А от того давнего праздника, без мужчины и без обязательств, когда она перелетала с одного народного бала на другой по всем забитым толпой площадям столицы, у Элоизы сохранилось представление о том, какимдолжно быть настоящее 14 июля!

Ей тогда было двадцать восемь, Эмили она отправила к бабушке. До того как заделать Жюльена, оставалось всего полгода, но у нее и в мыслях ничего подобного не было! Поклонников, даже самых мимолетных, у нее не осталось – по этой части Ганс был суров, разогнал всех до единого. Были верные друзья и километры непослушных волос, «не знаешь, куда девать», – сказала бы мама. Да, Элоиза не знала: шпильки в них не держались, заколки с треском разлетались – волосы отстаивали свою независимость. «С самого начала они были единственным твоим украшением», – ворчал папа: он всегда умел сказать человеку приятное! Друзья давно привыкли к Элоизиной гриве, а спутник жизни с ума от нее сходил! Чего еще требовать народу? Она позаимствовала у Розали высказывание Наполеона, которое та постоянно твердила, приспособив его для себя: ее лохмы позволяют ей выиграть две недели!

В тот вечер друзья детства решили совершить паломничество в сторону Школы Искусств. Они потащили Элоизу с собой: «Ну, пойдем! Не будешь же ты сидеть в своем углу, как крыса, только из-за того, что может вернуться Ганс! Пойдем, Жорж на этот вечер снова встанет во главе духового оркестра Школы, а он свое дело знает, как никто!» Архитектор Жорж, усатенький и бородатенький толстопопый коротышка, дудел в свою трубу, вкладывая в это занятие всю душу, огромную, как его живот, и молодые любили то и другое… нет, простите, еще и третье.

– Ах, – простонала Элоиза, – где-то теперь Жорж? Как давно это было! Еще бы мне не помнить, – говорит она сама себе уже веселее, – танец просто носился в воздухе! Я уложила волосы, заплетя их в тугую косу и сколов ее в узел длиннющими шпильками, нарядилась для удобства в широченную юбку и просторную блузку поверх короткой кофточки, не стесняющей груди. И в довершение всего обулась в испанские туфельки на плоской подошве. Такие, что не слетят, когда донельзя откинешься назад, потому что на подъеме у них резинка. Ну и пусть это не слишком элегантно, я же не моды в них демонстрировать собиралась, а носиться по улицам, переходя из одних объятий в другие!

– Что ты там болтаешь? – орет из сада Ритон.

– Не твое дело! – Во все-то ему надо лезть!

Военные действия начинались на бульваре Сен-Жермен. Надо было плясать вовсю, чтобы размять ноги, раскрутить коленные чашечки, развязать руки, подготовиться к ночному марафону, чтобы продержаться!

Как раз перед тем… о Господи, Эколь Нормаль уже скрылась из виду! Элоиза назначала свидания во «Флоре», так что официанты знали ее как облупленную и теперь, глядя, как она кружится, покачивали головами: «Вот оно что, значит, так и не угомонилась?»

«В тот вечер я танцевала, как жила, – думает Элоиза, смеясь и задыхаясь, то выполняя классические па по всем правилам, то изобретая движения на ходу, быстрее, медленнее, – в тот вечер я гналась, охотилась за счастьем! И без проблем переходила от молодняка к старикашкам, ведь мое сердце было в надежном укрытии, далеко в море! Труднее всего было вырываться из цепких щупалец зрелых дядек или стариковских лап. К тому же, и коса расплескалась во все стороны! К югу от Луары каждый вам скажет, что красный цвет притягивает храбрых быков. На любой арене, где бы эта арена ни была, они бросаются на приманку, и в их глазах уже светится отблеск крови! У меня была метровая коса, крашенная хной, – ни один бык не устоит, так и вылетит из загона!»

Серж, или, вернее, Труцкий – его прозвали так за то, что он в свободное время пел баритоном из «Бориса Годунова», – подбирал шпильки, складывал их в карман и орал: «Парни, она здесь не одна!» Под этот припев Элоиза то и дело меняла партнеров, шепча на лету: «Спасибо, братец-дуэнья, продолжай в том же духе!» А Серж только плечами пожимал и медленно шел следом, готовый ко всему и ничего определенного не опасаясь, слегка пресыщенный и начисто выпавший из ритма. Короче, она плясала за двоих, пьяная без вина, ноги сами несли ее, волосы лились спутанным дождем…

«Бывший ухажер» с улицы Ульма увлек ее в танго, которое вскоре оборвалось, поскольку «бывший» нескрываемо льнул к ней, стремясь воскресить прошлое, но Элоиза шепнула ему прямо в ухо, оказавшееся слишком близко от ее губ: «Я не подбираю объедков, тем более собственных!» Серж-телохранитель закричал: «Ну, нет, с этим ты не закрутишь, он слишком…» Но она была уже далеко.

На исходе добела раскаленного часа захотелось вернуться к духовому оркестру и его дирижеру. Жорж отыскался у ворот Школы Искусств, он до сих пор пил только воду, ни глотка вина – его он приберегал на потом, когда устанет и надо будет подкрепиться, – и самозабвенно оглашал трубными звуками улицу Бонапарта. За ним двигались барабан, ударные и медные духовые, издавая адский грохот джаза в стиле «Красной Розы» и энергичного буги-вуги. Это было не вполне в стиле Элоизы, но ей подвернулся паренек, так же помешанный на танцах, как и она сама, и вынырнувший из небытия, словно только что родившись в кипении свинга. Нельзя было упустить такой случай, и они вдвоем бросились в пляску: поворот, вероника, [34]34
  Один из приемов корриды.


[Закрыть]шаг влево, шаг вправо… они втыкали в музыку бандерильи, добивали сонные блюзы, казнили медленный танец. Воздух дрожал, как во время настоящей феерии, и «трибуны», увешанные зеваками от улицы Висконти до берегов Сены, казалось, сейчас обвалятся от громовых «оле!».

Вот там-то, на набережной Конти, и не выдержала ее правая туфелька, та, что получше. Призрачный танцовщик мигом растворился в толпе – в его глазах Элоиза превратилась в калеку. Что он вообразил? Босая нога – хотя и от другой туфли мало что осталось – никому еще не помешала танцевать!

– Пора подкрепиться, друзья.

Они всей толпой ввалились в кабачок, где намеревались обсохнуть и одновременно спасти организм от обезвоживания.

– Идите вперед, – сказал Жорж своим музыкантам, – я вас догоню.

Но они не желали уходить.

– Очень уж забавная у тебя подружка, – заявили они, – нечего беречь ее для себя одного, вот эгоист!

Пополнив запасы воды и воздуха, «скорый поезд» танца двинулся дальше. У Лувра и Оперы они задерживаться не стали, тот и другая слишком чопорны. Большие бульвары тоже промахнули, хотя и по другим причинам. У ворот Сен-Мартен и Сен-Дени не столько танцевали, сколько липли, местная шпана так и льнула к телу:

– В праздничный вечер все бесплатно, правда, дамочка?

– А вот и нет, приятель! Когда мне приспичит, я выбираю сама! – «Надо же, подумать только, я ведь ругаюсь, когда мои девчонки грубо высказываются! Ну конечно, они опоздают, – хихикнула Элоиза, – можно подумать, ты в их возрасте вовремя возвращалась домой».

В окрестностях Антверпенского сквера ночь утратила всякую логику. Мягкий шелест деревьев в садах Амилькара… жара стоит в точности такая же, как там, за морями, и запахи такие же пряные. Ничто не может быть таким далеким от ароматов жасмина и асфодели, как испарения бензина, поднимающиеся над асфальтом, но достаточно вообразить полную противоположность тому, что ты вдыхаешь, – и можно поверить, будто ты в Тунисе, под баньянами Хамамета, куда они с Гансом отправились в очередное свадебное путешествие.

Тут скончалась и левая туфелька, и Элоиза сердито сбросила ее в канализационный люк. Теперь она была босая, «ножки в чем мать родила», – плотоядно радовался Жорж.

– Если немножко подождать, может, попробовать дадут? Нет? Ну, значит, все, – вздохнули друзья. Они хотели было подозвать такси, одну из древних красно-черных машин «джи семь», без дела катившую мимо.

– Еще чего!

От танцев пятки грубеют, наэлектризованные (почти буквально) ноги рвутся вперед! Компания ввалилась в сквер под медленно кружившие английские вальсы. Или бельгийские. Труба Жоржа прощально рыдала, ему с его оркестром надо было возвращаться на улицу Бонапарта.

– Было тепло, над Парижем вставал неяркий рассвет, насколько я помню, день был воскресный, – напевает Элоиза, убирая посуду. – Слава Богу, целое воскресенье на то, чтобы прийти в себя после субботнего вечера!

Труцкий и еще несколько парней, чьи имена затерялись где-то, растворившись вместе с ее молодостью, так вот, парни эти совершенно выдохлись, да и Элоиза едва держалась на ногах. Танец иссушил ее, она была – словно заезженная страстью. Еще любишь, но уже устал. Танец иногда запинается, в точности как наслаждение, когда, уткнувшись в тепло родного тела, испытываешь единственное, смутное и сытое желание – спать.

Они спокойно спустились по Севастопольскому бульвару, утихшие и усмиренные плясуны. Элоиза с десятилетним опережением ощупывала пальцами ног песчаный пляж под тротуарами, ее шпильки, насквозь протыкая карманы «братика» Сержа, торчали наружу. Одну за другой она всунула их в скрученную косу, потом надела блузку поверх отяжелевшей от пыли и пота кофточки, одернула юбку, потуже затянула пояс, вымыла руки под струйкой фонтана Уоллеса. Еще оставалось несколько фонтанов, щедро рассыпавших прохладу. Пить. Рассветная жажда…

Так хотелось, чтобы пошел дождик, мелкий, теплый, неспешный, шелестящий дождик Иль-де-Франса. Так хотелось растянуться на траве, лениво раскинуться… Ну, ладно. Хватит мечтать, девочки опаздывают, они у меня получат!

В те времена она с рассветом живо превращалась в приличную молодую женщину. Конечно, она была босая, откуда у кошки сапожки?.. Слова без ее помощи льнут одно к другому, надо же!

Дютрон еще не нашептывал «Пять часов, Париж просыпается…», но станция метро «Шатле» уже открылась.

Они наперебой зевали, пыл угас. Прощание свелось к коротким «пока-пока», последний взмах руки на перроне, уф, вот и все.

«Мне нравилось возвращаться одной, мне нравилось одной наслаждаться простором двуспальной кровати, мне нравилось утреннее одиночество. В общем-то, я не изменилась, – думает она, – Ганс не так уж часто бывает дома».

Где бы ей поспать? В их неудобной парижской двухкомнатной квартирке размером с потайной ящичек в старинном секретере? Там был только скупо капавший душ. Почему бы не завалиться к родителям? Элоизе необходима была ванна, и ключи у нее остались, «так ты сможешь заходить, чтобы проветрить», – каждое лето повторяла ее мать, не слишком на это надеясь. У Ганса они наслаждались свободой, но без ванны, а в родительской квартире была ванна, но не было свободы. Старая история…

И к тому же, Элоиза хотела есть. Ма-Элен только что разложила по банкам вишневое варенье… Сейчас Элоиза пошлет все к черту, будет отмокать в пенной ванне, жевать бутерброды и думать о Гансе без горечи – ее тело свободно от желаний! Танец для того и нужен, чтобы гасить вожделение, правда?

Старшие Дестрады надолго уехали в Параис, нечего опасаться, что они ее отругают, как в прежние времена: «Только посмотри, какой беспорядок!»

И тогда, решив отправиться на старую квартиру, где она кое-как проковыляла через молодость, Элоиза села в отходящий поезд – кто-то на платформе, зевая так же безудержно, как она сама, громко сообщил, что поезд отходит, должно быть, контролер, ревностно относящийся к своей станции. «Первый класс, пожалуйста», – сказала Элоиза, – надо же попользоваться тем, от чего в те годы после восьми часов приходилось отказываться!

Усевшись, она сложила руки на коленях и выпрямила спину, чтобы не свалиться, в высшей степени благопристойная до самых щиколоток. Ниже – уже не очень. Ступни впитали гудрон; обутая тенью в сандалии из пыли, оставлявшие голыми пальцы, она выглядела падшим ангелом, уже не скрывающим под котурнами раздвоенное копытце чертенка! Или цыганкой, заброшенной в хорошее общество и тоскующей по возку и большой дороге. Или тем и другой одновременно…

После пересадки на Монпарнасе она рухнула на скамейку, придавленная собственной тяжестью, – теперь бояться нечего, ехать до конечной!

Напротив нее уселась улыбающаяся дама, настроенная «поболтать», но не так уж Элоиза любила чесать языком, особенно когда спать хотелось больше, чем жить!

– Редко встретишь приличную девушку в метро в такой ранний час!

Не такую уж «приличную», как ей кажется!

Элоиза так и увидела, как вытягивает ноги к самым глазам, которые «глазам своим не верили!». Вопль, который издала эта тетка, прокатился по всему вагону, из конца в конец: «Даже в первом классе от этой шпаны не избавишься!» Что она сказала бы сегодня? Заткнулась бы, испугалась, «потому что у этих людей, мсье, есть ножи…», и потом, первого класса, мадам, больше не существует. Это единственное, что изменилось в правление Миттерана, единственная роза без шипов на целый Пантеон почивших иллюзий! Да будет тебе, Элоиза, уймись, тебе ведь нравится этот кудрявый очкарик, и даже эта маленькая брюнеточка, которой не мешало бы сдержать свои вопли: «В наши дни-и!..» – точь-в-точь Корали, когда она начинает дурить.

Окончательно сдавшись, Элоиза поволокла свою усталость по направлению к квартире, погрузившись в полусон, которому только постели недоставало для того, чтобы стать совершенно сном. Но нельзя же положить на чистые простыни два фунта налипшего гравия и прочей грязи! Мама продолжала застилать ее слишком узкую для страсти девичью кровать белым, подобно тому, как украшают подштопанную девственность! «Если ты принесешь в подоле, – кричал когда-то отец, – я тебя из дому выкину!» Но она уже ушла, его смелости только на то и хватало, чтобы орать вслед. И потом, это было до Эмили… а после он впал в маразм и потребовал второго, ясное дело – внука, себя не переделаешь! Мачо до мозга костей, эгоист и… ну, ладно, он умер, мир праху его.

Когда через десять часов после возвращения Элоизы консьержка, встревоженная шумом водопада в трубах, поднялась в квартиру, Элоиза спала в величественной позе, сидя на стуле и поставив ноги в биде.

Черная «обувка» продержалась неделю, несмотря на ежедневные массажи с оливковым маслом и ванны с жавелевой водой через день. Да, теперь битум уже не тот: чуть потер – и следа не осталось!

«Но на самом ли деле жизнь была так хороша двадцать пять лет тому назад! Я с удовольствием прошлась бы по ней заново, – думает Элоиза, – только чтобы взглянуть. Может быть, в те, прежние четырнадцатые июля я свое недоплясала!»

Теперь у них с Гансом есть пристанище в двух шагах от площади Республики, музыка и флаги плещут прямо в глаза и уши, вот только нетерпеливый голод, требовавший ритмов и смеха, сдался, уступил натиску мозолей и расширенных вен. «Мне сорок восемь лет, у меня десять килограммов лишнего веса, – бубнит Элоиза, посасывая мятный леденец. – Конечно, это не старость, но уже и не первая молодость. Что правда, то правда, течению времени путь не преградишь».

Что касается туфелек, сегодняшняя мода предпочитает башмаки для большой дороги. Молодые теперь не танцуют, а еле ноги волочат. «Согласна, не все! Но вот Корали, как влезет в свои солдатские ботинки… Хотя сегодня вечером она выглядела скорее хорошенькой… уж точно, здесь без парня не обошлось!

И потом, о чем жалеть, когда память твоя полна движением? Так, может быть, дать воспоминаниям пробиться на поверхность, вот сейчас, вдали от посторонних глаз, которые отмеряют мне годы по объему моих бедер? Ритм никуда не пропадает, танец не теряется, просто проживаешь его по-другому, более чувственно…»

– Эй, мужчины, – кричит Элоиза в сторону сада, – идите-ка сюда, сейчас отпразднуем 14 июля травяным чайком, нам как раз по возрасту, и знаешь что, дорогой мой, я позволю Ритону шепнуть тебе на ухо, что в двадцать лет я была совершенно «невозможной»!

Когда дети в два часа ночи с ботинками в руках прокрались в дом, опасаясь, как бы им не влетело от предков, перед их глазами предстали Ритон, который лупил, как ненормальный, в медный таз, и Марианна, которая выделывала нечто, не имеющее названия ни на одном языке, задрав юбку по самое некуда! Что касается Элоизы, то она вальсировала с Гансом, глаза в глаза.

Папа никогда так и не научился двигаться в другом ритме, знает только «раз-два-три… раз-два-три…» даже под допотопную пластинку, совершенно для этого не предназначенную! Подумать только, Билл Хейли, такое старье!

Стыд и позор! В наше время не найдешь правильных родителей!