Текст книги "Тогда ты услышал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

20

За час до обеда в классе Берит шел урок французского. Так как Михаэль Даннер больше не имел права преподавать, школа в срочном порядке нашла молодого стажера, который был каким-то измученным. Все четырнадцать ребят моментально заметили это и на каждом уроке выдумывали новые каверзы. Восемь девушек им подыгрывали, потому что не хотели показаться трусихами.

Сегодня пришла очередь трюка с передвиганием столов – древний трюк Иссинга, но из-за этого не менее эффективный. Как только стажер поворачивался к проектору, чтобы поменять пленки, все дружно передвигали столы на пару сантиметров вперед. Примерно через полчаса парень должен был оказаться в окружении, и тогда он перестанет понимать, что происходит, потому что сближение происходило постепенно и совершенно незаметно. Шутка заключалась в том, что все при этом делали вид, будто ничего не происходит, и вообще вели себя как обычно.

Передвигание столов – психологический стресс для преподавателей, не уверенных в себе. Преподаватель английского уже как-то раз сломалась и вся в слезах выбежала из класса. После этого ей выписали больничный, и с тех пор в Иссинге ее не видели.

Но сегодня до такого не дойдет. Хотя в глазах стажера и появилось выражение легкой паники, когда он понял, что они задумали, он решил не обращать на их поведение никакого внимания. Он выключил проектор и начал вести с учениками face a face[18]18
  Лицом к лицу (фр.).


[Закрыть] дискуссию на тему le sujet que concerne la légalisation des drogues[19]19
  Затрагивающую легализацию наркотиков (фр.).


[Закрыть]. Начался вялый conversation[20]20
  Разговор (фр.).


[Закрыть], в котором приняли участие два-три ученика. Тем не менее продвижение столов прекратилось. Теперь это было уже не интересно.

Берит сидела у самого окна. Она бы с удовольствием смотрела на улицу, но все стекла были покрыты морозными узорами. В классе, как всегда зимой, было очень сильно натоплено, но ей все равно холодно. На ее выкрашенной в серый цвет парте кто-то выцарапал циркулем «Berit is fucked up»[21]21
  Берит обломалась (англ.).


[Закрыть]. Берит провела пальцем по трещине в парте. Она знала: нужно продержаться еще немного.

Еще три недели до Рождества. С тех пор как она неделю назад в отчаянии позвонила домой, родителей замучила совесть, и теперь они звонят каждый день, чтобы спросить ее, чего бы ей хотелось на Рождество. Чтобы наказать их, Берит каждый раз притворяется, что ей ничего не приходит в голову.

Идея бросить Иссинг и сдавать экзамен на аттестат зрелости Берит уже не нравится. Что ей делать у родителей, которым не особо хочется, чтобы их дочь жила дома? Что ей делать в Берлине, где она почти никого не знает? Что ей делать с девчонками, единственными оставшимися у нее подругами Кати и Анной, которые каждые выходные наглатываются колес?

Берит бросила презрительный взгляд на стажера, которому, пожалуй, скоро стукнет тридцать лет, а его потный лоб все еще был усеян прыщами. Как можно сегодня говорить о легализации наркотиков, если каждый идиот может получить все, что захочет, – и, кажется, это никого не волнует. Привычка, которой так охотно отдаются, потому что не нужно думать самому. Отсюда – нехватка творческих мыслей, отсутствие индивидуальности. Михаэль Даннер всегда поощрял их стремление уходить от однообразия повседневной жизни, жить бурно и опасно. К сожалению, даже он не смог воплотить свои мечты в жизнь. По крайней мере, так кажется Берит.

Поэтому ли он бил свою жену?

С тех пор как Даннер в присутствии остальных простил ей нарушение заповеди «Не предай своего Учителя», ее, как по волшебству, снова полюбили не только в их кружке, но и остальные. Она не сопротивлялась, хотя каждой молекулой своего тела чувствовала, что здесь что-то не чисто. Она позволила Михаэлю Даннеру прочесть о себе проповедь, в которой он хвалил ее мужество, ее силу, ум и неподкупность.

Нам нужны такие люди, как ты, Берит. Безукоризненные люди. Которые плывут против течения. Которые не позволяют себя подавить.

Верно было одно: эти комплименты, несмотря на их затасканность и примитивность, растопили в ней лед, грозивший заморозить всю ее. И только потом, по дороге в интернат, к ней пришло понимание, что Даннер – в который раз – одурачил ее по всем правилам искусства: ни слова о том, что он заставил группу солгать. Не дал объяснения тому, что Берит видела летом. Вообще ничего на тему «Михаэль и Саския Даннер». Вместо этого обычная болтовня о гражданском мужестве и способности прощать.

И все они, включая Берит, попались на эту удочку. С той лишь разницей, что остальные этого даже не поняли, а Берит поняла, пусть не сразу.

Что еще верно: она ненавидит сама себя за этот самообман, за то, что предала свои убеждения и идеалы, но одновременно ей стало легче оттого, что ее больше не отталкивали товарищи. И чтобы совсем не запутаться, у нее возникло желание сделать еще одну попытку. Ей захотелось пройти еще одно испытание, чтобы доказать, что она действительно такая, какой ее описал Даннер.

Вместе с остальными Берит вышла из класса. Скоро из всех классов хлынут учащиеся, чтобы в плохо освещенных коридорах натыкаться друг на друга, смеяться, чертыхаться, спотыкаться на скользких ступеньках, дрожать от холода, проникающего через главный вход, потом бежать дальше по узкой темной лестнице в столовую, находящуюся в подвале.

У тебя есть математика… Кажется, Мюллер совсем того… совсем съехал… подожди меня…

Берит отдалась течению. Это приятно. Ни о чем не нужно думать, ничего не нужно планировать. Все уже продумано, как форма, в которую нужно просто влиться, не сопротивляясь, чтобы потом в ней медленно застыть. Самая высшая форма безопасности.

Рядом с ней возник Стробо. Он в 13-м классе, на два года старше нее. Она снова ощутила легкое приятное возбуждение оттого, что он рядом с ней. Хотя с того вечера в павильоне для курящих между ними ничего не было, она чувствовала, что все еще возможно. Она улыбнулась Стробо, он взял Берит за руку и сжал ее – остальные не могли этого видеть в толпе, образовавшейся перед столовой. Потом они прошли сквозь вертушку в зал, где было посвободнее, и там они разжали руки. За столом он сел напротив ее. Они избегали часто смотреть в глаза друг другу.

Симон. Имя вспыхнуло в голове неоновыми буквами. Симон Петр, который, как и все остальные, умыл руки и, как и остальные, предал Иисуса. Симон, который ничего не сделал, ничему не помешал. Симон, который допустил, чтобы остальные безжалостно растоптали ее мечты, ее честь, ее достоинство. Даже то немногое, чем она дорожила, – и того не оставили.

Симон был первым и последним. На Симоне замкнулся круг ее разочарований. Чтобы спасти его для лучшей жизни, нужно было вернуться в прошлое, как она делала это с другими.

Тогда… Это были годы мучений, когда играли гормоны, когда разрушался ее защитный вал, – пока зло не проникло в нее и не заполнило все ее существо. Тогда… Это было время, когда оказалось, что ее душевный иммунитет слишком слаб и она не справляется с вызовами судьбы и каверзами людей, которые ее окружают. Любая насмешка, любое умышленное проявление неуважения к ее желаниям и потребностям были как штурм злобных вирусов, которым нечего было противопоставить. Под конец у нее развилась хроническая болезнь и ко всему прочему добавилась эта жуткая способность – ясновидение, которое ни на что не могло повлиять, и уж тем более ни от чего не могло защитить.

И все это, как ей сейчас казалось, началось с Симона, этого лицемера. С Симона, единственного друга, который у нее был.

Тогда… На сапфирно-голубом небе сияло солнце, освещая каменистое побережье Карвоэйро. Оно смотрело на ее слегка загорелые ноги, на красивые плетеные кожаные сандалии, на которых, хотя они и были куплены в Лиссабоне, уже появилась патина, которая является неотъемлемой частью имиджа путешественника. Тогда… Море простиралось глубоко под ней, волны были украшены коронами из пены, крепкий теплый ветер сдувал волосы с лица.

Она стала спускаться на пляж. Узкая скалистая тропа вилась серпантином, сандалии оказались слишком скользкими для отполированных тысячами ног камней, но она радовалась, предвкушая прикосновения горячего песка и холодной морской воды. Было время обеда. Большие португальские семьи гуськом проходили мимо нее, чтобы укрыться в своих простеньких домиках, стоящих на краю обрыва. Их лица были такими загорелыми, что в ярком свете солнца они воспринимались как тени. Она была единственной, кто сейчас спускался к морю, шаг за шагом приближаясь к пляжу. Солнце светило ей в лицо, и оно раскраснелось. Когда она наконец спустилась в бухту, перед глазами плясали яркие круги.

Тем временем ветер стих, и воздух был настолько сух и горяч, что она едва не закашлялась. Диаметр бухты был не меньше трех километров, а она не имела ни малейшего представления, где были пещеры, о которых ей говорил Симон. Да она даже не знала, были ли они еще там – Симон и остальные. Она смогла выехать только через неделю, потому что мать устроила жуткий скандал и не хотела ее, семнадцатилетнюю, никуда отпускать. Поэтому она просто взяла и удрала ночью. Так как в час ночи никакие скоростные электрички в город не ходили, она, хорошо уложив рюкзак, пешком пошла на Центральный вокзал. Там ей пришлось долго ждать поезда на Париж, где ей нужно было сделать пересадку, чтобы доехать до Лиссабона. От Лиссабона ходили автобусы до Альгарвы, но было очень нелегко найти в этом суетном городе автовокзал, и хотя она сильно устала, все же была горда тем, что сумела проделать весь этот путь одна.

Совсем одна. Это означало, что эти три дня она ни с кем не разговаривала.

Пляж, сверкающий под полуденным солнцем, был совершенно пуст, мелкий белый песок практически невыносимо слепил глаза. Жар песка чувствовался даже сквозь подошвы сандалий. Рюкзак медленно сполз со спины – она была уже близка к цели, но вдруг захотелось заплакать. Может быть, это была совершенно идиотская идея. Может быть, здесь ее никто не ждет. Что, если придется ехать обратно, потому что она не встретила никого, кто бы ей помог?

Она подошла к воде, вымыла ноги – вода оказалась приятно прохладной – и выбрала направление. Она шла более получаса, и от усталости слипались глаза. Потом она увидела, наконец, черные пятна на бежевом песчанике. Там, должно быть, были пещеры. Наконец-то она была среди своих.

– Да что с тобой сегодня такое? – спросил Антон.

– Ничего, – ответила Мона.

Она осмотрелась в квартире Антона. Все здесь было шикарным, мебель обтянута черной кожей, с блестящими хромированными ножками, стеклянный столик. Но все было каким-то мертвым. Стерильным. Не сравнить с квартирой Даннера. Ту обставляли с любовью. А Антон просто скупил все, что хорошо выглядело и дорого стоило.

– Ты страшно напряжена, – заявил Антон.

И прежде чем Мона успела что-то сказать, зазвонил беспроводной телефон, который все время лежал рядом с Антоном, – где бы в квартире он ни находился. Вот и теперь он моментально взял трубку и, уже разговаривая, пошел в кабинет, находившийся рядом с гостиной. Громко хлопнула дверь.

Половина одиннадцатого вечера. Для деловых звонков уже поздновато. Для обычных деловых звонков.

Иначе Мона не может, она просто обязана спросить Антона, когда он вернется:

– Ты опять взялся за махинации?

Антон сел рядом на черный кожаный диван и положил руку ей на плечо. Ничего не сказал. На такие вопросы он чаще всего не отвечает. Это страшно злит Мону.

– Слушай, я хочу получить ответ! Что ты задумал?

– Прекрати, Мона. Ты же не рассказываешь мне про то, чем вы, ищейки, занимаетесь.

– То, чем мы занимаемся, не противозаконно.

– Давай ты перестанешь говорить глупости?

– Если ты продаешь украденные БМВ в Польшу и Украину…

– Да не делаю я этого! Все чисто! Прекрати, наконец! Это глупо!

Антон отстранился от нее, скорчил обиженную мину. Мона глубоко вздохнула. Лукас спит наверху в отделанной Антоном с любовью детской, где есть компьютер, водяной пистолет, полуметровая фигура Дарт Бейдера, несколько самолетов с дистанционным управлением, принцип действия которых Мона никогда не понимала. Если они сейчас поссорятся, Лукас проснется. А он уже и так плохо понимает, что между ними происходит.

– Отдел по борьбе с мошенничеством завел на тебя дело, не так ли?

– Нет.

– Ну признай хотя бы это!

– Нет!

– Хорошо. Сам ты не продаешь машины, но ты налаживаешь контакты, ты являешься посредником в сделках, гребешь комиссионные и делаешь вид, что чист, потому что дальнейшее тебя не касается. Так лучше?

– Замолчи, наконец!

Впервые Моне пришла в голову неприятная мысль, что, возможно, эту квартиру прослушивают. Разве она знает, насколько далеко зашло расследование? Может быть, уже есть судебное решение. Может быть, телефон Антона прослушивается, а то и вся квартира.

Ее бросило в жар. Потом она сказала себе, что теперь, собственно, все равно. Ее жизнь связана с его жизнью. Так будет всегда, что бы ни случилось. Нет никакого смысла беспокоиться по этому поводу. Но, несмотря ни на что, она беспокоится. У нее столько проблем, и одна из них – Антон.

Они уже давно не сидят, тесно прижавшись друг к другу: Антон отодвинулся в дальний угол дивана, как упрямый подросток. Мона смотрит на его профиль. Темные, глубоко посаженные глаза, длинный прямой нос, красивый рот. У Антона хороших качеств ровно столько же, сколько и плохих. Они настолько уравновешивают друг друга, что очень трудно относиться к нему однозначно. В любом случае, он не ангел и никогда им не будет. Раньше, когда они еще были вместе, Антон так отделал предполагаемого соперника, что того пришлось доставить в больницу с сотрясением мозга и сломанным ребром. Не стоит даже упоминать, что между ним и Моной никогда никого не было. Он сам себе все придумал.

Но, опять же, это было очень давно.

Теперь у Антона постоянно менялись подружки. В основном это были молодые пухленькие блондинки, которые очень мило относились к Лукасу. А Мона теперь была просто хорошим товарищем (ладно, иногда не просто товарищем, но для кого, собственно, она хранит верность – может быть, для своих женатых коллег?). Со всеми проблемами она может прийти к нему. Он всегда выслушает. А это уже чего-то стоит.

– Я должна знать, – сказала Мона. – Если ты опять сядешь за решетку, что будет с Лукасом? Ты никогда об этом не задумывался? Он любит тебя. Он боготворит тебя. Ты хочешь, чтобы он стал таким, как ты?

– Не станет, если ты и дальше будешь воспитывать его как неженку.

– Я? А кто кормит его шоколадным мороженым, как только месье начинает кривиться?

Слишком поздно Мона заметила, что Антон незаметно сменил тему разговора. Ну ладно. Она устала, как никогда. Так устала, что практически нет сил ехать домой. Она положила голову на мягкий подлокотник дивана и закрыла глаза.

– Я беспокоюсь о тебе, – вдруг сказал Антон, и было в его голосе что-то такое, что заставило ее насторожиться. Обычно он так с ней не разговаривал.

– Не выдумывай. Чего это ты? – Она снова закрыла глаза. Пять минут подремлет – и поедет домой.

– У меня нехорошее предчувствие.

– По какому поводу?

Только бы он замолчал. Она так устала, так страшно устала, а диван такой удобный…

– За кем вы, собственно, гоняетесь?

– Я не могу об этом говорить, ты же знаешь.

– Этот убийца, который прихлопнул несколько мужчин и одну женщину – кто он?

– Мы не знаем. Пока что не знаем. Можешь прочесть об этом в газетах.

– Вы что-то знаете.

Мона снова открыла глаза. С минуту она вспоминала две последние пресс-конференции – вчерашнюю и сегодняшнюю. Не было сказано ни слова о Фелицитас Гербер, которая уже находится в розыске. Это часть ее плана. Антон об этом не знает. Он просто не может знать.

– О чем ты вообще говоришь?

– О своем предчувствии. Оно нехорошее.

И что бы это значило?

– Ты в опасности, я чувствую это.

Такого он ей еще никогда не говорил.

А ведь они знают друг друга уже скоро тридцать лет. С тех пор как Мона с матерью переехали в квартиру по соседству с Линденмайерами, в очень зеленый квартал с обманчиво безобидным названием Хазенбергль[22]22
  Дословно: Заячья горка.


[Закрыть], неподалеку от Панцервизе. Антон был для нее как старший брат, пока не начал за ней ухаживать. Потом они три года «ходили вместе», потом появился Лукас, потом Антона посадили на два года, а Мона решила делать карьеру. А это, кроме всего прочего, означало, что они с Антоном больше не могут быть вместе. Это и раньше был довольно щекотливый вопрос, а потом ей стало понятно, что так жить дальше невозможно.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Мона встала, зевая и слегка покачиваясь. Нужно ехать домой. Немедленно. Она и так провела последние две ночи в постели Антона, а делать это привычкой она ни в коем случае не хотела.

– Можно, Лукас опять останется у тебя?

– Глупый вопрос. Конечно можно.

– Спасибо. Это скоро закончится, я обещаю. На выходные он поедет к Лин. Будет праздновать у нее день святого Николая.

– Лукас мне не мешает. Я волнуюсь за тебя.

– Антон, не выдумывай. Со мной все в порядке.

Они обнялись. Мона с тоской подумала о неубранной квартире, которая ждала ее. Может быть, попросить у Антона на время его уборщицу? Он часто предлагал такой вариант, а она всегда отказывалась. Дурацкая гордость.

Когда она, наконец, оказалась в промерзшей машине без перчаток, и ее руки едва не примерзли к рулю, она не в первый раз задала себе вопрос: почему, выбирая между легким и трудным путем, она всегда выбирает трудный? Это карма или просто глупость? Об этом она думала не переставая, пока не нашла место для парковки за пять домов от своего дома. И поэтому не заметила, что за ней следят.

21

В последнее время озеро притягивало Берит как магнит. Как будто в его темных, покрытых тонким слоем льда глубинах скрывался ответ на ее вопросы. Она ходила к озеру каждый день. Чаще всего к мосткам, куда обычно причаливал теплоход, но в это время года не подходил ни один корабль, только чайки сидели на досках и с криками протеста взлетали, как только она приближалась, чтобы потом удобнее устроиться у нее за спиной. Деревянные доски гулко скрипели под ее ногами, мороз выжимал слезы из глаз, но неизменный мир замерзшего озера таил в себе что-то успокаивающее для Берит, которая все еще любила бывать одна, плохо спала по ночам и боялась непонятно чего.

Когда она сегодня решила проигнорировать тихий час и пойти прогуляться к озеру, она практически сразу заметила, что в воздухе что-то витает. Это что-то было связано с погодой. Сегодня было теплее и ветер дул сильнее, чем в последние туманные холодные дни. Берит подняла голову. В разрывах туч проглядывало солнце. Она вышла с территории интерната через арку, свернула на главную улицу Иссинга и медленно пошла в гору, направляясь к озеру. То, что она сейчас делала, было запрещено, но на эти запреты Берит давно перестала обращать внимание. После всего того, что произошло, она больше не могла серьезно относиться к запретам. Они имеют смысл только тогда, когда их выполнение можно проконтролировать. Но этого в Иссинге никто не делал, тем более теперь.

Все, начиная с пятиклашек и заканчивая ректором, чувствуют себя неуверенно из-за того, что произошло за последние недели. Некоторые родители заявили, что заберут детей из школы, если в «этом деле» немедленно не разберутся. Но, в конце концов, никто этого не сделал, однако уже одной угрозы хватило, чтобы ухудшилась здешняя атмосфера. Все испытывали недоверие к другим людям, ощущали беспомощность, дружеские отношения расстроились, а во всем был виноват Даннер.

«Мне очень жаль, – подумала Берит, – но так оно и есть». Часто она мысленно разговаривала с Даннером. Тогда ей в голову приходили самые веские аргументы. Такие, которые потом, на поверку, оказывались неубедительными – когда их вытаскивали на свет Божий. Только потому, что Даннер искуснее в риторике, чем она. А еще потому, что в группе никто Берит не поддерживает. Петер, Стробо, Марко, Сабина по-прежнему обожествляют Даннера, а остальным все равно.

Она добралась до причала. Он пуст, нет никого, кроме чаек и мужчины в толстом черном стеганом пальто, он стоит на краю причала и смотрит на море. Берит хотела было повернуть обратно – она не любила делить причал с кем бы то ни было – но тут мужчина повернулся и направился к ней.

Это был Даннер.

Она остановилась как громом пораженная.

Даннер – последний человек, которого она хотела бы сейчас видеть. Она не знает, о чем с ним говорить, тем более здесь, наедине. Так с ней часто бывало, когда дело касалось Даннера. Как только появлялась возможность наконец высказать все, что томило душу, в голове становилось пусто.

Кажется, он ее ждал. Но этого не могло быть. Она всегда приходила к озеру в разное время. И до сегодняшнего дня никого не встречала. Значит, это может быть только случайность. Не так это и удивительно, если подумать, – здесь так мало возможностей организовать свой досуг. Особенно это актуально в плохую погоду. Есть два ресторана, несколько кафе, которые зимой чаще всего закрыты, а ближайший кинотеатр находится в Мисбахе.

Даннер ускорил свой и без того торопливый шаг, когда увидел, что она застыла на краю озера. Берит не двигалась. Смысла не было убегать, этот импульс она подавила сразу.

– Я рад, что встретил тебя здесь, – сказал Даннер.

Он улыбнулся совершенно искренне. Берит промолчала, потому что ей ничего умного в голову не пришло. Так они и стояли друг напротив друга, как будто на свидании. Наконец Берит провела рукой по волосам. Они были холодными, но приятно густыми и упругими. Это ощущение придало ей уверенности. Может быть, действительно хорошо, что он случайно оказался здесь, и она тоже. Может быть, это тот самый шанс, которого она ждала, и который нужно обязательно использовать.

И прежде чем она успела что-то сказать, Даннер взял ее под руку, как будто это было совершенно естественным. Вообще-то он должен был держаться подальше от учеников, а они – от него, – таковы были условия его нахождения здесь. Но он никогда не придерживался правил.

– Не хочешь пройтись со мной немного? – спросил он и повел ее мимо причала по пустынной набережной.

– Не знаю, – сказала Берит, но не стала отнимать свою руку, как будто для нее происходящее было в порядке вещей. Если уж она не стала сопротивляться, то нужно было хотя бы сделать вид перед самой собой, будто она согласна и что это ее решение – пойти с ним. Она просто не имеет права чувствовать себя как обычно в его присутствии. Какой-то беспомощной. Слишком зависимой от него.

– Возможно, – сказала Мона, – журналисты позвонят вам сегодня во второй половине дня. Ваш номер мобильного зарегистрирован в справочной?

– Думаю, да, – откликнулся Леманн.

Он сидел напротив нее в их 11-ом отделении. В дверях стоял Фишер, он хоть и был бледным, но, по собственному заверению, с ним уже все было в порядке. Бергхаммер и Кригер, скрестив на груди руки, прислонились к шкафу с документами.

– Совет: вы удивлены. Сначала недружелюбны. Сами знаете, настырные журналисты. Откуда вы взяли мой номер, и так далее.

– Понятно.

– Вы дадите интервью «АЦ», «ТЦ», «Бильд» и «СЦ». Позволите себя сфотографировать. Они спросят вас, можно ли упоминать вашу фамилию. По крайней мере, я надеюсь, что они это сделают. Если они не спросят, вы сами должны завести об этом разговор.

– А зачем?

– Затем, что иначе они укажут лишь ваши инициалы – из уважения к вам. Но в таком случае все будет напрасно.

Все ниточки сошлись на Леманне. На нем и на Даннере, но за Даннером и так наблюдают уже в течение нескольких недель, и пока что никто не пытался напасть на него. Поэтому Леманн – это их последний шанс. Наживка. Если Фелицитас Гербер читает газеты. Все-таки хоть маленький, но шанс. Если она будет знать его фамилию, ей нужно будет только посмотреть в справочнике. А там есть его адрес.

– Журналисты знают?

– Нет! Все должно выглядеть так, как будто по нашему недосмотру они вышли на вас.

– А как вы это устроили?

– После пресс-конференции «забыла» на столе свои заметки. На одной из бумажек крупными буквами было написано ваше имя. Надеюсь, это сработает.

– А что мне им сказать?

– Правду. Что вы дружили со всеми убитыми. Что вы только вчера узнали об их насильственной смерти. Что вы сразу же связались с нами, чтобы рассказать все, что знаете.

– А что я знаю?

– Ничего. Расскажите пару историй о ваших замечательных друзьях, о том, как хорошо вы друг друга понимали и что давно не общались. Никаких подробностей, все в общих чертах. Придумайте что-нибудь. Только не упоминайте имени Фелицитас Гербер. Можете спокойно говорить, что не имеете права разглашать информацию, имеющую отношение к делу.

– Но это им будет интересно?

– Конечно. Вы были знакомы со всеми убитыми, кроме Саскии Даннер. Они ищут такого человека уже несколько недель. Точно так же, как и мы.

– Это, вообще, законно?

Бергхаммер, до сих пор молчавший, ответил:

– Конечно. Вы имеете право давать интервью, кому пожелаете.

Под глазами у Леманна темные круги. Как и Даннер, он сильно сдал за последние несколько дней.

– Не могу поверить, что Фелицитас способна на такое, – сказал он. – Я сам себе кажусь свиньей.

– Фелицитас Гербер нужна помощь, рассматривайте это так… – сказал Бергхаммер. – Она больной человек.

– Вы же этого не знаете наверняка.

– Знаем, – возразила Мона. – То, что она больна, мы знаем. Нам только не известно, насколько она больна и насколько опасна. Поэтому мы должны ее найти.

– А почему я должен вам помогать? У вас же есть свои методы поиска людей. Почему без меня у вас не получается?

– Конечно, мы не можем заставить вас, – сказал Бергхаммер. – Это будет ваше решение. Вы можете отказаться от встречи с журналистами. Это только ваше решение, – повторил он и с отеческой озабоченностью посмотрел на него. Бергхаммер был высоким и широкоплечим мужчиной, Леманн, стройный и подтянутый, казался рядом с ним подростком. – У вас есть возможность сотрудничать с нами. Пойдете ли вы на это, зависит только от вас.

– Что будет с Фелицитас, когда вы… поймаете ее?

– Пока она – свидетельница, не более того. С ней поговорят сотрудники отдела уголовной полиции. Проверят ее алиби. Может быть, она не имеет к этому делу никакого отношения. Посмотрим. Не бойтесь ничего. Вы и ваша семья в безопасности.

– Это значит, что ваши сотрудники будут находиться в нашем доме?

Мона ответила:

– Да. Мы как раз это обсуждали. Ваш телефон будет прослушиваться. Днем и ночью будут дежурить наши сотрудники. Вас будут охранять круглые сутки.

– Это меня совершенно не устраивает. Мою семью тоже.

– У нас не остается выбора. Вы в опасности, мы должны вас защитить.

– Но если все будут знать, что я – главный свидетель, если об этом будет написано в газетах, то убийца догадается, что меня охраняют.

– Верно, – согласился Бергхаммер. – Но мы должны пойти на этот риск. Чтобы в результате, так сказать, пуля пролетела мимо.

– Я покажу тебе дорогу, которую ты точно еще не знаешь, – сказал Даннер.

Он уже давно уверенно вел Берит через кустарник по «дикой» части берега.

– Но здесь же ничего нет! – возмутилась Берит.

В ее волосах запутались засохшие листья и веточки, руки у нее замерзли, потому что она не взяла с собой перчатки, а ноги она вообще перестала чувствовать. Совершенно непонятно, что она здесь делает. Почему она позволяет мужчине, которому не доверяет, вести ее через этот бурелом?

– Успокойся, мы почти пришли.

Но у Берит не получилось успокоиться. Внезапно у нее возникло чувство, что ей никогда не выйти из этих кустов. Однако в следующую секунду они оказались на открытом песчаном кусочке берега. Два столика с лавочками из сырой древесины вбиты в землю, рядом, на камнях, – примитивный гриль.

– Мало кто знает об этом месте, – сказал Даннер. – Здесь хотели сделать площадку для кемпинга, но предпринимателю не дали на это разрешения.

– Ага.

– А потом все заросло.

– Понятно.

– Мы часто бывали здесь с Саскией.

– М-м-м.

Берит присела на одну из лавочек и облокотилась на стол. Она перестала бояться. Впервые за несколько недель ей стало хорошо. К своему удивлению, она почувствовала благодарность к Даннеру.

Он присел рядом с ней, точно так же, как она, облокотившись на стол. Не глядя на нее, он сказал:

– Думаю, мы от них оторвались.

– От кого? – спросила Берит.

– От полицейских, – ответил Даннер. – Уже несколько недель за мной следят. Думают, я не замечаю.

Берит ничего на это не сказала, потому что Даннер об этом уже говорил. Причем дважды. Как обычно, слегка рисуясь, небрежно. За мной следят. Наступило непродолжительное, но очень неуютное молчание.

– Я хотел поговорить с тобой о Саскии, – внезапно сказал Даннер, и ей показалось, что ему нелегко далась эта фраза.

Но странно: вдруг Берит совершенно расхотелось слушать об этом. Вернулся страх, сначала в виде воспоминания о неприятном чувстве, которое, казалось, не вернется.

– Ты – единственная, кто может это понять.

Страх возрастал, свил себе гнездышко в животе у Берит, и она ощутила там спазм.

– Почему только я могу это понять?

– Ты боишься?

– Нет. – Но она знала, что это неправда.

– Нет, ты боишься. Ты догадываешься, что узнаешь о любви такое, чего не прочтешь ни в одной книге, не увидишь ни в одном фильме, потому что ни один писатель и ни один режиссер не решится освещать такую тему.

Берит ничего не сказала. Существует множество книг и фильмов о женщинах, которых избивали.

– Существует множество книг и фильмов о женщинах, которых избивали, я знаю. Зло всегда мужского рода. А я говорю о любви. Я любил Саскию.

Берит слегка отодвинулась от него. Внезапно Даннер показался ей очень сильным и высоким, как будто за последние секунды он как по волшебству вырос. Как будто он заполнил собой все вокруг, даже проник в ее мысли. Как будто он владел искусством подчинять себе даже мысли.

– Когда вы избили ее впервые? – Даже ее голос показался ей тоньше и слабее в его присутствии. Но она гордилась тем, что задала этот вопрос.

Даннер повернулся к ней. Наступило то мгновение, которого она боялась, потому что сейчас он мог одолеть ее. Но она не отвела взгляд. Лицо ее побледнело, ей казалось, что от холода из нее ушла жизнь, уши болели, губы дрожали.

– Я знаю, что моей любви не хватило. Это была жалкая попытка, но все же я пытался.

Даннер буквально впился взглядом в ее глаза. Впервые она заметила, что у него зеленые глаза. Зеленые, как молодой мох. Потом он взмахнул рукой и отвернулся от нее, как будто хотел этим сказать, что нет никакого смысла в их общении.

Этот прием она знала. Он часто поступал так, когда кто-то противоречил ему, и таким образом добивался того, что этот человек сам себе начинал казаться идиотом.

– Что вы пытались?

Даннер снова посмотрел на озеро. Из-за темных, низко висящих туч оно казалось почти черным.