Текст книги "Тогда ты услышал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Бергхаммер спросил:

– Мона, Ганс, возьметесь?

И в этот момент пришел запыхавшийся Штрассер из уголовной полиции Кобурга. И Бергхаммер тут же передумал: не Фишер, а Штрассер вместе с Моной будут допрашивать Сильвию Шаки.

– Я ничего не имею против тебя, Ганс. Просто дело в том, что Штрассер уже разговаривал с госпожой Амондсен.

Фишер побледнел еще больше, но возмущаться не стал.

– Еще одна женщина, которая совершенно ничего не знает о собственном муже, – сказал Штрассер.

Снова он заманил Мону в кафе, куда она, вообще-то, не собиралась идти. На этот раз это оказалось кафе на Шеллингштрассе, там было полно молодых и красивых людей. Штрассер заказал себе и Моне яблочный пирог, даже не поинтересовавшись, чего она хочет. Но поскольку Мона любила яблочный пирог, она промолчала.

– Не знаю, что там рассказывают эти ребята своим женам, – сказал Штрассер, – но явно не то, что с ними происходит на самом деле.

– Но, может быть, с ним действительно ничего не происходило, – предположила Мона.

– Да ну, не рассказывай мне сказки. Штайер регулярно принимал психотропы. Амондсен страдал от постоянной депрессии. Шаки пил как губка. Тут явно что-то не то. Со всеми ними.

– Вы имеете в виду, что все они знали убийцу? Они боялись чего-то подобного до того, как это произошло?

– Что ты такое говоришь!

– Вы не поверите…

– Ты. Рихард и «ты».

– О’кей. Ты не поверишь, но эта мысль уже приходила нам в голову. Но если они что-то знали, то почему не пришли к нам? Почему этот Шаки не сказал Фишеру ни слова о своих опасениях, хотя мог предположить, что станет одной из следующих жертв?

– Если он мог предположить. Может быть, он не уловил связи. Может быть, он действительно не догадывался.

– Итак, Рихард, ты сам только что сказал…

– Да! Но мало ли что.

Мона промолчала. Схема убийства изменилась. На этот раз убийца использовал не только проволочную удавку, но еще и нож. Вполне вероятно, что именно ножевые раны (их насчитали одиннадцать) послужили причиной смерти. Удавка из проволоки, вполне возможно, уже была не нужна. Только для эффекта, так сказать. Из принципа.

Какого принципа?

Сильвия Шаки, равно как и Карла Амундсен, нисколько не помогла расследованию. Да, она заметила, что ее муж в последнее время стал пить еще больше, чем раньше, – если это вообще было возможно.

Что она имеет в виду? Она хочет сказать, что ее муж был алкоголиком?

Алкоголиком? Это еще слабо сказано. В последнее время муж пил водку как воду.

И что она, Сильвия Шаки, предприняла, чтобы прекратить это?

Ничего. Мужу вообще никто ничего не мог сказать, а особенно женщина. Особенно его жена.

– Не было ли у вас чувства, что вашего мужа что-то беспокоит?

– Да. Но он не говорил со мной об этом. Никогда не говорил. Я у него была вроде украшения. Вообще-то он не умел обращаться с женщинами, кроме, ну, вы понимаете. Мы были женаты пять лет, и я не имею ни малейшего понятия, что думал и чувствовал этот мужчина, во что он верил и чего боялся. Ни малейшего понятия.

– Вот как.

– Да, вот так. А теперь уже слишком поздно.

Не думала ли она о разводе – особенно в последнее время?

Тут она рассмеялась сквозь слезы. Нет, никогда. Он нравился ей, несмотря ни на что. И деньги у него были. И еще был подписан брачный контракт, по которому в случае развода она осталась бы не то что без средств к существованию, но во многом пришлось бы себе отказывать.

– Зато теперь у вас куча денег, наверное.

– Думаю, да. Но, тем не менее, это не я. Можете мне поверить.

– Она была какой-то очень спокойной, – сказала Мона Штрассеру. – Она плакала, это да, но была холодной. Я не думаю, что это сделала она, но у некоторых людей такая выдержка…

Штрассер посмотрел на нее и улыбнулся.

– Ты была замужем?

– Нет.

– А жила с мужчиной долгое время?

– Что ты имеешь в виду под словом «долгое»?

– Ну, не знаю. Три, четыре года. Что-то в этом роде.

Три-четыре года. Очень мило! Еще ни один мужчина не выдерживал с ней так долго. Или она с мужчиной. Она даже не знает, в чем тут дело. То ли она все еще слишком любит Антона, несмотря ни на что, то ли что-то не в порядке с ней, и это страшно мешает мужчинам. Дело тут не во внешности, кажется. Может быть, она слишком прямолинейна. Слишком пресная. Никаких тайн. Но не будет же она рассказывать это Штрассеру!

– Что-то в этом роде. – И тут же спросила: – А к чему это ты?

– Сложно удержать любовь дольше трех-четырех лет, вот к чему я. В лучшем случае люди остаются добрыми друзьями.

– А дальше что? При чем тут этот Шаки?

– Ну, бывает, через пару лет начинается замечательная дружба. Полное доверие и все такое прочее. Или живут вместе, но каждый сам по себе. И то и другое может продолжаться довольно долго. Так оно было и у Шаки. Каждый занимался своими проблемами. Раз в день или чаще встречались за завтраком, рассказывали друг другу новости. Я имею в виду, что это тоже способ жить в браке. Для многих не самый плохой.

– Ты имеешь в виду, что она поэтому так мало знала о нем? Но как тогда насчет Амондсенов? Она тоже ничего не знала, но они были при этом довольно близки. То есть, до того, как она решила с ним развестись, они были чудесной парой. Близкими людьми и все такое прочее. Она сама так сказала.

– Может быть, готовясь к разводу, она его больше не слушала.

– Может быть, – сказала Мона с полным ртом.

С этим товарищем не поешь как следует – слишком уж много говорит.

Сильвия Шаки обнаружила мужа около девяти часов утра, когда подошла к двери забрать газету. По ее словам, она ничего на месте преступления не трогала, сначала вызвала «скорую помощь», а потом полицию. А после этого села рядом с убитым. Она не трогала его, «просто потому что не могла». Она истерично всхлипывала, и ей никак не удавалось собраться с мыслями.

Несколько минут спустя приехала «скорая», и врач установил смерть жертвы. Он подтвердил: Сильвия рыдала и была не в состоянии связно говорить. Поэтому он укрыл ее одеялом и попытался отвести в комнату. Но госпожа Шаки предпочла остаться возле мужа. Она села на пол рядом с ним и продолжала плакать. От успокоительного отказалась. Врач остался с ней, пока не прибыла полиция. Но вскоре она на удивление быстро успокоилась и сама ушла в комнату.

Подозрений у Сильвии Шаки не было. Она не сомневалась в том, что у мужа врагов не было, а если и были, то муж никогда о них не говорил. Она знала, что муж пару лет учился в интернате на Тегернзее, но он очень редко говорил о том времени, а она особенно не расспрашивала. Дружеских отношений со своими бывшими одноклассниками он, по-видимому, не поддерживал. Насколько она знала, он не общался с Константином Штайером, Робертом Амондсеном и Саскией Даннер. Она слышала эти имена впервые в жизни. Нет, она не знала, что ее мужа допрашивали в связи с убийствами Штайера, Амондсена и Саскии Даннер. Он ничего не говорил ей об этом.

В последнее время он сильно нервничал, похудел, стал больше пить. Она пыталась достучаться до него, но он только говорил, что все в порядке и ей не стоит беспокоиться. Она предположила, что у него есть любовница, обыскала его вещи, но не нашла ничего, что указывало бы на отношения с другой женщиной. Потом она прекратила допытываться.

В последние дни жизни Кристиана Шаки она ничего необычного не заметила, кроме того, что он стал намного хуже спать. И той ночью, когда его убили, он, как и несколько ночей до этого, около половины третьего ночи ушел из их общей спальни. Приходил ли он еще после того, она не знает, потому что быстро заснула снова.

Никакого шума она вообще не слышала. Площадь квартиры Шаки более двухсот квадратных метров, на двух этажах. Спальня находится на пятом этаже дома, а входная дверь – на четвертом. Так что это вполне вероятно, даже очень.

«Я любила своего мужа», – сказала Сильвия Шаки под конец допроса. Хотя она не понимала его, она его любила. Но он никогда не подпускал ее близко к себе, и она так и не узнала, чего он боялся в конце жизни.

15

Учитель немецкого языка, который обучал Роберта Амондсена, Альфонс Корнмюллер, он же Ницше, еще жив. Ему уже перевалило за восемьдесят, и он живет всего в получасе езды на машине от Иссинга, в деревушке под названием Виндау, которая находится в предгорьях Альп, сейчас это – сказочная заснеженная местность. Очень трудно было найти его дом. Жена Корнмюллера объяснила по телефону Моне, как к ним добраться, но ее дрожащий голос был едва слышен.

Наконец Мона очутилась в Осткерне и оттуда второй раз позвонила Корнмюллерам. Никто не взял трубку. У Моны возникло нехорошее предчувствие. С самим Корнмюллером она вообще еще не разговаривала, потому что его жена просто-напросто не захотела звать его к телефону. «Он не любит разговаривать по телефону, – сказала она, – и вам придется потрудиться приехать сюда, если хотите с ним поговорить». Может, он одряхлел, может, он ничего уже не вспомнит, может, она вообще напрасно ехала?

В этот день для разнообразия светило солнце. Небо ясное, холодного синего цвета, снег сверкает на деревьях, полях и холмах. Она припарковалась у церкви, возведенной в стиле барокко, и решила ненадолго зайти.

Фрески на куполах, очевидно, недавно отреставрировали, еще пахнет краской. Розовый, голубой, белый и золотой цвета сияют в лучах солнца, проникающего сквозь окна. Пухленькие ангелочки, казалось, летят к Моне, мягко улыбающаяся Мадонна в голубом покрывале держит Иисуса, голова которого маловата для ребенка, и поэтому он похож на крохотного грустного старичка. Мона закрыла глаза, но уже поздно. Воспоминание вернулось, перепрыгнуло через четверть века, как будто и не было этих лет.

– Мама, не вставай. Пожалуйста, мама, не надо вставать. Пожалуйста, пожалуйста…

Орган яростно заиграл «Те Deum», и в этот момент словно что-то щелкнуло у нее в мозгу – внезапно Мона смогла прочесть мысли матери. Жуткое ощущение. Она почувствовала, что происходит в другом человеке, его муки и навязчивые идеи. Она не может закрыться. Но должна сделать это, чтобы выжить.

– Мама, нет!

– Я должна это сделать, Мона. Я должна дать показания.

– Нет! Пожалуйста, сиди!

Мона открыла глаза.

Этого не было. Важно только настоящее, прошлое – мертво и минуло, во веки веков, аминь.

Она встала, слегка покачиваясь, прошла через неф и толкнула тяжелые створки входной двери.

Дом Корнмюллеров похож на занесенный снегом ведьмовской домик. Вверх по стенам ползет плющ, а крыша, покрытая толстым слоем снега, кажется покосившейся.

Внутри все оказалось таким, каким часто бывает в жилище стариков. На первый взгляд в доме убрано, везде чистота. А потом Мона почувствовала, что слегка пахнет смесью пыли, пота, мочи и моющего средства. Подоконники в гостиной полностью заставлены буйно растущими комнатными растениями, поэтому в помещении, несмотря на то что еще утро – одиннадцать часов, – кажется темно, как в склепе.

Госпожа Корнмюллер, худенькая женщина с аккуратно завитыми волосами, принесла кофе и печенье. Господин Корнмюллер сидит в кресле перед дверью на террасу и смотрит в никуда. Кажется, все именно так, как и предполагала Мона: он выглядит больным и каким-то рассеянным, как будто не от мира сего.

– Госпожа Корнмюллер…

– Минутку, я сейчас.

Госпожа Корнмюллер проворно расставила чашки, налила кофе, себе и мужу добавила молока и сахару, а потом пододвинула кувшинчик и сахарницу к Моне.

– Угощайтесь, девушка. – Голос ее прозвучал хрипло и одновременно как-то певуче, как у простуженного дрозда.

– Спасибо, – сказала Мона.

Она действительно могла бы и не ехать сюда. Альфонс Корнмюллер, кажется, не замечал ее присутствия. Он взял чашку и стал пить кофе маленьким глотками. Его шея была такой худой и жилистой, что было видно, как он глотает. Сине-серая рубашка в одном месте выпросталась из габардиновых штанов, подтяжки перекосились. Он по-прежнему носил усы, закрывающие его рот почти полностью, но по сравнению с фотографией в журнале они казались потрепанными и поредевшими. Взгляд постоянно блуждал, как будто искал что-то, за что можно было бы зацепиться.

– Господин Корнмюллер! – обратилась к нему Мона.

Никакой реакции.

– Господин Корнмюллер! Мне хотелось бы с вами поговорить. Вы не возражаете?

Снова ничего в ответ.

В поисках подсказки Мона повернулась к госпоже Корнмюллер, которая теперь сидела на самом краешке стула. На ней был передник в цветочек, сшитый, вероятно, еще в шестидесятых годах прошлого века.

– Госпожа Корнмюллер, вы не поможете мне?

Пожилая женщина улыбнулась, как будто хотела сказать: «Ну вот видите, я же вам говорила», – но именно этого она и не сделала. Впервые Моне пришла в голову мысль, что, вполне возможно, она просто использовала шанс хоть немного пообщаться. И это в принципе понятно, но не в этой ситуации, в которой Мона просто не может себе позволить терять время. Не говоря уже о том, что воздух в слишком сильно натопленной и заставленной некрасивой мебелью комнате был удушливым.

– Госпожа Корнмюллер, или помогите мне поговорить с вашим мужем, или мне, к сожалению, придется уехать. Мне очень жаль, – добавила Мона, потому что госпожа Корнмюллер внезапно так забеспокоилась, как будто Мона на нее накричала.

Может быть, и у нее уже не все дома.

– Милый! – обратилась госпожа Корнмюллер к мужу.

Она наклонилась к нему близко-близко и взяла за морщинистую худую руку.

– Милый, тут девушка приехала, хочет с тобой поговорить.

Постепенно бегающие глаза старика успокоились.

– Милый, ты видишь эту девушку? Она хочет поговорить с тобой о твоем ученике. Она хотела бы знать, помнишь ли ты его.

Голос у нее мягкий, говорит она терпеливо и трогательно нежно. Она знает своего мужа уже в течение полувека, и, тем не менее, в их отношениях не ощущается скука, нет раздражения, только дружеская поддержка. И внезапно Мона почувствовала, как вся ее нервозность исчезла. Это снятие показаний будет трудным, и вполне может статься, что и безрезультатным. Но какая разница! Есть более неприятные вещи. Например, когда любимый человек медленно уходит в поля блаженных, куда нельзя за ним пойти.

– Милый! – снова сказала госпожа Корнмюллер, на этот раз энергичнее.

Она пожала его руку и слегка встряхнула.

– Иногда его нужно заставлять возвращаться, – пояснила она Моне. – Но у него получится. Иногда он просто немного ленится. – Она улыбнулась, и Мона невольно улыбнулась в ответ.

– Ничего страшного, если не получится.

– Получится, если вы наберетесь терпения. Просто назовите имя ученика. Может быть, он на него среагирует.

– Роберт Амондсен, – послушно сказала Мона. Ничего не произошло.

– Еще раз. Скажите имя громче. Он слышит довольно хорошо, но…

– РОБЕРТ АМОНДСЕН!

Старик резко выпрямился и, кажется, впервые действительно увидел Мону. Его глаза перестали моргать. Он посмотрел прямо на нее, и Мона попыталась удержать его взгляд, чтобы не рассеялось его внимание.

– Роберт Амондсен был одним из ваших учеников. – Она вынула из сумки журнал и поспешно открыла страницу, на которой была фотография Амондсена и Корнмюллера. – Посмотрите. Это вы с Робертом Амондсеном.

Корнмюллер взял журнал и стал внимательно разглядывать фотографию. Наконец он стал листать дальше, пока не дошел до той страницы, где было написано об его уходе. Он старательно, как первоклассник, прочел заголовок: «Ницше уходит».

– Ницше. Это вы.

– Это из-за его усов, – сказала госпожа Корнмюллер. Она стояла рядом с мужем и смотрела через его плечо. – У Ницше были такие же огромные усы.

– Да-да, – буркнула Мона, не отрывая взгляда от Корнмюллера.

Она совершенно не представляла, как дальше действовать. Дать ли ему спокойно подумать или он тогда снова может впасть в прострацию?

– Вы помните то время, когда вас называли Ницше?

– Заратустра, – произнес наконец очень спокойно Корнмюллер.

– Простите?

– Заратустра был основателем иранской религии. Ницше описывает его как одиночку, который однажды вышел к людям, чтобы поделиться с ними своими познаниями.

– Что?

– Чтобы они состоялись, по крайней мере, как звери. Но зверям свойственна невинность. Говорю ли я вам: убейте свои чувства? Я говорю вам: вернитесь к чувству невинности.

– Амондсен, – сказала Мона. – Роберт Амондсен. Что вы знаете о нем?

– Разве я говорю вам о непорочности? У некоторых непорочность – это добродетель, но для многих почти бремя. Да, они воздерживаются, но сука чувственность проглядывает из всех их поступков. А как хорошо умеет сучка чувственность выпрашивать кусочек духа, если ей отказывают в кусочке плоти. – Корнмюллер поднялся и стал вещать громко, во весь голос. Он поднял правую руку и указал на стену за собой, как будто там была доска. – На дне ваших душ – омуты; и горе вам, если у вашего омута еще есть душа. Кому трудно дается непорочность, тому она не нужна: она может стать вашей дорогой в ад.

– Он тогда им это говорил, – прошептала госпожа Корнмюллер.

– Ницше был одним из самых несчастных людей. Он не умел обращаться с другими людьми, был очень чувствительным и страдал от болезней. И тем не менее он создал труд, которому нет равных…

– Милый… – попыталась остановить его госпожа Корнмюллер.

– У какого ребенка не было повода плакать над своими родителями?

– Что он хочет этим сказать?

– Это Заратустра, – ответила госпожа Корнмюллер. – Он любит его цитировать.

– Ницше был не только великим философом. И не важно, что некоторые из его трудов сегодня подвергают критике, например, тезис Заратустры о сверхчеловеке, который был многими превратно понят. Совершенно превратно, но сейчас это никого не волнует. Он также был великолепным лириком, стилистом высокого уровня…

– Милый, прошу тебя. Эта дама хочет кое-что узнать об одном ученике. Ты знал его.

Но Мона заметила, что ее слова никак не повлияли на Корнмюллера. Он действительно погрузился в прошлое, но не туда, где он мог быть полезным.

– Альфонс тогда непременно хотел уйти на пенсию, – сказала госпожа Корнмюллер. – Он мечтал выращивать розы. «Наконец-то в мою жизнь вернется покой», – говорил он. Но потом он сильно заскучал за всем. Вы должны знать: он был учителем от Бога. Таких, как он, теперь нет…

– Да. Я понимаю.

– Мне кажется, эта рана так никогда и не зажила.

Корнмюллер снова сел. Выглядел он возбужденным и уставшим, как после сильной физической нагрузки. Постепенно его голова упала на грудь. Глаза с тонкими, как пергамент, веками в старческих пятнах, закрылись, словно сами собой.

– Он больше не с нами, – сказала госпожа Корнмюлер.

Она все еще стояла за его спиной, удрученно положив руки на поникшие плечи мужа.

– Наверное, нет смысла пробовать еще раз, – предположила Мона.

– Нет, я думаю, не стоит. Видите ли, тогда было кое-что…

– Да?

– Кое-что, что заставило его уйти на пенсию намного раньше, чем он изначально планировал.

– Вы что-нибудь знаете об этом?

Госпожа Корнмюллер покачала головой и присела к чайному столику.

– Это было как-то связано с несколькими учениками. Они… плохо вели себя… что-то такое. Но им ничего не было. Может быть, эту историю замяли, я, к сожалению, не знаю. Альфонс никогда не хотел со мной об этом говорить. Но с тех пор он изменился.

– Как он изменился? Что он делал?

– Видите ли, девушка, это трудно описать. Мы с Альфонсом знаем друг друга более полувека. Тут уже просто чувствуешь душевные изменения, даже если внешне они никак не проявляются.

– Но вы можете попытаться описать, что в нем изменилось, я имею в виду.

– Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо. Или нет, пожалуй, хочу. С удовольствием.

Это было летом 1979-го. Корнмюллеры жили в Лесном доме. Альфонс Корнмюллер, будучи комендантом, отвечал за двадцать девушек, которые жили в этом доме в комнатах по двое и по одной. Это было обычное лето в Иссинге, то есть неприятностей было множество. Чего стоили одни только четыре выговора директората за ночную вечеринку на озере! Один из участников потом убежал, но два дня спустя его вернула полиция. Девушка из Дубового дома пострадала от алкогольного отравления, потому что она выпила до дна две бутылки «Апфелькорна»[13]13
  Ликер золотистого цвета из яблок и пшеничной водки, как правило, 18–20 % об.


[Закрыть].

Причина – любовная неудача. Девушка три дня пролежала в больнице, прежде чем поправилась. Она тоже получила выговор.

– Ваш муж имел какое-то отношение к этим происшествиям?

– Нет, я думаю, нет. Конечно, он был в составе комиссии. Такие решения, например объявление выговора, принимались путем голосования.

– Как вы чувствовали себя в этой школе? Я имею в виду, вы…

– Я поняла, что вы имеете в виду. У нас нет своих детей, мне не было чем заняться. Так и бывает с женами учителей. Но это меня не беспокоило. Это было для меня нормально, потому что другой жизни я не знала.

– Вы общались с учениками?

– Очень мало. Это была парафия мужа.

Круг снова замкнулся. Тогдашний ректор умер тринадцать лет назад. Преподаватели, которых допрашивали в связи с последними событиями, ничего похожего не рассказывали. И Мона сидела здесь со старухой, которая ничего не знала, муж которой, возможно, был единственным свидетелем – знать бы только, чего.

– Вы сказали, что ваш муж тогда сильно изменился. Как он изменился и когда точно это произошло?

Последовала длинная пауза. Потом госпожа Корнмюллер начала рассказывать. Как она уже говорила, стояло лето. В это время ученикам будто вожжа под хвост попадает, они становятся еще более чокнутыми, чем обычно.

– Особенно это касалось моего мужа, – рассказывала она. – Неудивительно, двадцать девушек, за которых он отвечал, делали, что хотели. Курили в комнатах, запирали двери табуретами, когда к ним приходили мальчики, не придерживались режима, да еще и слова им не скажи! Но Альфонсу везло. В его доме, ну, не считая некоторых моментов, все было чисто. Четыре выговора, одно алкогольное отравление, но при этом – не замешана ни одна девушка из Лесного дома. Ах да, еще была одна беременность. Это держали в строжайшем секрете, но Альфонс мне проболтался. Но и эта девушка жила не в Лесном доме.

Госпожа Корнмюллер замолчала. Она просто никак не могла начать говорить о том, что интересовало Мону. Снова у Моны зародилось подозрение, что она сидит тут исключительно затем, чтобы госпоже Корнмюллер было с кем поговорить.

– Возвращаясь к тому, что произошло с вашим мужем…

– Да?

– Он же изменился. Почему? – Если нужно, она задаст этот вопрос и в четвертый, и в пятый раз.

– Ах да, как же это объяснить… Ученики любили Альфонса. Это было видно, да и коллеги всегда так считали.

– Да. И?..

– И он любил их. Он всегда за них заступался. Он всегда голосовал против, когда речь шла о штрафах. Он всегда настаивал на необходимости побеседовать с провинившимся.

– Но?..

Госпожа Корнмюллер посмотрела на Мону, которая вдруг поняла. То, что сейчас собирается рассказать ей госпожа Корнмюллер, она еще никогда никому не рассказывала. Она даже себе это толком, наверное, не объясняла. Это, так сказать, свеженькое воспоминание.

– Ваш муж всегда считал, что беседа необходима, – осторожно сказала Мона. – С каких пор он изменил свое мнение?

И тут госпожа Корнмюллер уронила голову на руки и тихонько заплакала.

Было несколько учеников, которых Эльфрида Корнмюллер знала довольно близко. Учащиеся были для нее безликой массой, из которой выделялись отдельные личности. Это были ученики, о которых Альфонс ей рассказывал. Она воспринимала жизнь в интернате через призму его очков, и принимала его мнение как свое, не фильтруя через собственное восприятие, потому что в этом сложном организме она не выполняла никаких функций. Она не была даже винтиком в нем. Ее единственной задачей было заботиться о муже, и этого ей было достаточно. По крайней мере, пока Альфонс был всем доволен.

С тех пор как пару лет назад ввели коллегиум, Альфонс Корнмюллер преподавал спецкурс по немецкому языку. Одного из учеников звали Роберт Амондсен. Тогда он был в двенадцатом классе.

– Вы когда-либо видели Роберта Амондсена?

– Да, несколько раз. С тех пор как муж стал вести спецкурс, у него появилась привычка приглашать раз в месяц учеников к нам домой. Он называл это рабочими разговорами. Я подавала чай, кофе, немного сладостей. Потом они в кухне помогали мыть посуду. При этом я разговаривала с некоторыми. Это мне понравилось – общаться с ними.

– Вы помните Роберта Амондсена?

– Да. Милый светленький мальчик. Очень, очень вежливый. Он мне нравился. Он пару раз приходил сам, если я ничего не путаю. Альфонс, наверное, принимал в нем участие. Они иногда даже ходили вместе гулять.

– Но?

Госпожа Корнмюллер с удивлением посмотрела на Мону.

– Никаких «но». В какой-то момент их общение прекратилось.

– В какой-то момент?

– Кажется, это было после летних каникул. Когда начался новый учебный год, Роберт пришел всего раз. Один. А потом больше не приходил.

– Почему?

Госпожа Корнмюллер пожала плечами.

– Я тогда спрашивала Альфонса, но он не захотел говорить об этом. Если я правильно помню, он сказал: дурная история.

– Именно тогда вы заметили, что ваш муж изменился.

– Да-да-да, – медленно произнесла госпожа Корнмюллер.

– Насколько?

Госпожа Корнмюллер зябко потерла руки и стала похожа на замерзшую растрепанную птицу.

– Он стал более угрюмым. Более тихим. Менее терпеливым. Вы должны знать: он был очень миролюбивым человеком. И вдруг появилась нервозность, которой я никогда в нем не замечала. И однажды он сказал: «Знаешь, Эльфрида, мне это больше не нравится».

– Вот так вдруг?

– Да. Но я знала, что он уже давно стал об этом задумываться. Сам. Когда он мне сказал, я поняла, что его решение уже не изменить. Я, с одной стороны, обрадовалась, что у него появится больше времени, а с другой стороны…

– Что?

– Я не хотела, чтобы он ушел из школы с неприятным чувством.

– Но он вам ничего не рассказывал. Ничего, связанного с Робертом Амондсеном? Подумайте хорошенько.

Госпожа Корнмюллер послушно сделала задумчивое лицо и, конечно же, ничего не вспомнила.

– Нет. Мне очень жаль.

– Ваш муж когда-либо упоминал имена Константина Штайера, Кристиана Шаки или Саскии Даннер?

– Это вы по телефону уже спрашивали. Нет, этих я не помню. А что случилось с этими людьми?

– Все они мертвы.