Текст книги "Тогда ты услышал"
Автор книги: Криста фон Бернут
Жанры:
Криминальные детективы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
16
– Ты уже сталкивалась с серийными преступлениями? Я имею в виду, на руководящей должности?
Мона закусила губу и покачала головой. О серийных преступниках она знала только то, что рассказывали в школе для полицейских, и ничего больше. У них подобными делами пока мало кто занимался. Во всей Европе не более пятидесяти человек расследовали подобные преступления. Были случаи, когда оперативники сломали себе зубы на этом. В основном это были убийства на сексуальной почве или, по крайней мере, особо жестокие изнасилования, совершенные над женщинами и детьми.
– Тут другое, – сказал Керн.
Он возглавляет подразделение по оперативному анализу дел, которое создал Бергхаммер и которое работает уже несколько лет, расследуя дела по всей Германии. На вид Керну чуть больше тридцати, так кажется, пока не заглянешь ему в глаза. При этом человек, как правило, пугается, потому что это глаза ребенка – чуткого и ранимого… Слишком чувствительные, учитывая, чем он занимается.
– Здесь мы имеем дело со сверхубийством, – продолжил Керн, глядя поочередно на каждого участника совещания, на котором присутствовали Мона, Фишер и судебный медик Герцог.
В голосе Керна, в отличие от его глаз, ничего чувствительного не было. Он был сухим, монотонным и безжизненным. Может быть, поэтому Мона уже целый час пыталась подавлять зевки. Они сидели в кабинете Герцога, перед ними на столе лежали фотоальбомы с подробными снимками трупов Штайера, Даннер, Амондсена и Шаки. Разорванная кожа, синие пятна, следы удушения – на какой снимок ни посмотри. Фотографы не упустили ничего.
– Сверхубийство, – повторил Керн, как будто ему очень понравилось это название или как будто он ждал, что кто-нибудь попросит разъяснений.
Но всем все было понятно. Сверхубийство – это значит жертве нанесли ножевое ранение, выстрелили в нее или ударили, когда смерть уже наступила. Многие серийные убийцы склонны к этому: или потому, что им нравится акт убийства сам по себе и они хотят его искусственно продлить, или потому, что жертва умерла так быстро, что ярость или похоть, которые руководили убийцей, еще не прошли, не выплеснулись полностью.
Поэтому Керн здесь. Потому что когда есть четверо убитых, это уже серийное убийство, даже если – в отличие от стандартной ситуации – здесь никакой роли не играли сексуальные мотивы. И еще потому, что последнее убийство было еще более жестоким, чем в предыдущих случаях: это тоже указывало на то, что речь идет о серийном убийце. Кроме того, было использовано новое орудие убийства – нож. Как правило, это означает, что преступник почувствовал вкус к убийствам и теперь, чтобы получить больше удовольствия, действует по более сложному сценарию.
– Таким образом, можно предположить, что в следующем убийстве снова будут использованы гаррота и нож, – сказала Мона и посмотрела на Керна.
Тот кивнул. Слово «гаррота» прижилось в специальной комиссии, хотя, наверное, уже никого не было в одиннадцатом отделении, кто бы не знал, что на самом деле орудием убийства была удавка из проволоки. Возможно, так случилось из-за СМИ, где употреблялось название «душитель гарротой», которое до сих пор мелькало в заголовках местных газет и газет Баварии.
– А что еще? – спросила Мона. – Я имею в виду, какие еще просматриваются закономерности?
Все беспомощно посмотрели на нее и углубились в изучение фотографий трупов, как будто это была головоломка, в которой спрятана разгадка. Часто так оно и бывает. Но в этот раз Мона так не считала.
Когда она мечтала о любви, та представала перед ней в образе женщины в белых одеждах из шелка и тюля. Тюль был с тонкой черной каймой и в меленький цветочек: такое платье было на ней, когда ей было восемь лет и она шла на школьный карнавал. Выполняя ее просьбу, портниха сделала такую узкую талию, что она не могла попробовать ни карпа, ни венских колбасок с горчицей, которыми угощали по случаю праздника в классной комнате, украшенной гирляндами.
В тот день ее первый раз поцеловал одноклассник. Она еще помнит его фамилию, потому что мальчиков тогда звали только по фамилиям: Вебер, Кройцер, Науманн, Бергер. Мальчика, который поцеловал ее, звали Штаудахер. Он был из семьи, которую шепотом называли асоциальной. У него было семь или восемь братьев и сестер, и ему никогда не разрешали ездить на вылазки с классом, потому что его родители были не в состоянии заплатить даже самую маленькую сумму, которую необходимо вносить в таких случаях.
Но его поцелуй был самым нежным и самым робким из всех в ее жизни. В то же время ей казалось, что она почувствовала вкус меланхолии и отчаяния. С тех пор она думала, что это и была настоящая любовь: сладкая и горькая одновременно – как слезы.
Ко многим разочарованиям, которые приготовила ей жизнь на последующие тридцать лет, добавилась и попытка находить в мужчине мальчика, который так мягко и нежно подвел ее к тому, что она считала любовью. Однажды, когда она уже была взрослой, она вернулась туда, где жила раньше, и стала разыскивать Штаудахера. Конечно, она даже не думала, что он вспомнит ее – двадцать лет спустя. Но надежда, эта несчастная изолгавшаяся шлюха, которая так часто, насмешливо улыбаясь, заводила ее на ложные пути, надежда не оставляла ее в покое и привела туда, где ей, в общем-то, нечего было искать.
И вот она очутилась перед выкрашенным в зеленый цвет съемным коттеджем, на заднем дворе которого находилось предприятие по изготовлению деревянных инструментов. Называлось оно «Штаудахер Ltd». Она вошла, спросила о хозяине, и ее проводили в кабинет, где грубый мужик с толстыми руками рычал в телефон: «Ты, лох, если завтра не будет поставки…»
Потом он увидел ее, стоящую у балюстрады, и дал понять исказившимся от ярости лицом и нетерпеливыми взмахами руки, что ей лучше исчезнуть, причем немедленно. «У меня нет времени!»
И она тут же ушла. Может быть, это был не тот Штаудахер. Но в выражении его лица она уловила меланхолию и отчаяние, скрытые под маской вспыльчивого взрослого, увидела мальчика, которого больше не было.
Почему мужчины становятся такими? Почему они думают, что для того, чтобы выжить, нужно быть безжалостным?
Такими были ее мысли и чувства тогда, незадолго до того, как голоса снова взяли над ней верх и задушили все, что составляло ее личность: она запуталась в спиралях мыслей, которые неуклонно вели вниз, в области, где человеку нечего делать, а ей тем более. Там царили голоса.
Врачи говорили, что голоса – это часть ее самой, от которой она пытается избавиться. Нет, стоп: обычно врачи ничего не говорили, а только пичкали ее медикаментами, которые успокаивали голоса, но и не только. Медикаменты притупляли страх, приостанавливали хаотическое метание мыслей и одновременно утомляли ее. Сознание становилось вялым, безвольным и немым.
Врачи ничего не говорили, зато психологи – много чего. Они твердили о том, что подсознание передает ей сообщения. Они утверждали, что голоса – это ее подсознание, поэтому очень важно расшифровать эти послания.
Психологи занялись этим, когда врачи ее правильно настроили. То есть когда она получала нужную дозу таблеток, наступал этап разговоров. Она снова и снова рассказывала о своем детстве, о своих страхах, о своих травмах. А они снова и снова анализировали ее воспоминания, часто вместе с молодыми привлекательными терапевтами и аналитиками, которым нужно было пройти год практики в отделении психиатрии, чтобы заработать деньги и подыскать себе место. Потом пожилые терапевты советовали ей заняться гончарным ремеслом, плести корзины, делать коллажи, рисовать то, что в тебе происходит. По крайней мере, горшки у нее получались хорошо, всегда. В ее квартире было полно самодельных ваз, чашек и мисочек. Если кто-то спрашивал ее, что она делала в клинике, она показывала эти изделия, тем самым доказывая, что она там не бездельничала.
Она все время проходила курсы лечения в одной и той же клинике. Врачи, сестры, терапевты постоянно менялись, но длинные, мрачные, плохо освещенные коридоры, отвратительная столовая в подвале, где стояли коричневые поцарапанные пластиковые столы и стены были покрыты моющейся зеленоватой краской, металлические кровати с белым жестким постельным бельем оставались все те же. Когда она замечала, что голоса приближались, она сама шла в клинику.
Но на этот раз голоса оказались проворнее и помешали ей сделать это вовремя.
Голоса всегда были против того, чтобы она искала помощи у других. Неудивительно, потому что эти «другие» были естественными врагами голосов.
Ей было все равно. Так или иначе, она чувствовала себя марионеткой. Она никогда не ощущала себя самостоятельным индивидуумом, даже в самые лучшие времена. Поэтому она давно перестала пытаться как-то повлиять на свою жизнь. Жизнь не слушалась ее. Она могла пытаться, сколько угодно, но постоянно полностью подчинялась тому, что другие называли судьбой. Она это знала, потому что пробовала.
Она честно пыталась взять себя в руки, как говорится. Никто не смог бы ее упрекнуть в том, что она не испробовала все, все психологические трюки, которым ее обучали. Но планы, которые она придумывала, решения, которые она принимала, – все исчезало, как вода сквозь пальцы, когда она сталкивалась с реальностью. Она была неспособна разрешить конфликтную ситуацию – как говорили терапевты, что на практике означало: при малейшем внешнем сопротивлении она теряла мужество. Она и реальность просто не могли сосуществовать. У нее даже не получилось раз в неделю ходить на лекцию в университет, хотя она твердо решила, что будет заниматься, и лечивший ее тогда терапевт, молодой человек с пышными темными кудрями, очень воодушевился этой идеей. Это был бы маленький шажок в направлении к нормальной жизни. Ей даже не нужно было сдавать экзамен и записываться на эти лекции.
Но все получилось как всегда. Она забыла о встрече. Не нашла расписания. Потеряла бумажку, на которой записала время начала лекции. Однажды ей приснился кошмар, и она не смогла заставить себя выйти на улицу.
А теперь она находилась уже на длинной «дороге в никуда». On the road to nowhere[14]14
На дороге в никуда (англ.).
[Закрыть].
Она тихонько напевала себе под нос: «We’re on the road to nowhere na-na-na-naa…[15]15
Мы – на дороге в никуда, на-на-на-наа… (англ.).
[Закрыть]»
Она видела себя на этой прямой дороге, уходящей за горизонт. Она почти бежала по светлому, почти белому асфальту. На ней были ковбойские сапоги, широкие, подпоясанные на бедрах толстым кожаным ремнем джинсы и спортивный рюкзак за плечами. Она шагала широко и легко, на заострившемся лице застыло оптимистическое выражение.
Но это была, без сомнения, не она. Это был образ женщины, которой она могла бы стать, если бы многие вещи не случились. Среди прочего – если бы не ее характер. Неспособна разрешить конфликтную ситуацию. Может ли Бог или еще какая-нибудь высшая инстанция быть в ответе за то, что она просто недостаточно оснащена для того, чтобы жить в этом мире? Разве она не чувствовала себя по сравнению, например, с беженцами из Африки просто до неприличия хорошо, и ведь хотя бы попытаться взять от жизни самое лучшее – разве не ее прямой долг, даже если и предпосылки не слишком удачны?
Она слегка вздрогнула.
Впервые за несколько дней, а может, недель, голоса стали тише. Они дали ей маленькую передышку. Они разрешили ей ощутить обычные человеческие чувства, такие как ужас, охвативший ее, когда она обнаружила запекшуюся кровь на руках и джинсах. Она подняла голову и тихонько застонала. Она ощутила спазм в горле и не могла дышать, она узнала…
Мне холодно.
Перед ней была Карлсплатц, на ней – заснеженный фонтан. Она стояла под аркой перед витриной большого магазина игрушек. Прохожие не обращали на нее внимания. Ее даже никто не толкал, как будто ее и не было вовсе. Но она была, ее руки были в крови, и она знала, что это не ее кровь. Она вернулась. Ее миссия, о которой ей сообщили голоса, снова провалилась.
Медленно и тяжело она пошла к ближайшему «Макдональдсу», где в женском туалете, под негромкую музыку, она вымыла руки. Девушки крутились перед зеркалами, поправляли прически, обновляли яркие помады на губах, и снова никто не обратил на нее внимания. Даже на кровь, растворявшуюся и обесцвечивавшуюся водой, которая стекала бесконечными потоками в слив раковины.
Мобилка Моны зазвонила в тот самый момент, когда она садилась в автомобиль рядом с Фишером.
– Госпожа Зайлер? – неуверенный женский голос, показавшийся Моне знакомым. – Это Карла… Э… Карла Амондсен. Жена… э…
– Я поняла.
Мона закрыла дверь автомобиля, ее движения внезапно показались ей замедленными, как будто она двигалась под водой. Она держала телефон так, как будто это была драгоценность и от неосторожного обращения могла разбиться. Как будто чувствовала, что этот звонок может изменить все, только если она сейчас не сделает ошибки. Фишер смотрел на нее сбоку, его рука была на ключе зажигания. Мона сделала ему знак, что ехать пока не нужно. Связь была очень плохой, и Мона не хотела рисковать – боялась потерять Карлу Амондсен.
– Мне кажется, я должна вам кое-что рассказать, – пробился голос Карлы Амондсен через свист и шорох в телефоне. Мона прижала телефон к уху, как будто это могло помочь.
– Да? – Она хотела предложить Карле немедленно приехать в Кобург, но не решилась.
– Вы слышите меня?
– Да. Слышу. Что случилось?
– Я…
Свист и шорох.
– Вы не могли бы повторить, госпожа Амондсен?
– Мой муж, – сказала Карла Амондсен. – Кажется, мой муж…
– Да? Ваш муж…
– Роберт… Много лет назад… Сделал кое-что…
– Да?
– Сделал кое-что… что… Я не знаю, я просто предполагаю… что это могло стать причиной его смерти.
– Госпожа Амондсен? Вы слышите меня?
– Да, – теперь ее голос звучал четко и уверенно, но в то же время в нем слышалось отчаяние, как будто его обладательница приняла решение, которое сделало ее очень несчастной.
– Вы дома, госпожа Амондсен?
– Да, – снова те же нотки отчаяния.
– Мы сейчас подъедем. Минут через сорок пять мы будем у вас. Хорошо?
– Да. Конечно.
Милая, любимая Карла! Если ты держишь в руках это письмо, значит, меня нет в живых. Ты получишь его только в случае моей смерти. То есть это письмо – своего рода завещание, хотя мне, как ты знаешь, практически нечего завещать. По крайней мере, ничего материального, кроме таких вещей как дом и прочее, все, что и так принадлежит тебе наполовину, а после моей смерти будет принадлежать полностью. Ты и Анна – вы мои единственные наследницы. Но речь не об этом, не об этом.
Не знаю, с чего и начать. В последнее время у меня появилась идея фикс, я думаю о том, что могу умереть и ты узнаешь от других, каким я был на самом деле. Поэтому это письмо – мой единственный шанс объяснить все хотя бы частично, чтобы ты не думала, что была замужем за монстром.
Или нет, не так: я был монстром, но теперь это уже в прошлом. Я виноват, но я понес наказание – бессонными ночами и постоянным страхом потерять тебя и нашу маленькую милую Анну. Этот страх упасть в никуда… Быть вынужденным жить без твоей любви…
Правда заключается в том, что я не сказал тебе всего, но уже это немногое отдалило меня от тебя.
О Боже мой! Мне так стыдно. Твоя любовь так важна для меня, твое хорошее мнение обо мне – и я потерял и то и другое – и вполне заслуженно. Но ты знаешь не все. Ты должна знать все, и должна узнать это не от других, потому что…
Я так хочу быть честным с тобой, насколько возможно. Пишу от руки, не набираю на компьютере, не исправляю ошибок, не начинаю сначала, если мне не нравится формулировка. Это письмо – единственный вариант, и ты должна его прочесть. Не вычищенный из-за запоздалых сомнений, понимаешь? Я ничего не буду исправлять, обещаю.
Помнишь, ты сказала, что я – самый лучший человек из всех, кого ты когда-либо знала? Ты ошиблась, Карла, это совсем не так. Наверняка есть люди, которые совершили гораздо больше постыдных поступков, чем я. Но дело в другом, теперь я это понимаю. Когда речь идет о морали, количество ничего не значит. Я чувствую, что это так. В этой жизни мне не искупить мой грех. Ничто из того, что я делал, не будет достаточным, ничто. Я пробовал.
Тогда мы были молоды, но это не должно быть нам оправданием, не пойми меня превратно. Это объяснение. И оно ничего не меняет.
Конни, Шаки, Миха, Бредо и я. Все каникулы мы были магической пятеркой. Ты не сможешь этого понять, ты женщина. Женщины не создают таких компаний, таких скрепленных клятвой союзов. Женщины не собираются вместе покорять мир. А мы сделали это, и то, что это закончилось так, как закончилось… разрушило всем нам жизнь. В самом прямом смысле этого слова. Видишь ли, Карла, это риск – быть мужчиной среди мужчин. Вместе можно основать IT-фирму и зарабатывать миллионы или развязать войну и убивать людей…
Ты сейчас наверняка думаешь, что я отвлекаюсь, но нет. Просто дело в том, что, если уже начал, ты должна знать все. Ты можешь осуждать меня, но только прежде должна узнать все и понять. А потом спроси себя, как бы ты поступила на моем месте. И только потом осуждай меня. Не раньше. Это будет твое решение – понять или осудить.
Миха, Шаки, Конни, Бредо и я сошлись совершенно случайно. Мы не дружили, и, тем не менее, сошлись. Исключительно по той простой причине, что никто из нас ничего не планировал на летние каникулы. Шаки и Конни встретились в курительном павильоне, речь зашла о летних каникулах и о том, что ни один ни другой не знали, как их провести. У Конни так случилось из-за родителей, которые передумали разводиться и помирились, и каникулы их сын должен был по этой причине провести у тетки. Шаки нужно было ухаживать за отцом после операции раковой опухоли. А Шаки всегда терпеть не мог, когда люди болеют. Он не мог и представить себе, что придется провести все каникулы в доме чахнущего человека.
Миха был стажером, и тогда у него еще не было девушки, с которой можно было провести отпуск У меня была мать – только что разведенная и страшно несчастная. И перспектива в течение шести недель выслушивать ее нытье о моем неверном отце.
В таком возрасте все получается очень быстро. У Михи была машина, «Фольксваген-Пассат», очень старая, зато там помещались все пятеро. На второй день каникул мы побросали в машину рюкзаки и спальники и поехали на юг. Родителям мы сообщили о своих планах, когда проехали границу Франции. Мы позвонили им из телефона-автомата, который нашли неподалеку от испанской границы, всем по очереди. И прежде чем они успевали возмутиться, мы вешали трубку. Да, мы все – кроме Михи и Бредо – были несовершеннолетними, но достать нас они не могли. Первая граница уже была позади. А они даже не знали, куда и на какой машине мы уехали.
И все было бы хорошо, если бы не появилась она. Говорят, плохо не клади, вора в грех не вводи. Многие преступления не были бы совершены, если бы не представилась возможность. Все было бы хорошо, если бы не она. Мы, Конни, Шаки, Миха, Бредо и я, мы бы еще сейчас были друзьями. Поэтому я ненавижу ее. Ее и себя.
17
– Вы, должно быть, считаете меня монстром, – сказал Михаэль Даннер, и Мона моментально вспомнила о письме Амондсена. «Я был монстром, но теперь нет».
У Моны вообще этот допрос вызывал дежавю: они во второй раз тем же составом в офисе ГКУП Боуда в Мисбахе. Но на этот раз Марктплатц перед полицейским участком был полностью покрыт снегом и с холодного синего неба ярко светило солнце. Даннер снова курил «Кэмел», Боуд недовольно отгонял дым от своего носа, а Даннер, кажется, этого даже не замечал.
Но сегодня он хотя бы не вел себя нагло. Казалось, он скорее нервничал. Рука, в которой он держал сигарету, слегка дрожала. Мона заметила, что за последнее время он похудел. Его лицо стало как-то уже, шея – тоньше. И вообще, он сильно постарел.
Мона, заканчивая запись, наговорила, согласно предписанию, дату, имя допрашиваемого, причину допроса. Боуд снова вел себя как сторонний наблюдатель. Так что снова все должна была делать она. В первый раз Мона пожалела, что рядом не было Фишера. Но у того болел желудок, и он отлеживался – ему выписали больничный на ближайшие три дня.
– Вы знаете, что вас привлекут к ответственности по трем уголовным делам? – сказала Мона.
Этот ход она тщательно продумала. Необходимо было с самого начала поставить ему мат. У него не должно быть ни единого шанса снова начать свою игру.
Ждет, что он скажет. Тихонько шуршит магнитофон.
Наконец Даннер устало и хрипло сказал то, что она хотела услышать.
– Нет, я не знал. Какие дела вы имеете в виду?
В глазах нет блеска, на нем – вылинявшие джинсы и норвежский свитер, с виду немодный и потертый. Даннер бледен, кажется, что он не спал несколько ночей подряд. Теперь он не приводит в бешенство, теперь его становится жаль. Его влияние на людей не исчезло, оно просто трансформировалось. И вероятно, не стало безопаснее.
Он опасен? Почему она об этом подумала? Даннер – всего лишь мужчина, у которого масса проблем. Мужчина, который избивал свою жену. Мужчина, каких много. Он реагирует на раздражители, применяя грубую силу но, вероятно, в юридическом смысле не является преступником, не является убийцей. Мона заморгала и легонько помотала головой, не замечая этого. Как будто хотела избавиться от непрошенных мыслей.
– Прокуратура завела дело о даче ложных показаний, поскольку вы умышленно исказили факты при расследовании убийства вашей жены. Еще одно дело – это нарушение обязанностей по надзору за вашими учениками. И третье – вы умолчали о том, какие отношения связывают вас, Константина Штайера, Кристиана Шаки и Роберта Амондсена. Самое позднее, вы должны были обратить внимание на эту связь после убийства Амондсена. И, по крайней мере, Кристиан Шаки был бы жив, если бы вы вовремя сообразили.
Попала. Даннер побледнел еще больше. Мона безжалостно продолжала:
– Кстати, мы и без вашей бесценной помощи узнали, кто такой Бредо, о котором упоминал Роберт Амондсен в прощальном письме своей жене.
– Симон фон Бредов, – сказал Даннер.
– Да. Он был самым старшим после вас. Должен был как раз заканчивать учебу.
– Где он? Как у него дела?
– Вы его даже не предупредили, да? Даже этого не сделали.
– Я не знал, где он живет. Я пытался найти его адрес, поверьте мне. Ничего. Я имею в виду, я его просто не нашел.
Вероятно, это правда. Через ЗАГСы они выяснили, что Симон фон Бредов взял себе фамилию жены, некой Сары Леманн. Поэтому Даннер его и не нашел.
– Вы должны были нам сказать. Если запахнет жареным, мы можем привлечь вас как соучастника.
– Ах, да перестаньте вы! – сказал Даннер, и теперь его голос прозвучал еще более нервно.
Он посмотрел на нее – под глазами круги от усталости – и Мона почувствовала, что нужно быть осторожной, чтобы не потерять его снова. Он вот-вот опять займет позицию «делайте со мной, что хотите», и тогда ничего от него не добьешься.
Первое правило, которому она научилась: против мужчины, которому все параллельно, даже при самом удачном раскладе мало что можно предпринять.
– Если вы нам сейчас поможете, это спасет Симона фон Бредова.
– Да Боже ж мой, я и хочу вам помочь! А вы начали мне мораль читать. Вы уже минут пять пытаетесь раздавить меня морально, вместо того чтобы наконец начать спрашивать. Начинайте же, госпожа Зайлер, начинайте! Я весь внимание.
Мона вздрогнула, но быстро взяла себя в руки. Боуд, как обычно, ничего не сказал. Он, расслабившись, откинулся на своем кресле, смотрит в потолок и, наверное, вообще не слушает.
– Ну хорошо, – наконец сказала Мона. – Первый вопрос: кто такая Фелицитас Гербер?
Возможно, она ошиблась, но у нее сложилось впечатление, что это имя повергло его в шок. Может быть, это оттого, что он услышал его впервые за много лет. Но он послушно ответил:
– Я не знаю, что она сейчас делает. Тогда она училась в Иссинге. В том же классе, что и Константин Штайер, если не ошибаюсь.
– Тогда-а, – произнесла Мона, раскатывая это слово на языке. – Тогда вы были стажером в Иссинге, не так ли?
– Так.
– Вы были на пять лет старше самого старшего из ваших учеников.
– Если вы так говорите, значит, так оно и есть.
– Тогда у вас не было девушки, и вы не знали, как провести шесть недель отпуска, не так ли?
– Так.
– Как же вышло, что вы поехали в отпуск со своими учениками? Это вообще можно делать?
– Я не знаю. Тогда мне было все равно. Я немного сдружился с Симоном. Он спросил меня, нет ли у меня желания поехать с ними. С моей стороны решение было совершенно спонтанным. Просто мне захотелось. Так вышло. Я имею в виду… шесть недель – это чертовски много для молодого человека, который не знает, куда приткнуться.
– У вас не было друзей вашего возраста?
– Я только что расстался с девушкой, с которой встречался четыре года. У нас были общие друзья, а когда мы расстались, внезапно оказалось, что это только ее друзья, не мои. Она жила в городе, я – здесь. У нее было преимущество в месторасположении. Вы же знаете, как это бывает. Внезапно оказываешься на улице. А попробуйте-ка, найдите здесь, в этом захолустье, кого-нибудь подходящего возраста, кто уже не помолвлен с одним из этих деревенских…
– Хорошо, – решительно прервала его Мона. – Речь сейчас, в общем-то, не об этом. Итак, вы поехали с Константином Штайером, Кристианом Шаки, Робертом Амондсеном и Симоном фон Бредовым в Португалию. На своей машине. Когда это было точно?
– На второй день после начала летних каникул, в 1979 году. Какой это был день недели, я не помню. Перед этим все ночевали у меня. Ребята сложили свои вещи у меня, потому что необходимо было полностью освободить комнаты к началу летних каникул. Поэтому мы смогли уехать только на второй день.
– Знал ли кто-нибудь из ваших коллег об этом мероприятии?
– Нет, насколько я знаю, никто. Конечно, я очень старался, чтобы никто не узнал.
– А как насчет родителей?
– Без понятия, это вам нужно спросить… у Симона. Понимаете, я не знал, что родители не в курсе, иначе я бы этого не сделал!
– Разве не было жалоб от родителей?
– Как же, были! После каникул что-то такое происходило. Я уже не знаю, кто жаловался. Но это дело спустили на тормозах, потому что надзор в школе заканчивается с первым днем каникул.
– И никто не узнал о том, что вы тоже там были?
– Нет, – сказал Даннер.
И в этот момент в окно заглянуло солнце и луч, отразившись от здания напротив, упал на лицо Даннера. Тот, ослепленный, закрыл глаза. Боуд встал и наполовину зашторил окно. Ну хотя бы следит за происходящим, даже если не вмешивается.
– Ваши ученики стояли за вас стеной, – заметила Мона. Настолько очевидная параллель с последними событиями, что она в первый момент сама удивилась. События повторялись самым непостижимым образом. Что это – случай, судьба, или все дело в характере Даннера?
– Итак, вы поехали в Португалию.
– Да.
– Вы спали на пляже возле городка… как там он называется?
– Карвоэйро, – ответил Даннер, и Мона с удивлением заметила, что его лицо внезапно прояснилось.
– Там было что-то особенное, в этом?..
– Карвоэйро, – повторил Даннер, и это прозвучало почти что нежно.
Он выпрямился на стуле, даже осанка у него изменилась. Он выпрямился и откинул с лица волосы. В глазах больше не было усталости.
– Да. Что там было? Что вы пережили?
Возникла небольшая пауза. Даннер в буквальном смысле светился. Даже Боуд в своем уголке за письменным столом зашевелился, как будто заметил что-то необычное.
– Я абсолютно не знаю, как вам это объяснить, – сказал Даннер.
– Ну попытайтесь хотя бы.
– С тех пор я туда больше не ездил. Мне только говорили, что сейчас Карвоэйро – это скопление отелей. Побережье полностью застроено. Дешевое место для туристов. Отвратительно, никакой атмосферы. Но тогда это был рай.
– Понятно.
Внезапно Даннер наклонился вперед и коснулся руки Моны настолько интимным жестом, как будто они были здесь одни. Как будто не было Боуда и Даннера не допрашивали, а просто он рассказывал свою историю сочувствующей женщине, которая хочет побольше узнать о понравившемся ей мужчине.
И прежде чем Мона успела отреагировать, Даннер снова отклонился назад, и, по крайней мере, физическая дистанция между ними восстановилась. Но взгляд он не отвел.
– Можно задать вам вопрос?
– Только если он относится к делу.
– Да, относится. Вы когда-нибудь отдыхали с людьми своего возраста? Я имею в виду, когда были молоды?
Однозначно, это к делу не относилось.
– Извините, но здесь речь идет не обо мне, а о вас.
Как будто не слыша ее, Даннер продолжил, а на его лице было все то же непонятное отстраненное выражение, и из-за этого создавалась иллюзия, что здесь не было никого, кроме них двоих.
– Представьте себе побережье Атлантического океана, обрыв, берег из светло-коричневого песчаника. Пляж, на котором мелкий и такой белый песок, что прямо слепит глаза. Море, темно-синее и всегда приятно прохладное, даже если стоит страшная жара. Пещера в камнях, образовавшаяся целую вечность тому, когда море еще покрывало практически всю землю.
– Могу себе представить.
– Я тогда увидел такое впервые. Даже не знал, что на свете есть такие места. Такие магические места, как это. Где полно молодых людей, таких, как мы.
– Дети из Торремолино[16]16
Роман Джеймса А. Миченера, американского писателя (1907–1997).
[Закрыть], – внезапно сказала Мона, сама не зная, зачем она это сделала.
Просто вырвалось у нее. Строго говоря, это не имело никакого отношения к делу. Роман «Дети из Торремолиноса» – это книга о романтической компании хиппи, которую она читала еще в молодости. И вдруг она вернулась, та магическая атмосфера, возникшая при чтении книги, но которой никогда не было в ее жизни.
Даннер снова посмотрел на нее и улыбнулся.
– Да! Примерно так это и было! Именно это я и хотел сказать! Вы теперь понимаете, что я имею в виду?
Мона вздрогнула. Здесь был Боуд, разговор записывался, да и вообще шел допрос. Но Даннер говорил дальше, как будто не мог остановиться. Долгие годы он молчал о Карвоэйро, потому что прямо рядом с раем, очевидно, находился ад. Но его прорвало, наконец-то выплеснулись все те впечатления, которые он так долго хранил в себе. Точно так же, как Штайер, Амондсен и Шаки, которые заплатили за свое молчание жизнью.
Они ехали целый день. Бредо и Миха по очереди вели машину. К счастью, незадолго до поездки Бредо получил права. Ночью они мерзли – то в леске под Мульхауз, то на ледяном испанском высокогорье под Саламанкой. В Гренаде они утром проснулись от мычания нескольких перепуганных коров, собравшихся вокруг машины. Наконец они добрались до Португалии. На границе они нашли отель, в котором милая администраторша пожертвовала двухместным номером, разрешив им ночевать там впятером. Они некоторое время обсуждали, не пригласить ли администраторшу, которая была молодой девушкой, лет двадцати пяти, на бокал вина – у них с собой было два литра красного вина. У них ничего не получилось, потому что никто не решился заговорить с ней об этом.