Текст книги "Современная индийская новелла"

Автор книги: Кришан Чандар

Соавторы: Мулк Ананд,Разипурам Нарайан,Пханишварнатх Рену
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Ты вскоре явился. Помнишь, Пореш, когда я увидел тебя, у меня вырвалось:

– Как вы похожи на Ван Гога!

Ты расхохотался. Одежда у тебя была вся засаленная, черная борода блестела. На первый взгляд тебя можно было принять за муллу. Но в глазах твоих не было и тени благочестия, в них светился острый ум. Ты начал рассказывать о своей работе.

– Здешние русские ничего не имеют против твоей бороды? – спросил я.

– Мне кажется, меня даже больше уважают.

– Правда?

– А такая борода может быть только у серьезного человека, – и он рассмеялся. – Тогда в Бхилаи, того, что вы видите сейчас, не было и в помине. Один русский спросил меня: «Можете управлять краном?» Я ответил: «За два-три дня научусь». – «Я так и подумал», – улыбнулся он. Меня послали в Висакхапатнам. Нужно было выгрузить оборудование с советских кораблей. А что могу я один? Я обучил работать на кране четырех человек. Знаете ли вы, что оборудование для Бхилаи перенесли на индийскую землю такие люди, как я? Русским очень понравилось, как я работаю. Несколько раз мои фотографии появлялись в газете. А внизу подпись – индийский труженик.

– Но ни одна девушка к тебе и близко не подойдет, – вмешался в разговор какой-то рабочий, – можешь уж мне поверить.

– Но что интересно, – заметил другой, – у Пореша нет недостатка в предложениях, но он так изображает себя в письмах к претенденткам, что они все отказываются.

Поглаживая бороду рукой, ты с усмешкой сказал:

– Мне совсем не хочется, чтобы жена убежала от меня сразу после свадьбы. Поселившись в моем логове, она наверняка скажет: «Ад настоящий! Я этого не вынесу».

– Ну пойдем, взглянем на логово художника, – заинтересовавшись, предложил я.

В Бхилаи было 118 градусов по Фаренгейту. К счастью, у меня был зонтик. А ты невозмутимо шагал с непокрытой головой. Я подвинул к тебе зонтик, но ты отмахнулся:

– Не надо, в этом нет необходимости. Под кабиной крана, в которой мне приходится работать, температура тысяча шестьсот градусов. Так что эта жара меня не так уж и беспокоит.

Я подумал об иностранных специалистах, приехавших с Севера работать в Индию. «За какие грехи, – думал я раньше, – должны они страдать от пашей жары?»

Теперь же я понял, что им и у себя на родине приходится все время работать рядом с огнем.

– И как только ты ухитрился сохранить ясную голову при такой жаре? – спросил я.

Ты мягко улыбнулся.

– В этой жаре я прочитал всего Галиба. В своей кабине я могу думать и писать. По крайней мере я там один, не то что в общежитии.

Я не знал, что на это сказать. Чего только не бывает на свете! – подумалось мне.

– Ну хорошо, – снова заговорил я, – но какие мысли могут приходить в голову, когда все время занимаешься тяжелым физическим трудом? Приятное местечко для чтения стихов! Ничего не скажешь! Не могу себе представить, как там можно еще и писать. Ты меня озадачил. Правду говоришь?

Ты пожал плечами.

– Конечно! В свое время Чарли Чаплин в фильме «Новые времена» показал, как человек превращается в машину. Я думаю, что, если бы Чаплин имел подобный опыт, он показал бы это по-иному. Когда привыкаешь делать одно и то же, перестаешь об этом думать. О многом можно размышлять. Человеческая мысль не знает пределов. Просто к этому надо привыкнуть.

– Все, что ты рассказываешь, поразительно! – восхитился я.

Твое лицо помрачнело, ты тяжело вздохнул.

– Действительно, чего только со мной не бывало! Иногда я задаю себе вопрос: больше ли испытал в своей жизни Горький?

– Ты читал Горького?

– Читал, что попадалось в руки.

Внезапно меня осенило.

– А не пробовал ли ты писать? Почему бы тебе не рассказать людям о своей жизни?

– Да, уж лучше писать о своей жизни, – сказал ты, – чем читать глупые рассказы, которые сейчас печатают. Какие-то они вялые и безжизненные. А в газетах то и дело читаешь: «В трущобах Калькутты в одной комнате ютятся двенадцать человек, беженцам негде жить и нечего есть, люди не имеют работы, не могут получить образования, учителя бедствуют». Стоит раскрыть газету, только это и видишь. Все твердят о том, какие ужасные лишения им приходится переносить. И они называют это горем и мукой! И поэтому сидят сложа руки. Никто из них не умирает от жажды в безлюдной пустыне, никто не тонет в бескрайнем море. Их не бросили в джунгли на съедение диким зверям. Так что же валяться в постели и ждать смерти? Ты встань! Беги! Борись с бедой! Вот это я понимаю!

– Все-таки ты подумай о моем предложении, – сказал я.

– Но кому интересна история моей жизни? Кто я такой?

– Ты человек из народа. И раскрыть красоту и ценность жизни простого человека – это великое дело. Если подумать, то все сегодняшние проблемы кажутся нам столь сложными еще и потому, что простой человек не знает себе цены. Ну ладно, не буду читать тебе лекций.

– Да и что писать-то? – сказал ты.

– Кто ж, если не такие, как ты, напишет новую Махабхарату?

– Какую Махабхарату?

– Да о Бхилаи! О Бхилаи и о многом другом! Неужели ты не понимаешь, каким благодарным материалом располагаешь? Содружество тружеников двух стран, когда народ Индии вместо с народом страны социализма создает гиганты национальной промышленности, – это ли не тема для творчества? Может быть, ты считаешь, что люди, подобные тебе, работая у домны или в кабине крана, выполняют свой долг до конца? Или вы надеетесь, что об этом напишет кто-нибудь другой, непричастный к вашей жизни?

Ты внезапно оживился.

– И правда, сколько всего можно написать про этих русских. Как-то раз пригласили их на праздник. Они пожаловали точно в назначенное время с женами и детьми. А вы ведь знаете, как у индийцев все делается – не спеша. В помещении ни одного стула не поставили, только циновки постелили. Просто стыд. И кто-то вдруг возьми да и скажи: по индийскому обычаю садятся прямо на землю. Ах, индийский обычай! Хорошо, хорошо! И все уселись на грязные циновки! Индийский обычай – для них закон. Боятся, как бы не обидеть кого.

– Это все мелочи, – сказал я. – Ты пиши о главном.

– Все-таки я напишу и о мелочах. Как-то раз у них не ладилось со сборкой машины, и они попросили меня прийти ночью помочь, чтобы никто не видел и не знал. А чего здесь стыдиться? Написать об этом?

– Пиши обо всем, – сказал я.

Ты увлекся и остановить тебя было уже невозможно.

– Иногда они ведут себя ну совсем как дети! Если провинится кто-нибудь из индийцев, они не скажут ни слова, только надуются от обиды и сами примутся за чужую работу. Поэтому, когда работаешь с ними, уже не можешь не поддаться всеобщему энтузиазму. Тогда не думаешь о заработке и о возможной безработице. Все рабочие испытали это на себе. Русские много едят, зато и работают как! «А если не есть, – говорят они, – откуда возьмутся силы?» Их жены выполняют всю домашнюю работу, ходят на базар, воспитывают детей. И слуг не держат. Ни одного. Вот уж сколько времени прошло, и никто не видел в Бхилаи слуги хотя бы в одном русском доме. У нас же у самого низкооплачиваемого служащего-индийца в доме не обходятся без слуг. А однажды…

– Помилуй, – остановил я его, – я больше не стану слушать. Вот напишешь, тогда и прочитаю.

Немного помолчав, ты мягко проговорил:

– Я подумаю, я постараюсь. Но почему вы предлагаете это именно мне? Ведь здесь столько людей работает.

Я долго тогда говорил с тобой. Ты знаешь, я от всего сердца желаю, чтобы из среды рабочих вышел большой художник слова. Конечно, это не так просто. Ведь для литературного творчества необходим и талант, и опыт, и образование. А в тех неблагоприятных условиях, в которых приходится жить нашим рабочим, сочетание этих трех факторов почти невероятно. Но сейчас, когда в стране создается крупная индустрия и условия жизни рабочих постоянно улучшаются, разве мы не можем надеяться, что кто-то из рабочих возьмется за перо?

– Но это не ответ на мой вопрос, – возразил ты.

– Дай мне договорить, – сказал я. – Писателю совершенно необходимо еще одно: я имею в виду свободу творчества. В общем-то, эта мысль стара, как мир. Нельзя сказать, что в Бхилаи совершенно нет никакой литературной деятельности, да ты это и сам знаешь. Работает литературное общество, выходит журнал. Но стоит предложить местным литераторам написать о том, что они видят вокруг, как тут же слышишь: «Что вы, что вы. Для этого нужна свобода творчества!» А почему ее нет? Кто их лишил этой свободы? Прямого ответа на этот вопрос не получишь. Грозная тень «начальства» преследует их, парализует и творческое воображение и волю. И не только в Бхилаи. Повсюду. А ведь именно рабочие много могли бы порассказать и о своем труде, и о конфликтах с начальством. Если они не могут об этом написать, то для них не существует и свободы творчества.

– Это очень верно, – сказал ты, – но…

– Страх потерять работу гложет людей днем и ночью. От него необходимо избавиться. Но пока он есть. Я вижу здесь человека, обладающего свободой, необходимой для творчества, который не страшится потерять работу, и к этому человеку я обращаюсь.

– Это вы правильно заметили, – согласился ты. – Страха потерять работу у меня нет. Я имею столько специальностей, что работа сама ищет меня по свету.

Пока мы шли к твоему дому, я заметил, что многие рабочие с тобой здороваются.

– Они меня любят, – сказал ты.

– За что?

– Должно быть, за хорошее отношение, – уклончиво ответил ты.

Тогда я и понятия не имел, что означают эти слова. Потом я узнал, что одних ты научил управлять краном, другим помог получить работу.

Наконец мы добрались до твоего дома. Там был такой беспорядок и запустение, что невольно в голову приходила мысль, что прикосновение руки Лакшми совершенно необходимо, и без всякого промедления!

– Да вы бы посмотрели, что здесь было раньше! – заметили твои друзья.

– А вы-то куда же смотрите?

– А что мы можем поделать? Люди приходят, живут здесь, едят, спят, опять уходят! Когда строительство только начиналось, никаких общежитий и в помине не было. А людей понаехала уйма. Куда же им было деваться? Они так и располагались на обочинах дорог. А прослышав о гостеприимстве нашего Пореша, люди целыми группами стали являться к нему. Каждый, когда хотел, готовил еду, поставив на пол керосинку. Если бы вы все это только видели! Чад стоял такой, что глаза щипало. Порешу хоть бы что. Ну как мы могли помешать этому?

Пореш! Твои друзья рассказали мне, что в первые дни месяца после получки ты ходишь в столовую и ешь там, а если встречаешь друзей, то угощаешь и их. Когда кто-нибудь просит у тебя взаймы, ты даешь щедрой рукой, и никто не возвращает тебе долга, потому что ты не требуешь денег назад. Твоя философия проста. Люди берут в долг, потому что у них нет денег и в их дворе не растет дерево с рупиями вместо листьев, тряхнув которое, можно было бы рассчитаться со всеми долгами.

Потом ты ошеломил меня, сказав:

– Я собрал три тысячи слов, значения которых во многих языках совпадают. Я предполагаю, что некогда люди общались посредством одного языка, и хочу доказать, что в будущем они будут говорить тоже на одном языке.

– Разве ты знаешь много языков?

– Мне ведь приходилось переезжать из страны в страну, встречаться с разными людьми. Волей-неволей пришлось постичь те языки, на которых говорили вокруг. Сейчас вопрос сравнительного изучения языков очень занимает меня. Не можете ли вы посоветовать мне, с чего лучше начать?

– Могу. Иди к дьяволу. Ты будешь в адском пекле сочинять стихи, раздавать деньги направо и налево и неделями сидеть полуголодным, превратишь свой дом в хлев и займешься сравнительным изучением языков. Если так будет продолжаться и дальше, надолго ли тебя хватит? Нужно подумать и о здоровье.

– Я никогда не болею, – сказал ты.

Я даже не сразу сообразил, что тебе ответить. Тогда ты, чтобы успокоить меня, пообещал:

– Я буду писать. Даю слово.

Потом ты достал из кармана листок бумаги и сунул мне в руки.

– Это маленький рассказ, сегодня написал…

Я увидел, что твой рассказ краток, как японские стихотворения, похожие на крошечные ракушки. Рассказ назывался «Параллели». Повозка и возница. В упряжке два вола. Много ли у них сил? Возница погоняет их кнутом. Повозка медленно исчезает на горизонте среди рисовых полей. Позади остаются только две колеи. Они никогда не пересекутся.

Я вернулся в Калькутту.

Написал тебе письмо. Ответа не получил. Снова написал, и опять ты не ответил. Мне подумалось, что мы с тобой тоже словно две параллельные линии.

В конце концов я написал, что если не получу ответа, то сниму со стены твою иранскую чашу.

Тогда ты ответил:

«Вы хотите снять со стены „Чашу“? Ну что же! Но сможете ли Вы изгнать ее из своего сердца? Ведь память о чем-то дорогом нет-нет да оживает в душе человека. Свое обещание стараюсь выполнить, но времени почти не остается. Условия тоже неподходящие. Скоро вышлю Вам то немногое, что мне удалось сделать».

В конце была приписка: «Вопрос с женитьбой еще не решен. Но отчаиваться рано».

Пореш, ты получил ответ без промедления. Но сам написал мне через несколько месяцев:

«Я не ответил на два Ваших письма. Надеюсь, Вы не очень рассердились и простите меня.

В последнее время у меня было много всяких дел. Нельзя сказать, что дела эти большие, но ведь и их надо делать. Мне приходилось решать разные проблемы быта, принимать участие в разрешении конфликтов, возникающих между рабочими и администрацией. Например, рабочим не увеличивают жалованья, не заботятся о жилье и не делают даже того, что без труда можно было бы сделать. Единственное, что рабочие легко получают, это замечания за малейшую провинность! И мне приходится хлопотать за них.

Отпуск – тоже проблема. Его дают с неохотой. Почти каждый день ко мне кто-нибудь обращается с просьбой написать заявление об отпуске. Когда рабочие просят отпуск, они, как правило, ссылаются на нездоровье родителей. Расскажу одну забавную историю. Один рабочий взял отпуск по случаю смерти матери. В следующий раз он указал ту же причину.

– Но ведь ты уже хоронил свою мать, – возразил чиновник.

Рабочий сердито ответил:

– Вы лучше спросите у моего отца, зачем он взял себе трех жен?!

Если раньше мой дом был караван-сараем, то теперь он превратился в приют для сирот. Но я ведь не Иисус Христос, который мог накормить одним караваем тысячу человек. Был бы я Кришной, горшок Драупади не пустовал бы. Но я простой смертный, и терпение мое небеспредельно.

Гляжу я на свои заплатанные ботинки, штопаные штаны и чиненую-перечиненую рубашку и думаю – моя прежняя жизнь была куда лучше. Иногда мне хочется бросить все и уйти, стать, скажем, факиром, но и это не выход.

Богатство наживешь, все равно рано или поздно ухватят за бороду. Люди скажут: „Разбогател, спекулирует на черном рынке, позор ему, позор!“ А сделаешь карьеру, начнут говорить: „Взяточник, бей негодяя!“ А если и не зайдут так далеко, то уж обязательно посмотрят на тебя с презрением, как на клопа, и скажут: „Кровосос!“

А теперь на меня свалилось еще одно несчастье. Я стал профсоюзным лидером. На этом поприще можно продвинуться далеко, если обманывать людей. Почет и уважение обеспечены. Однако этот путь не для меня. Очень уж он скользкий. На каждом шагу торчат шипы и колючки, острые, как тигриные когти. Но если делать дело с умом, можно регулярно класть денежки в банк, и пусть себе потихоньку растут проценты. А умрешь, общество объявит тебя святым и воздвигнет памятник. В день твоего рождения его украсят венками. Почитатели будут произносить хвалебные речи. Совсем как лотошники на вокзале – столько шума из-за каких-то двух грошей.

Но я не хочу быть лидером. Я хочу читать, писать, рисовать, вырезать из бумаги. Хочу думать о своем. Хочу покоя…

Я продолжаю писать, как и обещал Вам. Дело движется, хотя и ужасно медленно. Я не сказал Вам еще об одном: мне пришлось около месяца провести в больнице. Раскаленный кусочек металла попал мне в глаз. Правда, сейчас уже дело пошло на поправку. Но врачи запрещают мне читать. После лечения придется носить очки.

Надеюсь, Вы здоровы. Прошу Вас ответить мне без промедления. Это просьба любящего вас младшего брата».

Пореш, это было твое последнее письмо. Я тут же ответил. Потом еще не раз писал тебе – и целый год не получал ответа.

Дорогой брат, не молчи, откликнись, где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось.

Пореш, живи, будь счастлив, даже если «бутон души» опалит пламя. Я знаю, наше общество – могила многих талантов. Но все-таки надеюсь, что ты преодолеешь все препятствия на своем пути.

Перевод С. Цырина

ПЕНДЖАБСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Аджит Каур

«Продано»*

Она не пришла на выставку картин Ашима в день открытия – не любила толпы. Она пришла на следующий день…

Сколько времени проводила она перед каждой картиной! Краски и линии сливались в могучий поток, который обрушивался на нее и уносил вместе с собой. А потом?.. Что было потом? Ее душа никак не могла насытиться, а картины все рассказывали и рассказывали… Чувство необычайной легкости охватывало ее. Казалось, всем своим существом погружалась она в это царство цвета и растворялась в нем.

Ашим тоже обратил на нее внимание. Полуоткрытый рот… Глаза, полные безмолвного восхищения… В них птицами проносятся какие-то неуловимые мечты…

«Может ли быть столько волшебства в том, к чему прикоснулась рука человека? Столько магической силы?» – думала она.

В произведении художника словно слились воедино его душа, время и бесконечность. От прикосновения его кисти заговорили краски света и тени – тихие ночи, молчаливая красота песков и скал, весна и осень, величие человека, его искания, радости и печали.

Назавтра девушка пришла опять. Потом она стала ходить каждый день.

Она осторожно бродила по залу, словно ступала по полу священного храма. Останавливалась перед каждой картиной, подолгу смотрела, забывая обо всем на свете.

Особенно нравилась ей одна картина. Если бы только можно было ее приобрести… Но как обратиться к художнику? Что ему сказать? Предложить, чтобы он продал ее? Спросить, сколько она стоит?

Нет, это невозможно. Картина – и деньги!

Нет, ни за что! К тому же, где она возьмет деньги? Скромная должность, которую она занимала, давала ей возможность еле-еле зарабатывать на пропитание, на скудный гардероб и комнату в общежитии. Правда, у нее есть еще кольцо, с которым связаны кое-какие воспоминания. Но разве воспоминания не могут существовать сами по себе?

Она зашла в лавку, продала кольцо, а вырученные деньги положила в конверт.

Она подойдет, молча положит конверт перед ним и скажет: «Умоляю вас, подарите мне ваше сокровище. Я буду свято хранить его».

Наступил вечер. Она пришла, крепко сжимая в кармане пальто конверт с деньгами, но так и не смогла отдать их Ашиму. Она не знала, как заговорить с ним: ведь искусство и деньги – вещи несовместимые! Что делать? Она так ничего и не смогла придумать.

А тем временем Ашим, почтительно сложив руки, встречал в дверях какого-то важного господина с женой. Они радостно приветствовали друг друга, так как были старыми знакомыми. В свое время этот господин жил в том же квартале, что и Ашим. Потом сетх^[39] Пратап Рай построил себе новый дом и переехал.

Ашим приглашал их на открытие выставки. Но тогда они были заняты и прийти не смогли. Сетх Пратап был очень высокого мнения о художественном вкусе своей жены. Он не мог сдержать восторга, когда она надевала кофточку под цвет сари, а босоножки – под цвет каймы этого сари.

Минут за пять они осмотрели все двадцать картин. Потом обменялись мнениями.

На следующей неделе они устраивали у себя званый обед и пригласили много гостей. На некоторых из них может произвести впечатление, что хозяева – ценители современного искусства. Да и тема для разговора найдется. К тому же совсем неплохо, если в столовой появится новая вещь.

– Дорогая, что ты предлагаешь купить? – спросил у жены господин сетх.

– Видишь ли, шторы в нашей гостиной синие, а стены – голубые. Поэтому надо купить такую картину, которая по цвету подходила бы и к шторам, и к стенам, – сказала жена сетха, кокетливо поджав ярко накрашенные губы.

Сетх просиял. В подобных делах он считал себя некомпетентным и был уверен, что никто другой так не разбирается в цветовой гамме и прочих тонкостях, как его супруга.

Сетх Пратап Рай подозвал к себе Ашима. Сделка состоялась. Господин сетх вынул из кармана чековую книжку. Ашим, улыбаясь, приколол к низу картины табличку с надписью «продано».

Боль и страдание пронзили сердце девушки. Казалось, картина истекает кровью.

Ей хотелось схватить Ашима за руку и сказать: «Твоя картина перешла к ним только потому, что по цвету подходит к шторам и стенам их гостиной. Но ведь в этой картине ты рассказал о своей мечте. Береги ее, не отдавай на поругание. Ведь она же только твоя…»

Все это она хотела сказать, но не смогла вымолвить ни единого слова.

Прикрепив табличку с надписью «Продано», Ашим с поклоном принял чек. Он улыбался. Улыбался и господин сетх, улыбалась и его жена – тонкая художественная натура.

Девушка бросилась вон из зала.

Перевод Л. Блаженковой

Махиндар Сингх Сарна

Согласно номеру*

Когда Харбел Сингх вернулся домой с похорон отставного инженера Рам Ракха Мала, его нельзя было узнать: глаза ввалились, лицо почернело и осунулось. Казалось, его крепкое, здоровое тело сразу как-то обмякло. Придя, он тут же лег в постель, перепугав тем самым все свое семейство.

В доме никто не мог даже предположить, что смерть Рам Ракха Мала будет для него таким тяжелым ударом. Говорят, что юношеская дружба крепче всякой иной, но дружба между Рам Ракха Малом и Харбелом Сингхом кончилась давным-давно. Однажды они поссорились и так обиделись друг на друга, что не разговаривали несколько лет. Теперь же, чтобы избежать лишних разговоров, а может быть, просто вспомнив старую дружбу, Харбел Сингх решил проводить Рам Ракха Мала в последний путь.

До сих пор Харбел Сингх никогда в жизни не терял присутствия духа. Несмотря на многочисленные испытания, уготованные ему судьбой с детских лет, он всегда чувствовал себя бодрым и молодым. Во время страшной эпидемии чумы он потерял мать, отца и других родственников. Не осталось никого, кто мог бы позаботиться о ребенке. Даже когда во время землетрясения погиб его взрослый сын и когда он потерял все свое имущество при разделе страны, Харбел Сингх не пал духом, не погас огонь жажды жизни, всегда горевший в его сердце. Отчего же сегодня смерть давным-давно забытого приятеля так подкосила его?

– Я очень болен, – простонал он. – Врача, скорее врача!

Боже, какие слова! От страха у домочадцев Харбела Сингха похолодело сердце. Не зная, что сказать, они лишь испуганно переглядывались. Жене Харбела Сингха показалось, что земля дрогнула у нее под ногами и что вот-вот вновь начнется землетрясение. Ее лицо мгновенно осунулось.

– Не волнуйся! Все будет хорошо. Бог милостив, он не оставит тебя в беде, – попыталась она успокоить мужа.

Но по лицу Харбела Сингха было видно, что он не верит ни в какое милосердие. Он поднял руки вверх, но тотчас же опустил их.

– Мне очень плохо. Делайте же что-нибудь, если хотите мне помочь, а то будет поздно, – с трудом проговорил он.

После этих слов все оцепенели – словно острые шипы вонзились в сердце каждого из них. Харбел Сингх никогда ничем не болел, никогда не жаловался ни на головную боль, ни на простуду. Он считал болезнь неисправимой ошибкой, ужасным проступком, тяжким грехом и потому всегда ставил больных в один ряд с преступниками. Понятие «больной» не было приложимо к Харбелу Сингху – человеку поистине железного здоровья. Вот почему, когда его домашние осознали наконец, что Харбел Сингх на самом деле болен, и болен тяжело, им показалось, что все вокруг пошатнулось: и эта комната, и мебель, и эта старая сосна у ворот.

У невестки Харбела Сингха, Упакар, закружилась голова, и она в изнеможении опустилась на пол. Потом, усилием воли овладев собой, она принялась растирать ступни ног больного. Сатнам, дочь Харбела Сингха, смотрела на своего брата Манджита расширенными от ужаса глазами. Наконец Манджит бросился звонить доктору.

Появление врача с чемоданчиком и стетоскопом в руке подействовало на всех отрезвляюще, туман рассеялся, и предметы стали обретать прежние очертания. Все опять стало на свои места: и комната, и мебель, и ваза с нарциссами, и длинноногая бронзовая цапля на камине, и картина с изображением корабля, борющегося со штормом.

Врач осмотрел больного, сделал ему укол и вышел из комнаты. Чувствуя на себе встревоженные взгляды родственников, он сказал:

– Физически господин Харбел Сингх здоров, давление у него нормальное, сердце тоже в порядке. Очевидно, у него расстроена нервная система вследствие каких-то волнений и огорчений. Каких именно, вы знаете лучше меня, а потому сможете их устранить. А если он и тогда не поправится, то придется обратиться к невропатологу.

На лицах родственников можно было заметить крайнее удивление и полное несогласие с диагнозом врача. Волнения и огорчения у Харбела Сингха?! Только год назад ушел он в отставку с должности школьного инспектора. За время службы никогда не имел неприятностей и пользовался уважением сослуживцев. У него было все, о чем только можно мечтать. Заботливая и отзывчивая жена, способные, любящие дети. Старший, Рипудаман, работал главным механиком на цементном заводе, а недавно уехал стажироваться за границу. Младший, Манджит, служил в управлении гражданской службы штата Пенджаб и в следующем месяце должен был ехать в Хайдарабад на курсы административно-хозяйственных работников. Сатнам была помолвлена с офицером ВВС, и на следующей неделе они готовились праздновать свадьбу. Более ласковой и приветливой невестки, чем жена Рипудамана, Упакар, и сыскать трудно. Дом Харбела Сингха казался настоящим раем, божьей милостью огражденным от любых неприятностей.

Поймав на себе растерянный взгляд свекрови, Упакар сказала:

– Знаете, мама, мне кажется, то, что расстроило отца, произошло именно сегодня. Пойти бы поговорить с ним. Возможно, он что-нибудь объяснит.

Сначала пошла жена, потом Манджит и Сатнам, но ничего добиться они не смогли. Харбел Сингх прятал глаза, отмалчивался. Все-таки жена догадалась, что у этой внезапной болезни есть особая причина, которую муж скрывает. Свекровь взглянула на Упакар. Та поняла, что теперь ее очередь идти к больному. Харбел Сингх чуть ли не больше всех в доме любил свою ласковую невестку. И если уж ей не под силу будет узнать причину, то что же говорить о врачах!

Когда спустя полчаса Упакар вышла из комнаты Харбела Сингха, все бросились к ней.

– Он что-нибудь сказал?

– Да… но я не поняла… – запинаясь, ответила Упакар.

– Все-таки что он говорит? – спросила жена Харбела Сингха.

– Говорит, что подошла его очередь.

– Очередь?

– Да. В десятом классе в экзаменационном списке он стоял под номером четыре.

– Ну и что? – спросил Манджит.

– А то, что первым из бывших одноклассников умер откупщик Лехна Сингх. У него был первый номер. Потом чиновник Лала Гхасита Рам. У него был второй номер.

Упакар замолчала на мгновение, а затем продолжала:

– И сразу после него скончался Рам Ракха Мал. У него был третий номер.

– Ну и что же из этого следует? – по-прежнему недоумевал Манджит.

– Отец говорит, что теперь настала его очередь. У него был номер четыре.

Это сообщение всех потрясло. Земля снова сошла со своей оси, и темная пелена заволокла мир. Наконец жена Харбела Сингха сказала:

– Неужели ты его не разубедила? Ведь никто, кроме тебя, не сможет этого сделать.

– Я ему объясняла, – со слезами в голосе ответила Упакар. – Зачем он вбил себе в голову эту мысль… – она разрыдалась. Полчаса, проведенные в комнате Харбела Сингха, вконец расстроили ее.

Так вот в чем дело! И это Харбел Сингх, который всегда славился как человек рассудительный! Он, тщательно оберегавший свою семью от засасывающей трясины предрассудков, теперь сам стал их жертвой и ничего и никого не хотел слушать.

– Не беспокойте меня, – сказал он родственникам. – Мне недолго осталось жить на этом свете. Разве вы не видите, что силы покидают меня? Когда я закрываю глаза, мне чудится, будто я уже мертв. Раз вы не в состоянии мне помочь, то уйдите и не тревожьте меня!

Господи! А через неделю свадьба дочери! Своим глупым поведением из-за каких-то примет он ставит семью в нелепое положение. Никто не знал, что делать. В отчаянии Манджит решился позвонить известному в городе врачу-невропатологу. Понимая, что врач вряд ли сможет помочь больному, все тем не менее с нетерпением ждали его прихода. Услышав, что к дому подъехала машина, они бросились на веранду. Из такси вышел пожилой господин. Так ведь это же Вадбхаг Сингх, друг Харбела Сингха, который живет в Дехрадуне. Жена Харбела Сингха предупредила своих, чтобы никто не упоминал о болезни ее мужа. Она боялась, что новые расспросы только ухудшат его состояние.

Вадбхаг Сингх спешил. Поздоровавшись со всеми, он сказал:

– Я к вам прямо с вокзала. Такси ждет у дома. В Дели должен делать пересадку, а калькуттский поезд отходит в семь двадцать пять. В моем распоряжении всего сорок пять минут. Я и решил, что лучше заехать к вам, чем просидеть это время на перроне. А где господин инспектор?

Спустя пятнадцать минут Вадбхаг Сингх вышел из комнаты вместо с Харбелом Сингхом. Харбел Сингх улыбался и о чем-то оживленно рассказывал.

Увидев, что вся семья находится в полной растерянности, он сказал с серьезным видом:

– Один за другим уходят из жизни мои бывшие одноклассники. Только что Вадбхаг Сингх сообщил мне, что сегодня днем скончался Сукчейн Сингх, тот, что живет в Дехрадуне.

– А какой у него был номер? – спросила Упакар.

– Семнадцатый, – так же серьезно ответил Харбел Сингх.

Перевод Л. Блаженковой

Сукхбир

Замершее воскресенье

Он неподвижно сидел за столом. В комнате было душно. Вентилятор под потолком не работал. Вращение его обычно сопровождалось гудением и потрескиванием. Это действовало на нервы. К тому же он был старый и весь какой-то покореженный, при взгляде на него казалось, что он вот-вот свалится вам на голову, и поэтому хотелось немедленно его выключить. Теперь он, очевидно, сломался, потому как лопасти его не приходили в движение уже в течение нескольких дней.

Он поднял голову вверх и посмотрел на вентилятор. Это была некрасивая, устаревшая модель. Безобразие его особенно бросалось в глаза, когда он работал. Ведь некоторые из них вращаются совершенно незаметно для глаза, к тому же бесшумно. Кажется, что никакого движения вовсе не происходит. Да, видимо, каждый неподвижный предмет все-таки обладает скрытым движением. Может, и старый вентилятор под потолком, и все вещи в этой комнате, хотя они как бы замерли на своих местах, таят в себе элементы движения.