Текст книги "Современная индийская новелла"

Автор книги: Кришан Чандар

Соавторы: Мулк Ананд,Разипурам Нарайан,Пханишварнатх Рену
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Хей, погоди маленько. Дай возьму пан^[84]. Уж и во рту пересохло.

Услышав приказ хозяина, буйвол покорно останавливался. Пожевав пан, Осеф говорил: «Хум!» – и Каннан снова приступал к работе. Переходя с одного поля на другое, он осторожно переступал через гребень на краю борозды. Нигде вдоль этого гребня не ступало его копыто. Он знал: достаточно было одного шага, чтобы разрушить его.

Каннана, который все понимал с одного слова, не было нужды привязывать. После пахоты ему позволялось свободно пастись. Отпуская его, Осеф только напутствовал: «Хей, иди поищи, чем набить брюхо. Только смотри не польстись на бананы». И Каннан никогда не трогал банановых посадок или молодых кокосовых пальм, выращиваемых с такой заботой и таким трудом. Сломать их, он зная, было большей провинностью, чем боднуть или поднять на рога тех, кто за ними ухаживал. После работы Каннана тщательно отмывали от покрывавшей его пыли и грязи. Осеф неукоснительно следил за этим. Во время мытья Осеф всегда разговаривал с буйволом:

– Подними-ка правую ногу… Чего ты трясешь головой? Гляди у меня… Ты же знаешь, что будет, если заденешь меня рогами! Стой спокойно, не двигайся…

Но особое удовольствие Каннан получал не от слов и даже не от того, что его мыли. Он радовался, когда Осеф был с ним, и как мог выражал ему свою любовь. Не многим удавалось так привязать к себе животных. В деревне говорили: «Возьми самого захудалого буйвола, отдай его Осефу на выучку – и через некоторое время ты его не узнаешь». Осеф относился к буйволу как к товарищу. Большую часть дня он проводил с Каннаном, следя, чтобы тому вволю было и питья и еды. Если речь заходила о плохом кормлении скота, Осеф горячился: «Берегите скот, мы должны беречь скот, – все говорят. А если у тебя одно-единственное рисовое поле? Ну? Как тут содержать скот? Не собственной же бородой?»

Только после того, как Каннан накормлен и напоен, Осеф сам приступал к еде. Он был глубоко убежден, что если в стойле голод, то и всему дому недалеко до беды. Стебли тапиоки, которые шли на корм Каннану, Осеф предварительно мелко нарезал. Или, к примеру, колючие листья ананасового куста. Он выдирал все колючки, хорошенько измельчал листья и уж тогда давал их своему буйволу.

«Хей, Каннан!» – кричал Осеф, когда буйвол входил во двор. И, услыхав его голос, верный буйвол радостно мычал. Он поднимал голову и, полузакрыв глаза от предвкушаемого удовольствия, ждал, пока Осеф подойдет к нему. Охапка свежей травы или пригоршня банановой кожуры – эти немудреные деликатесы всегда были у хозяина. Каннан ел прямо из его рук, а Осеф ласково поглаживал буйволиную шею. Потом буйвол начинал лизать своего хозяина, с удовольствием стирая языком застывший соленый пот.

Каннан мог бы узнать голос Осефа среди тысячи других голосов. А услыхав его, был счастлив, словно павлин, заслышавший первые раскаты грома. В поле им управлять должен был только Осеф. Если за плугом шел кто-нибудь еще, буйвол незамедлительно начинал выкидывать свои штучки. Чтобы образумить его, вступался хозяин: «Да будет тебе, Каннан. Это же наш Куттаппан. Ты что, не узнал его?» Он всегда выступал в роли миротворца. И еще буйвол любил, когда Осеф затягивал какую-нибудь импровизированную мелодию без слов: «Хо-о-о-о…», – высоко звучал его голос где-то под самыми небесами. Через минуту-другую мелодия становилась четче, проступала явственней, улетала далеко вперед. Это был гимн природе, труженикам полей и их добрым помощникам. И когда Осеф начинал выводить свои рулады, Каннан, казалось, забывал и о трудной работе, и о ранах, и о болячках, весь обращаясь в слух… Колокольцы на его шее и ногах позвякивали как бы в ритм этой мелодии, когда он вытягивал увязшее в топи копыто.

Однажды случилось вот что. За плугом оказался Пачан, сын Тхундаттила Келана. Осеф остался в этот день дома – его скрутила лихорадка. Он дал Пачану Каннана и его напарника. Если бы не буйволы Осефа, Келану ни за что бы не управиться со своим нолем. Вспахали одну полосу, начали следующую. И тут Пачан вдруг запел. Из-за спины Каннана неслось что-то похожее на скрип несмазанных дверей. Какая может быть песня у Пачана, если трудно найти более немузыкального человека, чем он? Но захотел – и запел. И все тут. Услыхав это жалкое мурлыканье, Каннан забеспокоился, сердито замотал головой. Однако Пачан ничего не замечал. Ему-то его пение, несомненно, нравилось – тот, кто поет плохо, никогда не слышит себя сам. Пел он непрерывно, не зная устали, все песни на одну мелодию. Каннана это раздражало все больше и больше. Улучив момент, он пребольно лягнул оскорбителя музыки. Три дня после этого отлеживался Пачан дома, не в силах подняться на ноги.

Почти двенадцать лет работал Каннан у Осефа. За эти годы много было и весенних и осенних урожаев. Деревья и травы обвевало жарой и прохладой. Вокруг произошло много перемен: низвергнуты и лишены власти владетельные князья, новое правление пришло на смену старому. А для Осефа наступило время, когда он вынужден был продать своих любимых буйволов. Он уже заложил рисовое поле – самое дорогое, что у него было. Нет, он не хотел этого. Просто не нашел другого выхода. Он был отцом, любящим отцом, а дочери его приспело время идти замуж. Три тысячи рупий запросила в приданое за его дочерью семья жениха. За тысячу пятьсот заложили поле. И в конце концов на эту сумму, может быть, и согласились бы жених и его семья, но предстояли еще огромные расходы на устройство свадебных торжеств и приобретение подарков. Вот и не оставалось ничего другого, как продать дорогих его сердцу буйволов.

Двадцать с лишним лет трудился Осеф в поте лица день и ночь. Он слыл хорошим хозяином в округе. А чего добился в конце жизни? Волосы его поседели, лицо покрылось морщинами, глаза стали слабыми. Ревматизм мучил его все больше и больше. Руки его так загрубели, что и самым острым ножом вряд ли удалось бы их порезать. Он работал теми же мотыгами и тем же плугом, что были в ходу и пять тысяч лет назад. Почва почти полностью утратила былое плодородие. И нечем было удобрить ее. Осеф окончательно сдался. Время от времени он обращался к древним гимнам «Ригведы». Он возносил молитву богу воды и богу ветра, заклинал горы и облака, прося помочь спасти его землю и отдалить конец. Но все молитвы и заклинания оказались тщетными. Только лавочники все сильней и сильней тянули из него жилы.

Когда продавали Каннана, Осефа рядом не было, он поручил продажу другому. Каннан не хотел уходить со двора. Он поднял голову и оглядел все вокруг в поисках хозяина. Заподозрив недоброе, тревожно замычал. Осеф в это время, стоя под хлебным деревом, беззвучно рыдал, содрогаясь всем телом.

Любовь не всегда требует громких слов. Есть близость сердец, соединенных совместными радостями и печалями. И не было двух других существ, столь близких, как Осеф и Каннан. Они не могли поделиться своими бедами, и это делало их боль еще сильней.

Когда крестьянину нечего больше делать в собственной деревне, он обращает взор к Ваянаду^[85].

– Неведомая земля, полная тайн. Родственникам и друзьям трудно будет добраться к тебе. Малярия там косит людей. Как же, дорогой Осеф, зная все это, мы можем отпустить тебя туда? – говорил сосед Киттуссар, к которому Осеф зашел посмотреть проспекты Малабара.

– А что еще мне остается делать, почтенный Киттуссар? Землю заложил, буйволов продал. У меня и разум-то помутится, если я не буду чуять запаха земли, – отвечал Осеф.

Словно влекомый по течению равнодушным ветром, жил теперь Осеф без привычной работы, без Каннана. Его отъезд в Ваянад все откладывался и откладывался. Нужно было еще продать оставшиеся семь соток земли. Да и не только в этом было дело. Дочь Осефа ждала ребенка, и его снедало желание увидеть своими глазами первенца-внука.

Кончился великий пост, наступила пасха. Волнующие, дразнящие запахи жареного мяса стали разноситься изо всех кухонь. На сковородах шипели, весело потрескивая, хрустящие лепешки из самой белой рисовой муки. Они распространяли вокруг удивительный аромат. Мясо, тушенное с кари, мелко нарезанные кокосовые орехи, хрустящие лепешки – это было настоящее празднество.

Однако ничего этого у Осефа не было. Осеф сидел в одиночестве, предаваясь грустным размышлениям. Поблизости кто-то пахал поле. До него доносилась монотонная песня пахаря. Она будоражила душу. Глядя на затянутый паутиной плуг, стоявший под навесом, он спрашивал себя, будет ли у него когда-нибудь еще такой буйвол, как Каннан? Будут ли четыре-пять акров земли, которую он мог бы обрабатывать своим плугом? И не в силах ответить на эти вопросы, Осеф горестно вздыхал. Он старался как можно меньше бывать на людях. Один удар за другим обрушивался на него. Теперь Осеф не имел ничего.

– Ну и долго еще ты собираешься сидеть без дела? Что случилось, то случилось. Не вернешь. Разве ты не пойдешь в Коттаям? Или нам не завтра отправлять ее? Ты же отец ей, в конце концов, – Мария, жена Осефа, еще долго осыпала его упреками.

На следующий день им предстояло отсылать свою дочь в дом мужа. Она должна была повезти с собой много всяких вещей, которые полагалось давать в таких случаях. Он бы с радостью купил ей все, что она хотела. Но денег в доме не было. Свекровь и золовки начали уж и без того насмехаться над ней да отпускать колкости по всякому поводу. А Мария, мать Катрикутти, буквально бесилась из-за этого. Так или иначе, он должен был дать дочери с собой три сари и три кофточки. Без остального можно будет как-нибудь обойтись.

Мария влезла в кабалу к ростовщику – взяла двадцать рупий. Теперь придется потуже затянуть пояса и экономить каждое зерно риса. Эти деньги и были зажаты в кулаке у Марии, когда она подошла к нему.

Сам он никогда не отважился бы пойти к ростовщику, а вот она смогла… Осеф наконец поднялся со своего места.

– Отец, материю на блузку купи, пожалуйста, чуточку поплотней, – наставляла Осефа Катрикутти.

– Мы еще не платили поземельный налог, – добавила Мария. – Не забудь заплатить.

– Вам бы целое царство, да на что мне купить его, – сказал Осеф. – Неужто не знаете, что мы получили?

– Ну, как бы там ни было, а кусок материи мне нужен обязательно. А то один бок сари совсем протерся, – объяснила Мария.

– Тогда вот что сделаем. Идите-ка вы сами. А я останусь на кухне, – проговорил Осеф.

Мария не сдавалась:

– А бороду свою тоже отдашь нам?

– Да с бородой-то у меня все в порядке! Я не делал никаких глупостей и не занимал ни у кого бороду, – вскипел Осеф.

Он взял в руки черный зонтик, перекинул через плечо сложенное вдвое полотенце, заткнул за пояс немного пана и отправился в город.

Пасхальные торжества в Коттаяме были в самом разгаре. Магазины и лавки закрыты. Только некоторые торговцы мануфактурой – за своими прилавками. Осеф заглянул к одному, к другому, справился о цене, пощупал ткань.

«Бог мой, что за цены!» А цены и вправду казались совершенно непомерными. «Ну, нет. Зайду еще к двоим-троим. Никогда не знаешь, где можно выгадать ану». И он отправился дальше.

Так он добрался до муниципалитета. Там у стены стояли в ряд буйволы. У каждого можно было пересчитать все ребра: поистине остались только кожа да кости! Старички на закате жизни. Глубокие следы от упряжи, которую они таскали долгие годы, стертые рога, даже хвосты у некоторых оторваны. Они были живым свидетельством жестокого обращения с животными – вот какие это были буйволы. На каждом из них уже стояла черная печать смерти. Они предназначались к забою. Власти сурово карали мясников, которые забивали животных, не имевших такого знака, потому как отцы города заботились о здоровье публики и не ослабляли ветеринарного контроля. Но сегодня, пользуясь тем, что больших строгостей по случаю праздников не бывает, торговцы отправили на бойню самый захудалый скот, какой только у них имелся, не считаясь с тем, что это могло быть сопряжено с риском для человеческой жизни.

Для этих буйволов смерть являлась спасением. Они работали без устали, пока могли. А состарившись, стали никому не нужны. И конечно, стоило предпочесть смерть этой бесконечной муке и жестокости.

Осеф постоял еще немного около них. Сердце его переполнилось жалостью. Затем он бросил на буйволов последний взгляд, словно прощаясь с друзьями, которых обрекли на смерть, и двинулся было дальше.

Вдруг Осеф вздрогнул и застыл на месте. Не может быть! Невероятно! Он не мог поверить глазам своим. С опаской взглянул на буйвола у стены еще раз. Сердце старика сжалось, в глазах потемнело. Да, это он, Каннан.

– Каннан! – закричал Осеф что было силы и бросился к старому буйволу.

Звук знакомого прежде голоса заставил животное вскинуть голову. Он стоял перед каменным зданием, и в ушах его отдавалось многоголосое эхо. Буйвол посмотрел по сторонам.

– Ты не узнаешь меня, сынок? Разве мне так хотелось бы встретиться с тобой?

Осеф прижался к груди Каннана, к самому сердцу, бившемуся радостно и тревожно. Почувствовав прикосновение этих рук, буйвол помахал хвостом, выражая свой восторг, и приветственно замычал. И рев этот, казалось, исходил из глубины его души.

Осеф быстро оглядел Каннана. Да, его тоже успели заклеймить – черный знак стоял на передней ноге. Он попробовал стереть клеймо и не смог. На животе буйвола он обнаружил гноящуюся рану, густо облепленную мухами.

– Я вижу, этот буйвол был когда-то ваш? – раздался голос за спиной Осефа.

– Это вы привели его сюда? – спросил Осеф мясоторговца.

– Я.

Каннан принялся облизывать покрытое потом тело старого хозяина. Как часто прежде он делал это! Даже накануне смерти не забыл о своей старой привычке.

– Ну ладно, пошли. Уже пора. Мне нужно доставить его мясо в лавку до полудня, – сказал мясоторговец, обращаясь к ним обоим, будто забывшимся за беседой. И он погнал Каннана вместе с несколькими другими буйволами на бойню. Итак, через час или два Каннана не будет…

Стало темнеть. Мать и дочь с нетерпением поджидали Осефа.

– И почему отец так долго не идет? – беспокоилась Катрикутти.

– Придет, даст бог, не волнуйся, – успокаивала ее Мария.

– Обычно он возвращается из Коттаяма засветло.

Катри не находила себе места. Взгляд ее был устремлен на дорогу. Мария тоже не отходила от окна. Засветили лампу.

Вдали показалась белая фигура.

– Это отец. Да, да, отец, – радостно проговорила Катри, довольная, что увидела его первой. Мать и дочь напряженно всматривались во тьму.

– Неужто, Осеф наконец идет? – услышав голос Катрикутти, спросил сосед, портной Мэтью.

Три блузки предстояло ему сшить за ночь: Катри должна была уезжать утром.

– Господи! Да это Каннан! – воскликнула Катри, увидав буйвола.

– А где материя? Разве за этим ты пошел в город? – накинулась на Осефа Мария.

Войдя на знакомый двор, Каннан от радости громко замычал.

А они кричали что было сил и осыпали Осефа упреками.

Осеф молча сидел, подперев заскорузлыми руками подбородок. Мария вся тряслась от отчаяния. Катри вопила, что не перенесет такого горя, и заливалась слезами. Осеф не произнес ни слова. Пот струился с него градом.

– Отец, я никогда не думала, что вы можете так поступить со мной, – проговорила Катри, утирая слезы.

– Доченька, – голос Осефа дрожал, он задыхался от волнения, – Каннан для меня – как сын родной. Мясник… – и он уткнулся лицом в полотенце.

Никто в доме в эту ночь не спал. Каждый переживал свое горе.

Едва занялся день, Осеф приготовил мазь для рапы Каннана и пошел в хлев. Это была хорошая мазь. Осеф знал много всяких снадобий, чтобы лечить скот. Он хотел успеть до восхода солнца.

– А ну, подымайся на ноги, выше голову.

Каннан лежал недвижимо.

– Каннан! – вскричал Осеф.

Каннану больше не суждено было подняться. Может быть, он решил уйти из этого мира, чтобы не видеть, как родные обижают Осефа.

Оплетенный паутиной старый плуг глядел из своего угла на мертвое тело Каннана. Что-то печально стрекотала маленькая ящерица, примостившаяся на нем.

Перевод В. Макаренко

Санкарана Кутти Поттеккат

Поборник дхармы^[86]

Парохода в Италию в тот день не было, и мне пришлось задержаться в Александрии. Я давно мечтал увидеть этот город. Ведь в нем жила Клеопатра – необыкновенная красавица, самая привлекательная для меня женщина в мировой истории. Но мои представления об этом городе, почерпнутые из книг о тех временах, когда войско египетской царицы, а также ее любовные забавы приводили в ужас римлян, разлетелись в пух и прах, едва я ступил на землю. Нынешняя Александрия – настоящее средоточие мошенников и проституток разного цвета кожи – повергла меня в ужас. Я бесцельно брел по улицам, с опаской озираясь по сторонам – как бы не вытащили бумажник или вовсе бы не раздели. И тут мне попалась на глаза индийская лавка.

«Хассарам. Ювелирные изделия». Увидев в этом древнем чужом городе, ласкаемом волнами Средиземного моря, лавку соотечественника, я несказанно обрадовался и решил зайти. Просторное помещение, застекленные прилавки. Здесь можно было купить изделия из золота и серебра, драгоценные камни, ковры, дорогие безделушки. Приветливо улыбались продавцы – девушки-гречанки и юноши-арабы. Хозяин, человек средних лет, сидя на стуле за кассой, неторопливо перебирал какие-то коробочки. Я подошел к нему и поздоровался.

Он подозрительно оглядел меня с ног до головы, не оставив без внимания киноаппарат и портфель, которые я держал в руках. Потом, кисло улыбнувшись, указал на стоявший рядом стул.

Откуда прибыл, куда направляюсь и несколько других вопросов, заданных из вежливости.

Я кратко ответил.

– Путешествие – очень хорошая вещь. Путешествуя, человек, сам того не замечая, многому учится. Я бы тоже не прочь поездить по свету. Но на кого лавку оставить? – сказал хозяин, вертя в руках очередную коробочку.

– Что, сыновей нет?

– Есть, да у каждого свое дело. Закурите?

– Не откажусь.

Он достал из ящика стола пачку сигарет. Вынув одну, протянул мне.

Я закурил. Какая гадость! Вонь – как от свечей, какими окуривают больных эпилепсией…

По-видимому, сигарета была набита не табачным листом.

– Нравится? – спросил хозяин.

Я что-то буркнул в ответ.

– Я к другим и не притрагиваюсь. Уверен, что и вы, если немного покурите, пристраститесь к ним. Кофе хотите? – был следующий вопрос.

Я отказался. Мне бы сейчас стакан воды, чтобы хорошенько прополоскать горло после едкого дыма. Но сказать об этом я постеснялся.

Покончив таким образом с угощением, хозяин придвинулся ко мне. Видно было, что он собирается завести серьезный разговор.

– В чем, по-вашему, причина того, что Индия разделена и мы лишены территориальной целостности? Вы думали об этом?

– Потому что в политику проникли торгашеские настроения, – ответил я не задумываясь.

– Нет, совсем не поэтому, – начал он. – Дело в том, что честность и дхарма оскудели. Всевышний покарал Индию за то, что дети ее перестали следовать ведам и дхарме, и наша мать Индия расчленена теперь на два государства. И нам, индусам, приходится расплачиваться за это. А мусульмане только радуются. Да и мы, если разобраться, тоже повинны: мы забыли о правилах морали, предписываемых дхармой. Справедлива и кара господня. Мне, например, пришлось бежать из Пакистана, оставив там все имущество. Но я нисколько не жалею об этом. Деньги, богатство – для меня пустой звук. Правда, я купец, мое занятие – торговля, но, даже торгуя, я стараюсь не отступать от предначертаний дхармы.

– У вас есть жемчуг? – спросила, входя в лавку, молодая женщина, по-видимому, американка.

– Простите, – извинился Хассарам, неторопливо поднялся и подошел к покупательнице. Почтительно поклонившись, подвел ее к шкафу с украшениями.

– Жемчуг, мадам? Как не быть, есть. Но, к сожалению, не высшего сорта. В Александрии следует покупать не жемчуг, а лунный камень, вот что. Могу предложить превосходные экземпляры.

– В самом деле? – спросила заинтересованная американка.

Хассарам открыл шкаф, вынул из выстланной внутри белым бархатом коробочки небольшой камень и, бережно взяв его кончиками большого и указательного пальцев, сказал:

– Только взгляните, мадам. Посмотрите через этот камень на свет. Вы увидите луну, уверяю вас. Недаром он называется лунным.

Американка поднесла камень к глазам. Увидела ли она луну, неизвестно.

– Замечательно! – воскликнула она.

– Да, мадам, это единственный в своем роде камень, встречающийся только в Египте. Настоящее чудо. Две тысячи лет назад Египтом правила красивейшая в мире женщина, Клеопатра. И знаете, какой был ее любимый камень? Вот этот, лунный. Вы только подумайте, мадам, пальчики этой царицы, унизанные перстнями с лунным камнем, целовал сам Цезарь.

– Замечательно! – повторила зачарованная покупательница, не отрывая глаз от камня. – А сколько он стоит?

– Тридцать фунтов, мадам. А долларами и сотни достаточно.

Американка открыла сумочку из змеиной кожи и отсчитала нужную сумму. Покупательница, пришедшая купить жемчуг, унесла с собой лунный камень.

Хассарам сунул деньги в ящик стола и, вернувшись ко мне, продолжал:

– Так о чем я говорил? Ах да, о том, что причина раскола Индии в упадке нравственности и ни в чем другом. На нравственности все держится. Пошатнулась нравственность – и все идет прахом. Деньги ж, богатство – ничто. Дхарму и совесть не купишь за деньги и не запрешь в шкатулку. Вот я дам вам небольшую книжечку почитать.

Хассарам достал с полки тонкую книжонку на английском языке и протянул мне:

– Прочитайте внимательно на досуге. Я с вас за нее ничего не возьму.

Я полистал брошюру. Рассчитанное на простаков чтиво – каждая страница пестрит ничего не говорящими выражениями вроде «всеобщей истины», «единства религий» и тому подобного. Но отказаться нельзя – подарок, и я сунул книжонку в карман.

Хассарам вынул из шкафа несколько желтых коробочек и принялся что-то стирать с них резинкой. При этом он ни на минуту не прекращал разглагольствований. Сравнил дхарму и честность с магнитом и железом, привел несколько выдержек из упанишад, прочитал два-три отрывка из «Бхагавадгиты».

– Скарабеи у вас есть? – в лавку вошла еще одна американка. С ней был мужчина.

Хассарам окинул покупателей оценивающим взглядом. Состоятельные. Забыв о коробочках, он подскочил к ним и, почтительно поклонившись, поставил на прилавок стеклянную шкатулку с зелеными камешками, выточенными в форме жуков-скарабеев.

Пока они рассматривали камни, я взглянул на оставленные на столе коробочки. Фотопленка компании со штампом: «Проявить до октября 1949 г.» На некоторых из коробочек «49» было аккуратно стерто. Рядом лежал резиновый штампик с вырезанными на нем цифрами «50».

Перевод М. Дашко

ЛИТЕРАТУРА ТЕЛУГУ

Трипуранени Гопичанд

Законный процент

Не помню, зачем я тогда приехал в эту деревню, но я неожиданно встретил там друга детства, который затащил меня к себе домой. Мы весело болтали о прежних днях, когда дверь тихо-тихо отворилась, и появился этот странный человек. Он не вошел сразу, а, стоя на пороге, опасливо огляделся вокруг. В руке у него был тяжелый мешочек; он подошел к моему другу и, протянув мешочек, сказал:

– Вот деньги, я принес.

При виде незнакомца оживление исчезло с лица моего друга. Он посмотрел на пришедшего не то с грустью, не то с замешательством, но быстро справился с собой и воскликнул, протянув руку к мешочку:

– Ну, ты просто волшебник, Сурайя! Вот как выручил меня!

Сурайя ничуть не был польщен восторгом моего друга:

– Мне эти похвалы ни к чему! Мне деньги нужны. Через месяц подавай деньги с процентами. Полтора процента в месяц, полторы рупии на сотню – тебе известно. Законный процент! И точно через месяц! – заявил он.

– Обязательно, Сурайя, через месяц все верну, – уверил его мой друг.

– Мне пустых слов не нужно. Ты заплати в срок, а то в суд подам! Мне деньги в срок нужны.

– Ну что ты, Сурайя! Я ведь у тебя не первый раз занимаю, всегда в срок отдаю.

– Ладно, ладно. Деньги посчитай. Видишь, все серебряные рупии, немного медной мелочи. В рупиях и отдашь – бумажные деньги мне ни к чему.

– Знаю, знаю, Сурайя, – подтвердил мой друг, развязывая мешочек.

Я посмотрел и не поверил своим глазам.

В мешке были камушки, только камушки, большие и маленькие! Я изумленно уставился на своего друга, который невозмутимо и внимательно пересчитывал камни, один за другим.

Сурайя следил за счетом, не сводя глаз.

– Все верно, Сурайя! – заявил мой друг, снова завязывая мешочек.

– Сегодня двадцатое – через месяц, день в день, отдашь деньги с процентами, – настойчиво повторил Сурайя, и только после того, как мой друг трижды повторил: «Отдам, отдам, непременно отдам», – Сурайя вышел из комнаты.

Я хотел сразу наброситься на моего друга с расспросами, но он предупреждающе поднял палец, показывая на дверь. Действительно, в ту же минуту дверь отворилась и в комнату стремительно ворвался Сурайя. Он весь дрожал, глаза налились кровью.

– Где мои деньги? Что, у тебя ни чести ни совести нет? Обещал отдать в срок, а сам… – накинулся он на моего друга.

Я сидел, не понимая ровным счетом ничего.

Мой друг смиренно, даже испуганно возразил:

– Вот же твои деньги, Сурайя! Ты такой богач, а поднимаешь шум из-за двух дней задержки.

– Это же только основной долг, а проценты?! – воскликнул тот, цепко хватая моего друга за руку. – Я с места не сдвинусь, пока мне не будет выплачено все до последней пайсы.

– Сейчас принесу!

– Что же сразу не принес? – недовольно проворчал Сурайя.

Мой друг принес из другой комнаты пригоршню камушков: Сурайя тщательнейшим образом пересчитал их и торопливо вышел из дома, даже не попрощавшись.

Мой друг вздохнул с облегчением. Я попросил его рассказать о странном незнакомце, и он удовлетворил мое любопытство.

– Сурайя был раньше богатым ростовщиком, – начал он, – а теперь, как видишь, это бедный сумасшедший.

– Что же с ним случилось? Почему?

– Все потому, что его отец был непомерно щедр.

– Не понимаю.

– Отец Сурайи был хороший человек, золотое сердце, деньги давал всем, кто только просил. Очень скоро он остался без средств и попробовал собрать долги.

Однако те, кого он так великодушно выручил в свое время, заплатили ему черной неблагодарностью. Никто не вернул долгов, и отец Сурайи умер в нищете. Его смерть ожесточила Сурайю, и он решил расплатиться с людьми, бездушие которых погубило его отца.

Прежде всего он стремился разбогатеть, и с этой целью занялся ростовщичеством. Наша деревенская экономика такова, что крестьяне не могут обойтись без ростовщиков. Сурайя стал самым жестоким и безжалостным ростовщиком. Он не гнушался никакими средствами, чтобы вырвать, как Шейлок, свой «фунт мяса». Крестьяне вынуждены были продавать все, вплоть до хозяйственной утвари, чтобы расплатиться с неутомимым ростовщиком. Все кругом ненавидели Сурайю, а он становился все более алчным. Он ничуть не заботился о мнении окружающих и думал только о наживе.

Случай с Чандрайей изменил всю жизнь бессердечного ростовщика. Чандрайя, крестьянин-бедняк, взял в долг у Сурайи двести рупий.

Чандрайя не был робким и забитым, как крестьяне прежних времен. Он и суда не боялся, а ростовщиков, выжимающих соки из бедных крестьян, люто ненавидел.

Сурайя сразу почувствовал, что с этим должником он промашку сделал. Он пошел к Чандрайе и стал настойчиво требовать долг. Тлевшая в душе Чандрайи ненависть к ростовщикам вспыхнула ярким пламенем.

– Не заплачу даже медного даммиди^[87], – закричал он. – Убирайся!

Сурайя впервые слышал такое от должника. Он стоял как остолбенелый.

– Убирайся! – с яростью повторил Чандрайя.

– Тебе же хуже, Чандрайя, я по суду получу, – наконец выговорил Сурайя.

– Делай, что хочешь! – крикнул Чандрайя и, грубо ругаясь, вытолкал его вон.

Ростовщик был ошеломлен. Он взывал к каждому встречному, рассказывая свою историю:

– Законный процент не отдает! Капитал не отдает! С древних времен такой процент установлен!

Вернувшись домой, Сурайя наскоро поел, переоделся и, захватив белый зонтик, собрался в город. Не потеряв надежды, что Чандрайя опомнится, он несколько раз прошел мимо его дома, обращаясь к знакомым, идущим на базар:

– Я в город иду, в суд. Если надо что-нибудь в городе, скажите. – Сурайя нарочно повышал голос, чтобы должник услышал его слова.

Но Чандрайя в ответ прокричал, не выходя из дома:

– Хоть в суд, хоть в самый ад отправляйся! Но в нашей деревне тебе теперь плохо придется, берегись!

У Сурайи от этих слов как заноза в душе засела, но в город он все-таки отправился и подал жалобу на Чандрайю в суд. Пока он, сумрачно раздумывая об этом деле, бродил по городу, начало темнеть. Вышел Сурайя из города уже поздним вечером.

На пути из города в нашу деревню дорога спускается в овраг, густо заросший лесом. Когда Сурайя дошел до этого места, стало уже совсем темно. Деревья и кусты по обеим сторонам дороги казались привидениями. Сурайя шел, бормоча религиозный гимн, замирая от страха. Когда он дошел до большого баньяна, ему почудился какой-то шум. Он остановился, прислушиваясь.

Несколько человек выскочили из-за дерева, набросились на него, жестоко избили, вытащили деньги из кармана и, осыпав ругательствами, бросили Сурайю на дороге. «Будешь знать, как подавать в суд!» – злорадно бросил один, и ростовщик понял, что это были друзья Чандрайи.

О происшествии мигом узнала вся деревня, но ни один человек не пожалел Сурайю. Плакали только его жена и дочь.

Другие ростовщики деревни явились к Сурайе и посоветовали ему подать жалобу в суд.

– А издержки поровну поделим? – подумав, спросил Сурайя.

– Нам издержки платить? Избили-то не нас, а тебя! – с изумлением ответили ему.

Сурайя пришел в ярость.

– Говорите, меня избили? Не меня – Сурайю, а в моем лице – всех богатых людей, всех ростовщиков деревни, каждого, кто дает деньги под проценты. Вы думаете, что это нападение только на меня? Но тогда Чандрайя сам бы меня избил – и все. Но они все объединились. И мы все должны объединиться и разделить издержки, – твердо заявил Сурайя.

Ростовщики не поняли и не поддержали мысль Сурайи. Молча переглянувшись между собой, они разошлись.

Сурайя стоял на своем и жалобы в суд не подал. После этого случая все должники Сурайи как будто сговорились – никто не платил ему ни пайсы. И старый, и малый осыпали ростовщика насмешками. Когда он выходил из дому, дети бежали за ним, хлопая в ладоши и распевая:

Чандрайя Сурайю отлично избил,

Проценты он палкой ему заплатил!

Когда Сурайя требовал с должников деньги, ему издевательски отвечали:

– Ты еще побоев захотел?

Или, стуча костяшками пальцев по его голове, скандировали:

– Вот тебе долг, а вот тебе проценты.

Сурайя совсем обеднел. Он стыдился даже своей жены и дочери, уходил на целый день из дому и, сидя на берегу пруда, в тени смоковницы, бросал в воду камушки.