Текст книги "Робинзоны из Бомбея"
Автор книги: Кришан Чандар
Соавторы: Мальти Джоши,Бамачороно Митро,Бхишам Сахни,Чандрагупта Видьяланкар,Аруп Датта,А. Педнекар,Камала Наир,Сатьяпракаш Агарвал,Нарайон Гонгопадхай,Мастарам Урмиль
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Освободив друг друга от пут, близнецы легли рядышком на пол, наблюдая через щели в стене за своим стражем.
«Бежать? Для этого надо проделать широкое отверстие, а это невозможно сделать без шума…»
Прошло полчаса, в положении мальчиков ничего не изменилось.
Их сторож по-прежнему сидел спиной к ним, но по тому, как он то и дело поднимал голову и менял положение рук, было ясно, что он не дремлет.
Наконец, послышался треск ломаемых сучьев, сторож привстал, кусты, окружавшие шалаш, раздвинулись, из них быстрым шагом вышли на поляну Муния и с ним еще четверо. У всех был встревоженный злой вид.
Шестеро браконьеров присели в кружок и быстро заговорили.
– Надо убираться, – сказал Муния. – Уже началась погоня.
– Где Фукан со своим джипом?
– Я прикончил его…
– Вся деревня на ногах.
– Где мальчишка? Вы поймали его?
– Надо дождаться вечера. Пусть стемнеет.
– В заповеднике оставаться опасно. Они вызовут из Гаухати полицейских собак.
– Да, надо уходить за Брахмапутру.
– Что мальчишки?
– В шалаше.
Наступило молчание. Браконьеры раздумывали: уходить ли сейчас или все-таки оставаться ждать темноты.
– Где деньги? – спросил вдруг один из браконьеров.
– Муния поморщился.
– Они здесь, – он похлопал по кожаной сумке, на которой сидел. – Что толку? Если кого-нибудь из вас поймают с деньгами – это конец.
– Оставить их тебе, да?
– Пойду посмотрю мальчишек…
С этими словами Муния, не выпуская сумки из рук, поднялся.
Один из браконьеров сделал протестующий жест. Вот-вот вспыхнет ссора! «Сейчас приоткроется дверь, и в шалаш заглянет Муния».
Джонти и Бубуль привстали.
Пучок тростника, заменявший дверь, действительно шевельнулся, но одновременно над шалашом пропела пуля, и сухо, как удар бича, щелкнул выстрел. От неожиданности все замерли, но в следующий же миг Муния, схватив ружье, рванулся к выходу. Остальные устремились за ним.
Выжидать дальше становилось опасно. Джонти торопил Бубуля, и скоро, проделав дыру в стене шалаша, мальчики были на свободе.
Перестрелка, приближаясь, становилась все громче. Пули свистели над самыми их головами.
– Пригни голову ниже, – шепнул Джонти. – Здесь опасно. Надо переползти в другое место.
И Джонти быстро пополз от шалаша, скользя, как ящерица, в густой траве. Скоро рука его нащупала край ямы. Джонти скатился в яму, следом за ним в яму скатился Бубуль. Теперь они находились В безопасности и могли следить за всем, что происходит вокруг.
Браконьеры залегли цепочкой по ту сторону шалаша и вели беглый огонь по наступавшим. Вокруг гремели выстрелы. Вдруг один из бандитов дернулся как-то странно и замер. Он был убит. Со стороны наступавших донесся стон: кто-то, видимо, был ранен.
Перестрелка продолжалась. Видя, что патроны на исходе, Муния повернул голову и отдал команду прекратить огонь. Браконьеры молча повиновались. Наступающие продолжали вести огонь, но, видя, что браконьеры не отвечают, тоже прекратили стрельбу. Наступила полная тишина. Нападающие ждали, что предпримет противник.
– Пора, – шепнул Бубуль. – Бежим к нашим, пока не поздно.
Джонти стащил его вниз.
– Не лезь в пекло, пока цел, – сердито прошептал он, – Они же не знают, что мы на свободе. Еще примут за браконьеров и, чего доброго, могут пристрелить.
Лежа на дне ямы, Бубуль спорить не стал. Вокруг все еще стояла тишина. Вдруг в воздухе разнеслась барабанная дробь.
– Это Биху, деревенский барабанщик! – радостно шепнул Джонти. – Он играет сбор. Все пришли сюда, чтобы выручить нас.
Наступившую тишину разорвал усиленный мегафоном голос Неога:
– Эй, вы, Муния и другие! Вы окружены! Сдавайтесь! Бросайте оружие и выходите по одному! Считаю до десяти…
Не успел он окончить счет, как браконьеры один за другим стали подниматься и, бросая на землю ружья и ножи, подняв руки, по одному направились к кустам, за которыми стоял Неог и егеря. Те держали их на прицеле.
Увидя это из кустов, со всех сторон к шалашу побежали люди.
Впереди бежал отец близнецов. Джонти и Бубуль, заметив его, выскочили навстречу.
На поляне собралась толпа. Деревенский полицейский стал надевать на задержанных наручники.
– Стойте! А где же Муния? – вдруг воскликнул Неог.
Главаря шайки не было. Воспользовавшись суматохой, он исчез.
ЭпилогКогда ошеломленные неожиданностью люди пришли в себя, они бросились в погоню. Помог случай: один егерь залез на дерево и увидел, что слоновья трава у озерца в одном месте шевелится. Кто-то пробирался через нее.
Егерь крикнул и показал направление. Погоня повернула туда.
Неог и несколько егерей бежали впереди всех.
Озерцо было узкое, вытянутое в длину, местами оно теряло берега и переходило в болото. Добежав до воды, люди остановились. Вместе с ними достиг берега и тот, кто скрывался в траве: его путь пролегал немного левее; трава раздалась, и на берегу показался перепачканный в иле Муния. Он держал над головой в одной руке винтовку, в другой – кожаную сумку.
Браконьер, видно, хорошо знал место. Он смело вошел в воду, погрузился по грудь и пошел вброд к другому берегу.
Один из егерей бросился в озеро, но не смог плыть с винтовкой, попробовал стать ногами на дно, не достал и скрылся с головой. Его еле вытащили.
А Муния уходил. Он быстро достиг того берега, но вдруг остановился и стал пятиться к воде, не сводя глаз с чего-то, что было еще скрыто от его преследователей. Потом повернулся и бросился бежать. Тотчас из кустов выскочил большой, перепачканный в грязи носорог.
Носороги легко приходят в ярость. Вид бегущего человека привел зверя в неистовство. Муния бежал, проваливаясь в ямы, попадая в лужи, спотыкаясь, теряя драгоценные доли секунд. Огромное возбужденное животное настигало его. Тогда Муния издал пронзительный крик и швырнул на землю винтовку, потом сумку, бросился в воду и поплыл. Он плыл прямо к тому месту, где стояли его преследователи. Лицо его было искажено гримасой страха, губы дергались.
Расстояние между ним и Неогом с каждой минутой сокращалось.
Огромное серое животное, увидев, что человек исчез, остановилось. Носорог опустил морду к самой воде, нашел по запаху винтовку и ударом короткой толстой ноги раздавил ее. Потом животное повернулось и, гордо подняв увенчанную великолепным изогнутым рогом голову, скрылось в зарослях.
Над равниной Казиранги раздался долгий трубный звук. Это ревели буйволы, входя в воды далекой спокойной Брахмапутры.
Рассказы
Бхишам Сахни
Вступление в жизнь
Уже третий день разбухшие от воды тучи густой массой клубились на небе и разомлевшая земля отдыхала под их защитой от палящих лучей солнца. Все, от мала до велика, с нетерпением ждали дождя. И когда он наконец хлынул, люди радостно высыпали на улицу, подставляя теплым струям полуобнаженные тела. В другое время вместе со всеми радовалась бы и Ганго, но на этот раз с первыми каплями дождя к ней пришла беда.
Первый этаж дома, на строительстве которого она работала, был уже закончен, и каменщики вели работы на втором. Ганго носила цементный раствор – это и была ее работа, и до сих пор она с ней успешно справлялась. Но в это утро, когда Ганго нагнулась, чтобы поднять и поставить на голову тяжелое металлическое блюдо с раствором, она почувствовала резкую боль в пояснице. Она не смогла даже коснуться стоящего у ее ног блюда. Казалось, ей предстояло дотянуться до воды в глубоком колодце.
– Эй, Ганго! – крикнула ей Дуло, она стояла наверху в своем красном сари с двумя кирпичами на голове, – Шла бы ты лучше принимать кирпичи. Скоро родить, а она все цемент таскает…
Ганго ничего не ответила. Она еще раз попыталась поднять блюдо, но поясницу схватила такая боль, что Ганго закусила губу, чтобы не закричать.
Принимать кирпичи, стоя наверху, было нетрудно: рабочий снизу кидает, а ты его ловишь. Но Ганго боялась: а что, если не поймаешь?
Она все еще стояла, раздумывая, как быть, но тут как раз появился тхекедар [25]25
Тхекедар – подрядчик.
[Закрыть]– человек, от которого зависела судьба каждого. Маленький, в черной топи [26]26
Топи – головной убор, шапочка.
[Закрыть], выпуская клубы дыма из-под густых усов, он хмуро совершал очередной обход.
– Чем это ты любуешься? Почему не несешь раствор? – крикнул он, взбираясь по стремянке.
Ганго подошла к подрядчику и покорно остановилась. Она никогда никому не перечила: ругался тхекедар – была безответна, шумел муж – молчала. Но сегодня она осмелилась заговорить.
– Я работаю, господин, – сказала она, и неуверенная улыбка осветила ее лицо. – Но разрешите мне принимать кирпичи.
– Это что еще за мэм-сахиб [27]27
Мэм-сахиб – госпожа; так называли раньше индийцы жен английских чиновников.
[Закрыть]! – визгливо закричал подрядчик. – Не хочешь работать, так нечего зря околачиваться! Ступай в контору, получишь там за полдня, и чтоб ноги твоей больше здесь не было!
– Но разве не все равно? Дуло станет на мое место, а я – на ее…
Но подрядчик ее даже не слушал. Он вытащил записную книжку, и не успела Ганго опомниться, как он уже вычеркнул ее имя.
В эту самую минуту на голову ей упала первая капля дождя. И Ганго поняла, что просить бесполезно: не будь на небе этих тяжелых туч, не прогнали бы ее с работы. Наступал сезон дождей, тхекедары сворачивали работы. Ганго молча вышла на улицу.
В эти дни Дели переживал свою вторую молодость. В окрестностях города расчищались развалины, на пустырях, за чертой старого Дели, вставали ряды красивых домов. Новая столица Индии – Нью-Дели – величественно поднималась к небу.
Когда начиналась очередная крупная стройка, со всей округи тотчас же стекались люди, и вокруг строительной площадки вырастало множество лачуг. А едва стройка заканчивалась, толпа рабочих, взвалив на плечи свой скарб, спешила перебраться на новое место – возводить стены другого квартала. Но с наступлением сезона дождей строительные работы сворачивались, и рабочие, сидя в своих хижинах, изнывали от безделья. Иные расходились по деревням, но большинство оставалось в городе, перебиваясь случайным заработком.
О каждом мавзолее в Дели написаны целые поэмы, каждый памятник имеет свою историю, но от жалких лачуг тех людей, которые создают эти мавзолеи и памятники, не остается никакого следа.
В отстроенных кварталах Нью-Дели ничто уже не напоминает ни об этих убогих хижинах, ни о тех драмах, что разыгрывались под их крышами.
В этот вечер Ганго и ее муж Гхису долго сидели у своей жалкой лачуги.
– Почему же ты сразу пошла домой? Могла бы поискать работу в другом месте, – упрекал жену Гхису.
– Я искала, – тихо отвечала Ганго.
Их единственный сын, шестилетний Риса, давно уже спал, ничего не зная о заботах, волновавших его родителей. Да, едоков в семье по-прежнему трое, работник же остался только один, а впереди – сезон дождей. Гхису возмущенно покосился на жену. Не могла уж потерпеть еще дней пятнадцать-двадцать…
Гхису, невысокий плотный мужчина, был вспыльчив, и когда раздражался, часами не мог успокоиться.
– Поехала бы ты в деревню, что ли… – помолчав, проворчал он, дымя своей бири [28]28
Биру – местные сигареты из цельных листьев табака.
[Закрыть].
– А кто меня там ждет, в деревне?
– У тебя на все ответ готов… Поезжай, не выгонят…
– Никуда я не поеду, – покачала головой Ганго. – Брат твой на порог меня не пустит. Ведь дважды у вас с ним из-за меня до ножей доходило.
– А здесь что будешь делать? У меня ведь тоже работа не вечная. Говорят, саркар [29]29
Саркар (простореч.) —правительство.
[Закрыть]хочет набрать побольше рабочих и в три дня закончить дорогу.
– Но ведь ремонтные работы не прекратятся? – совсем тихо сказала Ганго.
– Да разве на ремонтных втроем прокормишься? – взорвался Гхису. – Да и их-то кот наплакал…
Их горький разговор затянулся до глубокой ночи.
Уволили Ганго в понедельник, а к субботе семья уже едва сводила концы с концами. С утра Ганго уходила на поиски работы и до полудня успевала раза три обойти всю стройку. Но к кому бы она ни обращалась с вопросом, все только смеялись или молча показывали на тучи, заволакивающие небо. По улицам бродили без дела десятки рабочих.
В субботу, возвратившись домой, Гхису сообщил, что и ремонтные работы на дороге закончены… Стало совсем худо. Ели только раз в день, да и то не досыта.
Не унывал только маленький Риса: с утра до ночи носился вокруг хижины на хворостине, погоняя невидимого коня. А отец с матерью сидели у входа – спорили, переругивались и давали друг другу советы.
Однажды вечером, после многодневных поисков и раздумий Гхису наконец нашел способ поправить немного домашние дела.
– Надо пристроить куда-нибудь Рису, – сказал он, потягивая бири, чтобы не сосало под ложечкой.
– Да на что он годится? – возразила Ганго. – Мал он еще, чтобы работать.
– Мал, говоришь? За обедом-то он от взрослого не отстанет. Многие в его годы уже работают.
Ганго ничего не ответила. Она была бы только рада, если б ее сын стал зарабатывать себе на жизнь. Но ведь до сих пор Риса даже по их улице ходил лишь за руку с отцом. Да и что он умеет делать?
– В его возрасте, – продолжал Гхису, – дети чистят ботинки, работают в велосипедных мастерских, продают газеты, да мало ли еще чем занимаются… Завтра же сведу его к Ганёшу: пусть работает чистильщиком.
Ганеш, односельчанин Гхису, жил в крохотной хибарке у моста, за милю от поселка. Закинув за спину маленький ящик с сапожными принадлежностями, Ганеш ходил из переулка в переулок – чистил и чинил обувь.
Наутро, отправляясь на поиски работы, Гхису сказал жене:
– Сейчас загляну к Ганешу, потолкуем, а ты пошли к нему Рису, да пораньше.
Покормив сына скудным завтраком, мать отправила его к Ганешу.
Топая босыми ножками, Рису важно двинулся на работу. Шестилетний худой малыш, с копной нечесаных волос, с большими наивными глазами и в такой длинной рубахе, что она закрывала даже его короткие штанишки.
Но добраться до Ганеша в этот день ему так и не удалось. Сколько соблазнов разбросала жизнь на его пути! Сначала он наткнулся на дерущихся мальчишек – их надо было срочно разнять, а потом и поиграть вместе с ними. Затем Риса поглазел на буйволицу – она купалась в грязном пруду. Пастух орал на нее что есть мочи, а она нежилась, забравшись в воду по самую шею. Потом Риса встретил факира и так засмотрелся на чудесное представление, что совсем забыл, куда и зачем он идет.
Когда солнце уже клонилось к закату, Риса прискакал домой на своей хворостине – промокший под проливным дождем, изголодавшийся, но очень веселый.
Да, нелегко было начинать трудовую жизнь! Все равно что молодому буйволу привыкнуть к ярму. Но делать нечего: семью ожидал голод.
На другой день Гхису сам отвел Рису к Ганешу и ушел, оставив сыну несколько ан [30]30
Ана – мелкая монета, имевшая хождение в Индии до 1957 года. Одна ана составляла 1/16 рупии – основной денежной единицы Индии.
[Закрыть], чтобы он купил себе банку ваксы и щетку.
Этот день Риса прожил словно в сказке. Они шли с Ганешем совершенно новыми для Рисы местами. Сколько интересного было на каждом шагу! И Риса не мог понять, почему мать, провожая его, утирала слезы. Повсюду лавки, полные невиданных разноцветных товаров, а людей столько, что у Рисы даже голова закружилась. Все это очень интересно и ничуть не тяжело!
Поджидая сына, мать все глаза проглядела. Наконец появился Риса, едва волоча усталые ноги. Ему казалось, что за всю свою шестилетнюю жизнь он не исходил столько, сколько сегодня. Но при виде матери Риса тут же забыл про усталость и принялся рассказывать обо всем, что увидел за день. А когда вернулся отец, Риса, подхватив щетку и банку с кремом, бросился к нему.
– Папочка, почистить тебе ботинки?
При виде бравого чистильщика скупая улыбка скользнула по лицу отца, всегда такому хмурому и неприветливому.
– Зачем мне чистить, сынок, я ведь не какой-нибудь бабу [31]31
Бабу – господин.
[Закрыть]… Да мне и заплатить нечем… Ну, рассказывай, кормилец ты наш.
И Риса снова принялся рассказывать о своих приключениях.
Наутро отец и сын вышли из дому вместе: отец – на поиски работы, сын – к дяде Ганешу. Две лепешки, завернутые в тряпицу, – под мышкой у отца, одна лепешка – у сына. Вскоре они расстались, и каждый направился своей дорогой.
С замиранием сердца перебежав широкую улицу, Риса добрался до хижины Ганеша, но, к своему удивлению, увидел на двери внушительный замок.
Подумав немного, Риса пустился на поиски Ганеша. Он долго бродил по кривым, запутанным переулкам, переходя из одного в другой, но все это были не те переулки, по которым они проходили вчера. Голоса дяди Ганеша тоже не было слышно. Что же делать?
Наконец Риса решился: усевшись на перекрестке, он положил перед собой банку с кремом и щетку и стал поджидать своего первого клиента. Подражая Ганешу, Риса скривил рот и крикнул что было силы:
– Чищу! Чищу-у-у…
Услыхав собственный голос, он немного смутился, но вскоре обрел уверенность и стал выкрикивать свой призыв все громче и громче. К Рисе подошел какой-то толстый бабу.
– Что возьмешь за чистку?
– Сколько соблаговолите дать! – бойко ответил Риса, как это делал Ганеш.
Бабу оставил ему свои туфли, а сам важно прошел в лавку напротив.
Впервые в жизни Риса открыл банку с кремом. Повторить слова Ганеша он смог, но с чего начинать работу, куда накладывать крем, как действовать щеткой, этого он не запомнил. Однако он смело взялся за дело… Через пять минут и руки, и ноги, и лицо Рисы были перепачканы кремом. На одну туфлю ушло ровно полбанки. Он уже подумывал, не положить ли крема и на подметку, как опять появился толстый бабу. Увидев, что стало с его туфлей, бабу побагровел и изо всех сил ударил Рису по лицу, так, что у малыша искры из глаз посыпались. Риса замер со щеткой в руке. Он не мог понять, что же произошло. Ведь дядю Ганеша никто и пальцем не трогал!
– Ах ты подлец!.. Черные туфли желтым кремом намазал! – вопил бабу, осыпая Рису ругательствами.
Прохожие останавливались, с любопытством наблюдая эту сцену.
Одни смеялись, другие утешали бабу, третьи напустились на Рису.
Наконец бабу, чертыхаясь, надел свои разноцветные туфли и ушел под смех окружающих.
Во время скандала Риса только ежился да беспомощно озирался.
Но как только бабу скрылся из виду, он собрал свое имущество и поспешил покинуть несчастный перекресток. Теперь он пугался при виде каждого бабу, встречавшегося ему на пути, и не решался открыть рот, чтобы прокричать: «Чищу! Чищу-у!» Риса думал о своем родном доме, чувствовал на своих плечах ласковые руки матери. Он повернулся и побежал домой.
Он бежал все быстрее и быстрее, но кривым переулкам, казалось, не будет конца. Едва выбирался Риса из одного, перед ним открывалось несколько новых. Что будет, если он не найдет дороги домой?
Испуганный Риса метался, затерянный среди чужих людей, равнодушных к его горю.
Давно перевалило за полдень, а Риса все блуждал по городу. Хоть бы отыскать тот большой мост, возле которого стоит хижина Ганеша!
Лепешку он съел еще утром, его давно мучил голод. Несколько раз принимался он плакать в голос, но тут же испуганно замолкал…
Наступил вечер. Переулки опустели и погрузились во тьму. В полном отчаянии Риса остановился на перекрестке. И тут словно из-под земли перед ним появилась целая ватага мальчишек.
– Эй, ты, сопляк, чего хнычешь? – важно спросил самый маленький, поправляя на голове рваную топи.
Другой схватил Рису за руку и потянул под какой-то навес. Кто-то подтолкнул его сзади, кто-то положил ему руку на плечо и усадил в углу под навесом. Затем мальчишка в рваной топи – видно, вожак – достал из кармана горсть жареных земляных орехов и протянул Рисе.
– Бери-ка, сопляк, и брось плакать. Вместе будем работать. Мы ведь тоже чистильщики…
Скоро маленький Риса уже крепко спал под навесом вместе со своими новыми товарищами, спал, подложив под голову пустую банку из-под крема и какую-то тряпку.
А в это время в хижине, вернувшись домой после бесплодных поисков сына, Гхису утешал Ганго:
– Никуда он не денется. Он ведь сын Гхису. Завтра отыщется! Ведь и меня тоже никто не обучал ремеслу.
Но в душе он и сам был очень встревожен исчезновением сына.
Ганго молчала. Она лежала неподвижно, глядя в низкий потолок хижины.
Полная луна выплыла из-за туч, покрывая нежной позолотой роскошные особняки Нью-Дели и убогие лачуги его строителей. Все было погружено в сон. И в волшебном свете луны казалось, что мир и покой царят на земле.
Раджендра Ядав
Сорвиголова
– Эй, Бадруддин, а этот опять не пришел? – доносился до меня знакомый хриплый бас хозяина мастерской.
– Он болен, господин, – слышится в ответ детский голос. – Вся спина, говорит, отнялась – не ворохнуться.
– Тоже мне, «не ворохнуться»! Лодырь! Лоботряс! – недовольно рокочет бас, а у меня невольно возникает мысль, что если бы этот человек мог давать свой голос напрокат, для наших режиссеров он мог бы оказаться настоящей находкой: в индийских фильмах на мифологические темы таким басом обычно говорят только ракшасы [32]32
Ракшасы – злые духи в индуизме и буддизме.
[Закрыть].
Стена моего дома с той стороны, где находится ванная комната выходит на небольшой пустырь, превращенный хозяином в гараж гордо именуемый автомастерской. У этой импровизированной мае терской постоянно торчат остовы двух-трех грузовиков и обязательно какая-нибудь легковая машина невиданной марки, потерявшая от времени и цвет и форму, а вокруг в беспорядке валяются их «внутренности»: блоки, коробки передач, коленчатые валы, болты, гайки и множество других больших и малых деталей, названия которых я попросту не знаю; так что все принимают мастерскую за свалку металлолома.
У въезда на пустырь возвышается некое подобие ворот – странное сооружение из покрытых ржавчиной пустых канистр и бидонов. Рядом легкий навес из ржавых кусков жести – это «офис», контора. Под навесом то и дело дребезжит телефон, и хозяин мастерской, надрываясь, хрипит что-то в трубку.
В гараже, кроме самого владельца, занято еще человек десять; с раннего утра до позднего вечера здесь стоит такой грохот, что всем, кто живет в нашем доме, приходится, подобно мне, в разговоре с домашними орать во всю глотку, хотя и это не всегда помогает. Поутру, заслышав первые удары металла о металл, я просыпаюсь и начинаю злиться – так и хочется вскочить, усесться за стол и тут же настрочить прошение в полицию, чтобы прекратили наконец это безобразие, ибо закон не разрешает устраивать такие заведения в центре густонаселенных поселков. Нередко, чтобы проверить отремонтированную машину, механик включает мотор на полную мощность и гоняет его минут пятнадцать. Мотор ревет во всю мочь, а все вокруг заволакивает плотной пеленой едкого черного дыма. Вдобавок, перекрывая весь этот шум, рев и грохот, грозно рокочет голос хозяина:
– Посторонись-ка, почтенный, а то как бы ненароком шею тебе не свернуть!.. Ну, а ты чего рот разинул? Бери отвертку да крепи, не то заработаешь по шее! Тогда узнаешь, как надо работать! Что? Обед, говоришь?! Какой еще обед?! Закончим – тогда и обед!
Дело не ограничивается одними угрозами – это мы поняли уже на следующий день после нашего вселения в эту квартиру. Заслышав громкий плач, доносившийся с задворок нашего дома, мы с женой, не сговариваясь, бросились к зарешеченному металлическими прутьями оконцу, выходившему на задний двор. Почти черный от загара долговязый мужчина со всего плеча лупил толстой веревкой какого-то паренька лет двенадцати, приговаривая в такт ударам:
– Я тебя научу, как работать! Ты работать пришел, а не лодыря гонять! Дармоед, бездельник! Я научу тебя, как масло от горючего отличать!
Увертываясь от ударов, у ног хозяина извивался подросток в перепачканном машинным маслом коротком дхоти и старенькой безрукавке, повторяя сквозь рыдания:
– Я больше не буду, господин!.. Не буду!.. Не бу-у-ду-у-у!
Мужчина в длинном добротном дхоти и длинной рубахе, тот, что лупил малыша, был, несомненно, хозяин – мы поняли это с первого взгляда. С длинными спутанными волосами, с налитыми кровью глазами на обезображенном яростью лице, он был страшен. Такими на лубочных картинках обычно изображают ракшасов.
Парнишка корчился и извивался от боли. Наконец хозяин грозно приказал ему встать, а сам, помахивая на ходу веревкой, отошел к стоявшей поблизости чарпаи [33]33
Чарпаи – легкая деревянная кровать с натянутой на нее веревочной сеткой.
[Закрыть], взял лежавшую на краешке пачку сигарет и коробок спичек и, неторопливо закурив, с наслаждением затянулся. Выпустив одно за другим несколько колец сизого дыма, он спокойно, может быть слишком спокойно, про говорил, поглядев на все еще лежавшего на земле мальчика:
– А ну, вставай, да поживее, а то хуже будет…
Как видно, он привык пороть зазевавшегося подростка – просто так, для порядка, чтоб не отлынивал от дела. Мы потом не раз наблюдали это. Бил он по-хозяйски, спокойно и неторопливо, словно это была деталь, которую он вынимал из наполненного керосином большого корыта, и, повертев в руках, принимался протирать, старательно очищая от ржавчины и грязи.
Веревка беззвучно и, кажется, мягко опускается на спину подростка – и грохот металла разрывает истошный вопль: «Ой-ой! Больно!»
Рука моя со стаканом чая замирает на полпути, жене становится дурно. Еле сдерживая слезы, она спрашивает:
– Почему же они нанимаются к нему, если он так обращается с ними?
– А что остается делать? Есть-то надо, – отвечаю я. – Не они, так другие, не все ли равно?
– Но ведь бить людей нельзя! Есть, наконец, закон.
– А кому тут нужен твой закон? – невольно раздражаясь, говорю я. – Вот тебе пример: закон гласит, что продолжительность рабочего дня – восемь часов, а что ты видишь здесь? Рабочий день зависит от хозяина, а он заставляет их работать до глубокой ночи, и они работают при фонаре…
– А за сверхурочные ведь он наверняка не платит ни пайсы! – восклицает жена возмущенно. – Да вдобавок еще и бьет их! Не могу я на это без слез смотреть! Помнишь, как он лупил того подростка в безрукавке? Всю спину исполосовал! Разве можно истязать детей?
– А может, тот паренек круглый сирота: ни отца, ни матери?
– Откуда мне знать?
– Есть у него родители или нет, все равно с детьми так обращаться нельзя… А когда я попыталась его урезонить, знаешь, что он ответил? «Эти люди, говорит, только и ищут повод, чтобы бездельничать, А чуть тронешь кого – орут, будто их режут». Как бы он заговорил, если б его самого поучить этой веревкой?.. Неужели никто из них не жаловался в полицию?
Я молчу: на жестокое обращение с людьми у нас жалоб не пишут, жалобы у нас пишут только тогда, когда видят жестокое обращение с животными. Поборники гуманного отношения к обезьянам или бродячим собакам создают союзы и ассоциации для защиты бедных животных. Тем самым, как принято считать, они исполняют свой нравственный долг перед обществом. И кроме того, это модно, это признак хорошего тона. Если же что-либо подобное предпринимается для защиты людей, такое деяние немедленно переводится в разряд политики со всеми вытекающими последствиями.
У меня неоднократно появлялось желание написать в полицию, но всякий раз, представив себе, к чему может привести эта тяжба, я содрогался и откладывал перо.
– Физическое наказание действует на детей отрицательно, – кипятится жена. – Из детей, которых подвергают физическим наказаниям, чаще всего выходят преступники.
Жена моя не только женщина с чувствительной душой, она имеет еще и степень бакалавра богословия.
– Но ты же сама много раз видела, как он избивает детей, – замечаю я. – Он нещадно лупит веревкой подростков, тех, что на побегушках у мастеров…
– Вот на них-то он и отыгрывается, – подхватывает жена. – Тронь взрослого – так тот еще и сдачи даст, а назавтра и вовсе не выйдет на работу.
Жена упоминает о «сдаче» с жестоким удовольствием и, помолчав, продолжает:
– «Хочу – помилую, хочу – накажу», вот ведь как он рассуждает.
Точно ракшас какой, в самом деле! Но всевышний, он все видит! Помяни мое слово. Вот станут разбирать машину – мотор сорвется и отдавит ему ногу… Узнает, как измываться над детьми!
– Но ведь он даже не прикасается к машинам…
– Помяни мое слово: расплаты не избежать. Всевышний глух к стенаниям взрослых, но крик невинного младенца достигнет его слуха, и он накажет жестокосердного… – И, словно пораженная догадкой, жена вдруг спрашивает: – А может, у него просто нет своих детей?
– Откуда мне знать?.. – пожимаю я плечами. – Знаю только, что ночью его в гараже не бывает. На ночь здесь остается только сторож…
Наступил сезон дождей, и чтобы брызги не залетали в контору, хозяин оградил ее бамбуковыми палками и завесил вход старым, перепачканным краской брезентом. Каждый раз, когда поздно вечером я выхожу на берег пруда прогуляться, территория мастерской, тускло освещенная единственной лампой, предстает передо мной похожей на поле битвы, усеянное мертвыми телами и в беспорядке разбросанным оружием, а жалкая при дневном свете контора выглядит в лучах луны величественным шатром поверженного полководца с некогда гордыми, а теперь бессильно поникшими знаменами.
Словно выпуклость шлема или плоскость щита, тускло поблескивает ветровое стекло или небрежно брошенное крыло машины. Разбросанные там и сям рули, колеса, подножки и прочие детали и узлы автомобиля кажутся поломанными и искореженными в жестокой схватке. А в самом центре этой скорбно-величественной картины, на легкой чарпаи мирно похрапывает ночной сторож.
В лунную ночь я не могу отделаться от ощущения, что передо мною раскинулся лагерь Чингисхана: все спят крепким сном, над спящим станом, бодрствуя, витает лишь ужас и призрак смерти… Ужас тех, кому довелось свести знакомство с мечами бесстрашных воинов грозного полководца… И еще я вижу в лунную ночь хозяина мастерской – сопя, расхаживает он по спящему стану, гроза и повелитель запуганных ребятишек…
Однажды я случайно узнал, что паренька, которому больше всех достается от хозяина, зовут Рахимом. Вот как это случилось.
Рано утром – я еще не успел умыться – с заднего двора донеслись глухие звуки ударов и громкий детский плач. Я выглянул в окно.
Спасаясь от преследования, один из мальчиков ловко лавировал меж кузовами грузовиков и легковых машин, а хозяин, размахивая веревкой, старался его поймать. Со стороны могло показаться, что взрослый и ребенок играют в кошки-мышки.
– Стой!.. Стой, тебе говорю! – рычал взрослый. – Полезай наверх, поймаю – пощады не жди!
Неизвестно, куда «наверх» загоняли паренька. Может, это связано с какой-то опасностью, которой хозяин не хотел подвергать себя? Да нет, наверное, что-то другое: я уже заметил, что паренек был не из робкого десятка.
Потом вдруг вижу: парнишка с ловкостью обезьяны взбирается на грузовик, стоящий в нескольких шагах от моей квартиры, а разъяренный хозяин, стоя внизу, подгоняет его, грозно размахивая обрывком веревки:
– Лезь, щенок!.. Лезь выше!.. Выше, тебе говорю!
А когда мальчик, с трудом переводя дыхание, уселся на крыше кабины, хозяин спокойно проговорил:
– Теперь можешь отдыхать целые сутки. Снимать тебя буду завтра, в это же время… И ни куска лепешки тебе, ни глотка воды… Питайся свежим воздухом…
Только теперь до меня дошло, что «наверх» мальчишку загнали в наказание за какую-то провинность. И хотя крыша грузовика была футов [34]34
Фут – мера длины, равная 30,479 сантиметра.
[Закрыть]на пять ниже окон моей квартиры, парнишка вскарабкался туда за три секунды. Оказавшись в безопасности, он огляделся. На лице его, перепачканном сажей и пылью, четко выделялись грязные полосы от слез.
