Текст книги "День накануне"

Автор книги: Корнель Филипович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Эй, вы! Оглохли? Что там у вас стряслось? Такой страшный был всплеск, я подумала, кто-то свалился в воду. – Лена водила зажженным фонарем из стороны в сторону, словно искала щель в тумане. Обрамленная тусклым сиянием точка, похожая на далекую, затянутую тучами звезду, беспомощно кружила в воздухе. Эмиль крикнул в ответ:

– Рудольф поймал угря!

Огонек перестал блуждать. Женщина на берегу немного постояла молча, потом сказала – так, будто обращалась не к ним, а к кому-то стоящему рядом:

– Ну, теперь вы можете идти спать.

– Нет, как раз теперь-то и не можем, – ответил Рудольф.

– Что вы говорите?

– Что не можем!

– Почему?

– Потому что сейчас может взять второй угорь…

Мужчины услыхали что-то вроде сдавленного смешка, и огонек фонаря погас. Женщина сказала:

– Тогда спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – ответили мужчины.

Оба они, вероятно, ощущали сильную взаимную неприязнь, потому что каждый думал о женщине, которая спала одна в палатке. Они и подозревали друг друга, и исподтишка друг за другом следили. И уж во всяком случае, каждый из них был далек от намерения облегчить положение другого – не до такой еще степени они были варварами. В конце концов, эта женщина – хотя оба ее желали – здесь была им помехой. Они были бы счастливы, не будь ее с ними. Она принесла с собой поганые семена беспокойства и ненависти и – возможно, даже невольно – посеяла в душах обоих. Эти семена потом пустили в животе побеги, которые росли быстро, как сорняки, и расползались по всему телу: жар от них ударял в голову и обжигал кожу. Куда лучше было молодоженам, которые приехали с ними и жили в палатке справа. Они не ловили рыбу. Их не слишком интересовала вода – просто она несла их лодку, бежала среди лесов, полей и лугов, открывая все новые пейзажи, которые можно было фотографировать. Они болтали, рассказывали друг другу какие-то истории, смеялись над ними; спать ложились рано. Сейчас, завершив свои дела, они крепко уснули.

Эмиль и Рудольф сидели на плотине, курили и время от времени обменивались короткими фразами. Рудольф поймал еще одного угря, а погодя Эмиль вытащил роскошного трехкилограммового сома. Вскоре, примерно около двух, стало помаленьку светать. Оба досидели до того часа, когда из тумана начали поочередно вырисовываться контуры предметов – сперва близких, потом далеких: каменные плотины, берега, деревья, кусты, палатки. Все это поначалу было очень расплывчатым, но постепенно очертания и формы становились все более четкими. Похолодало; оба сняли ветровки и поддели под них свитера. Туман клубился, редел, опадал; вода уносила его вниз по течению. Река плыла, дымясь, точно струя разлившегося кипятка. Загомонили первые птицы.

Ветка
(перев. К. Старосельская, 2002 г.)

У меня всегда хватало сил на то, что я хотел либо должен был сделать. Если я откатывал камень, чтобы поглядеть, что под ним, если залезал на высокое дерево, чтобы дальше видеть, если рубил дрова, сталкивал в воду застрявшую на мели тяжелую лодку, таскал мешки с цементом, возил тачки с камнями – я всегда с этим справлялся. Казалось, мир сотворен по меркам моих возможностей – или я по меркам своих задач. Разумеется, я был слишком слаб, чтобы переносить горы и выкорчевывать дубы, но этого мне и не требовалось. Когда здорово наработаешься, натаскаешься, намашешься топором, чувствуешь себя невероятно усталым, будто побитым, и валишься на кровать, бессильный и вялый, как мешок с песком. Но на следующий день, выспавшись, снова готов толкать, таскать, рубить. Силы у меня не только восстанавливались, но их словно бы прибывало. Камень, который три дня назад я не мог даже сдвинуть с места, сегодня удалось отвалить. Правда, пришлось изрядно напрячься, и даже были минуты, когда, обливаясь потом, я чувствовал, что мышцы мои немеют и вот-вот начнут одна за другой отказывать, и я, оставшись беспомощным, одиноким, вынужден буду сдаться. Но оказалось, что у меня есть запас свежих сил, не исчерпанных, поскольку пока еще не участвовавших в схватке. Я призвал их, а возможно, они сами, видя мое отчаянное положение, поспешили на помощь – и в мои обмякшие от усталости мышцы вселился новый дух. Громадный камень дрогнул, начал крениться, клониться набок и наконец, перевернувшись, рухнул, аж земля застонала. Покоренный мною гигант лежал теперь на спине, по его белому брюху ползали муравьи, с островка черной мокрой земли разбегались зеленые жуки, а розовые дождевые черви торопливо втягивали свои голые тела в глубь норок. Я тяжело дышал, ощущал нечеловеческую усталость – но из схватки вышел победителем. Даже огромное солнце вынуждено было признать мой триумф. Выйдя из-за туч, оно осветило поле битвы. Когда я огляделся вокруг, все показалось мне по-праздничному прибранным, чистым, свежим, зеленым. Это была прекрасная минута. На моем веку выпадали и другие такие минуты; иногда я переживал их один, но случалось, за моей борьбой и победой кто-то наблюдал.

«Переживал, случалось»? Значит, все уже сгинуло без следа? Вздор. То, что я пережил, – со мной. А если я теперь не отваливаю камни, не рублю дрова и не берусь за иные подобные и, казалось бы, непосильные дела, то исключительно потому, что меня это больше не увлекает. Я о другом думаю, другими вещами занят. Иногда я прерываю работу, чтобы выйти из дому или даже уехать за границу, а иногда только для того, чтобы посмотреть из окна на стоящие напротив дома. В одном из них я еще недавно видел младенца в коляске, казавшегося мне странным и неестественным. Ребенок как-то напряженно, механически двигал ручками и плакал, как заводная кукла. А однажды на этом же месте я увидел стоящую у окна девочку. Уже лет десяти, наверное. В цветастом платье, с голубыми бантами в косичках. Девочка держала в руках книжку и медленно, страница за страницей, ее перелистывала.

Однажды я заболел, а поправившись спустя много месяцев, был слабый как муха. Такой слабый, что сам удивлялся, как меня еще ноги носят. Однако настал день, когда ко мне вернулись силы. Я почувствовал, что могу ходить без труда. Мышцы ног, как и прежде, несли мое тело без усилий, так легко, будто оно ничего не весило. Поворачивали его, наклоняли, выпрямляли. Поднимали по лестнице и бережно спускали вниз. И мышцы рук выполняли все, что положено, вполне удовлетворительно. Мои пальцы уверенно брали предметы, переносили их с места на место на такое расстояние, на какое нужно было перенести. Производили и более сложные манипуляции: что-то хватали, переворачивали, разбирали на части и снова складывали. В равной мере крепко и осторожно держали перышко и молоток. Моим рукам были подвластны даже движения, не столь уж и необходимые для жизни: жесты в воздухе, обозначающие отрицание или подтверждение, очерчивающие какие-то контуры. Короче, ко мне полностью вернулись здоровье и силы, хотя еще недавно, во время болезни, я был уверен, что не только лишился сил, но хуже того: на их возвращение нет никакой надежды. Теперь я вновь был силен и ловок и мог потягаться с миром. Я начал совершать все более далекие путешествия и взваливать на спину все более тяжелые грузы; мышцам моих ног приходилось нести не только меня, но еще и то, что было у меня на спине. Я впрягал свои руки в весла, которые загребали воду и толкали лодку по быстрине и мелководью, через заросли камыша и узкие протоки, – куда только мне хотелось. Если нужно было, я снова таскал ведра с водой, корзины с мусором и сумки с картошкой. Снова все, на что я замахивался, казалось, было мне по плечу. Я отлично управлялся с миром. Возникло ощущение, что я над ним властвую.

Но как-то раз со мной произошла такая неприятность, что о ней, собственно, не следовало бы говорить. И если я это делаю, то лишь потому, что случившееся не только меня огорчило, но еще и удивило. Пожалуй даже, скорее удивило, чем огорчило, отчего я об этом и рассказываю. Кроме того, с тех пор прошло уже довольно много времени. Итак, однажды я с друзьями отправился на машине по грибы. Приехав на место, мы быстро разошлись в разные стороны, договорившись встретиться через два часа там, где оставили машину. Известно, что можно быть богатым и знаменитым, можно иметь лимузины и виллы и тем не менее мечтать о реноме человека, который всегда собирает больше всех грибов. И уж особенно – если у тебя нет ни вилл, ни автомобилей. Так вот, мы расстались, я пошел лесом довольно круто вверх, туда, где в прошлом году набрал много грибов. Однако сейчас я не нашел ни единого. Вообще никаких грибов не было – ни плохих, ни хороших. К счастью, я вспомнил чей-то совет (возможно, отец меня учил, не помню): в дождливое лето бессмысленно искать грибы на крутых склонах – стекающая сверху вода вымывает из земли грибницы и грибам неоткуда вырастать. И я пошел в другую сторону, в незнакомое место, куда никогда не ходил. Вокруг был лес, растущий довольно высоко, но на ровной поверхности, смешанный, то редкий, то густой, одичалый и тихий, – такие леса иногда встречаются над обрывами. Там, где деревья стояли тесно, царил полумрак, на полянках было ослепительно светло. Я то щурился из-за избытка света, то напрягал зрение, чтобы разглядеть, нет ли чего на земле в двух шагах от меня. Несмотря на плохую видимость, я все же начал находить грибы. Поначалу не бог весть какие, на полянках около берез подберезовики, а возле осин – подосиновики. Но вскоре я увидел среди дубов и сосен первый белый. Он был столь прекрасен, сколь прекрасным бывает то, о чем мы мечтаем, чего ждем, что нам чуть ли не мерещится, но уверенности, что нам это будет дано, нет. И сразу же, сделав три или четыре шага, я обнаружил второй белый. Потом лес будто опустел, и я долго не мог ничего найти. Долго, но не настолько, чтобы потерять надежду и прекратить поиски. Наконец, под старыми елями, в густых зарослях, которые я раздвинул ботинком, мне попался целый выводок молоденьких боровичков. Шляпки у них были еще бледные, как непропеченные булочки. В двух шагах, на открытом пространстве, в редкой и низкой траве под дубом я увидел отца или, скорее, деда этой семейки: толстопузого старца в огромной темно-коричневой, чуть сдвинутой набекрень шляпе. Видимый издалека, но никем не замеченный, он дожил здесь до чудесной глубокой старости.

Человек, наблюдающий за мной из укрытия, мог бы сказать, что я веду себя как вышедший на охоту молодой зверь, который куда-то бежит, поворачивает назад, петляет, на минутку задерживается и снова припускает бегом, приостанавливается то там, то сям, ускоряет шаг, озирается, что-то вынюхивает. Поиск грибов – игра и охота одновременно. Активное, напряженное ожидание, которое протекает в движении и которому всегда сопутствуют опасения и надежда. Страх – как бы чего не проглядеть – и неизменный безосновательный расчет на то, что добыча от нас не уйдет. Постоянные изменения: не существует двух похожих мест. Даже если сделать полшага, все, что нас окружало, передвинется и перемешается, как карты в перетасованной колоде. Взять, к примеру, гриб, который я прозевал минуту назад, когда он еще был виден и я мог его заметить, – сейчас его заслоняет пень, ветка, поросшая травой кочка, и я уже никогда его не увижу. А те грибы, которые еще далеко от меня, – увижу ли я их, не проморгаю ли? В таком состоянии, обреченный на бесконечные ошибки, неожиданности и злые шутки, которые играли со мной собственные органы чувств и окружающий мир, я бродил по лесу довольно долго. Усталости я не ощущал. Корзина моя уже была полна грибов. Их было столько, что некоторые вываливались на землю. Я поднимал их и запихивал обратно.

Все вышеизложенное не имеет никакого или почти никакого отношения к тому, что случилось позже и что, собственно, является главной темой рассказа. Охоту за грибами я описал, пожалуй, лишь потому, что она этому предшествовала. А может быть, по другим причинам? Например, чтобы оттянуть переход к неприятному событию, о котором мне предстоит рассказать. Не знаю. Впрочем, неважно. Так вот, когда я в какой-то момент посмотрел на часы (я уже смотрел несколько раз раньше, но тогда у меня еще впереди было много времени), оказалось, что до условленной встречи остается всего двадцать минут.

Не думайте, что речь пойдет о том, как я заблудился. Иногда, конечно, со мной такое случается – в горах среди скал или в чужом городе, но в лесу – никогда. Ибо я знаю, что в лесу легко потерять ориентацию, и потому, едва очутившись среди деревьев, немедленно включаю свое собственное устройство, позволяющее определять направление. Это автомат, находящийся у меня внутри, где-то в области желудка, и действующий наподобие судового компаса. Я могу петлять, кружить, выписывать кренделя, идти вперед и возвращаться – стрелка всегда будет указывать правильный путь. Я ощущаю легкий толчок – то в левое плечо, то в правое, то в грудь, то под лопатку – и знаю, куда идти. Устройство действует четко и безошибочно. Достаточно его запустить, и можно больше о нем не думать. И не только можно, а даже нужно, поскольку прибор безотказный и не терпит, чтобы сомневались в его надежности. Вот и сейчас, например: отчетливо почувствовав прикосновение указующего перста где-то под левой лопаткой, я сделал полоборота и зашагал вперед. Нисколько не раздумывая, я знал, что двигаюсь к цели кратчайшим путем, и потому шел напрямик, следуя указаниям своего автомата. Его сигналы я ощущал на груди, примерно на уровне диафрагмы. Краем глаза то слева, то справа я видел деревья и кусты, мимо которых раньше уже проходил, но теперь они были по другую от меня сторону.

Шел я уверенно – ведь мой внутренний прибор действовал безупречно. Он был надежнее компаса, мне не требовалось ничего пересчитывать, устройство выдавало готовый азимут.

Я был уже, по-видимому, недалеко от ручья и шоссе, поскольку в какой-то момент услышал шум мотора, а лицо мне обвеял прохладный ветерок, прилетевший из сырого оврага. Но впереди был еще трудный отрезок. Лес становился все гуще и, как это часто бывает вблизи проезжих дорог, все более диким. Кусты орешника и боярышника, молодые сосны, дубки и даже акации, остановленные при попытке перейти бетонку, пятились, ветвились, клонились к земле, срастались, образуя преграду почище живой изгороди. Я огибал заросли акации и боярышника, выискивал проходы среди переплетающихся веток дубов, сосенок и орешника. Я уже видел в просветах между деревьями прямую и гладкую ленту шоссе, когда вдруг на моем пути выросла эта ветка. Она загораживала мне дорогу, она росла наискось, я не мог ни перешагнуть ее, ни под ней пройти – разве что проползти. И обойти ее я не мог, так как слева и справа высилась стена колючего боярышника, понизу густо оплетенная ежевикой, шипы у которой, как известно, кривые, точно рыболовные крючки, и острые, как иголки. Схватив ветку, я стал ее отводить ее вбок. Она была гибкой и поначалу особо не сопротивлялась. Но, как оказалось, я ее недооценил; чем сильнее я тянул, тем больший встречал отпор. Я поскользнулся на мокрых листьях, корзина выскочила у меня из руки, грибы рассыпались. Я упал на одно колено. По дороге проехала машина, затем послышался глухой стук лошадиных копыт. Я подобрал грибы – несколько штук, сломавшихся и раскрошившихся, пришлось выбросить. Корзину я просунул под веткой на другую сторону. Конечно, я мог обойти препятствие, но, во-первых, обходить было довольно далеко, а я уже опаздывал, и кроме того, меня, что называется, заело. Напрягшись, я ухватился за ветку обеими руками и начал медленно отгибать ее по наклонной вверх. Две руки – это вам не одна! А тут еще и мышцы всего тела прибавляли силы рукам и оказывали солидную поддержку ногам. К тому же я знал, что у моих мышц имеется запас сил на случай, если схватка затянется. Я уже был близок к победе, от нее меня отделяло лишь несколько сантиметров, когда я почувствовал, что руки мои слабеют, а сопротивление ветки растет. Но ведь у меня еще были неисчерпанные резервы! И я послал их в бой. Руки начали дрожать, но и ветка тоже дрожала. Она тоже была живая, она боролась, а близость поражения заставила ее мобилизовать остатки сил. Я поднатужился, уперся ногами в землю и… понял, что ничего больше не могу сделать. Наши силы сравнялись. Но я еще мог обороняться (я чувствовал, что еще на это способен), а потом неожиданно перейти в наступление. Однако в следующую секунду мои руки ощутили яростный натиск, за которым последовала атака существа, превосходящего меня силой. Нет, мне не нанесли удар исподтишка – бой был честный, – но я не сумел отразить атаку. Мои силы внезапно иссякли, оставили меня, ни одна мышца больше не в состоянии была сопротивляться. Ветка, разогнувшись, швырнула меня на землю. Да и не ветка, собственно, а какая-то могучая и жестокая тварь, вытянув рывком свое щупальце, грубо меня отпихнула. Я сказал «тварь»? О нет, похоже, против меня объединились все помехи, все препятствия, какие я когда-либо в жизни одолевал, и, сплотившись, коварно заманили меня в ловушку, чтобы наконец-то до меня добраться и отомстить за свои поражения. Я почувствовал во рту горький и острый вкус, будто растер зубами свежий листок мать-и-мачехи. А ведь победа была так близко – мне только чуть-чуть не хватило сил. Близко-то близко, но что с того? Учитывается ведь конечный результат!

Я был побежден, унижен и даже осмеян – к счастью, единственным свидетелем моего позора стал я сам. Издалека слышалось шлепанье копыт по асфальту и скрип телеги. Где-то позади, на высоком дереве монотонно кричал зяблик. Я встал, отряхнул одежду и поднял свалившуюся с головы кепку. Потом обогнул заросли и вернулся за корзиной с грибами. Нагнувшись, чтобы ее поднять, я увидел в просвет между листьями и ветками, будто через приоткрытое окно, то место на другой стороне. Трава там была примята, земля истоптана и изрыта. Казалось, здесь недавно кого-то убили, а потом труп протащили по земле, чтобы закопать где-нибудь в сторонке. Зрелище и вправду впечатляло, но я испытывал странное, дурацкое чувство, что все случившееся совершенно меня не касается. Открывшаяся мне картина походила скорее на полицейское фото, резкое и отчетливое – глядя на такой снимок, понимаешь, что именно на этом месте был кто-то убит. Только и всего.

Выйдя на шоссе, я увидел в сотне шагов от себя нашу машину. Друзья уже меня ждали, но, похоже, пока, громко переговариваясь, занялись приготовлением завтрака: из багажника были извлечены разноцветные термосы и белые кружки. Кто-то рассмеялся. Я еще на минутку задержался возле ручья. Вымыл чистой холодной водой лицо и руки. Вытерся носовым платком и не спеша направился к машине. Меня заметили; все повернули головы, но смотрели почему-то не на грибы, которые я нес, а на мое лицо. Уставились так, точно впервые в жизни увидали мою персону или уже не надеялись, что я вернусь. Смешно: можно подумать, прошло не два часа, а двадцать лет. Я вытянул вперед руку с корзинкой, чтобы они могли получше разглядеть грибы и выразить свое восхищение. А еще мой жест должен был означать, что я прошу меня извинить за эти пять или десять минут опоздания.

Не балуй…
(перев. О. Катречко, 2002 г.)

Незавидной была участь низших чинов довоенной тайной полиции. Выслеживая опасных преступников, и прежде всего политических – а ведь именно последние выбирали для своих целей самые несносные погодные условия, самую худшую пору года или дня, – филеры на своей шкуре испытывали все неудобства и превратности нашего климата, не говоря уже об унылой, изнурительной борьбе с уходящим временем. Была это даже не борьба, а тихая возня с минутами и часами. Необходимость торчать на углу улицы, будто ожидая кого-то, поглядывая между тем украдкой на подворотню, из которой мог появиться находящийся под наблюдением коммунист, украинец или радикал-националист. Притопывать на морозе. Или резко повернуться, словно потеряв терпение ждать понапрасну, и уйти. Посматривать на часы. Упершись ногой в стену, делать вид, что подтягиваешь носок, не спуская при этом глаз с угла дома, из-за которого вот-вот должен появиться сменщик. А перед этим войти в подворотню и, став спиной к улице, записать в блокноте, в котором часу из дома № 82 по Старовисленской улице вышел некто, похожий на разыскиваемого. И наконец, при появлении напарника сделать условный знаю почесать подбородок, нос или ухо – в зависимости от того, кто пришел на смену. Случались задания и потруднее, требовавшие большей смекалки и определенных профессиональных знаний, например открытое общее собрание какого-нибудь профсоюза, торжественное заседание, творческий вечер, о которых приходилось не только писать отчеты, но порой и принимать в них активное участие, выступать в прениях или – согласно инструкции, а иной раз действуя только по наитию – бросить реплику с места, чтобы разрядить, запутать или накалить обстановку.

А посему была эта работа тяжелая, ответственная, а временами даже рискованная. Не раз из-за какой-нибудь ошибки или оплошности «агента» опознавали, бывало даже, и колотили, и за дверь вышвыривали. Еще хуже ему приходилось, если хватался за оружие. Насколько же легче и комфортнее служба в сыскной полиции в наши дни. Скрытой телекамерой можно снимать на расстоянии полукилометра даже ночью. Чувствительная подслушивающая аппаратура и точное, миниатюрное записывающее устройство фиксируют беседы и выступления. Коротковолновые передатчики определяют местоположение, обеспечивают связь и безопасность. Компьютер обрабатывает, выверяет поступившие данные, и в готовом виде информация поступает в распоряжение соответствующего референта. Работа чистая, безопасная и неутомительная.

С весны 1968-го до весны 1970 года (впрочем, стучалось и раньше, и позже тоже) меня не приглашали на так называемые авторские вечера. Это не слишком меня огорчало: я всегда крайне неохотно и даже с некоторым отвращением к самому себе в них участвовал. Было в этих встречах что-то в той или иной мере искусственное, исключающее непринужденность общения. Однако мои коллеги регулярно встречались с читателями, соглашался и я. Кое-кто это делал из тщеславия, но для всех такие мероприятия служили источником дополнительных доходов. Почему же меня почти два года никуда не приглашали? Это было просто своего рода наказанием за мою симпатию к Давиду, одержавшему победу над Голиафом. Чего я особо и не скрывал: ведь мы всегда отдаем или должны отдавать свои симпатии слабому, который вступает в борьбу с сильным. Ко всему прочему я, вероятно, выпил лишнюю рюмку водки за здоровье иудеев, и что еще хуже, в месте не самом подходящем, и в компании политически разношерстной. Не скрывал я и своей симпатии к студентам в «пражскую весну», не одобрял военной интервенции в Чехословакию. Правда, я не выходил с транспарантом на улицу, но о моих убеждениях было известно кому следует, и этого оказалось достаточно. Впрочем, в те времена не я один был объектом гонений, которые, по правде говоря, выражались в довольно мягкой форме. Их целью было только оттолкнуть читателя, сделать так, чтобы о нас забыли, будто нас нет и мы не нужны. Травля велась вполне откровенно, чтобы мы это почувствовали, но дело, конечно, не доходило до того, чтобы уморить кого-нибудь голодом или сгноить в тюрьме. Нас не хотели превращать в героев. Это не отвечало их интересам. Может быть, они рассчитывали, что мы одумаемся? Перестанем писать двусмысленные тексты, которые никому не приносят пользы, а сеют лишь сомнения и пораженческие настроения. Степень нашей вины и, соответственно, мера наказания могли быть разными. Начиналось, скажем, с того, что нам исподволь зажимали рот, обрекая тем самым на забвение, и в конечном счете уничтожали полностью, лишая нас как писателей гражданских и общественных прав. В лучшем случае это были визиты лиц в черных костюмах в книжные магазины (поскольку наши книги еще издавались): во время беседы с дирекцией они извлекали из бокового кармана пиджака мятую бумажку, зачитывали фамилии тех писателей, чьи книги не следует выставлять в витринах, тех, чьи книги разрешается раскладывать внутри магазина на прилавках, и тех писателей, книги которых должны оставаться на полках или даже в подсобных помещениях. В худшем случае наказанием было изъятие опубликованных сочинений из публичных и школьных библиотек. При этом – никаких письменных распоряжений. Инструктаж, как я уже упоминал, проводился в устной форме. Директору магазина следовало все запомнить и точно исполнить предписания. В то время я был, по-видимому, преступником средней руки. Единственное, что грозило моим книгам, – не быть на виду. Лишь однажды они были изъяты из библиотек. Но это произошло раньше.

Как-то раз – дело было ранней весной 1970 года, – когда я зашел в Союз писателей, чтобы заплатить членские взносы, мне радостно сообщили, что наконец-то я приглашен на авторский вечер в дом культуры, в каком-то Залесье или Подлесье. Мне не могли даже толком объяснить, где это находится, сказали только, что ехать надо с пересадкой, на двух автобусах, и попутно поздравили с благополучным завершением несправедливых гонений.

В середине апреля погода в наших краях стоит довольно капризная. Хорошо, если дома есть барометр: достаточно стукнуть по нему, чтобы узнать, какие ожидаются перемены. Давление на барометре резко падало, поэтому я на всякий случай положил в сумку дождевик. Поступил я, надо сказать, правильно: несмотря на то, что на улице ярко светило солнце, с северо-запада дул холодный ветер. Пока я добирался до М., солнце все еще припекало, но когда я ждал автобуса, идущего в Залесье, небо внезапно померкло, а с запада начала надвигаться тяжелая туча, окаймленная, словно кружевом, легкими белыми облачками. На небольшом местном автобусе, подскакивавшем на ухабах проселочной дороги, я ехал уже под дождем, который постепенно перешел в ливень. Щетки с трудом справлялись с потоками льющейся по стеклу воды. Стемнело и, должно быть, похолодало, потому что окна в автобусе запотели. И так мы тащились под проливным дождем, за окнами ничего не было видно, и, наверное, только Господь Бог и водитель знали дорогу и понимали, куда мы едем. Приблизительно через полчаса автобус остановился, шофер обернулся и крикнул: «Не выходите пока!» Подал назад, выключил дворники и заглушил мотор. Объявил: «Конечная. Через двадцать минут машина идет обратно». Дождь барабанил по крыше автобуса. Люди начали выходить, несколько мужчин побежали в сторону закусочной «Залесянка», из распахнутой настежь двери которой клубами валил пар. Я спросил у водителя:

– Далеко отсюда до Дома культуры?

Шофер закурил и с минуту молча глядел на меня.

– Нет здесь никакого Дома культуры.

– У меня оттуда заявка на лекцию.

– Может, это в старой школе в Подлесье?

– А здесь, в Залесье, нет Дома культуры?

– Я же сказал, что нет.

– А до Подлесья этого далеко?

– Километра два будет. Прямо по дороге, потом около Богородицы вправо.

Я вынул из сумки плащ, натянул на голову капюшон и вышел из автобуса. Дождь хлестал тяжелыми струями. Капюшон ограничивал поле обзора. За закусочной, пышущей теплом и гулом голосов, дорога разветвлялась. Я обернулся и, желая уточнить, сделал жест рукой в направлении дороги, ведущей прямо вперед. Лицо водителя было почти неразличимо, словно размыто дождем: он утвердительно кивал. Я пошел прямо, потом около фигуры Богоматери, прикрытой полукруглым жестяным навесом, свернул вправо. На часы я не смотрел – вода немедленно затекла бы в рукав плаща; примерно минут через двадцать показались два рядом стоящих дома: слева, за железной сетчатой оградой, длинное одноэтажное здание с большими окнами и плоской крышей, типичное для современных школ, а справа, у самой дороги – старый дом под черепичной крышей. Приблизившись к нему, я увидел красную дощечку с надписью: Подлесский поселковый дом культуры, а на двери приколотую кнопками афишу с сообщением о творческой встрече с редактором, носившим, правда, мою фамилию, но имя там значилось другое, что, впрочем, меня совсем не задело, поскольку имени своего я не люблю. Текст на афише был печатный, а фамилия вписана черной краской. Сползающие с букв темные потеки размазывали надпись, расположенную ниже: «13–00. Вход свободный!». Я снял плащ в коридоре и немного подождал, дав стечь воде, затем постучал в дверь с табличкой «Клуб». Оттуда доносились голоса и смех. Я постучал еще раз, посильнее. Смех и разговор смолкли, и послышался женский голос: «Войдите!»

И вот подошел конец беседе (за кофе, налитым в стаканы, прикрытыми сверху блюдечками – чтобы не улетучился аромат) с заведующей клубом, завершились препирательства и отговорки, связанные с церемонией вручения конверта с причитающимися мне 250 злотыми без удержания налога. В эту сумму включались расходы на дорогу в оба конца. Неловкость положения состояла в том, что не подобает брать деньги за еще не выполненную работу. Хотя было ясно, что она будет выполнена, потому что публика собралась. Но ведь я могу, например, умереть от сердечного приступа, выпив этот превосходный крепкий кофе еще до начала лекции, и что же тогда? Все под Богом ходим, пан редактор, не беспокойтесь, пожалуйста! Я расписался в ведомости за проделанную работу, в двух экземплярах, и на каждом еще в двух местах указал номер членского билета Союза писателей – членство в Союзе давало право на меньший подоходный налог. Итак, с этой процедурой было уже покончено, я сидел за небольшим квадратным, покрытым белым пластиком столиком, и через минуту мне предстояло начать свое выступление. Точно такие же столики находились в зале, но большая их часть была сдвинута к стене, а передо мной стояли расставленные в три ряда стулья. В первом ряду сидели три старушенции и двое пожилых мужчин, один – в черном костюме – казался мне похожим, сам не знаю почему, на органиста. Остальными моими слушателями были десятка полтора ребятишек в возрасте десяти-двенадцати лет. Они то посматривали на меня, то отворачивались, строя друг другу гримасы, крутились, всем своим видом показывая, что им тесно и неудобно. Заведующая клубом представила меня, исковеркав при этом мое имя – с чем я уже смирился, – и предоставила мне слово.

Не знаю, как для других, но для меня тот момент, когда надо открыть рот и что-то произнести, относится к самым неприятным в жизни. Вначале я сказал, что вовсе не являюсь редактором, чем заметно разочаровал своих слушателей, что не работаю ни в какой газете, что я – литератор, который записывает всякие свои приключения и разные чужие истории, а потом пишет и издает книжки. Сообщил, что прочту им два рассказа, связанные с моими личными переживаниями. Что не пишу книг для детей и молодежи. Этот жанр мне не под силу. Впрочем, кто знает? Существует ли вообще нечто такое, как литература для детей? Однако у меня есть произведения, в которых наряду со взрослыми выступают дети и молодежь, как это бывает и в жизни. Выдержав паузу, трудно сказать зачем, может, чтобы собраться с мыслями или же слегка порисоваться, я нашел в книжке старый рассказ «Мрак и свет» и стал его читать. Начал я с этого рассказа, поскольку еще раньше убедился, что он понятен слушателям и хорошо воспринимается. Ну а самое главное – был довольно короткий. Читал я медленно, что позволяло, не прерывая чтения, видеть лица слушателей, а иногда стены, окна и дверь зала. За окнами непрерывно лил дождь. В целом атмосфера была обычной для таких встреч: неискреннее, обоюдопритворное благодушие. Из двадцати человек, присутствующих в зале, лишь несколько слушали внимательно и следили за развитием сюжета. Заведующая спросила меня шепотом, не включить ли свет. Я отрицательно мотнул головой и продолжал читать. Закончив, взглянул на часы: прошло менее получаса. Как всегда, на мгновение повисла тишина, возникло ощущение пустоты и даже чего-то вроде отчужденности. Но прежде всего замешательства. Чтобы как можно скорее прервать это неприятное состояние, я объявил, что прочитаю еще один, недавно написанный рассказ, который называется «Мой отец молчит». Я начал его читать, но мне не суждено было спокойно завершить чтение. Я был на второй или третьей странице, когда вдруг раздался грохот, будто кто-то пытался войти и не знал, в какую сторону открывается дверь; затем в зал ввалилась странная фигура. Это был мужчина лет шестидесяти или даже постарше, весь мокрый от дождя, в шляпе, прикрытой большой газетой. Бумага, известное дело, – плохая защита от дождя, и потому человек этот насквозь промок. Он снял с головы газету и шляпу, потом, грациозно покачнувшись, вполне уверенным движением уселся за один из столиков в глубине зала. Заведующая нахмурилась, дети повернули головы, начали хихикать и толкать друг друга в бок. Появление этого пьяного типа избавило их от необходимости сидеть смирно. Хотя некоторые – этакие маленькие хитрецы – не смеялись, а делали вид, что возмущены не меньше заведующей. Но большинство детей обрадовались, что есть предлог расслабиться, и воспользовались этим, ибо стремление к свободе по сути своей стихийно и неудержимо. Только две старушки и один мужчина, оглянувшись, больше уже не обращали внимания на пришельца. Заведующая сказала громко: «Пожалуйста, потише!» Всё стихло, я продолжил чтение. Общий настрой, однако, был уже не тот, что еще минуту назад. Слушатели притихли, но сидели неспокойно. Оборачивались, толкаясь локтями, перешептывались. А тот человек пристроил мокрую газету на краю стола, нахлобучил шляпу на голову и, подперев голову руками, кажется, прикорнул. Я читал дальше, но мои слова не достигали слуха сидящих в зале. Они словно отскакивали от стен и возвращались обратно ко мне, я ощущал это кожей. Тому, в шляпе, видно, стало неудобно кемарить в таком положении: он снял головной убор, положил его на стол и, уткнувшись в него мокрой от дождя седой головой, похоже, крепко заснул. Я перестал на него коситься и углубился в свой текст. Теперь я читал немного громче, потому что приближался к довольно важному месту, где речь шла о глупой мальчишеской выходке – рассказчик, то есть я, поддавшись массовому психозу озверевшей толпы, принимает участие в антисемитской демонстрации. Но именно в этот момент странный шум, словно что-то упало, снова отвлек внимание слушателей. Пьяный тип, нагнувшись к самому полу, поднимал свою руку, которая соскользнула вниз. Это выглядело довольно комично, казалось, что рука как будто оторвалась от туловища. А он, наклонившись, поднимает ее и кладет на стол. Проделав это, он взглянул на меня и громко произнес: