Текст книги "День накануне"

Автор книги: Корнель Филипович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Не верьте тем, кому хочется быть обо мне лучшего мнения, кто считает, что я использовал оружие, например, таким образом: выхватил пистолет и выстрелил несколько раз для острастки в воздух, чтобы люди опомнились. Пусть перестанут губить зря хлеб, пусть прекратят отнимать его друг у друга, выхватывать, втаптывать в грязь, превращать в липкое месиво, в навоз. Пускай на минуту опустят руки, занятые уничтожением, пускай обуздают свои дикие, животные инстинкты, пускай окажут нам, тем, что наверху, капельку доверия – тогда они убедятся, что мы будем выдавать каждому по одной, а может, и по две буханки, что каждый из этих нескольких десятков голодных получит свое, что им даже больше достанется, поскольку ничего не пропадет, поскольку мы разделим поровну даже крошки, которые останутся на дне кузова. Я мог так поступить, вполне бы мог, но поступил иначе. Вот что я сделал: сполз с грузовика по чьим-то головам, спинам, плечам; меня дергали, останавливали, хватая за штаны, за куртку, осыпали проклятиями, ругательствами, надрывно крича, плача. Какие-то старухи в полосатых лохмотьях, с маленькими круглыми головками, обросшими седой щетиной, кинулись на меня, норовя повалить, сорвать рюкзак, разодрать его в клочья, расхватать мой хлеб. Я катался в грязи, меня топтали. Я поднимался и снова падал в грязь. У меня слетела шапка, голова моя, поросшая коротким желтоватым пухом, была похожа на головы этих старух. Все же мне удалось стряхнуть с себя женщин в лагерной одежде. Я убежал на четвереньках, волоча за собой рюкзак с оборванной лямкой. Кое-как выкарабкался из болота, встал и оглянулся: никто за мной не гнался. Полосатые гарпии снова облепили машину с хлебом, пытаясь на нее взобраться. Их спихивали, отшвыривали. Потом я увидел, как они напали на одного из тех, кто спрыгнул с машины с мешком хлеба за спиной. Но это был молодой парень, он быстро убегал в ту сторону, где земля была не такой болотистой. Двое еще пробовали, кинувшись наперерез, словно при игре в регби, заступить ему дорогу, но он поочередно отталкивал их, сбивал с ног и бежал дальше. Мы – он и я – были зверями, которым удалось схватить кусок и удрать. Другие звери пытались отнять у нас добычу, но не смогли и отказались от преследования. Я уходил все дальше, расстояние между мной и охотящейся за пропитанием стаей увеличивалось. Мне пришла в голову мудрая мысль: идти надо не по краю трясины, а посередине, где протекал ручей. Здесь было глубже, но дно не проваливалось под ногами: вода несла с собой песок.

В конце оврага я остановился и еще раз оглянулся: никто меня не преследовал. Люди, которые были там, на лугу, вероятно, пришли с другой стороны и туда же уйдут. В том месте, где ручей пересекал лесную дорогу, я устроил привал. Я так устал, что… не могу выразить словами. Так ослабел, что, как это ни смешно, не чувствовал усталости. Я был с ног до головы в грязи. Грязь набилась в ботинки и в волосы, в карманы и даже в рюкзак. Пистолет мой был весь облеплен рыже-черным месивом. Его я первым делом привел в порядок. Разобрал, вымыл в ручье и вытер досуха тряпочкой, которая служила мне носовым платком. Потом помыл ботинки, руки, лицо. Пока я мылся, мой пистолет, снова чистый и исправный, лежал на камне, рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки. Я был готов защищать лежавшую в рюкзаке добычу, если б кому-нибудь вздумалось ее у меня отнять. Теперь я снова обладал преимуществом перед врагом. Я бы его увидел и услышал издалека. Разумеется, и враг мог быть вооружен. Но у меня было очень хорошее оружие, да и стрелял я, в общем, неплохо. Впрочем, никто не пытался отобрать у меня хлеб. Мой замечательный меткий пистолет так и не пригодился, я не использовал его даже для устрашения. Борьбу за хлеб, в которой я участвовал, нельзя назвать сражением. Это была просто свалка, возня, схватка с голодными, слабыми, едва держащимися на ногах людьми, у которых было еще меньше сил, чем у меня.

Поляна, на которой стояла наша палатка, была залита солнцем. Мои товарищи лежали на одеяле в тени дерева. Казимеж спал с открытым ртом, подложив руку под голову. Стефан просматривал какие-то обрывки газет то ли книг, которые принес на поляну ветер. Я опустился на колени и стал неторопливо выкладывать на одеяло свою добычу. Сначала хлеб – его было почти четыре буханки. Потом я вынул консервную банку с мясом и окурки сигарет и уложил их ровненько, рядком. Казимеж открыл глаза, посмотрел на меня тупо, потом что-то сказал – не помню что. Может быть, одно из тех грубых ругательств, которые сами срываются с языка в минуты, когда не хватает нужных слов? Не помню я, и о чем мы говорили потом. Моя память не удержала уже больше ничего из происходившего в тот день. Не знаю, что было позже, не помню, что мы делали, о чем разговаривали. Все образы и звуки, все наши действия, слова, движения и жесты канули в пустоту, словно какое-то громадное алчное чудовище пожрало их, заглотнуло. Одно лишь я знаю наверняка, хотя и не помню: мы ели хлеб, мясо, пили чай и курили сигареты.

Совершенный пейзаж

Совершенный пейзаж
(перев. М. Курганская, 2002 г.)

Мир и без меня пребудет, неспешный и безучастный.

Юлиан Пшибось. «Уравнение сердца»

Солнце стояло уже низко, близился вечер. Утром мы собирались покинуть здешние места. Приехали мы месяц назад. Идея принадлежала одному из наших друзей, которому случилось как-то сюда забрести. Он с восторгом рассказывал, что в жизни не видел ничего подобного, и сожалел, что смог задержаться только на час; он охотно остался бы там на целый месяц или даже навсегда. Он говорил: «Есть такие пейзажи на свете, которые помнишь до конца жизни. В них царит мир и гармония, и кажется, нет ничего случайного, все элементы подобраны и скомпонованы кем-то, кто хорошо знал, чего хочет, все замечал, ничего не пропустил, обо всем помнил». Но наш друг подразумевал не Бога; он считал, что необычайность этого места обусловлена игрой случая: «Природой правит слепой рок, но иногда бывает, что разнонаправленные и находящиеся в вечном противоборстве силы природы в самый неожиданный момент и в неожиданном месте вдруг достигают состояния равновесия. Борьба тогда прекращается, процесс уничтожения приостанавливается, и в результате этого перемирия рождается удивительная гармония и совершенство ландшафта».

И вот наступил день, когда приятель привез нас сюда на машине. К сожалению, он и на этот раз не смог остаться, но пообещал приехать за нами через месяц. Перед тем как нас покинуть, он посидел немного в машине, открыв дверцы. Смотрел на деревья и слушал пение птиц. Наш друг – директор солидного учреждения и человек очень обязательный. В тот же день он должен был присутствовать на какой-то важной конференции и поэтому, улыбнувшись нам, захлопнул дверцы и завел мотор. Мы остались одни и принялись устраивать лагерь: разбивать палатки и доставать из рюкзаков и мешков все, что нам было нужно для здешней жизни. Только после обеда выкроили время, чтобы осмотреть место, где мы остановились и где нам предстояло пробыть целых тридцать дней. Итак, мы совершили первую ознакомительную экскурсию. Началась она неподалеку от лагеря, оттуда, где высокий, как бы вырезанный ножом берег реки образовывал большой полукруг – дальше в нем появлялись зазубрины, заканчивавшиеся длинным, вонзающимся в воду зубом. Потом берег с пологим пляжем долго, словно желая отдохнуть, тянулся плавной дугой; казалось, так будет до самого конца – ничто не предвещало перемен. Река текла спокойно, бесшумно омывая неподвижный берег, пока мы не заметили вдруг камень, погруженный до половины в воду. Неприметный, он, казалось, не имел ничего общего с берегом – но за поворотом из воды торчал второй камень, потом третий, а чуть дальше – огромный гранитный валун, окруженный множеством более мелких, разбитых и раскрошившихся. С этого места береговая линия, прежде ровная и плавная, начинала рваться, лохматиться, распадаться. Река вгрызалась в сушу, терзала ее, выдалбливала ямы, глотала песок, уносила с собой камни, чтобы через сто метров выбросить их обратно. Земля была изрыта, будто артиллерийскими снарядами, и покрыта искореженными останками деревьев. Мы подумали, что дальше идти будет все труднее, еще немного – и берег станет совсем непроходимым, придется отказаться от продолжения похода и вернуться назад. Но уже через несколько шагов убедились: то, что показалось нам распадом и уничтожением, было началом нового порядка. Берег поднимался и выравнивался. Валуны – продукты его распада – теперь складывались в подобие опорной стены, защищая сушу от уничтожения. У земли в борьбе с рекой появились новые могущественные союзники – деревья. Их мощные корни крепко врастали в грунт, упрочивая его под нашими ногами. Мы снова могли безопасно и легко передвигаться по твердой земле. Итак, мы продолжали идти вдоль берега, а поскольку никогда раньше здесь не были, все казалось нам в новинку. Каждая мелочь, каждый камешек или веточка были сюрпризом. Элементы пейзажа рассыпались на наших глазах и складывались снова, как в калейдоскопе. Они меняли свое положение, форму, назначение. Помогали каким-то таинственным, неведомым нам силам, чтобы спустя мгновение обратиться в их врагов. Мы не знали ни побудительных мотивов, ни целей этих сил. Впрочем, и не задумывались об этом. Так, не спеша, обошли мы наши владения (они оказались вытянутым в длину полуостровом), увидели их границы и очутились невдалеке от места, откуда начали путь и где разбили свой лагерь.

Я начал рассказ с описания контуров нашего полуострова, мне казалось, это необходимо, чтобы читатель мог легче и нагляднее представить себе его форму. Но описание – занятие неблагодарное, чтобы не сказать бессмысленное. Ведь его суть в перечислении, не более того. Разве можно добиться, чтобы читатель сумел увидеть одновременно и начало и конец дороги, по которой мы шли? Чтобы мог увидеть, как видел наш глаз, одновременно то, что близко – и далеко? К сожалению, это никому не под силу. Значит, остается одно: двигаться дальше со скоростью пешехода и смотреть близоруким взглядом. Вот как выглядел наш полуостров: он порос редким дубовым лесом, но кое-где деревья стояли так тесно, что их кроны смыкались над нашими головами и покрывали землю глубокой прохладной тенью. Когда из солнечного пекла мы попадали под эту сумрачную, темно-зеленую, густо сплетенную из веток и листьев крышу – холодный воздух охватывал нас со всех сторон, будто мы погружались в воду, почти ощущая вспотевшей кожей ее леденящее прикосновение. Даже горячий южный ветер, на открытых местах обжигающий, пышущий, словно печь, жаром здесь, среди деревьев, ослабевал и приносил прохладу и свежесть. Кто-то из нас заметил: «Ни одна палатка так не защищает от солнца, как крона дуба, ведь ткань палатки дает тень одинарную, а завеса из листьев дуба – стократную». Тень от дубов была хотя и очень густой, но все же не абсолютной. В течение дня бывали минуты, обычно ближе к вечеру, когда в кровле из листьев открывались маленькие окошки. Солнце усеивало землю переливающимися и дрожащими пятнами света, которые жили всего мгновение, а потом внезапно гасли, и тогда земля под кронами погружалась в еще более глубокий сумрак и холод. Кроме дубов, здесь росли и другие деревья: березы, тополя, сосны, но в небольшом количестве, словно только ради полноты и законченности пейзажа. И две одинокие осины затесались сюда будто лишь для того, чтобы доказать нам: как не бывает абсолютной тени, так нет и абсолютной тишины. Мелкие, подвешенные на тоненьких черенках листочки осины отзывались на малейшее дуновение ветра, предугадывали его, а после того как ветер утихал, еще долго, дрожа и шумя, о нем вспоминали.

Мне бы очень хотелось, чтобы те, кто будет читать описание этого пейзажа, не представляли себе его как нечто плоское, ограниченное двумя измерениями. Это не картина, здесь есть объем, позволяющий проникнуть внутрь, ходить, двигаться среди постоянно меняющихся видов. Каждый шаг открывал нам какой-то новый путь, каждый взгляд – новую, еще не виданную композицию. Мы ходили туда-сюда, останавливались, наклонялись и выпрямлялись, ложились и вставали – и все это сопровождалось изменениями пейзажа. Плавными, незаметными, бесшумными, никогда не повторяющими того, что мы уже видели. Все, что мы видели, вокруг, не зависело от нас – ни от наших глаз, ни от нашей воли, ведь даже когда мы были заняты делом: ловили рыбу, носили воду, собирали хворост, – мы все равно боковым зрением замечали, как вокруг беспрерывно меняются декорации, как любое движение, поворот тела, даже жест приводит в движение и окружающий пейзаж. Но мы прекрасно понимали, что эта изменчивость и разнообразие – только иллюзия, ведь в действительности не дрогнул ни один камень и ни на сантиметр не переместился ни один ствол. Мир вокруг был завершенным, замкнутым и идеально неподвижным.

Наш приятель был прав, называя это место необычайным (по-видимому, он также хотел сказать, что оно прекрасно). Однако в чем заключалась эта необычайность, он не объяснил. Я пытался это сделать, но, кажется, безуспешно. Может, я сказал слишком мало или – что еще хуже – слишком много? Возможно, я излишне сосредоточился на деталях. Еще добавлю: в красоте этого места было нечто невыразимо тревожное, отчего уже через несколько дней мы стали испытывать такое напряжение, словно нам грозила опасность. Откуда это шло? Может, именно от совершенной красоты ландшафта? Настолько совершенной, что, казалось, она может прожить лишь мгновение, и сразу что-то непременно произойдет. Что через секунду начнется землетрясение, разразится ужасная гроза, случится наводнение, и все будет уничтожено, повалено, смыто с лица земли! Но все оставалось прежним, а тревога не отступала, и в этом постоянном скрытом ожидании проходили дни и недели. А может, ландшафт был здесь ни при чем, может, источник беспокойства был в нас самих, в наших мыслях, чувствах, настроениях? В наших амбициях, воспоминаниях, разговорах, о которых я не упомянул, поскольку мне казалось, что они не имеют ничего общего с окружающим нас пейзажем?

Приближался вечер, кончался день. Тускнел свет, гасли краски, вода в реке темнела и сгущалась, как бы поглощая цвет деревьев, травы, камней. Казалось, что ее течение постепенно замедляется, вода уходит куда-то вглубь, и от реки остается только темный, глухой, зияющий пустотой и холодом яр. Мы довольно долго жгли костер, пока не иссяк запас дров и огонь не погас. На землю спустилась ночь. Еще недолгое время мы слышали какие-то голоса, хлопанье крыльев птиц, устраивающихся на ночлег на ветках деревьев, и тихий шелест тополиных листьев, но вскоре все смолкло.

Рано утром мы свернули лагерь и стали ждать нашего друга, поглядывая в ту сторону, откуда он должен был приехать. В условленное время показался его синий автомобиль, который медленно приближался, мелькая между деревьев. Спустя час мы покидали место, которое наш приятель назвал самым необыкновенным из всех, что видел в жизни, а мы – мы оставляли его без сожаления. Устав от его красоты и совершенства, мы с облегчением думали о возвращении домой, в привычную обстановку, к своим вещам, к своей работе. Когда все уже сидели в машине, приятель сказал:

– Счастливые – смогли тут пожить. Завидую вам.

Женщина ждет
(перев. К. Старосельская, 2002 г.)

Днем была жара, а сейчас небо темно-синее, почти черное, усыпанное мелкими яркими звездами; и вода почти такая же черная. Только берег кажется светлым, как на негативе, или сам излучает свет. На конце плотины, уходящей далеко в воду, сидят двое мужчин и ловят рыбу. Они еще ничего не поймали и ждут, когда отзовется хоть один из четырех спиннингов. Палатки, в которых они живут, стоят в добрых ста метрах от этого места; их контуры едва заметны на фоне черного неба. Справа палатка молодоженов. Она освещена изнутри и поэтому лучше всего видна. В ней тихонько, слабым голоском бормочет радио; изредка слышны обрывки разговора мужчины и женщины. В палатке слева живут те двое, что сейчас удят рыбу, а в средней – Лена. Она пошла на дальнюю плотину, и ее не видно. Если внимательно присмотреться, можно различить там белое пятно; это полотенце, которое Лена положила на камни. Пролетели со свистом последние дикие утки, и стало очень тихо. Большая река несет воду мягко, бесшумно. Один рыболов закурил; огонек спички и раскаленный кончик сигареты в такую темную ночь слепят глаза, и мрак кажется еще более непроницаемым.

– Сегодня, похоже, луны не будет, – сказал Рудольф.

– Нет, сегодня не будет, – ответил Эмиль.

– В такую ночь рыба лучше берет.

– Пожалуй. Помнишь ночь в устье Сана – каких угрей мы тогда наловили?

– Еще бы. Полная луна, и светло как днем – хоть газету читай.

– А помнишь ночь на левом берегу Вислы, пониже Завихоста? Темно было, глаз выколи. Вы с Адамом играли в карты и вообще не желали вылезать из палатки. К воде я шел ощупью, как слепой, а когда закидывал, не видел, куда летит грузило, только всплеск был слышен. А раз и всплеска не услыхал, потому что крючок зацепился за ветку. Помнишь, каких потрясающих усачей я тогда наловил?

– Тут никаких законов нет.

– Как сказать. Может, есть, только мы их не знаем.

– Закон один: никогда ничего не известно.

– Да уж, тут сам черт не разберет…

Так беседовали двое мужчин. Говорили тихо, неторопливо, с длинными паузами, во время которых прислушивались и пытались разглядеть в темноте концы удилищ. У каждого еще и свое было на уме, и далеко не все, о чем думали, они произносили вслух. Эмиль, например, размышлял, откуда берется представление, будто некоторые люди обладают особыми и даже сверхъестественными познаниями о жизни рыб. Чтобы открыть какую-то систему или закономерность клева, следовало бы знать весь набор условий, актуальных для данного места в данный момент: давление, влажность воздуха, температуру воды, ее постоянно меняющийся уровень и химический состав, степень ионизации воздуха и воды и массу других факторов, которые невозможно перечислить, поскольку нам о них ничего не известно – мы только чувствуем, что они есть и свое действие оказывают. Сколько же незаметных, неуловимых изменений происходит в каждую уходящую и наступающую минуту! И как трудно поэтому предсказать, будет ли сегодня, такого-то числа такого-то месяца и года, клевать рыба. Лучше уж не высказываться на этот счет, просто молчать. Пусть говорят те, кто сам не понимает, что говорит, возомнив, будто что-то знает. Неопытные молодые люди, с которыми Эмиль часто сталкивался у воды, отличались излишней болтливостью. Они самоуверенно изрекали разные суждения по поводу рыбной ловли, иной раз, и даже довольно часто, умудряясь эффектно попадать в точку.

Параллельно, а возможно только время от времени, Эмиль думал совсем о другом – о Лене, женщине, которая приехала с ними и жила одна в палатке. Он думал: переспала она вчера с Рудольфом или нет? Можно ли быть уверенным, что этого не произошло? Рудольф ночью вылезал из палатки, тут уж сомневаться не приходилось. Эмиль хорошо помнил, что палатка была зашнурована сверху донизу, а последняя петля пришпилена к земле колышком с наклоном вправо – так было удобнее его вбивать. А утром, встав первым, он обнаружил, что колышек накренился влево. Конечно, Рудольф мог встать и не затем, чтобы пойти к Лене. Но что он сказал накануне вечером, когда Эмиль читал книжку?

– Ты долго будешь читать? – спросил Рудольф.

– А что?

– Чертовски хочется спать.

– Сейчас погашу, – ответил Эмиль и подумал, что не так уж вроде и поздно. Было всего только одиннадцать. В палатке, где жили молодожены, играло радио. За несколько минут до того, как Рудольф попросил его погасить свет, Лена поинтересовалась, спят ли они уже. Оба хором ответили, что пока нет, а Рудольф еще добавил, что засыпают. Лена пожелала им спокойной ночи, потом закурила – слышно было, как чиркнула спичка. Лена, видимо, еще сидела перед палаткой на складном стульчике.

Теперь оба они сидели в темноте в двух шагах друг от друга и молчали. На далекой плотине Лена напевала какую-то мелодию собственного сочинения. Мелодия резко оборвалась, но чуть погодя Лена снова запела. Эмиль зажег висящий на груди фонарик и направил узкий пучок света на конец своего удилища. Потом поочередно осветил остальные три, погасил фонарь и сказал:

– Ничего.

– Сейчас ничего, а через две минуты…

– Помнишь, какого судака ты здесь поймал четыре года назад?

– Кажется, это было на той плотине.

– Вроде бы на этой. А мне попался отличный угорь и два сомика кило по полтора.

Теперь Рудольф в свою очередь осветил удилища. Из темноты на секунду выплыли их неподвижные, острые, как стрела, концы. Рудольф погасил фонарик и закурил сигарету; опять они сидели молча. Лена перестала петь. На плотине больше не было видно ее белого полотенца. Наверное, она пошла в палатку. Но вдруг поблизости послышался ее голос:

– Я иду к вам!

Эмиль щелкнул выключателем и направил белый луч в ту сторону, откуда она приближалась. Лена шла по неровной плотине, усыпанной острыми камнями, с торчащими из фашины прутиками. Оступалась, спотыкалась, иногда хваталась за землю руками и в конце концов поползла на четвереньках. Эмиль подумал, что она неуклюжа, что у нее широкие, тяжелые бедра. Он был зол на Лену, но одновременно испытывал к ней какое-то нежное чувство. Представив, как ее босые ноги ступают по острым камням, крикнул:

– Куда полезла, еще подвернешь ногу!

– Не кричи. Я хочу посмотреть, что вы делаете, – ответила Лена, продолжая упорно продвигаться вперед.

– Ничего мы не делаем, сидим, – сказал Рудольф.

Эмиль подумал, что должен, что следовало бы пойти ей навстречу, взять под руку и провести по камням, но тут же напомнил себе, что, возможно, вчера ночью у этой женщины был Рудольф: пусть он и идет. И действительно, Рудольф встал и пошел Лене навстречу. Он взял ее за руку и довел до того места, где плотина, расширяясь, превращалась в массивную, сложенную из гладких блоков полузапруду. Лена распрямилась; теперь, по ровным каменным плитам, она шагала легко и уверенно. Сходства с нескладной, едва волокущей свое тяжелое неподвижное брюшко личинкой как не бывало. Подойдя, Лена разложила на камнях полотенце и умывальные принадлежности, потом долго, будто кошка перед тем, как лечь, устраивалась поудобнее. Наконец она уселась рядом с Эмилем, почти касаясь его плеча, и еще долго вертелась, разыскивая что-то в карманах спортивного костюма, пока не нашла сигареты и спички. Закурив, спросила:

– Что-нибудь поймали?

– Пока ничего, – ответил Эмиль.

– И не поймаете, рыбы пошли спать.

Лена говорила тихо, каким-то неестественным горловым голосом, словно опасаясь спугнуть рыб. Эта манера показалась Эмилю неприятной, претенциозной и притом совершенно не соответствующей месту и времени. На языке у него вертелось ехидное замечание, но он сдержался и промолчал. С берега прилетел легкий теплый ветерок и принес звуки, которых до того не было слышно: отовсюду, кажется, звучал лягушачий хор; когда ветер стихал, кваканье смолкало.

– А когда рыбы спят? – спросила Лена.

– Ох, Лена… – простонал Рудольф.

– А что?

– Ничего, чепуху говоришь.

– Для вас чепуха, а мне интересно. Может, вы ничего не знаете про рыб – кроме того, конечно, что они живут в воде, едят червяков и у каждой есть свое название.

– Возможно.

Опять стало так тихо, что отчетливо слышалось, как потрескивает при затяжках сигарета.

– Ой! – внезапно крикнула Лена.

– Что случилось?

– Мыло упало в воду.

Эмиль зажег фонарь, и они вдвоем склонились над узкой глубокой расщелиной между камнями. На дне, среди извивающихся, колышимых течением водорослей, белело мыло. Лена опустила руку в воду, пытаясь его достать.

– Не получается, руки коротки.

Эмиль снял рубашку, растянулся на камнях и сунул руку в расщелину.

– Вон там, где мои пальцы, чуть подальше, – сказала Лена. Они лежали рядом, Эмиль чувствовал запах ее кожи, касался ее плеча. Мыло убегало в воде как живое.

– Скользкое, как лягушка, – сказал Эмиль.

– До чего же теплая вода, – прошептала Лена. Ее слова неожиданно прозвучали очень интимно, будто предназначались ему одному.

– Кажется теплой, потому что в воздухе стало холоднее.

Эмилю наконец удалось схватить мыло.

– Спасибо. Ты настоящий джентльмен, – сказала Лена.

– Позволю себе в этом усомниться, – отозвался Рудольф.

– Ну нет, в том, что Эмиль – джентльмен, ни у кого сомнений быть не может. Но какой прекрасный был сегодня день, верно? – произнесла Лена прежним своим, неприятным тоном.

– Слишком душно. Я плохо переношу такую жару, – сказал Эмиль.

– А я – хорошо. И уж во всяком случае, жару лучше, чем холод, – сказал Рудольф.

– Вы очень разные, – заметила Лена.

– Все люди разные, – сказал Эмиль. Он зажег фонарь и поочередно осветил удилища. Их тонкие, поблескивающие от росы концы были абсолютно неподвижны. Эмиль погасил свет; плотная, вязкая темнота тотчас поглотила плотину.

– Ну и сколько вы еще собираетесь тут сидеть? Холодает, идите спать, – сказала Лена.

– Кто-то должен остаться, – сказал Эмиль.

– Зачем?

– Удочки-то заброшены.

– Пускай Эмиль остается. Он говорит, что холод ему нипочем, – сказала Лена. Она сидела ссутулившись, упершись подбородком в колени. Ее плечо касалось плеча Эмиля; ему показалось, что она даже подтолкнула его локтем. «Ну конечно, – подумал он, – пускай я останусь…»

– Сматывайте удочки и ложитесь спать.

– Мы, пожалуй, еще немного посидим, да, Эмиль? – сказал Рудольф.

– Посидим.

– Что ж, сидите. А я пойду, пока не окоченела, – сказала Лена, но не двинулась с места. – Какое у нас сегодня число? – спросила.

– Кажется, семнадцатое, – ответил Рудольф.

– Послушай, Эмиль, ты бы не мог одолжить мне фонарик?

– Дай ей, у меня же есть. Нам и одного хватит, – сказал Рудольф.

Лена попробовала зажечь фонарь, потом погасила его и спросила:

– Скажите, что это вчера ночью так гудело в воздухе?

– Гудело? Не слыхал, – сказал Рудольф.

– Может быть, самолет?

– Нет, не самолет. Похоже на птицу.

– Может, и птица.

– А вы ночью не мерзнете? – помолчав, снова задала вопрос Лена.

– Я – нет.

– Я вчера под утро немного озяб, – сказал Рудольф.

– А я ужасно мерзну. Просыпаюсь, натягиваю на себя все что можно, но толку никакого. Трясусь, как осиновый лист, и долго не могу заснуть.

– Я могу тебе дать одеяло, – сказал Эмиль.

– А как же ты сам?

– Обойдусь, у меня есть запасное. Можешь взять. Синее в коричневую клетку; лежит свернутое справа от входа.

– Что ж, если тебе не нужно… Я пошла, – сказала Лена.

Встала, собрала свои вещи и направилась по плотине к берегу. Через минуту Эмиль увидел между палатками луч от фонаря, а чуть погодя в темноте засветился треугольный вход в Ленину палатку: Лена зажгла внутри свечу. Эмиль подумал, что женщина все-таки – существо слабое и во многом зависит от мужчины. Она больше подвержена разным страхам и сомнениям, и мужчина должен ее оберегать. То есть не оставлять наедине с трудностями. И еще подумал: при виде женщины, стелющей себе постель, всегда кажется, что она готовит ложе для двоих. Получается это у нее бессознательно – древний, атавистический, но по сей день не исчезнувший рефлекс заставляет женщину вить гнездышко, где должно найтись место и для мужчины, который будет ее ласкать, оплодотворит и будет беречь и охранять ее саму и ее ребенка. Любая женщина – даже старая, некрасивая, высохшая – каждый день, стеля свою пустую кровать, проделывает одни и те же движения, разглаживая простыню и взбивая подушку. И, давно уже потеряв надежду и смирившись с одиночеством, продолжает ждать своего мужчину.

Со стороны палаток донесся Ленин голос: она опять напевала какую-то неизвестную мелодию. Потом, перестав петь, крикнула:

– Эмиль!

– Да?

– Можешь забрать фонарик.

– Он мне пока не нужен, – ответил Эмиль. И тут же об этом пожалел.

– При сегодняшнем клеве нам хватит одного фонаря, – сказал Рудольф. Щелкнув выключателем, он осветил удилища. Их тонкие концы растворялись в густом от тумана воздухе, а лески вообще не были видны, словно их не было и в помине.

– Туман опускается, – заметил Эмиль.

– Завтра опять будет жара, – сказал Рудольф.

Не прошло и двух минут после этого разговора, как в тишине вдруг раздалось хриплое нетерпеливое поскрипывание катушки.

– У кого это?

– Кажется, у меня. – Рудольф осветил свои удилища. Один конец был напряжен и неподвижен, другой слегка вздрагивал под напором невидимой силы.

– Посвети мне, – сказал Рудольф и протянул Эмилю фонарь. Потом нагнулся, снял удилище с рогульки, укоротил леску и тут же начал ее сворачивать.

– Есть? – спросил Эмиль.

– Вроде есть, – ответил Рудольф. Он стоял рядом с Эмилем, склонившись над невидимой водой, и, крепко держа удилище, быстро наматывал леску на катушку. Эмиль слышал его прерывистое дыхание и чувствовал запах его пота; это было не слишком приятно. Он попытался осветить поверхность воды, но полоса света пробивала темноту на каких-нибудь два-три метра, дальше утыкаясь в плотную завесу тумана, которую не в состоянии была прорвать. Эмиль направил луч на конец удилища: лески не было видно, а кончик трепыхался смешно, как живой. Но через минуту совсем близко от берега раздался всплеск рыба билась в воде уже возле самой плотины. В молочно-белом, неярком свете фонаря на мгновение появилось нечто желтое, кувыркающееся, извивающееся, вертящееся, будто колесо турбины. Не выпуская рыбу из светового круга, Эмиль проводил ее до берега.

– Классный угорь, – сказал он.

– Не так чтобы очень…

– Помочь?

– Спасибо. Дай только сетку и посвети.

Эмиль подал Рудольфу сетку. Тот глубоко погрузил ее в воду и стал медленно поднимать, заводя в сетку угря. Угорь, почувствовав опасность, бешено сопротивлялся – крутился, метался из стороны в сторону. Ему удалось снаружи зацепиться хвостом за обруч сетки; словно вывернувшись наизнанку, он подался назад и исчез в глубине. Рудольф выругался и принялся повторять маневр. Во второй раз угорь целиком угодил в сетку. Свернувшись, он спокойно улегся на дне. Эмиль светил Рудольфу, пока тот перекладывал угря из сетки в полотняный мешок, обрезал торчащий из рыбьей пасти поводок и завязывал мешок веревкой. Угорь, очутившись в сухом душном мешке, еще с минуту лениво ворочался. Рудольф прикрепил новый поводок с крючком, насадил червяка и забросил крючок далеко в реку. Невидимое грузило летело, таща за собой леску и крутя катушку. Упало где-то в темноте с громким всплеском. Рудольф закрепил удилище, потом посветил на леску, но туман уже ее поглотил и начал пожирать удилище: его конец казался обгрызенным. Эмиль погасил фонарь, достал пачку сигарет; оба закурили. И только тогда услышали Ленин крик: