Текст книги "деньги не пахнут 5 (СИ)"
Автор книги: Константин Ежов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
И теперь? Теперь под этими блестящими листьями могла скрываться гниль.
Внутри него всё боролось – уважение, гордость, вера… и страх. Не за компанию, не за прибыль – за собственное имя, за ту тонкую нить, которая связывала прожитую жизнь с понятием чести.
Девяносто один год. Время, когда хочется оставить после себя что-то чистое, безупречное, полезное. Но если хоть слово из той статьи окажется правдой – всё, что было создано, рассыплется в пыль, а имя, некогда олицетворявшее мудрость, обретёт привкус позора.
– Репортёр исказил факты, – произнесла Холмс, стараясь придать голосу уверенности, но в нём проскользнул едва уловимый металлический оттенок тревоги.
– Именно поэтому, – спокойно ответил Киссинджер, – нужно всё проверить. Если статья лжива, этот материал станет лучшим доказательством невиновности. Речь идёт не о наказании, а о правде.
Наступила тишина – вязкая, густая, будто в комнате внезапно выключили кислород. Шульц нахмурился, но возражать не решился. Остальные члены совета переглядывались, стараясь не встречаться глазами ни с Киссинджером, ни с Холмс.
Щёлкнула дверь. В комнату вошли двое. От их шагов по полированному полу пошёл глухой, размеренный гул.
Киссинджер взглянул на часы. Одиннадцать минут – ни больше, ни меньше.
Он поднял глаза, протянул распечатанную статью первому вошедшему сотруднику "Теранос" и сказал тихо, но отчётливо, каждое слово будто резал воздух:
– Скажите, в этом тексте речь идёт о вашей компании?
Мужчина замер, моргнул, взгляд метнулся по строчкам. Бумага чуть зашуршала в его руках, как сухой лист под ветром. На мгновение запахло типографской краской и потом – запахом страха, тонким и горьким, каким пахнет внезапно распахнутая правда.
В зале повисла тишина, словно кто-то перекрыл воздух. Бумага в руках первого сотрудника всё ещё тихо шуршала, когда тот уверенно произнёс:
– Похоже, это совсем не про "Теранос". Работаю здесь уже четыре года, ни разу не слышал ничего подобного.
Слова звучали чётко, с уверенностью, заученной от долгих совещаний и отчётов. Но Киссинджер не спешил расслабляться. Его взгляд – тяжёлый, цепкий – скользнул по лицу молодого человека, выискивая дрожь в голосе, мелькание в зрачках, малейший след неуверенности.
– В каком отделе работаете? – спросил он почти лениво, но в этой лености чувствовалась сталь.
– Простите?.. В отделе продаж, – замялся тот, непонимающе моргнув.
– Где расположен ваш отдел?
– На… на четвёртом этаже.
Очки на переносице Киссинджера чуть опустились. Он медленно повернулся к Холмс.
– Мы находимся на втором этаже, – произнёс он негромко, но в голосе было холодное давление, от которого в комнате будто похолодало. – Работники сидят прямо за этой стеной. Почему же тогда пошли искать кого-то на четвёртый этаж? И почему это заняло одиннадцать минут?
Он говорил спокойно, но в этой спокойности звучал приговор.
С самого начала Киссинджер считал секунды.
В статье, лежавшей на столе, чёрными буквами было выведено:
"Это место – не что иное, как диктатура. Хочешь выжить – стань младшим сыном вассала."
Если бы внутри компании не было страха, стоило бы лишь открыть дверь – и первый встречный мог бы войти. Но нет, они потратили время, чтобы подобрать "правильного" свидетеля, того, кто скажет именно то, что нужно.
Слова Киссинджера, как тонкие лезвия, резали воздух. Несколько членов совета переглянулись; тишина треснула шёпотом сомнений.
– Странно, – первым заговорил бывший сенатор, подперев подбородок рукой. – В такой ситуации искать кого-то на четвёртом этаже – весьма неосторожно.
– Согласен, – кивнул бывший министр обороны. – Выглядит… подозрительно.
Холмс прикусила губу.
– Это… это не было моим распоряжением…, – тихо проговорила она, бросив взгляд на мужчину, который раньше покидал зал. Тот стоял неподвижно, будто мраморная статуя, с каменным лицом человека, осознавшего, что сам усугубил положение.
– Проверим ещё раз, – твёрдо произнёс Киссинджер, глядя прямо на Холмс. – На этот раз – любого, кто ближе всего. Немедленно.
Секретарь, не говоря ни слова, скрылся за дверью и вернулся менее чем через две минуты. Следом вошёл новый сотрудник – молодой, чуть взмокший от волнения, запах пота едва различимо смешивался с ароматом кофе, ещё не выветрившегося в его дыхании.
Процедура повторилась: те же вопросы, та же статья, тот же молчаливый контроль взглядов.
– Как вы думаете, здесь говорится о "Теранос"?
Сотрудник растерянно повёл плечами, будто подбирая слова.
– Сложно сказать… Но вот часть про "секретность" – она действительно похожа. У нас довольно строгие правила. Нельзя использовать флешки, обмен данными между отделами почти запрещён. Всё под контролем.
Кто-то из совета негромко выдохнул. Это звучало правдоподобно, особенно если учитывать характер Холмс. Осторожность и контроль всегда были её сильной стороной, а не признаками тирании.
– А что насчёт наблюдения за сотрудниками? – уточнил Киссинджер.
– Никогда не слышал о таком, сэр.
Глаза старого политика слегка смягчились, и напряжение на его лице ослабло. Но облегчение длилось недолго.
Пауза. Сотрудник поёрзал, словно собирался сказать нечто лишнее. И сказал:
– Не знаю, как насчёт слежки… но увольнения у нас происходят странно часто. Многие замечают, что люди просто… исчезают. Обычно, если человек подаёт заявление, он работает ещё пару недель, но здесь… уходят внезапно, без прощаний. Как будто растворяются.
Тишина ударила в грудь.
Слово "исчезают" будто вспыхнуло неоном в голове Киссинджера – одно-единственное, страшное, холодное.
Сергей Платонов сказал тогда то же самое.
Он поднял взгляд и спросил почти шёпотом, но в этой мягкости слышалась сталь:
– Здесь действительно употребляют это слово – "исчезнуть"?
Сотрудник замялся. Пальцы нервно сжали край листа, ногти заскребли по бумаге.
– Ну… иногда, да. Люди говорят именно так. "Он исчез". Или "её больше нет".
Где-то в углу тикали часы. Ровно, неумолимо.
Каждый удар отдавался эхом в груди – как шаги кого-то, кто уже давно идёт навстречу правде.
В комнате, пропитанной ароматом бумаги, кофе и лёгкого страха, повисла гнетущая пауза. Тишина звенела так остро, будто кто-то невидимый натянул струну между стенами. Сотрудник, запнувшийся на полуслове, опустил взгляд – и этого было достаточно. Сомнений не осталось: исчезновения действительно случались. Часто. Слишком часто.
Брови Киссинджера сдвинулись, образовав глубокую складку, будто борозду, прорезанную годами недоверия. В памяти всплыло то самое слово, произнесённое Сергеем Платоновым – "диктатор". Тогда оно показалось преувеличением, метафорой, но теперь… теперь в нём звенела тревожная правда.
Когда сотрудник покинул зал, Холмс шагнула вперёд. Голос звучал мягко, сдержанно, как у человека, вынужденного объяснять очевидное.
– Всё это исключительно ради безопасности данных. Некоторые специалисты уходят к конкурентам, и, чтобы не допустить утечки информации, доступ им закрывается сразу, без этих двухнедельных формальностей….
– Это разумно, – заметил Шульц, осторожно кивая. – Ваша компания работает с конфиденциальными материалами. Предосторожность здесь не лишняя.
Но выражение лица Киссинджера не изменилось. Взгляд оставался ледяным, сосредоточенным.
– Пригласите руководителя отдела кадров, – произнёс он ровно.
– Что? – Холмс не сразу поняла, а потом голос дрогнул.
– Если текучка действительно так высока, в кадрах должны быть точные записи. Пусть принесут отчёт по увольнениям за последние три года.
Отказывать она не могла. У члена совета было полное право требовать любую внутреннюю документацию.
Дверь приоткрылась, и в зал вошёл человек с усталым лицом, сжимая в руках папку. Бумаги шуршали, воздух наполнился сухим запахом тонера и пыли. Киссинджер, не торопясь, перелистнул страницы. Глаза бегали по строчкам – цифры, имена, даты. И с каждой страницей взгляд мрачнел.
– Больше половины сотрудников покинули компанию, – сказал он, тихо, но с такой тяжестью, что слова повисли в воздухе, как приговор.
– Для стартапа высокая текучка – обычное дело, – поспешила вставить Холмс, чувствуя, как под ногами будто начинает плавиться пол.
– Даже если так, – вмешался один из членов совета, – средний показатель по отрасли не выше тридцати процентов. Здесь вдвое больше. Разве это не тревожный знак?
Кто-то щёлкнул языком, кто-то шумно выдохнул. Бумаги на столе дрогнули от лёгкого сквозняка из вентиляции.
– Это связано с переманиванием, – попыталась оправдаться Холмс, но голос терял уверенность.
Киссинджер откинулся в кресле, глаза сузились.
– Принесите личное дело последнего уволившегося, – сказал он, холодно и ясно.
– Простите? – HR-менеджер растерянно посмотрел на него, потом на Холмс, словно ища поддержки.
– Не расслышали? – Голос старика не повышался, но в нём звучала такая властная сила, что в комнате стало тесно от напряжения.
Менеджер торопливо достал телефон.
– Сейчас отправлю сообщение, – пробормотал он.
– Позвоните, – оборвал Киссинджер.
Он не хотел никаких лазеек. Ни времени на корректировку, ни возможности выбрать "удобного" кандидата. Телефонный звонок не оставлял пространства для манипуляций.
– Эм… Принесите, пожалуйста, личное дело последнего уволенного сотрудника… да, в конференц-зал на втором этаже, – проговорил менеджер дрожащим голосом.
Минуты тянулись вязко. Секунды отсчитывали тиканьем настенных часов. Наконец, дверь снова открылась – на стол легла тонкая папка, пахнущая бумагой, канцелярским клеем и чем-то металлическим, словно в неё впиталась тревога всех, кто прежде держал её в руках.
Киссинджер кивнул секретарю.
– Позвоните этому человеку.
– Что? – голос Холмс дрогнул, будто воздух в зале стал гуще.
– Большинство свидетельств в статье принадлежат бывшим сотрудникам, – сказал он. – Единственный способ узнать правду – услышать их лично.
Холмс побледнела. Остальные члены совета сидели неподвижно, будто боялись нарушить хрупкий баланс.
Секретарь подключил громкую связь. В тишине раздались короткие гудки.
Тонкие, ровные, как удары сердца.
Звонок растягивался, тянул время, наполняя зал давлением, от которого хотелось сжаться в кресле.
Третий гудок. Четвёртый.
И вдруг – щелчок, лёгкое потрескивание динамика.
– Алло?
– Амара Стерлинг?
– Да… кто это?
Голос женщины был настороженным, чуть охрипшим, словно она говорила после долгого молчания.
И в тот миг в воздухе повисло предчувствие – то, что прозвучит дальше, уже не оставит камня на камне от прежних иллюзий.
– Это секретарь Генри Киссинджера, члена совета директоров "Теранос". Прошу прощения за внезапный звонок, но нам необходимо задать вам несколько вопросов.
На другом конце провода раздалось сдавленное дыхание, будто собеседник не верил в происходящее. Киссинджер нетерпеливо протянул руку, забрал у секретаря телефон и приложил к уху.
– В какой должности вы работали?
– Лабораторный исследователь.
Голос был усталым, с лёгкой дрожью, словно человек до сих пор не мог отойти от прошлого.
– По какой причине вы ушли из компании?
– Извините… но я не могу это обсуждать. Подписано соглашение о неразглашении.
Мгновенно в глазах Киссинджера блеснул холодный огонь. Всё шло по предсказанному сценарию – именно о таком ответе предупреждал Сергей Платонов.
– Я член совета директоров "Теранос".
– Да, но условия соглашения прямо запрещают разглашать детали даже членам совета.
Воздух в комнате словно стал тяжелее. Шорох бумаг, тихие перешёптывания. Несколько директоров бросили на Холмс косые взгляды – острые, как лезвия. Но Киссинджер поднял руку, призывая к молчанию.
– Соглашение действительно приравнивает совет к посторонним лицам? Для чего? Что именно скрывается?
Тишина стала почти звенящей. Даже часы на стене тикали громче обычного.
– Вас переманили в другую компанию?
– Нет.
– Тогда почему ушли, не отработав положенные две недели? Люди начинают говорить, будто сотрудников просто "заставляют исчезать".
– Это было не по моей воле. Как только сообщила о намерении уйти, служба безопасности велела немедленно собрать вещи и покинуть здание. Даже попрощаться не позволили.
– Всего лишь один звонок коллегам мог бы развеять слухи.
– Если бы позвонила, пришлось бы объяснять причину, а это нарушило бы соглашение. Так что просто… ушла.
Кто-то тихо откашлялся, звук прозвучал особенно резко.
– Вас когда-либо преследовали?
– Не уверена… но были подозрительные случаи.
Киссинджер склонил голову, напряжённо слушая каждый вздох.
– Что послужило поводом для таких подозрений?
– Однажды переслала на личную почту несколько рабочих писем. Потом пригрозили судом за нарушение условий договора, потребовали удалить письма. Наняла адвоката, но юристы "Теранос" действовали слишком агрессивно. После этого стало казаться, что за мной следят.
В комнате кто-то нервно перелистнул документы. В каждом шорохе ощущалось напряжение. Эти слова уже невозможно было оспорить – речь шла о запугивании и давлении.
– Благодарю за честность, – произнёс Киссинджер, готовясь завершить разговор.
Но прежде чем телефон отняли от уха, послышалось дрожащее дыхание и фраза, заставившая всех в зале замереть.
– Причина увольнения… связана с врачебной клятвой.
Несколько секунд никто не осмеливался прервать тишину. Голос на другом конце зазвучал увереннее, обрёл тяжесть истины.
– В "Теранос" решили добавить тест на ВИЧ в линейку анализов. Но точность была катастрофически низкой. Предупреждала, что это приведёт к ложным результатам, – никто не слушал. Не смогла быть частью этого. Потому и ушла.
Воздух стал сухим, будто кто-то перекрыл кислород. Бумаги на столе зашуршали под дрожащими пальцами.
– Существуют отчёты о валидации – проверки, подтверждающие корректность работы устройства. Каждый тест, который проводила, проваливался. Но эти данные не попадали в официальные отчёты.
У Киссинджера едва заметно дрогнули веки. Несколько членов совета переглянулись – глаза расширились, как у людей, внезапно понявших, что стоят на краю пропасти.
– Федеральное правительство трижды в год проводит тесты на квалификацию лабораторий. Они должны выполняться точно так же, как анализы реальных пациентов. Но "Теранос" использовал оборудование сторонних компаний. Собственное устройство, "Ньютон", ни разу не участвовало в проверках.
В комнате стало слышно, как кто-то сглотнул. Воздух наполнился металлическим привкусом страха. Все понимали: речь шла уже не о тирании руководства. Это был приговор самой сути проекта, на котором держалась легенда "Теранос".
Глава 6
Разоблачения сотрудника, казалось, не имели конца. Всё, что годами замалчивалось, вдруг прорвалось наружу, будто плотину сорвало – и мутная волна скрытой правды хлынула на свет.
После истории с подделкой данных и махинациями при оценке квалификации вскрылась новая бездна.
– Лаборатория компании разделена на два уровня. Наверху – обычные коммерческие диагностические аппараты. А внизу – "Ньютон", главный и самый амбициозный проект. Но во время проверки клинической лаборатории мы показали только верхний этаж. Настоящую сердцевину тщательно спрятали – инспекторы туда даже не заглянули.
Так была нарушена сама суть лабораторных правил. Главный упрёк звучал ясно: они намеренно скрыли от проверяющих то, что должно было быть выставлено на первый план.
В переговорной воцарилась тяжёлая тишина. Воздух, казалось, сгустился, и кто-то тихо откашлялся, не зная, куда девать руки. Люди переглядывались – на лицах застыл один и тот же немой вопрос: работает ли вообще в этой компании хоть что-то как положено? Всё рушилось на глазах.
И вдруг, разорвав тишину, прозвучал голос – острый, как лезвие:
– Кто знал об этом?
Говорила Холмс. Она держала телефон на громкой связи и обращалась к собеседнику с ледяным спокойствием.
– Это уже не просто нарушение регламента. Мы имеем дело с медицинским оборудованием. Здесь цена ошибки – человеческая жизнь. Кто отдал приказ скрыть это?
В её голосе не было ни капли раскаяния. Напротив – в каждом слове слышался уверенный, почти священный гнев, как у человека, уверенного в своей правоте. Каждый её слог словно кричал:
– Это не моя вина.
На другом конце провода повисла короткая пауза. Потом дрожащий голос спросил:
– Это… это на громкой связи?
Киссинджер сразу понял, что натворил.
Осведомитель, вероятно, думал, что говорит с советом директоров конфиденциально. И теперь вдруг осознал – всё время его слушала сама Холмс. Ужас, пронзивший голос, говорил сам за себя.
– Подождите… можно выключить громкую связь? Мне нужно сказать кое-что лично мистеру Киссинджеру….
Секретарь бросил взгляд на начальника. Тот едва заметно кивнул.
Щёлкнула кнопка, и трубка вернулась в руки Киссинджера.
– Громкая связь выключена.
– Холмс… она слышала всё? С самого начала?
Теперь в голосе звенел настоящий страх.
– То, что я сказала, нарушает договор о неразглашении! Она подаст в суд! Она угрожала мне… не только мне, но и родителям! Сказала, что разорит нас!
Киссинджер прищурился. Этого было достаточно, чтобы понять, какими методами пользовалась Холмс и её юристы – давлением, шантажом, угрозами.
– Они сказали, что выставят меня лгуньей! Что все поверят Холмс, а не мне! Что виноватой стану я! Вы ведь верите мне… правда?
Киссинджер медленно вдохнул. В зале стояла гробовая тишина – все взгляды были прикованы к нему. Даже те, кто не слышал слов осведомителя, уже догадывались о содержании разговора по выражению его лица.
Надо было прервать разговор.
– Не волнуйтесь. Никто вас не тронет. Я свяжусь с вами позже сегодня.
Он уже собирался положить трубку, когда снова раздался голос, полный отчаяния:
– Ещё одно… очень важно.
– Говорите.
– Тесты нужно немедленно остановить. Если это продолжится хотя бы день, здоровым поставят страшные диагнозы, а больные поверят, что с ними всё в порядке, и не пойдут лечиться. Болезни, которые можно было бы обнаружить, останутся незамеченными.
Уголки губ Киссинджера дрогнули – не улыбка, а горькая усмешка.
Ведь разве не сама Холмс когда-то повторяла с трибун: "Нужно предотвращать болезни через раннюю диагностику?"
Слова осведомителя ударили по комнате, как гулкий выстрел в тесном коридоре. Воздух словно стал плотнее, и каждый вдох отдавался горечью в груди. Иллюзия, на которой держалась гордость компании, рассыпалась в прах. "Теранос" не выявлял болезни – он мешал их обнаружить.
Из динамика, дрожащим, почти сломленным голосом, донеслось:
– Больше нет сна… На моём имени висят десятки ложных анализов. Нужно найти всех, кто проходил тесты, и пересмотреть результаты.
Киссинджеру вспомнились слова, сказанные этим человеком раньше, – древняя клятва, от которой веяло медицинской святостью: "Не навреди". Теперь эти три слова звенели в голове, как раскалённый металл, ударяясь о совесть, тяжёлую, как свинец.
– Примем все необходимые меры, – произнёс он глухо и положил трубку.
Телефон щёлкнул, и звук этого щелчка будто отрезал воздух.
Взгляд Киссинджера медленно поднялся и остановился на Холмс.
В следующее мгновение десятки пар глаз повернулись к ней – острые, злые, полные подозрений. В этом взгляде было требование: объяснись.
Холмс побледнела. Её лицо напоминало разбитую маску, где переплелись тревога, растерянность, искреннее, почти театральное изумление.
– Всё будет расследовано и исправлено в кратчайшие сроки. Мне не было известно, что подобное происходит….
Она говорила искренне – или умела это делать. Свет, падавший из потолочных ламп, отражался в её глазах, придавая им влажный блеск; губы дрожали, пальцы нервно теребили край бумаги. Всё выглядело бы убедительно – если бы не то ледяное ощущение, что это уже не человек, а отточенный спектакль.
Киссинджер посмотрел на неё пристально. Мысль мелькнула где-то глубоко, холодная, как осколок стекла: "Все эти годы… была ли это просто маска?"
Из груди вырвался короткий, сухой смешок.
Когда-то он, возможно, и поверил бы ей. Может, даже помог бы найти очередного козла отпущения. Но теперь дымка спала.
– Ты… не знала? – слова прозвучали как удар.
На долю секунды Холмс оцепенела. Потом заговорила быстро, сбивчиво, будто хваталась за каждое оправдание:
– Последнее время всё внимание уходило на внешние дела – инвесторы, пресса, партнёры… Не было возможности следить за повседневной работой….
– Это объясняет только последний месяц, – отрезал Киссинджер.
– До этого приходилось заниматься привлечением капитала, расписаниями с "Уолгринс", подготовкой к презентации… Я не могла знать, что….
– Сейчас речь не об этом! – голос, острый как нож, прорезал напряжённый воздух.
Один из членов совета, седой, с тенью усталости под глазами, наклонился вперёд. В его взгляде сверкнул металл:
– Если пришлось подделывать данные, значит, технология не работает. Настоящая наука не нуждается в фальсификации.
В комнате снова повисла тишина, глухая и вязкая, будто воздух наполнился пылью от рухнувшей стены. Люди переглядывались, шептались, а Холмс, закрыв глаза, будто на мгновение погрузилась в темноту, потом открыла их вновь.
– Нет… дело не в этом. Технология надёжна. Просто есть несколько тестов с высоким процентом ошибок. Я велела устранить эти отклонения. Не думала, что ради результата они решатся фальсифицировать данные.
Где-то за окном тихо зажужжал кондиционер, будто пытаясь заглушить звенящую тишину. Запах кофе и перегретой пластмассы смешался с тревогой – густой, липкой, как дым.
А на лицах тех, кто ещё недавно верил Холмс безоговорочно, теперь отражалось только одно – сомнение. Слова Холмс прозвучали как безумие – будто реальность треснула, и сквозь трещину вырвался абсурд. После всех разоблачений, фальсификаций, нарушений и подлогов она всё ещё настаивала: технология подлинна. Истинная. Рабочая.
Однако в этом безумии таилась логика.
До сих пор всё действительно функционировало. Машина, созданная на обмане, продолжала крутиться по инерции, пока не заскрипела и не стала рушиться изнутри.
Теперь же, под холодным светом потолочных ламп, лица членов совета окаменели. Взгляды стали пустыми, голоса притихли. Даже шорох бумаг показался неуместным. Тишина заползла в комнату, липкая, вязкая, будто густой дым после пожара. Люди сидели, погружённые в свои мысли, в расчёты и страхи. Каждый обдумывал не то, как исправить, а как спастись.
Киссинджер тоже не двигался. В голове метались обрывки идей, схем, планов, которые теперь потеряли всякий смысл. Всё, что он готовил заранее – разоблачить диктаторские замашки Холмс, срезать её власть одним точным ударом, – стало ничтожным. Ситуация изменилась до неузнаваемости. Это больше не было просто управленческим провалом. Перед ними стоял клубок технологических ошибок, юридических рисков и моральных катастроф.
Он поднял взгляд и, глухо, с ледяной уверенностью, произнёс:
– Пренебречь таким преступным нарушением, когда всё происходило прямо перед глазами…. Это не ошибка руководства. Это поражение самой совести, крах этики.
Слова звенели, как гвозди, вбитые в крышку гроба. На лице Холмс проступила смертельная бледность.
– Разумеется, как генеральный директор, беру всю ответственность на себя, – поспешила сказать она, едва сдерживая дрожь. – Не могла и представить, что всё зашло так далеко. Будет проведено тщательное расследование, и я лично прослежу, чтобы подобное больше не повторилось….
В голосе чувствовалось отчаянное напряжение – не столько раскаяние, сколько животный страх. В зале пахло кофе и усталостью, старым деревом стола и чем-то кислым – потом, страхом, паникой.
Но следующая фраза Киссинджера перечеркнула всё.
– Слагаю с себя полномочия члена совета.
Воздух задрожал. Кто-то закашлялся.
– Что? – Холмс едва выдавила слово.
– Очевидно, что в нынешней ситуации совет больше не способен выполнять свои обязанности. Беру ответственность и подаю в отставку.
Эта фраза прозвучала, как звон разбитого стекла. Смысл её был ясен всем. Киссинджер хотел уйти, отмежеваться, очистить руки от грязи компании.
– Поступлю так же, – раздался другой голос. – Недостаток опыта в медицинской сфере – моя вина. Компания нуждается в тех, кто разбирается лучше.
– И я ухожу, – добавил третий, сипло. – Всё равно планировал отставку по состоянию здоровья.
И словно кто-то запустил цепную реакцию – эффект домино, как говорят в Америке. Один за другим, с безразличием в голосах, члены совета объявляли об уходе.
Холмс смотрела на них, не веря глазам. Лица, ещё вчера доброжелательные, уверенные, теперь стали чужими, холодными, как мраморные маски. Ни следа прежнего тепла, только равнодушие и отвращение.
И в эту секунду смысл их поступка ударил с полной ясностью.
Стоило ей уйти – вся вина ложилась на совет директоров, истинных владельцев компании. Но пока она оставалась у руля, весь удар приходился на неё.
Эти отставки были не жестом совести, а приговором. Молчаливым, изящным, но беспощадным. Они оставляли Холмс одну – как щит, принимающий первый удар.
Но даже осознав это, она вдруг почувствовала под кожей что-то ещё, более холодное, чем страх. В этом бегстве было не только желание избавиться от ответственности. Что-то готовилось. Что-то большее, чем просто предательство.
И воздух в зале, и без того тяжёлый, теперь пах не тревогой, а надвигающейся бурей. Это был не просто кризис – а смертный приговор, отзвучавший в стенах компании, как гул обрушившейся балки. Не доверие рухнуло – сам фундамент "Теранос" начал трескаться, словно старый бетон под давлением времени.
– Подождите! – голос Холмс сорвался, дрогнул, как натянутая струна. – Нет же никаких доказательств! Пока это всего лишь слова бывшего сотрудника и пара анонимных доносов! Да, были ошибки, не спорю, но рубить так с плеча… нельзя! Разве не стоит дождаться результатов проверки, прежде чем принимать такие решения?
В зале пахло бумагой, чернилами и чем-то металлическим – будто воздух сам пропитался холодом недоверия. Её слова повисли в этой тишине, звенящей, как хрусталь перед тем, как лопнуть. Ни один взгляд не дрогнул в ответ.
Киссинджер медленно поднялся со своего места. Деревянный стул тихо скрипнул. Голос его звучал ровно, как приговор:
– Переходим к голосованию.
Пальцы секретаря скользнули по листу бумаги, звук шуршания был единственным живым звуком в комнате.
– Генри Киссинджер, – произнёс он,
– бывший государственный секретарь.
– Чарльз Кенсингтон, –
– экс-министр обороны.
– Эндрю Харрингтон, –
– бывший лидер большинства в палате.
Список продолжался – громкие имена, титулы, слава прошлых лет. Бывший глава "Wells Fargo", бывший руководитель "Bechtel", бывший директор Центра по контролю заболеваний… Одно имя сменяло другое, каждое – как гвоздь, вбиваемый в крышку уходящей эпохи.
Восемь человек подняли руки. Без споров. Без эмоций.
– Кто против? – спросил Киссинджер.
Ответом стала гробовая тишина.
– Воздержавшиеся?
Две руки поднялись несмело. Шульц и Хёрст.
В глазах Шульца теплилось что-то человеческое – последняя искра веры в Холмс, а Хёрст, напротив, сидел прямой, упрямый, с лицом, будто высеченным из камня. Он хотел дождаться доказательств, прежде чем выносить приговор.
– Восемь "за", ноль "против", два воздержавшихся, – произнёс Киссинджер, и каждое слово звучало как отбойный молоток. – Решение о принятии отставок утверждено.
На мгновение в комнате повисла пауза – как тишина после выстрела. Потом Киссинджер продолжил, и голос его стал особенно тяжёлым, как будто произносил последнее, что ещё стоило сказать:
– С этого момента отставки вступают в силу. Оставшиеся члены совета обязаны немедленно приступить к формированию нового состава. Кроме того, использование диагностического прибора должно быть приостановлено. Всем пациентам, проходившим тестирование, необходимо сообщить о пересмотре результатов. Если это не будет исполнено….
Он поднял глаза. Взгляд, холодный и прямой, упал на Холмс, будто прижал её к спинке кресла.
– Тогда не стану бездействовать.
Эти слова прозвучали не громко, но в них было столько силы, что воздух будто дрогнул.
После этого стулья заскрипели, костюмы зашуршали. Один за другим члены совета поднялись и направились к двери. Тяжёлые шаги отдавались эхом в длинном зале, гулко и ровно, словно похоронный марш.
Когда последняя дверь закрылась, в помещении остался только запах дорогого парфюма, бумаги и страха. Холмс неподвижно смотрела на пустые кресла, где ещё минуту назад сидели люди, кивком определявшие судьбы миллионов.
Тишина звенела. В этом звуке было что-то ледяное и окончательное.
***
После заседания совета воздух в коридоре словно сгустился, тяжёлый, вязкий, как густой дым от дешёвых свечей. В кабинете директора царил беспорядок: кресло отодвинуто, на столе – горка бумаг, чашка с остывшим кофе, на дне которого блестело мутное зеркало осадка. В полумраке, где мягко гудел кондиционер, шаги по ковру звучали глухо и нервно. Губы изнутри уже разодраны в кровь, ногти истёрты о кончики пальцев.
Дважды постучали в дверь.
– Входи.
Секретарь, хрупкая, растерянная, замерла на пороге. Ответ, разорвавший тишину, был как удар стекла о пол:
– Где Блэкуэлл?
Голос дрожал, взлетая выше обычного тембра, утратив тот бархатный низ, которым раньше удавалось держать всех в напряжённом восхищении.
– Он… он прибудет через три часа, – осторожно произнесла девушка.
– Ты вообще понимаешь, что значит слово "срочно"? Немедленно привези его!
– У него сегодня заседание суда…
Винсент Блэкуэлл. Имя, произносимое в юридических кругах с особым уважением. Человек, сумевший повернуть ход истории в деле Microsoft против антимонопольного комитета. Мастер стратегий, живой талисман судебных побед. Его считали магом, способным вытащить даже мёртвое дело на свет, вдохнуть в него жизнь и превратить поражение в триумф.
Только он мог спасти компанию. Только он – или никто.
– Тогда позови корпоративного юриста. Прямо сейчас.
Приказ прозвучал как щелчок кнута. Секретарь исчезла за дверью, а шаги снова заскользили по ковру. Холодное стекло окна касалось лба, город за стеклом дрожал от зноя. На столе – гора писем и приглашений: интервью для Time, приглашение на TED Talk, письмо с сообщением о награде Горацио Алджера, официальное обращение из Гарвардской медицинской школы. Бумаги пахли типографской краской и славой, такой близкой, почти осязаемой. Ещё вчера всё это казалось началом новой эры.
И теперь всё рушилось.
Нет. Этого нельзя допустить.
В воздухе звенела мысль – острая, как натянутая струна: шанс ещё есть. Совет уловил тревожные сигналы, но у них нет доказательств. Лишь обрывки показаний, крошки информации. Всё можно обернуть. Бывшего сотрудника легко выставить предателем, некомпетентным исполнителем, который видел лишь малую часть экспериментов и сделал из них ложные выводы.
