Текст книги "деньги не пахнут 5 (СИ)"

Автор книги: Константин Ежов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Киссинджер понимал её тревогу. Сочувствовал даже – но всё чаще начинал ощущать, как где-то в глубине его мыслей зарождается лёгкое сомнение: а вдруг за её страхом действительно что-то скрывается?

За окнами клуб утопал в ленивом шуме Манхэттена. Где-то на улице проехало такси, клаксон пронзил тишину, и запах осеннего дождя вполз в комнату через крошечную щель в окне. Киссинджер провёл пальцем по холодному бокалу с водой, глядя на Платонова. На мгновение воздух стал вязким, будто и он сам, и этот молодой человек, и их слова растворились в медленном времени, где каждая пауза значила больше, чем целая речь.

Подозрительность Элизабет Холмс порой казалась просто побочным эффектом усталости – неизбежной тенью, сопровождающей человека, слишком рано взвалившего на себя непомерный груз. Но стоило речь зайти о Сергее Платонове, в её голосе появлялось нечто иное – не простая тревога, а лихорадочная настороженность, почти страх.

– Платонов с ними заодно. Он утверждает, будто нашей технологии вообще не существует, – говорила она тогда, сжимая пальцы до побелевших костяшек.

Киссинджер, услышав это, только хмыкнул, глядя поверх очков.

– Технологии может не хватать точности, но чтобы не существовало вовсе? Нелепость.

Он и помыслить не мог, что столь разумная женщина могла бы лгать настолько нагло. Если бы всё было выдумкой, мир уже давно сорвал бы покров с этой мистификации. Разоблачение неизбежно приходит к тому, кто строит своё здание на песке. А Холмс, при всей её юности, не была безумной фантазёркой.

Тем не менее что-то в её тоне тогда задело. Слишком уж сильно она цеплялась за мысль, что Платонов опасен. Слишком остро реагировала на его имя. В её страхе чувствовалась не только подозрительность – словно между ними и впрямь тянулась невидимая нить, о которой Киссинджеру пока ничего не было известно.

Он решил выждать и просто понаблюдать, как поведёт себя этот загадочный молодой человек. Но вместо ожидаемой игры в уклончивость, Платонов, едва разговор коснулся Холмс, сказал без колебаний:

– Кажется, не в почёте у неё.

Слова прозвучали спокойно, даже с лёгкой усмешкой, как будто речь шла о чьей-то детской обиде. Ни капли раздражения, ни укора.

– Возможно, дело во мне, – добавил он, глядя на свой бокал, где отражался мягкий свет лампы. – Если говорить прямо в лицо, то это часто звучит грубо. Не успел научиться мягкости… с юных лет всё приходилось говорить прямо.

Эта фраза заставила Киссинджера поднять взгляд. В уголках губ Платонова застыло усталое, почти горькое выражение, и вдруг за ним проступило нечто живое – след старой боли, той, что уходит корнями в детство.

Где-то в глубине памяти профессора шевельнулось: отец Платонова кажется. От этого воспоминания по старческой груди прокатилась волна неловкого сочувствия – тяжёлого, как давний грех.

– Вы оба выдающиеся умы, – произнёс он, слегка откашлявшись. – Объединив усилия, смогли бы перевернуть весь рынок.

На мгновение воздух в комнате будто стал плотнее. Платонов чуть прищурился, и на его лице скользнула странная тень – не тревога, не сомнение, а будто глухая усталость.

– В чём дело? Сотрудничество вызывает трудности? – спросил Киссинджер.

– Сложности… скорее внутренние, – тихо ответил Платонов, не поднимая взгляда.

Пальцы его постукивали по столешнице, словно он обдумывал каждое слово, проверяя, стоит ли идти дальше. Несколько секунд тишины растянулись бесконечно, и наконец он заговорил – глухо, будто издалека:

– До недавнего времени делал всё, чтобы сотрудничество не прерывалось. Но за последние дни многое изменилось… слишком многое.

– Значит, желания продолжать нет? – уточнил Киссинджер, и в голосе его зазвучала сталь.

– Скорее наоборот. Желание есть, но другое – иное направление, – ответил Платонов. Он глубоко вдохнул, воздух в комнате дрогнул, будто стал плотнее, и, встретив взгляд собеседника, произнёс:

– Ради будущего "Теранос" необходима новая сила. Новое руководство.

Глаза Киссинджера блеснули, как от внезапного удара света. Всё оказалось именно так, как боялась Холмс.

Платонов действительно намеревался сместить её.

При других обстоятельствах старик прервал бы разговор сразу, поставил бы точку и удалился, не желая иметь дело с мятежниками. Но сейчас что-то удержало его. Может, хрипловатая искренность в голосе собеседника, может, ощущение, что за этим признанием стоит не амбиция, а нечто большее – необходимость.

И тишина, сгустившаяся между ними, звенела как сталь перед ударом.

Забота о Холмс, к которой Киссинджер относился почти как к внучке, и не менее странная симпатия к Сергею Платонову заставили старика заговорить.

– Что привело к такому выводу? – спросил он, и в его голосе прозвучала не строгость, а желание понять.

Взгляд, наточенный десятилетиями дипломатических игр, внимательно изучал собеседника. Молодой мужчина сидел прямо, без тени растерянности, словно каждое слово уже было заранее взвешено. Не выглядел он человеком, движимым личной обидой или тщеславием. Платонов не из тех, кто бросается громкими обвинениями только потому, что кто-то к нему недоброжелателен.

– Появились подозрения в неэффективном управлении, – прозвучало ровно, спокойно.

Брови Киссинджера едва заметно приподнялись. Этот ответ оказался совсем не тем, чего он ожидал услышать. Холмс ведь тревожила совсем другая проблема – технологии, а не управление.

– Хочешь сказать, Элизабет не подходит для роли лидера?

– Именно так.

– Понятно…, – произнёс Киссинджер, не спеша.

Он и сам знал, что ей недостаёт опыта. Но теперь в его взгляде загорелся огонёк живого интереса.

– В чём именно проявляется её несостоятельность? – спросил он с тихим вниманием наставника, привыкшего выслушивать и учить.

Если юная ученица оступается, нужно понять, где именно споткнулась.

Но ответ оказался неожиданным.

– Прошу прощения, – мягко произнёс Платонов. – Этого сказать нельзя. Нарушится пункт договора о неразглашении.

Киссинджер хмыкнул, почти рассмеявшись.

– Не утруждайся осторожностью. Я ведь член совета директоров.

– В соглашении, которое подписано, прямо сказано: передача информации членам совета недопустима. Всё должно проходить исключительно через генерального директора.

– Что? – удивление прорезало его голос, как тонкий нож.

Это было новостью. Даже неприятной.

– Именно по этой причине и говорится о необходимости смены руководства, – продолжил Платонов спокойно, глядя в окно, где за стеклом колыхались огни вечернего города.

На лбу старика пролегли морщины. Если всё сказанное правда, выходит, Холмс сознательно ограничила каналы информации, замкнув всё на себе. И тогда становится понятным, почему она так яростно пыталась заставить этого молодого человека замолчать.

Но всё же рука не поднималась бросить тень на ту, кого долгие годы воспринимал как почти родную. Элизабет, с её пылом, дерзостью, ранимым упорством, казалась ребёнком, который защищает любимую игрушку от невидимых врагов. Возможно, её подозрительность объяснялась страхом снова потерять своё детище – компанию, выросшую из собственных идей и бессонных ночей.

– Может, просто слишком нервничает, – тихо заметил он, будто оправдывая её перед самим собой. – После того как её разработки в прошлом воровали, настороженность вполне объяснима. Попробуй взглянуть на всё с этой стороны. Но всё же… что конкретно вызывает тревогу?

Платонов чуть улыбнулся – устало, будто сожалел о чём-то неизбежном.

– Придётся извиниться вновь, – сказал он. – Из-за опасности судебных исков нельзя раскрывать детали. И в этом, собственно, и заключается вся беда. "Теранос" страдает от полного отсутствия прозрачности.

Киссинджер тяжело опустил взгляд. Морщины на лбу углубились. Старая проблема, о которой говорили ещё год назад, никуда не исчезла. Всё так же клубилась внутри компании вязкая тьма, скрывающая истинное положение дел.

– Позволь спросить, – после паузы произнёс Платонов, – действительно ли Элизабет – лучший руководитель для "Теранос"?

Ответ не последовал сразу. Старик сидел молча, глядя на поблёскивающий край стакана, где отражался дрожащий свет лампы. Только спустя минуту заговорил, негромко, словно размышляя вслух.

– Не лучший, пожалуй, – признал он. – Но у основателя есть нечто, чего не бывает у наёмного управленца. Видение. Понимание души компании. Осознание того, ради чего всё создавалось. Основатель готов идти на риск, потому что рискует собственным именем. Он любит своё дело не как должность, а как часть себя. Именно поэтому я не спешу передавать руль в другие руки.

Его голос стал мягким, задумчивым. За этими словами чувствовался не просто опыт старого политика, а тепло человека, умеющего верить – даже тогда, когда основания для веры начинают таять.

Старик Киссинджер сидел неподвижно, в воздухе стоял густой запах крепкого кофе, давно остывшего в чашке. За окном мягко шуршал дождь, постукивая по стеклу, будто кто-то тихо напоминал: "Послушай, что он говорит".

Платонов говорил спокойно, его голос не дрожал, но в каждом слове слышалось что-то сдержанное, как будто внутри сидела буря, не находящая выхода.

– Если говорить о чисто управленческой хватке, – начал он, – профессиональный директор, возможно, справился бы лучше. Но такие люди смотрят на стартапы через цифры, диаграммы, показатели. Всё сводится к игре в проценты и прибыли. А ведь есть вещи, где без веры нельзя.

Он чуть улыбнулся – коротко, без радости.

– Когда компания живёт мечтой, ей нужен не бухгалтер, а вдохновитель. Кто-то, кто горит идеей и умеет зажечь других.

Киссинджер чуть кивнул, хмуря брови.

– То есть важна культура, созданная основателем?

– Можно сказать и так, – тихо ответил Платонов, а затем добавил, уже глядя в пол, – и именно в этом главная беда. Культуры, которую Холмс построила, нельзя принять.

Старик не сразу понял смысл сказанного. Ему казалось, что Элизабет была воплощением страсти и решимости, живым пламенем. Она могла заворожить кого угодно своим взглядом, своей верой в то, что меняет мир. Но вдруг оказалось – именно эта вера выродилась в что-то страшное.

– Есть кое-что, что стоит увидеть, – тихо сказал Платонов и достал телефон.

На экране вспыхнул холодный свет. Тонкий, почти неуловимый запах пластика и металла наполнил воздух, когда он протянул устройство через стол.

Киссинджер опустил взгляд. Заголовок, набранный жирными буквами, полоснул по глазам, будто лезвием:

"Тёмная сторона инноваций: автократическая культура стартапов Силиконовой долины".

Старик прочитал несколько строк, и откуда-то из глубины груди поднялось неприятное ощущение, как будто глотнул горькой пыли.

– Это место – не компания, а диктатура. Выжить можно, только став человеком, который всегда говорит "да".

– Уровень секретности запредельный. Посторонним запрещено входить…. Одну сотрудницу уволили только за то, что её парень занёс чемодан в офис перед командировкой.

– Предпочитают нанимать иностранцев – с визами. Так проще управлять страхом. Одно неверное слово – и тебя депортируют.

Дальше шли свидетельства, строки словно сочились чужой болью.

– Сомневающихся просто стирают. Ни прощаний, ни следов – будто их никогда не существовало.

– Навестил бывшего коллегу, который внезапно уволился. Он был бледен, руки дрожали. Сказал, что не может говорить – NDA. А на следующий день компания вызвала меня на допрос: почему встречался с ним? Они следят за каждым шагом.

– Пряталась у подруги, думала, отследить невозможно. Но туда пришло юридическое уведомление. Даже семья не знала, где я нахожусь. Как они нашли?

Каждая строка отдавала холодом, липкой тревогой, как будто кто-то стоял за спиной.

Киссинджер медленно поднял глаза.

– Не может быть….

– Может, – ответил Платонов. – Эта статья про "Теранос".

Слова прозвучали тихо, но в них чувствовалась тяжесть, как в ударах колокола.

– Это уже не просто отсутствие прозрачности, – добавил он. – Это почти диктатура, попирающая человеческое достоинство.

В кабинете воцарилась тишина. За окном дождь усилился, гулко барабанил по подоконнику.

Платонов продолжил:

– И это ещё не всё. По имеющимся сведениям, уволенные готовят коллективный иск – незаконное увольнение. Так что скоро всё выйдет наружу.

Старик долго молчал, глядя в потускневший экран, где светились страшные слова.

– "RP Solutions" как акционер намерена официально потребовать отставки Холмс. Руководитель, создавший подобную атмосферу, – обуза. Это и есть управленческая ошибка.

Киссинджер открыл рот, но так и не сказал ни слова. Всё, что хотелось возразить, рассыпалось в прах. Статья уничтожила прежние оправдания – разговоры о молодости, неопытности, о благих намерениях. Перед ним была не ошибка, а намеренная жестокость.

Когда-то он видел в Элизабет юного пророка, человека, способного вдохновить тысячи. Теперь перед мысленным взором вставала совсем другая картина – холодный взгляд, пустая улыбка, власть ради власти.

Платонов сидел спокойно, но в уголках губ застыла тень, в которой таилось что-то мудрое и усталое.

– У нас на родине говорят, – произнёс он негромко, – "люди не меняются".

Он коснулся пальцем нижней строки на экране.

Слова были короткие, как выстрел:

– Она ничем не отличается от Гитлера.

Платонов поднял взгляд и тихо спросил:

– Скажите, можно ли перевоспитать Гитлера?

В комнате запахло дождём и холодным металлом. Киссинджер не ответил.

Глава 5

Вечер стелился по комнате мягким, густым светом настольной лампы, пахло чем-то старым – почти забытой элегантностью архивов. Тишина звенела, только стрелка часов щёлкала где-то на стене, будто мерила пульс разговора.

Киссинджер – ключ ко всему плану. Без него ни одно колесо этой сложной конструкции не провернётся. Цель была проста в формулировке, но почти невозможна в исполнении: перетянуть старика на свою сторону и заставить публично выступить против Холмс. Переубедить человека, который долгие годы видел в ней почти родную внучку, – всё равно что заставить дерево изменить направление роста. Но иногда даже вековые дубы падают, стоит лишь правильно подрубить корни.

Потому и следовало сначала опустить с пьедестала его "внучку". Сделать её не святой, а чудовищем. Сравнение с Гитлером было частью этого замысла. Ведь даже родня отворачивается от чудовищ, не правда ли?

Однако Киссинджер отреагировал иначе, чем ожидалось. Его седые брови дрогнули, в глазах мелькнуло раздражение, не гнев – скорее усталость.

– Это сравнение чрезмерно, – произнёс он хрипловатым, но уверенным голосом. – Молодёжь нынче размахивает именами вроде Гитлера или Сталина при малейшем недовольстве. Наверное, потому, что не чувствует всей бездны той эпохи.

В словах слышалась защита, пусть и не прямая. Словно старый дипломат пытался оберечь не Холмс, а саму идею человеческой меры.

Мелькнула мысль: "Неужели между ними связь глубже, чем казалось?" Нет, невозможно. Киссинджер никогда не оправдывал бы диктатора. Значит, дело в выборе примера. Гитлер – фигура слишком чудовищная, слишком абстрактная. Надо было бить ближе, конкретнее, в то, что старик знал не из учебников, а из собственного опыта.

– Хорошо, – прозвучал новый голос, ровный и холодный, – тогда пусть будет другой пример. Пиночет.

После этих слов воздух будто сгустился. Киссинджер слегка вздрогнул, едва заметно, но всё же. Взгляд стал жёстче, губы сомкнулись в тонкую линию.

– Среди сотрудников "Теранос", – продолжилось тем же спокойным тоном, – уже давно ходит шутка:

– Холмс снова кого-то заставила исчезнуть.

Тишина натянулась, как струна. Лицо Киссинджера изменилось: мимолётное волнение, тень, пробежавшая по глазам, – и снова каменное спокойствие. Но удар достиг цели.

Имя Пиночета было не просто историческим символом – оно жгло память. Когда-то Соединённые Штаты поддержали его режим, надеясь остановить распространение коммунизма в Чили. Но под этой мнимой стабильностью скрывались пытки, казни, похищения, целые кварталы страха. Людей "заставляли исчезнуть" – выражение, рождённое именно там, в тех подвалах и кабинетах.

И кто был тогда архитектором этой холодной политики? Тот самый человек, что сейчас сидел напротив. Великий стратег, мастер "реальной политики", тот, кто ставил прагматизм выше морали. Его решения когда-то оправдывались логикой, государственными интересами, но память людская не знала забвения.

Теперь же тень тех лет могла вернуться.

– Какова цель подобных сравнений? – спросил Киссинджер, и в голосе послышался металл.

Ответ прозвучал мягко, почти с уважением:

– Если начнётся расследование, если сотрудники "Теранос" подадут коллективный иск, имя Холмс неизбежно окажется в заголовках. А если в совете директоров будет значиться и ваше имя…?

Подразумеваемое не требовало пояснений. Газеты не простят. Старые призраки, еле прикрытые временем, снова поднимутся.

– Мир заговорит о том, что Генри Киссинджер, даже уйдя из политики, продолжает защищать диктаторов, – прозвучало негромко, почти шёпотом, но каждое слово падало тяжело, как камень в воду.

Старик медленно вдохнул. В воздухе повис запах старого табака и остывшего кофе.

– Не хотелось бы, чтобы так случилось, – последовало мягкое, почти сочувственное продолжение. – Ваши заслуги огромны, имя вписано в историю, но не стоит позволять мёртвым призракам вновь шептать с газетных полос. Как говорил мой отец, наша семья многим обязана вам.

Последние слова звучали искренне, будто нить благодарности действительно связывала их судьбы. В кабинете стало тихо, слышно было только, как дождь бьётся о подоконник, как старые часы размеренно отстукивают секунды, будто отсчитывают оставшееся время, прежде чем прошлое и настоящее вновь столкнутся лоб в лоб.

Короткий вдох, тяжесть слова повисла в воздухе – и разговор понесся дальше. Мягкий шёлк ночного света от настольной лампы ложился на стол, а запах старого табака и тёплого дерева наполнял комнату; каждое слово получало свою фактуру, словно шероховатую монету, гладкую от прикосновений пальцев.

Молодой человек не спешил. Речь выстраивалась аккуратно, с подчёркнутой вежливостью:

– Лучше, чтобы вас не застигло врасплох. Лучше знать о проблеме заранее и подготовиться.

Особое ударение ушло на "подготовиться" – как будто перед серьёзным походом осматривают снаряжение, ощупывают швы, нюхают кожу упряжи.

Глаза Киссинджера сузились в вопросе, губы едва приподнялись.

– Неужели… твоя цель участия в аукционе была именно в этом? – прозвучало с той самой дипломатической притяжной интонацией, которой старик мог бы убаюкать любой спор.

В комнате повисла лёгкая улыбка – холодная, продуманная, словно тонкая пластинка металла под пальцами. Молодой человек оставил в ответ простое объяснение; не сказал всего, но оставил достаточно:

– Это другой вопрос. Давно хотелось встретиться.

Холодный чайник молчания закипел, и тут же тон смягчился: Киссинджер расплылся в уважительной улыбке, морщины у глаз расправились, голос стал тёплым:

– Благодарю за ценную информацию.

Даже в этом жесте чувствовалась перемена атмосферы – словно занавес, прикрывавший кое-что, начинал приподниматься. Неизвестность уменьшилась хотя бы на сантиметр, и этого оказалось достаточно, чтобы считать встречу успешной.

В самый подходящий момент – стук в дверь. Официант появился безмолвно, словно часть интерьера, и положил на стол первую закуску: тартар из копчёного лосося на хрустящей картофельной лепёшке, украшенный каперсами и ложечкой crème fraîche. Материал тарелки тихо звякнул, в воздухе заиграл аромат сливочной соли и дыма – вкус шелестел на языке предвкушением.

За едой разговор скользил в личное:

– Учился ведь на медицине, не так ли? Почему плавный переход в финансы?

Вопросы шли легко, как ноги по ковру, и Киссинджер вдруг отложил разговор о “Теранос” в сторону. Ближе к десерту внезапно прозвучало:

– А визитную карточку можно увидеть?

Визитка обменялась, телефон зазвонил, на экране мигнул номер – редкая вещь: прямой контакт.

– Сохраните, – произнёс Киссинджер.

Это было гораздо больше, чем пара цифр: знак доверия, словно передача ключа от внутреннего двора. Секретари привыкли отфильтровывать любопытных, но теперь личная линия оказалась в распоряжении того, кто умел звонить в нужный момент.

Фраза "Если возникнут вопросы – звоните" прозвучала хозяйственно и по-стариковски директивно. В ней слышалось не обещание, а обещание с условием – помощь будет, если подготовлен путь и предоставлены факты. Проход на "внука" оказался успешно пройден.

И всё же главная задача оставалась нерешённой: падение "внучки". Как только старик снимет повязку неопределённости и начнёт собственное расследование, правда всплывёт, скрытые трещины в фасаде проявятся, и образ нынешнего руководства распадётся. Воздух вокруг стал холоднее от предвкушения: звук дождя за окном усилился, капли били по стеклу ритмичнее, словно отбивает марш перемен. Стол ощущался гладким, холодным под пальцами, чашка слегка вибрировала от чужих шагов в коридоре – мир словно готовился к тому, чтобы вскрыть то, что до сей поры хранилось в тени.

***

Два дня спустя, в просторном кабинете генерального директора «Теранос», воздух стоял вязкий и неподвижный, как перед грозой. Сквозь огромные окна врывался солнечный свет, отражаясь в отполированных поверхностях, но тепло этого света не доходило до углов комнаты. Там, в глубине мягкого кожаного кресла цвета темного шоколада, сидела Холмс – напряжённая, словно струна, и медленно, с сухим щелчком, грызла ноготь.

Внешне – безупречная картина успеха: строгий костюм, идеально уложенные светлые волосы, блеск часов на запястье. Но внутри всё клокотало. Гладкие пальцы дрожали, сердце билось неровно, как стрелка старого метронома.

Причиной тревоги стало внезапное известие: Киссинджер запросил заседание совета директоров. Без повестки. Без объяснений.

Этот человек, который ещё недавно обсуждал с ней каждый шаг, теперь отгородился короткими, холодными фразами. В ответ на её звонок – только вежливые, отстранённые слова, за которыми чувствовалась безупречная дипломатия и полное отсутствие прежнего тепла.

– Просто хотела уточнить, вы уже выехали? Могу прислать машину…, – голос дрогнул, но Холмс удержала его на грани уверенности.

– Не стоит, – отозвался Киссинджер, будто с той стороны трубки говорил не человек, а каменная стена. – Если всё в порядке, прибуду через час.

– Нужно ли что-то подготовить заранее? – осторожно спросила она, ощущая, как холод ползёт по позвоночнику.

– Подготовить? – в голосе Киссинджера послышалось лёгкое удивление. – Действуй, как обычно.

– Но если речь идёт о серьёзном вопросе….

– Серьёзного ничего нет. Разве что… если не всплывут проблемы. Увидимся.

Короткие гудки. Конец разговора.

Холмс медленно опустила телефон на стол, ногти снова нашли губы. На вкус – солёная кожа и горечь тревоги. Взгляд рассеянно упал на блестящее стекло окна. Снаружи город сиял, будто небо само праздновало её недавние триумфы. Ещё месяц назад – обложка "Fortune", восторженные заголовки, портрет "самой богатой молодой женщины в мире". Публикации в "Forbes", бесконечные интервью, фанфары, вспышки камер, букеты в коридорах.

Но под всем этим лежала зыбкая почва – песок, готовый осыпаться при первом дуновении ветра. Лабораторные устройства, которые должны были изменить медицину, всё чаще ошибались. Погрешность росла, результаты расползались, будто чернила на мокрой бумаге.

Всё это нужно было исправить – срочно, пока не поздно. До тех пор, пока суть не вскрыли. Всего полгода, максимум год, прежде чем кто-то поднимет вопрос открыто.

План был прост: использовать славу как рычаг. Найти инвесторов, влить новые средства, укрепить позиции. Деньги, внимание, доверие – три ингредиента, из которых можно слепить любой успех.

И всё бы шло гладко, если бы не ужин Киссинджера с Сергеем Платоновым.

Именно после этой встречи старик переменился. Теперь его молчание, прежде доброжелательное, звучало как приговор.

В голове Холмс метались мысли: что он мог рассказать? Какую из её старых легенд вытащили на свет? За годы пришлось наворотить столько лжи, что теперь и сама не различала, где правда, а где выдумка.

Запах кожаного кресла и кофе, остывшего на столе, вдруг стал невыносимо резким. Воздух густел. "Это просто нервы," – мелькнуло. Всё пойдёт по-прежнему. Совет любит её, как родную. Даже если Платонов сумел поколебать их доверие, узы, связанные годами, не рвутся так легко.

В дверь осторожно постучали. Тонкие пальцы секретаря приоткрыли створку – тихо, будто боялись потревожить воздух. На лице застыла вежливая улыбка, но глаза выдавали настороженность. Что-то уже начинало рушиться, хотя снаружи всё ещё стояло идеально ровно.

В вестибюле витал запах полированного дерева и дорогого лака. Из-за закрытых дверей доносился гул голосов – члены совета уже собрались. Секретарь тихо произнесла:

– Он приехал.

Холмс поднялась из кресла. Кожа под ладонями скрипнула, словно недовольная этим движением. Сделав глубокий вдох, она почувствовала, как сухой воздух офиса обжигает горло.

За дверью уже стояли двое охранников. Огромные фигуры в темных костюмах, почти неотличимые друг от друга, как тени. После обложек журналов и телекамер вокруг появилось целое войско телохранителей – двадцать человек, готовых защитить хозяйку от любого взгляда.

Но сегодня она лишь коротко качнула головой:

– Останьтесь. Сегодня без вас.

Нужно было показать смирение, не броню.

Холод мраморного пола пробивался через тонкие подошвы туфель, когда она направилась к лифту. По пути встретился Киссинджер – высокий, сухой, сдержанный. Солнечный свет из окна ложился на его седые волосы, словно серебро, но в глазах отражался стальной холод.

– Как давно не виделись! День сегодня жаркий, дорога не утомила? – голос Холмс прозвучал на полтона выше обычного, словно чуть дрожал.

Ответа не последовало. Только короткое кивок – как будто ветер прошел мимо, не задержавшись.

Улыбка, которой он всегда встречал её раньше, исчезла бесследно. Вместо тепла – равнодушный расчет, взгляд человека, привыкшего рассуждать не сердцем, а формулами выгоды. Когда-то она видела, как этот взгляд обращается на других. Теперь он был направлен на неё.

Легкая дрожь пробежала по пальцам, но Холмс сдержалась. Нужно было идти.

В зале заседаний стоял запах кофе. Лампы светили ровно, безжалостно, освещая каждый изгиб лиц. Когда все заняли свои места, Киссинджер поднялся.

– Причина сегодняшней встречи – вот это.

Секретарь раздал папки. Бумага шуршала в руках членов совета, как крылья насекомых.

На обложке жирными буквами было написано:

"Темная сторона инноваций: диктаторская культура стартапа из Кремниевой долины".

Холмс почувствовала, как что-то холодное опускается под кожу. Газета? Статья? Такого материала она не видела. Все упоминания о себе отслеживала до запятой – ни одно слово не проходило мимо.

Но этот текст… откуда?

Она скользила взглядом по строкам. Каждое предложение будто било током: "тирания", "страх", "запреты", "увольнения".

– Это и есть реальность "Теранос"? – голос Киссинджера разрезал воздух.

– Нет, – ответ прозвучал слишком быстро. – Всё неправда. Это ложь от начала до конца.

– Автор, кажется, Курц, журналист из "Уолл-стрит Таймс"? Тот самый, о котором ты недавно упоминала?

Горечь в горле. Конечно, она помнила. Совсем недавно просила Киссинджера помочь заблокировать возможную публикацию. Просила – и теперь пожалела.

– Это Сергей Платонов подбросил вам статью, верно? – холодный голос стал твёрже. – Он работает с этим журналистом. Хочет оклеветать и вытеснить меня, захватить компанию.

Пальцы Киссинджера сплелись в замок. Взгляд оставался прежним – прозрачным, беспристрастным, как у хирурга над операционным столом.

– Говорят, ты заставила его подписать соглашение о неразглашении, даже перед советом. Это правда?

Тишина. В висках стучало. Потом – короткий вдох, ответ, тщательно выверенный:

– Он распространял ложные сведения. Пришлось ограничить его, чтобы не сеял панику.

– А нас ты за кого держишь? – спокойно, но с тяжестью произнес Киссинджер. – Неужели думаешь, что мы не способны отличить правду от вымысла?

Тишина повисла, плотная, будто в комнате стало нечем дышать.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Опустим вопрос с NDA. Главное – правда ли то, что написано в статье?

– Конечно, нет. Наши сотрудники всегда получают уважение. Похоже, это просто недоразумение. Наверняка речь о другой компании.

На мгновение показалось, что напряжение спало. Но Киссинджер произнёс спокойно, почти буднично:

– В таком случае приведи их.

– Что?

– Приведи сотрудников. Если нет сомнений, можно просто спросить их напрямую. Разве не так?

В зале звякнула ложка о фарфор – кто-то неловко поставил чашку. Холмс ощутила, как воздух стал плотным, как глина. На языке появился вкус металла. Казалось, даже лампы над головой зажглись ярче – чтобы ни одна тень больше не спряталась.

Воздух в зале заседаний стал густым, будто натянутый, как старая парусина перед бурей. Каждый звук – лёгкое покашливание, скрип стула, негромкий шорох бумаги – отдавался в висках, словно удары часов, отсчитывающих последние секунды перед чем-то неизбежным.

Холмс смотрела на Киссинджера с расширенными глазами – не столько от страха, сколько от потрясения. Но удивление длилось всего миг: губы вновь сомкнулись, плечи выпрямились, и едва заметный кивок направил стоящего рядом мужчину к двери. Тот бесшумно исчез, словно растворился в стене, будто этот жест давно был предусмотрен, как часть заранее разыгранной сцены.

В её движениях не чувствовалось растерянности – лишь холодная уверенность, как у человека, который привык, чтобы вокруг всё вращалось в выверенном порядке. Воздух пах лёгким ароматом дорогих духов, смешанным с металлической свежестью кондиционера и невидимым напряжением, прячущимся под кожей всех присутствующих.

– Неужели вы думаете, что та статья обо мне? – Голос Холмс прозвучал мягко, но в нём проскользнуло разочарование, словно она говорила не с коллегой, а с человеком, на которого полагалась долгие годы.

Ответил не Киссинджер, а Шульц – суховатым, немного уставшим голосом старого государственного мужа, видевшего слишком многое:

– Конечно нет. Просто стандартная проверка фактов.

Он обернулся к Киссинджеру, словно защищая старую ученицу:

– Генри, неужели ты действительно веришь, что это правда?

Киссинджер медленно снял очки и протёр их безупречно чистым платком. Его голос был ровен, но под поверхностью сквозило нечто тяжёлое, неумолимое:

– Это вопрос не веры, Джордж. Это вопрос дела.

В груди что-то гулко отозвалось – будто сердце не соглашалось с тем, что произносили уста. Он наблюдал за Холмс много лет, видел, как из хрупкой, нервной девушки она превратилась в символ новой эры. Как её идеи росли, обретая плоть и силу, словно семена, проросшие в каменной трещине.