Текст книги "Богатырские хроники. Тетралогия."

Автор книги: Константин Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

А Якун все понимает:

– Нет, – говорит, – сейчас на берегу никого. Все за море ушли. Я один только могу рать поднять. Но – понимай, оголится берег наш тогда, без защиты жены и дети останутся. Поэтому плата за поход особая будет.

И цену заламывает непомерную…

Долго с ним рядился. Как купчишка, торговался Якун окаянный. В дом уходил, слова разные говорил, камни даже немаленькие ногой в залив сбрасывал. Наконец сговорились о цене.

– Вот и хорошо. – Якун говорит и повязку, довольный, поправляет. – Ты где хочешь теперь жди – хоть у меня в тереме, хоть обратно в Бирку поезжай. А я через десять дней с дружиной подойду. Как увидишь парус с золотой полосой – мои корабли.

Уж и парус под слепоту свою приспособил, витязь тщеславный и мелочный. Спрашиваю его:

– Как бы мне с Сильным каким через тебя перемолвиться? Дело у меня одно есть.

– Княжеское? – Якун спрашивает жадно, чтоб с меня еще серебра слупить.

– Нет, – говорю, – никакое не княжеское, а для моей лично выгоды.

Что ж, посулил я Якуну от князя горы серебряные, можно мне и снисхождение сделать. Говорит Якун:

– Как мы есть с тобой теперь почти братья, сведу тебя с Сильным одним. Не сомневайся, о чем хочешь с ним говори. Я к нему сам за советом всякий раз плаваю.

Сомнение меня взяло. А Сильный тот – в тишине благословенной злом тихим не опоганился ли, не соблазнился? Можно ли ему верить? Ну да делать нечего, за десять дней никого я сам не сыщу.

Попрощался и отплыл с Богом. Своего провожатого мне Якун дал.

Сильный тот жил в двух днях пути. На развилке морской остановиться, к правому берегу причалить и в рощу подняться. Вся недолга. От рощи до воды – камень докинуть можно, и роща сама – с платок величиной, не укроешься в ней, и стоит изба у всех на виду. Не так на Руси Сильные селятся. Наши света не любят, чужих глаз и подавно. Никогда б не стал я у нас на открытом месте Сильного искать. Что ж, другая земля – другая Сила.

Завидел, однако, Сильный ладью нашу – на берег встречать вышел. Ворогом его зовут. Мужчина не старый, плечистый, и по повадке видно – воином был. Взгляд спокойный, с достоинством и без прищура всякого.

В избу свою не повел:

– Не от кого нам прятаться, а на солнце нам духи летние помогут. От ладьи твоей отойдем только: не терпят духи многолюдства.

За мыс отошли и там на зеленом откосе примостились. Странно мне на солнце о тайном-то разговаривать. На Борога покосился – не пустое ли дело? Да вроде не пустое.

И для начала с пустяка начал: мол, есть у князя Мстислава жемчужная серьга в ухе, сам конунг Рюрик, пращур его, из здешних холодных мест ее на Русь привез. Не лежит ли на серьге той Сила какая?

– Лежит, – кивает Борог спокойно. – Нехитра Сила та: от страсти любовной оберегает. Не всякая страсть князю ко двору. Великое несчастье для войска через женщину неправильную выйти может. Рюрик от этого сторожился – и правильно делал.

– Вот и слава Богу, – говорю, – а то я уж разное думать стал. Нехорошие дела у нас ныне творятся, боюсь я поэтому Силы незнакомой.

Вижу – нет зла на Бороге и особого интереса ко мне нет, значит, без опаски можно говорить с ним. И осторожно повел речь о том, что зверем одним очень интересуюсь. Небывалый зверь, Сильный, чтоб не сказать дьявольский. Досаждает он мне, но никак: не пойму: как брать-то его?

А Борог первым делом спрашивает:

– Оборотень?

Вздохнул я:

– Оборотень.

– В людском обличье встречал?

– Встречал.

– Бился?

– Бился.

– Пролилась кровь?

– Пролилась.

– Нехорошо.

И замолчал. Потом спрашивает:

– Ночью или днем зверь тот выходит?

– В сумерках выползает.

– И того, значит, хуже… Других зверей трогает?

– Волков задирает. Стаи на части рвет. В чем дело – понять не могу.

Покивал Борог, подумал:

– В зверином обличье с женщинами знается?

– Знается. От одной отвадил я его.

– Смертоубийство через это вышло?

– Не вышло. Тын я ее спалил – а больше никак не учил.

– Хорошо, хорошо. – Борог кивает. Потом спрашивает: – А отчего ко мне-то пришел? Сам Сильный ты, и слышал я о тебе.

– Молчит Сила моя. Ничего не говорит про зверя. А ты человек северный, свои у тебя дела, может, поможешь.

Снова покивал Борог и говорит, подумавши:

– Вот что тебе скажу. На моем веку такого не бывало. Оборотень – он либо лис, либо волк. А тут вовсе новый зверь какой-то. Точно – не из-под земли он, не из глубин?

– Точно, – говорю. – Сам проверял.

Посмотрел Борог на руку мою, с серебряной пылью вплавленной, но ничего не сказал, похмыкал, потом говорит:

– Сказка есть одна. От незапамятных времен. До сих пор не разберемся – для малых детей сказана или для Сильных дел. Так что если наврет сказка – не обессудь.

– В обиде не буду.

– Ну так вот. Сказка такая. Мол, появился в лесах наших зверь необыкновенный. Вскоре после смерти колдуна одного дело это случилось. Колдуна-то люди забили за Сильные дела. Тесаком серебряным кровь ему отворили… Да, объявился зверь и разбойничать стал. Язык человечий знал. Большая Сила у него была. Сколько злодейств учинил – и не перечесть. Не только людям – обычным зверям покоя не давал. Волков да медведей душил, лисиц лапой прибивал, до всех ему дело было. Много раз окружали его и топорами рубили – уходил зверь, да всякий раз с собой в чащу еще кого-нибудь прихватывал. Обратились к духам тогда. А духи и говорят: «Серебряный волк зверя того победит». И нашли тесак, которым колдуна того забили, поймали волка и к шкуре его пришили. Обезумел волк не то от боли, не то от Силы, и выпустили его на зверя. В клочья он его разорвал, а потом сам сдох, и земля под ним провалилась. Вот такая сказка была.

– На руку мою намекаешь? – хмурюсь.

Пожимает плечами Борог:

– Откуда мне знать? Рассказал, что знал. А с рукой твоей, если интересно тебе, дело странное. Не знаю я, как получил ты отметины эти, и знать не хочу. Да ты все равно и не скажешь. Вижу я одно: серебро это соскрести и Силой великой невозможно. Не человеческой рукой вплавлено, не человеческой и изымется. Опасно и самовольно серебро это. Если век долгий жить хочешь – так в избу мою пойдем сейчас, и отрублю я тебе руку топором заговоренным. Но коли отнять руку эту посеребренную от тебя, охота у тебя на зверя не задастся. Удачу грозную принесет тебе пыль эта, если прежде сам через нее не погибнешь. Но как серебро это к охоте на зверя твоего приспособить – того я взять в толк не могу. Сказка-то про серебряного волка говорит.

– Спасибо, – говорю, поднимаясь. – Врать не буду, темна сказка твоя, а про руку я и сам догадывался.

Разводит Борог руками:

– Говорил я, не Сильней я тебя.

– Ну прощай.

– Прощай и ты.

Пошел я прочь, а Борог меня окликает:

– Эй, богатырь! А про дверцу тоже знаешь?

Екнуло сердце мое, нахмурился я, за меч взялся.

Смеется Борог:

– Не ведаю я тайн твоих, не сердись, сам ничего в видении своем понять не могу. Но напоследок скажу все-таки: прав ты, есть дверца какая-то у тебя на пути. И слышу я – прижал ты дверцей кого-то, хрип из-за нее предсмертный идет, гибнет враг твой, но из дверцы той новый кто-то лезет.

– Больше ничего не видишь, не слышишь? – спрашиваю.

– Ничего.

Махнул Борог рукой на прощанье, к воде я спустился, в ладью сел. С той поры снова о Скиме думал, а не о Ярославе с братцем его.

В Бирке, правда, отвлекся: заветный меч поискал. Четыре сотни клинков перебрал – ни к одному кулак не прилип! Ну что ты будешь делать! Не в Дамасское же царство мне идти!

Якун привел дружину ровно через десять дней. В ту же ночь отплыли мы. Якун на свой корабль с золотым парусом пригласил – честь оказал.

Говорит мне Якун:

– Давай так решим. Ты не говори никому, что не шибко я теперь зряч, а скажи, мол, волшебства ради Якун золотую луду носит и Сила большая на ней.

Задумался я:

– Ярославу правду скажу все ж таки. Иначе дела воинские промеж вас путем не решить. А другим говорить не будем.

Надулся Якун, как ребенок малый, но правоту мою признал. А я дальше говорю:

– Остальным скажем – пришел из-за моря богатырь северный, золотой, Силой отмеченный, и Сила та на глаза наложена. Пускай почешется Мстислав.

Разулыбался Якун. Ох, лихо мне, лишенько! Мне б за Скимой-зверем по оврагам кружить, а не слухи пускать и не наемников улещивать! Но сжал зубы, смолчал.

Привез я гостей дорогих в Новгород к Ярославу. В самое время пришли. Заскучал Мстислав в Чернигове и новую грамоту прислал: мол, если через полмесяца в поход войско твое не выйдет, сам в Новгород пойду и тогда не взыщи, брат, коли не так что получится. Соединились два войска, и повел нас князь Ярослав на юг.

В дороге меня застало письмо Добрыни. Оно было коротким: «Скажи князю выступать. Барсы заволновались», Я порвал письмо на клочки и поскакал к княжескому шатру. Ярослав и Якун пировали; я спрыгнул с коня… На другое утро войско подняли затемно и спешно погнали вперед. Дружинники ругались; их гнали только что не плетями…

Черниговская земля запирает дорогу к Киеву. К среднему течению Днепра без нее также не пройти. Мстислав занял самую сердцевину Русской земли меж, севером и югом и насмешливо ждал нас там. Мы знали, что он расположился у Листвена, на берегу! Руды. В каком-то смысле это было благом. Наше войско! устало бояться и ждать, и поиски Мстиславовой дружины по лесам нас только ослабили бы. Между тем поиски эти могли тянуться неделями. Было много случаев, когда обе рати искали боя, но найти друг друга не могли, с проклятиями блуждая по русским болотистым чащам.

Всю дорогу я ехал рядом с Ярославом. Рядом же скакал тщеславный Якун. По моим наблюдениям, его опытный конь выбирал дорогу сам. Оставалось только надеяться, что Якунов меч будет валить врагов также без вмешательства хозяина…

Ярослав был сумрачен. Он взял с меня слово не покидать его ни после победы, ни после поражения. Как видно, Ярослав размышлял, не плетем ли мы с Добрыней заговор в пользу Мстислава. Я объяснил ему Добрынино отсутствие как мог. Ярослав только покачал головой, не поверил и замкнулся в недобром молчании.

На двадцатый день пути мы завидели стальной блеск мечей и копий. Мстиславова армия стояла во всей ратной славе и приветствовала нас угрожающим звоном оружия и криками. Из хора оскорблений, угроз и насмешек выделялся угрюмый вой беспощадного касогского войска…

Мы стали лагерем. Битва была назначена на завтра. Наши лазутчики донесли, что Мстиславова рать стоит подковой: в середине черниговцы, на левом краю тмутороканцы, на правом – касоги. Против черниговцев мы выставили варягов; собственная же Ярославова дружина должна была противостоять людям Мстислава. По окончании совета Якун отъехал в свой стан; Ярослав, завернувшись в плащ, поскакал на левый край. Я пообещал присоединиться к нему утром.

Дождавшись, пока разъедутся воеводы, я выбрался из шатра, скользнул в лес и стал пробираться в направлении тмутороканского лагеря. Небо было чистым, но звезды заволакивала какая-то нехорошая дымка.

Я внимательно слушал лес. Вскоре мои ноги сами стали выбирать дорогу. «Добрыня зовет», – подумал я. Пройдя еще саженей двести, я кожей почуял, как от сосен отделяется могучая тень.

– Плохие дела, Алеша.

– Плохие, Добрыня.

– Якун хоть что-нибудь видит сквозь свою луду?

– Гриву коня различит и от меча увернется.

– Варягам отвар мужественный дает?

– На рассвете даст. Сейчас варить поехал.

– Касогам и варить ничего не надо… Злые как черти. И черниговцы расшевелились…

– Чем их Мстислав купил, черниговцев-то? Чем им плохо под Ярославом было?

– Долю в тмутороканских торговых путях обещал. Мол, в обход Киева шлях пущу… Слушай, Алеша, барсы беснуются.

Дрожь пробежала по моей спине, и я непроизвольно оглянулся.

– Уж двадцать пятый день Волхв вкруг стана ходит…

– Видел?!

– Так… Встречал…

Барсы заволновались, когда я еще скакал с Якуном в Новгород. Вдруг однажды ночью они подняли жуткий рев и, как малые котята, стали забиваться под ковры. Добрыня, ночевавший в княжеской палатке, выскочил наружу и увидел, как Волхв скрылся в лесу. Ошибки быть не могло. Кудесник решил показаться Мстиславу.

– Потом каждую ночь приходил. Князь ничего понять не может, ночей не спит, дурное мыслит. Ничего мне не говорит, но барсам верит: мол, несчастье чуют. Я тоже глаз не смыкаю: вдруг Волхв слуг своих пошлет. Дозоры вокруг палатки в три кольца поставил, но сам сейчас незаметно ушел. Раз я прошел, значит, и Волхв пройти может… Наказал я князю: барсов от себя ни на полшага не отпускай. Как завоют, хватай меч и бей первого, кто в палатку войдет, пусть хоть я это буду… И днем три раза Волхв приходил… Держу я пока оборону вокруг Мстислава, да Волхв теперь другой… Кто знает Силу новую его, что Скима выкинуть может… Не выиграть Ярославу сражения…

Мы помолчали.

– По следу шел?

– Какое! Я от Мстислава на шаг отойти боюсь… В любом случае, со всех сторон Волхв наведывается…

– Когда ударит Мстислав?

– Завтра на рассвете.

– И то хорошо… Наши выдохлись, до утра не оправятся…

– Знаю, поэтому князя и сдерживаю.

– Завтра в битву не мешайся.

– И ты в стороне держись.

– Князей прикроем только.

– Уж это наверняка.

– Потом как съехаться – не знаю. Меня Ярослав при себе просил быть.

– И меня Мстислав – тоже… Да ладно, не потеряемся…

– Не было такого никогда… Ладно, друг, пора.

– Пора.

Мы обнялись.

Когда мы уже разошлись шагов на десять, Добрыня обернулся и тихо сказал:

– Счастливой охоты. Я же знаю, куда ты пошел.

Я махнул ему рукой.

Я долго кружил по лесу. Хотя ни единого Скиминого следа не было, что-то говорило мне, что враг недалеко. По какой-то странной причине долгое время я не мог учуять его, но потом меня охватила страшная, сводящая с ума тревога. Это был хорошо знакомый знак. Я поспешил на зов.

Первое время я ничего не слышал, но потом из чащи послышались яростное рычание и приглушенный вой. Я побежал на звук, не заботясь о прикрытии.

Как я ни старался, скрытое зрение мое не открывалось, и я видел ровно столько же, сколько бы видел и любой другой на моем месте ночью в лесу.

Чаща вдруг кончилась, и я вылетел на поляну, по которой стремительно метались черные тени. Они рычали и хрипели, а с земли уже шел чей-то предсмертный визг. В слабом свете звезд я увидел, что почти все тени были невелики и тощи, и только одна, самая страшная, возвышалась над поляной черной скалой, мучая и уничтожая… То Скима боролся с волками!

Не зная толком, что мне делать, я обнажил меч и бросился прямо на неведомого зверя, целя ему в горло, но Скима грозно рыкнул и бросил мне в лицо недобитого обезумевшего волка. Пока я отбивался от него (а волк принялся рвать меня с неволчьей силой), Скима почти бесшумно нанес по стае еще два-три удара и, видно, довершив намеченное дело, подался в лес. Стряхнув с себе волчий труп, я метнулся за ним, и тут кровь моя заледенела: Скима поворотился ко мне и Добрыниным голосом шепнул:

– Повремени, друг…

Пока я стоял, скованный ужасом, Скима, завораживая меня пристальным взглядом, растаял на моих глазах… Когда оцепенение спало, я рванулся вперед, но теперь на мою долю не досталось даже призрака, и я понял, что в этот миг где-то в лесу входил в человечье тело Волхв… Никогда не думал я, что меня ужаснет простая уловка Скимы – перенять голос богатыря… Что делать, как видно, с возрастом я становился глуп.

Пометавшись по лесу, я вернулся на поляну. Теперь я уже ничего не чувствовал. Где бы Волхв в тот миг ни находился, он был далеко. Не в шатре ли Мстислава? Поспел ли Добрыня вовремя?!

Бегло осмотрев место боя, я присвистнул от изумления. На земле валялась дюжина волков – одни уже мертвые, другие бьющиеся в предсмертных муках. Это была полная стая, с отцом и матерью, тремя совсем молодыми прибылыми и семью старшими переярками. Тут ударил гром. Еще минуту назад небо было совершенно чисто, как вдруг его заволокли тучи, засверкали молнии и хлынул ливень. Времени размышлять обо всем об этом уже не было, и я бегом бросился назад в лагерь. Но не успел я пробежать и сотни шагов, как вдруг дико взвыли касогские трубы: Мстислав бросил свое войско в бой.

Так! Мы не совладали с Волхвом! Мстислав не стал ждать рассвета! Вот зачем Скима дрался с волками; он питал свою Силу кровью, чтоб немедленно разжечь битву!

В нашем стане царило смятение, Звук касогской трубы разбудил не войско, а скопище сонных, измученных людей. Второпях хватались за мечи, звали коней, со всех сторон неслись проклятия, а с поля уже доносились первые стоны и булатный звон…

Вскочив на коня, я понесся на левый край к Ярославу. Я нашел его уже в пылу битвы.

Лучше всех дрались варяги. Они только остервенились от ужаса ночи, частых ослепительных молний и ледяных струй дождя. Гром ревел так яростно, что заглушал все остальные звуки. При свете молний страшно блистало оружие, а оскаленные лица воинов напоминали грозные личины ада. Проливаемая кровь казалась черной.

Я держался рядом с Ярославом и отводил предназначенные князю удары. Далеко впереди молнии выхватывали из ночи островерхий холм, на котором, скрестив руки на груди, в задумчивости стоял Мстислав, наблюдавший за боем со стороны. Можно было различить, как поодаль недвижно стоит Добрыня.

Временами на глаза мне попадался Якун. Он мужественно лез в самую гущу, и варягам приходилось его прикрывать, теряя драгоценные силы. В свете молний золотая луда на его глазах вспыхивала ослепительными нитями, которые уже мало кого устрашали. Наш строй дрогнул еще до рассвета. Первыми отошли варяги. Они понесли огромные потери, были раздражены дряхлостью своего вождя и больше не желали драться. Якун звал их вперед, но кто-то грубо схватил его коня под уздцы и поволок прочь с поля битвы. Якун растопырился, как жук, но сделать ничего не смог. В стыде он сдернул повязку со своих глаз и швырнул на землю. Когда его провозили мимо меня, я увидел, что он плачет.

Черниговцы Мстислава хлынули в образовавшийся прорыв. Ярославова дружина пыталась заполнить промежуток, образовавшийся на месте отряда отступивших варягов, но черниговцы напирали, как разбушевавшееся море, а с краев русских рубили страшные касоги… Ярослав выбрался из мешанины тел, отер пот со лба и зло приказал отступать.

В голубоватом предрассветье остатки нашего войска потекли на север. Нас не преследовали. Нужды в этом не было. Когда мы остановились, чтобы перевести дух, выяснилось, что половина нашего войска осталась на поле брани. Мы с Ярославом въехали на высокий холм, чтобы осмотреться.

Позади нас, в утреннем тумане, величественно сверкали мечи победителей. Ветер доносил до нас вопли войска и пение серебряных труб. Очень далеко, на таком же высоком холме, сидел на коне Мстислав, обозревавший свои полки. Касогские отряды начали строиться, чтобы пройти мимо него, потрясая пиками с отрубленными головами побежденных.

В тот же миг я услыхал еще один звук, который, видимо, не был услышан больше никем в нашем стане. Издалека, из вчерашнего леса, донесся заунывный вой волков, тоже оплакивавших своих мертвых.

Глава 4
Добрыня

С холма, на котором стояли мы, равнина видна была далеко на север. Над хмурыми полями лежал утренний туман, тут и там пронизанный остроглавыми возвышенностями и темными макушками леса. Вдалеке, позолоченная недобрым холодным солнцем, замерла побитая дружина Ярослава. Налетавший ветер смело терзал ее поникший стяг. Ясно различимы были и сам Ярослав, понуро озиравший поля мертвых, и нетерпеливо гарцевавший рядом Алеша.

Касогский князь, приглашенный Мстиславом на холм разделить радость победы, сверкнул зубами:

– Владыка, прикажи – догоним… Никто до Новгорода не дойдет…

Мстислав молча покачал головой.

– Прикажи! – настаивал касог. – Сейчас не добьем – на следующее лето снова в поход идти. Добудем тебе брата сегодня же, не позднее ночи, Голову его к тмутороканской стене прибьешь!

Мстислав покосился на меня:

– Ну, богатырь, что скажешь?

– У барсов своих спроси, – хмуро посоветовал я. – Давно они голоса не подавали.

Мстислав вздрогнул. Барсы сидели по обе стороны от него, как восточные мраморные изваяния, только щерили зубы на проходящие мимо войска и тихонько рычали, возбужденные запахом свежей крови. Всю ночь они дико провыли в шатре: Волхв подходил совсем близко.

– Прочь поди, – сказал Мстислав касогу сердито, – барсы мои тебя не любят.

Потом поворотился ко мне и приказал:

– На поле поедем.

Объезжать поле битвы, усеянное мертвыми, есть всеобщий древний обычай, и, пожалуй, нет победителя, который побрезговал бы взглянуть на закоченевшие трупы, сломанные доспехи и черную запекшуюся кровь. Говорят, вождь должен отпустить на волю погибшие души своих и чужих, иначе им сто лет слоняться в местах, где прервалась их жизнь, – слоняться со стонами и жуткими ликами, пугая окрестные деревни и делая землю вовек неплодородной. Даже если в этом и есть какая-то правда, все равно обычай этот тяжел. Одно дело рубить кого-то мечом в пылу боя, другое – созерцать плоды смертной жатвы.

Мертвецы принадлежат уже другому миру. Они не могут не ужасать. Может быть, если бы люди после смерти не делались так страшны, мы бы не боялись умирать.

Но, может быть, самое страшное – это хриплый стон, вдруг раздававшийся из-под недвижной груды тел, или внезапно открывшиеся глаза, или задрожавшая ладонь. На поле брани много умирающих. Редко кого подберут уцелевшие. Удел большинства – медленная мучительная смерть.

Мало я видел вождей, которые не содрогнулись бы, осматривая павших. Даже князь Владимир всегда мрачнел, а руки его пунцовели. Мстислав же был почти весел. Он заглядывал в лица трупов, вертел головой по сторонам, что-то считал на пальцах. Лицо его прояснилось, он пришел в доброе расположение духа.

– Чему обрадовался, князь?

– Мне ли не радоваться, Добрыня! Здесь лежит черниговец, там варяг, а собственная моя тмутороканская дружина цела! Не умно ли получилось? Даже отцу моему удача такая редко выпадала! А Якун-то, Якун, воин великий и славный, и половины войска своего теперь не соберет!.. Ну что, часто русские варягов бивали?!

Я отмолчался. Действительно, в битве полегли больше наемники. К тому же несмотря на свою нынешнюю странную радость, особым извергом Мстислав не был. По крайней мере, он не стал добивать брата.

Объехав все поле и насладившись победой сполна, князь вернулся в шатер и приказал до вечера его не будить. Однако разбудить Мстислава все же пришлось: ближе к закату воины нашли Якунову золотую луду.

В сумерках войско охватило волнение: князь приказал благодарить Перуна.

Внезапно налетевшая прошлой ночью гроза действительно стоила целой рати: все воины суеверны, и захваченному врасплох полку Ярослава, несомненно, казалось, что молнии бьют в него с такой же яростью, что и касогские стрелы. За подобную удачу небо, конечно, стоило поблагодарить. Однако что было необычно в приказе князя, так это то, что он вызвал на поле не попа с крестом, а старых черниговских жрецов. Последние тридцать лет Мстислав жил по большей части в Тмуторокани. Иисусу там молились главным образом царьградские греки. Имелся, конечно, свой дворцовый поп и у Мстислава: Рюриковичу неприлично было пренебрегать новой верой, твердо введенной его гневливым отцом. Однако вряд ли даже греки в Тмуторокани были так уж истовы в своих обрядах. Тмуторокань напоминает библейский Вавилон, в тамошнем смешении языков и народов невозможно удержать никакую веру в первозданной отчетливости. Этот город подобен котлу, в котором одновременно варятся мясо, овощи и пряности. Покрутившись в такой похлебке, тмутороканец в итоге верил в каждого бога понемножку, и царьградские иконы запросто соседствовали с Даждьбоговыми оберегами, глиняными ликами Матери-земли и вовсе мало кому понятными варяжскими священными рунами. Вообще не скажу, чтобы в городе этом много думали о богах.

Однако, придя в Русскую землю, Мстислав о богах все-таки вспомнил. Что такое Тмуторокань? Причал, торжище, крепость. Русская земля же была государство. На причале можно кланяться всем богам сразу. В государстве же князь должен идти рука об руку со жрецом.

Русская земля была крещена князем Владимиром меньше сорока лет назад. Это ничтожный срок. Перун, Мокошь, Стрибог и прочие древние боги еще не успели уйти, хотя и ослабели. Иисус прочно воцарился лишь в престольном Киеве, который первым принял царьградскую веру из рук своего лютого князя.

Киев же Мстислава обидел, отказавшись открыть ворота и впустить Рюриковича в отцов город. Возникал закономерный вопрос: не лучше ли в таком случае сменить веру, вернуться к старым богам – с тем чтобы вовсе забыть про надменный Киев и править государством из какого-то нового места нравом попроще, хотя бы из того же самого Чернигова, если не просто из далекой Тмуторокани. Выиграв важную битву у Листена, Мстислав решил попытать судьбу. Священных рощ поблизости не было. Собранные по окрестному захолустью жрецы сокрушенно покачивали головами и охали. Перун любил дубы и часто метил их молнией. Однако и одиночных дубов рядом не имелось. Решили забыть про лес и устроить таинство прямо в поле. Я только покачал головой в изумлении.

Со дна реки подняли большой продолговатый черный камень, вкопали в землю и развели под ним огонь. Я наблюдал за всем этим уже не с изумлением, а с отвращением. Во-первых, я не любил старых богов, а во-вторых, жрецы не то все забыли за старостью и ненадобностью, не то лукавили нарочно, стараясь задобрить князя, а не Перуна. Так, костер они соорудили из сосновых веток. Что может быть глупее – ведь как раз сосна Перуну вовсе не люба. С камнем получилось еще хуже: его надо было брать из стоялого озера, а не из проточной реки, да еще и мелкой… Однако было похоже, что, кроме меня, старых обрядов не помнил больше никто. Ничего удивительного в этом не было: те же самые черниговцы, всегда потихоньку бегавшие к своим жрецам в лес, молились богам наспех и с опаской. Мысли их были больше о том, как не попасться киевским дружинникам, а не о том, что любит или, наоборот, чего не любит Перун.

Когда камень был вкопан в землю, а огонь разведен, жрецы в белых одеждах встали лицом к костру и замолчали. Мстислав выстроил войско огромным кругом, а сам выехал вперед. Однако он всегда побаивался незнакомых таинств и поэтому вскоре подозвал к себе меня.

Я обозлился. Теперь в Чернигове станут говорить, что Добрыня переметнулся к старым богам! Что бы я ни думал о Перуне или Иисусе, это касалось только меня одного. Но делать было нечего: сейчас Мстиславово доверие было мне важней, чем собственное доброе имя.

Из-за камня послышался звон бубна. Жрецы подбросили в огонь горсть царьградского порошка, и костер прыгнул вверх, облизав при этом весь камень. Перуново таинство началось.

Бубен гремел все яростней. Десять черниговцев неуверенно вышли к огню и пустились в пляс. В это время из темноты показалось медленное шествие. Это несли к костру тело касога, убитого молнией.

Мы верим, что на убитом молнией человеке нет грехов и что боги метили не в него, а в спрятавшегося за ним подлого сатану. Верим и в то, что погибший от грозы был праведником и, умерев, теперь стал нашим заступником перед богами. Убитого молнией человека по-простому хоронить действительно нельзя. Касога несли четверо, все – в черном, лица у всех – скрыты под черными же личинами, все – без оружия. Поднесли к костру и застыли на месте. Жрецы простерли руки к небесам и запели дрожащими голосами:

– Без вины убит, теперь перед Перуном стоит, стрела огненная летит, праведника разит. Ты не гасни, стрела, ты не гнись, стрела, ты свети, стрела, ты ударь, стрела.

Тут снова загремели бубны и заглушили тихий старческий напев. Жрецы меденно поворотились к воинам в черном и бережно приняли у них с рук тело касога, поднесли его к самому жертвеннику и подняли высоко вверх на вытянутых руках. Касог был низкоросл, но в полном вооружении и поэтому, наверно, непомерно тяжел для ветхих старцев. Руки их явственно дрожали, и покойник колыхался над костром, как будто куда-то плыл по огненной реке.

Бубны умолкли. Старцы разом резко выдохнули:

– Э-эх!! – и бросили касога в костер.

Кольчуга его засверкала ослепительным золотом, и на мгновение показалось, что мертвец превратился в полуденное солнце. Закоченевшие руки его стали на глазах разгибаться; труп зашевелился…

Войско заворчало в изумлении, а я в отвращении заткнул нос от отвратительного запаха паленой плоти.

Однако запах этот быстро распространился и по воинским рядам, вызывая тошноту у многих. Заметив это, жрецы подбросили в огонь пахучей смолы. Тяжелый запах исчез, и от костра обнадеживающе повеяло лесом.

В полной тишине жрецы повернулись к нам с Мстиславом и завопили:

– Клади меч, отец, найдешь кладенец, клади палицу, Перуну понравится!

Мстислав нахмурился и покосился на меня. Я же пребывал в сомнении. Жрецы обещали неодолимый меч-кладенец, а я как раз скитался без стоящего клинка! Конечно, настоящий кладенец – драгоценный меч, обнаруживаемый под землей в том месте, куда ударила молния, еще не попадал смертному в руки никогда, как и топор-саморуб. Однако не нальется ли мой тмутороканский меч Перуновой Силой, если поднести его к жертвеннику, что и предлагали сейчас жрецы?

Старцы по-прежнему надрывно пели, раскачиваясь взад-вперед:

– Меч! Меч! Меч!

Мстислав сказал, почти не разжимая губ:

– Ступай, Добрыня. Твои это дела.

– Ты тоже не безоружен, князь.

Глаза Мстислава вспыхнули гневом.

– Обещал в походе прикрывать меня? Вот и иди! Не пойду я под неведомую Силу подставляться!

И он яростно дернул ногой.

Я смерил его холодным взглядом и соскочил с коня. Жрецы пали передо мной ниц, войско восторженно застонало. Я сделал первый шаг вперед.

Самый старый жрец медленно поднялся с колен и протянул руку, чтобы взять у меня меч. Я покачал головой. Старец отступился, хотя глаза его были сейчас совершенно безумны. «Значит, – мельком подумал я, – у него все-таки есть вера».

Костер горел высокой свечой. Касог начал обугливаться, доспехи его почернели. Вблизи огня запах снова стал труднопереносим. Я опустился на одно колено и сунул острие тмутороканского клинка в огонь.

Клинок нагревался медленно. По лезвию поползли синие змейки и непонятные матовые узоры. Я вглядывался в них до боли в глазах, но ничего толком разобрать не сумел, кроме извилистой, занавешенной дымом дороги, по которой медленно ползли две искры, преследующие верткую черную тень. Однако тут огонь жадно лизнул мои руки, я отпрянул, и видение скрылось.

Тут я почувствовал, что за моей спиной происходит что-то особенное, потому что по воинским рядам прошел невнятный шум. Я обернулся и тут же отвел глаза: этот старый обряд я видеть не хотел. Я тоже верю, что молния входит в тучу, как муж в жену, и что молния – мужеское достоинство Перуна, но уж больно дик восславляющий это танец…