Текст книги "Богатырские хроники. Тетралогия."

Автор книги: Константин Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)

Глава пятая

Тело Микулы я отправил с верными людьми на Ладогу-озеро, к Раде. Санный поезд с его телом шел медленно, и только через два месяца рана на руке моей, которая уже совсем зажила, вдруг вспыхнула огнем и стала гноиться. Я ожидал этого и откладывал выезд из Киева. Но Рада недолго гневалась на меня, гной вышел, и я отправился сам не зная куда. Да и что мне предстояло делать, оставалось загадкой. Дуб, похожий на распяленного жука, и дупло в нем не подлежали сомнению; но я сомневался, что в дупле действительно увижу яйцо, и игла, данная мне Смородинкой, могла быть предназначена совсем не для того, чтобы раскалывать злую скорлупу.

Решительно ничто не подсказывало мне, куда ехать. Проблуждав до середины лета по случайным лесам, выглядывая тот дуб, и, не только что не найдя его, но даже не повстречав никакого обнадеживающего знака, я, как делал в таких случаях всегда, остановился у темного лесного ручья. Несколько дней я смотрел на воду, но видения все были пустые. Потом я отогнал видения и стал думать. Дубы; ох, дубы росли, насколько я знал, по всем сторонам земли, и Кашею было вовсе не обязательно гнездиться на Руси. Чтобы объехать всю землю, нужен был полк богатырей, а один богатырь, сраженный моей рукой, лежал в могиле, второй испугался, а больше богатырей об эту пору не было. Никаких других примет я не имел. Где искать? В дубовых пущах на юге? На северных окраинах? Великий лес тянулся на север и на восток, и только темные слухи доходили до нас с его дальнего края, откуда поднималось солнце и где, как говорили, на берегу зеленого моря лежали богатые страны. Иголку в стоге сена найти было проще, чем этот проклятый дуб. Следовательно, думал я, на него можно было выйти либо по случаю, либо по знаку. А знак найти можно было тоже только случайно, потому что никакая Сила не направляла меня в то время.

Я достал иглу. Она была холодной и тусклой и никак мне не помогала. Я подбросил ее в воздухе; она легла на песок, как самая обычная игла. Острие ее указывало на юго-восток. Мне было все равно, куда идти, и, хоть я и не верил в то, что это был знак, я поехал туда, куда показала игла.

Семь лет объезжал я леса Галитчины и Волынщины – и в распутицу, и в метель. Я сновал по лесам как челнок. Помощников мне не было; я не мог справиться о дубе даже у зверей, потому что они отвечали бы Кащею о Святогоре, как отвечали бы Святогору о дубе. Я не сомневался, что Кащей был настороже и искал моей погибели, но если бы он узнал, что Смородинка проговорилась про яйцо и дуб, он бы бросился на меня всей своей Силой и, конечно, уничтожил бы. А так у Кащея была пропасть других забот: за каждым кровопролитием, насилием, ссорой даже стоял он и временами, хохоча над людским несчастьем и радуясь тому, как люди изобретали новые способы извести друг друга, наверное, даже вовсе забывал про меня.

Люди знали, где скитается Святогор, и искали встречи со мной. И многим помогал я.

Нет более невыносимого испытания для богатыря, чем пустое житье. Первые три года я тосковал неимоверно, а потом свыкся и с этим. Я уже был готов скитаться впустую всю странную жизнь мою и умереть, так и не завершив подвига. Как рабочая лошадка, я впрягся в свой хомут и не думал ни о чем, кроме искомого дуба.

За семь лет у меня не было ни одной настоящей сшибки; только несколько раз карал я разбойничков, но куда было озверевшим мужикам или беглым воинам разозлить или озадачить Святогора своим небольшим воинским умением, на восьмой год я готов был поручиться, что никакого необыкновенного дуба ни на Галитчине, ни на Волынщине не было. Я снова бросил иглу. За семь лет она ни разу не засветилась и не потеплела, и ее падение должно было быть таким же случайным. Сейчас игла показала на северо-запад, и я безропотно поехал сначала в Полоцкую, а потом в Смоленскую земли.

Чего я боялся, так это того, что игла потеряла свою Силу. Но этому я помочь в любом случае никак не мог.

Одолень-трава и мындрагыр все еще были со мной. Каждый год я просиживал ночь летнего солнцеворота близ папоротников, но одолень-трава мне больше не открывалась. Мало-помалу я стал приходить к мысли, что боги меня оставили. Может быть, Упирь не простила мне Микулиной крови.

Я проездил по Полоцкой земле три года и отправился в Смоленскую. Я не знал, стоит ли мне через три года, когда я обрыщу новые леса, бросать иглу в третий раз. Я ей не верил. Я уже смирился с мыслью, что никогда не найду тот дуб.

Однажды, как бывало несчитанное количество раз, я почуял в лесу человека и приостановился. Он шел прямо на меня; кусты шумели, и вот я уже его видел. Привычно я испытал, Сильный ли он. Нет, никакой Силы на нем не было.

– Святогор, Святогор! – запросил он. – Помоги! Мне еще тридцати годов не исполнилось, а уж еле ноги таскаю. Сердце меня мучит.

Жить ему оставалось не больше года. Помочь я ему уже ничем не мог, мог только усмирить боль. Я дал ему трав, он кланялся в землю. Назвался он Хлыном, был из дальней деревни и уже несколько дней шел по моим следам.

– Первый раз я тебе сам травы заварю, – сказал я ему. – Да и сразу выпить тебе отвар нужно: путь не близкий. Травы русские даю. Покажешь ведуну вашему, пусть таких же тебе отсыплет.

Хлын с надеждой смотрел, как я готовил снадобье.

– Пройдет хворь моя?

– Боль пройдет, – отвечал я уклончиво, но Хлын, кажется, все понял.

– Видно, из дальних стран травы нужны, – вздохнул он тоскливо.

– Почем ты знаешь и отчего дальним веришь больше, чем ближним?

– На восходе солнца, говорят, правильные травы растут. Так ли?

– Везде правильные травы есть.

– А вот слышал я, – Хлын мечтательно сощурился на огонь, – что выстроили на восходе солнца Белую башню и кто в ней проживет три дня, с того любая хворь спадет.

– От кого ты такое слышал? Я, Святогор, давно землю топчу и на восходе был не раз, но не слыхивал я про такую Башню.

– Купец нашей деревней проезжал год назад. На заход ехал, шелка вез, но либо обратно другой дорогой прошел, либо сгинул на заходе. Говорил, выстроили ее недавно волхвы тамошние. Стоит Башня у моря, три реки великие нужно переехать и степью пройти, а как песок один пойдет, там и Башня будет. Камень ее особый, из южных стран, и волхвы там сильнющие живут, и вылечиться там можно. Одно в толк взять не могу: как же это может быть, чтобы один песок был кругом? И не бывает такого.

– Бывает, – вздохнул я.

С Востока постоянно накатывали какие-то слухи. Давно говорили уже про Беловодье, где бессмертны люди, но куда входа нет, а теперь вот про Белую башню придумали. Хлын все говорил про Белую башню и про то, как там все от хворобы лечатся, а я рассеянно слушал вполуха.

– …и стоит, говорит, в песках, тоже белых, и чудно это.

– Что чудно-то? – зевнул я.

– А дуб.

– О травах твоих думал, не слушал тебя. Что чудно-то, повтори?

– Да действительно чудно, Святогор. Пески сухие, как зола, а за Башней низинка, и зеленая вся, а в ней дуб растет. Море его не солит, песок не сушит, а держится, видно, Силой Башни той. Что ты так на меня смотришь, Святогор?

Я смотрел на него так, как давно не смотрел на людей.

– А сердце твое слушаю и о травах думаю. Помолчи.

Я готов был поклясться, что на нем не было никакой Силы. Он был простой человек. Он смотрел мне в глаза доверчиво и открыто, но я хотел проверить, по умыслу он говорил, по наущению или по простоте. И я пронзил его Силой. Брови мои пошли вверх: Хлын говорил то, что слышал.

Но, добиваясь своего, я не рассчитал. Моя Сила оказалась слишком велика. Он схватился за грудь, застонал и с ужасом глянул на меня. Я подскочил к нему, но Хлын уже отходил.

– Что же ты, что же… – прохрипел он, в отчаянии вращая белками глаз, но если я и не мог чего-то победить, так это свою собственную Силу.

Он умер тут же. Травы только закипали на огне.

Я провел подле него три дня. Я подумал, что это мог быть Кащей, дошедший до совершенства в своих личинах. Но мертвый не ушел; я почувствовал, как отлетела его душа и помчалась на запад, на Смородинку. Я знал, что эта душа все еще укоряет меня. На второй день началось тление. Сомнений не оставалось: Хлын был человеком из плоти и крови, Силы на нем не было, и говорил он то, что слышал.

Я похоронил его и стал мерить лес шагами.

Хлын говорил то, что слышал. Но что это был за купец? Не обычные ли восточные байки он повторял? Не был ли он подослан врагом? Ответить на все это я не мог.

Я поехал в деревню, из которой был Хлын. Он жил бобылем, и его смерть никого не огорчила. Мужики только возгордились, что человека из их деревни похоронил сам Святогор, и выспросили у меня, где была могила, ожидая, видно, чудес на том месте.

Мне не составило особого труда исподволь выведать, что купец действительно проходил через деревню чуть больше года назад, вез шелк, шел на заход, собирался возвращаться той же дорогой, но пропал. Слова Хлына про Белую башню мне повторили точь-в-точь. В деревнях долго помнят истории про чудеса. Купец был степняк, покупал шелк на границе пустынь и возил его в Русскую землю, а теперь вот ушел дальше. Ничего особенного за ним не заметили, и если на нем была Сила, то он ее никак не обнаружил.

Если бы я услыхал только про Белую башню, я бы запомнил слух, но поинтересовался бы у знающих людей лишь при случае. Но дуб – это была подробность, которая удивительным образом пересекалась с моим подвигом. Дуб в таком месте, даже безо всякой Башни, – необыкновенный дуб! И низина, заросшая сплошь, – подозрительное урочище в песках! Я решил ехать. Была весна, и я рассчитывал добраться до места к осени. Башня за тремя великими реками, у моря, в песках – сомнений не было, это за низовьями Волги, на восточных берегах Хвалынского моря.

Я не гнал коня сверх меры, чтобы не будить слухи. До поры до времени я никого не спрашивал про Белую башню, но в донских степях о ней стали говорить уже сами встречные. Они спрашивали меня, что это за волхвы, и как они построили эту Башню, и правда ли, что Башня снимает все хворобы. Я отвечал, что ничего не знаю, что пробираюсь в южные горы, и спрашивал, отчего они не везут своих хворых к Башне. Все говорили одно: к Башне нельзя прийти просто так, она должна позвать. А построили ее недавно, и людей, которых она позвала, никто сам не знал, а слышал только истории, прошедшие через несколько уст.

Я заехал в Итиль. Поговорив кое с кем, я еще больше уверился в том, что Башня действительно есть. В Итиле о ней знали, но предпочитали молчать. Как считали там, Башня была слишком Сильна и нова, чтобы судить о ней. Оставалось неизвестным, исходит ли от нее зло, а добрых мест на земле не бывает. На меня смотрели с подозрением, и от одного знающего я услышал: «Осторожно, Святогор. Не разбуди Башню».

Начиная с Итиля я поехал берегом моря. Несколько раз вдали показывались всадники, но, завидев меня, растворялись в желтом мареве. Я не знал, были ли это дозорные или просто проезжие люди. Догонять их я не собирался: если Башня существовала, говорить надо было прямо с нею или с людьми, которые в ней волхвовали.

Стояла обычная для этих мест удушливая погода, и только ветер с моря временами бывал прохладен. Однако по большей части он напоминал жар, идущий от горячего котла. Начиналась осень, и скудная трава свалялась и пожухла; коню моему приходилось несладко.

Я ехал уже восточным берегом моря и однажды ночью позвал змей. В первый раз в жизни змеи ко мне не пришли.

Я ждал их до рассвета. На меня накатывал страх: не растерял ли я свою Силу? Я, Святогор, которому Упирь всегда посылала змей, даже когда я и не просил, а уж когда просил, то и подавно, теперь не мог их вызвать!

Утром я завидел орлов и заговорил с ними. Орлы продолжали кружить надо мной, как над самым обычным всадником. В гневе я проклял их своей Силой; но орлы невозмутимо мерили крыльями небо.

Я заговорил с морской матерью, но я потерял либо слух, либо голос. Я слышал только нерасторопный прибой и видел только скучную морскую гладь. Сомнений не было: я лишился части своей Силы. Однако поворачивать назад я не хотел. Я не желал приобретать, отступая.

На третий день после невеселого открытия я выехал на высокий обрыв. Море шумело далеко внизу; но я не видел ни одной чайки вокруг, хотя им бы как раз и гнездиться здесь на скалах.

Солнце клонилось за море, бросая на него свой нетленный золотой ковер. Я ехал над пропастью; ветер шелестел травой; внизу море ровно билось об отвесные скалы. И тут я увидел урочище.

Оно открылось мгновенно. Только что вокруг не было ничего, кроме безжизненного обрыва, высохшей скудной степи, и вдруг из-под обрыва вынырнули неровные откосы, спускавшиеся куда-то к морю; но не от этого я вздрогнул, а оттого, что в этом безводном Жалком краю откосы были покрыты жадной темной зеленью, обильно глотавшей живую воду на рубеже сухой степи и соленого моря. Прямо там, где стоял я, меж скал был вход в урочище, и зеленая трава насмешливо кивала мертвой степной сестре. Вход был узок, скорее, это была широкая щель, в которую всадник проникнуть никак не мог.

Откосы уходили за поворот, и я проехал дальше, Но ничего, кроме верхних площадок, сплошь зеленых, в высоких диковинных кустах, я не увидел: они закрывали собой нижние.

Урочище простиралось вдоль моря на полет стрелы, а потом снова замыкалось глухим обрывом. Другого входа в него не было.

Я вернулся к щели в скалах, спешился и протиснулся внутрь.

Урочище было живо; шорохи ползли кругом, я видел змей и ящериц под камнями, изумрудных и багровых жуков на пышных цветах граната, белых бабочек без числа. Хохлатые удоды, пестрые сойки и длиннохвостые сороки с любопытством таращились на меня, наклоняясь и свешиваясь с ветвей, чтобы лучше видеть. Ни одной тропинки не было, и, вглядываясь в землю, я не мог определенно сказать, заходили ли в урочище люди. Мне казалось, что нет, но трава была так густа и жестка, что я мог ошибаться. Я рассылал по всем сторонам Силу, но она не подсказывала ничего.

Я поднялся к обрыву, где ждал мой конь, и сказал ему:

– Отсюда уходи и жди, пока позову. Сколько бы времени ни прошло – жди.

Он обеспокоено посмотрел на меня и тихонько заржал; он не чувствовал ничего особенного вокруг, и до сей поры мы никогда не расставались. Послушно он поскакал в степь, прочь от моря и обрыва, которых боялся, а я снова шагнул в скалистый проем.

Без особой надежды я заговорил со змеями и птицами. Конечно, они не отвечали, а бежали от меня, как от самого обыкновенного чужака, вторгшегося в их заповедную землю.

Кусты граната, все в крупных цветах, стояли купами; между ними вились хмель, ежевика и шиповник. В урочище царила полная неразбериха: хмель созрел одновременно с ежевикой, шиповник и гранат еще цвели, крупные красные шишки ядовитых трав, похожие на привставших змей, покачивались над птичьими гнездами, в которых по осени лежали яйца, а настоящие змеи, шнырявшие вокруг, гнезд не разоряли.

Я нашел проход к следующей ступеньке урочища; под козырьком скалы лежал белый песок, прилизанный ветром. Скалы дыбились вокруг, а между ними вилась все та же сочная зелень и шныряли безмятежные твари. Я стал обходить песок, не желая оставлять следов; это было трудно; песок словно тянулся ко мне, а скалы сдвигались и не давали протиснуться между ними. И когда я наконец миновал проклятый белый язык песка и вышел на поляну, прямо подо мной, ступенью ниже, открылась Белая башня.

Она стояла у самого моря и в лучах красного солнца казалась тлеющим углем, но сложена была из блестящего белого камня, широкая, напрочь лишенная окон: круглый белый приземистый обрубок, прикрытый низким куполом. Она сверкала и переливалась, и я не видал ничего построенного человеческими руками, что было бы совершенней ее. Отполированные грани были, как зеркала, и я видел себя – облитого закатом, как кровью, и мороз прошел у меня по коже.

Если в Башню и был вход, то он либо начинался из подземелья, либо открывался на море. Башня была одним налитым кровью глазом, который вбирал в себя урочище. Башня завораживала, и я неотрывно глядел на ее прекрасные грани, но тут что-то коснулось моего уха, я выхватил меч и отпрыгнул. Огромный филин бесшумно несся куда-то; я проводил его смятенным взглядом, и, когда филин долетел до правого края Башни, я невольно охнул, потому за Башней в низине стоял дуб.

Филин скрылся в его ветвях. Дуб был молодой, но нелепо взметенные ветви все равно делали его похожим на распяленного жука. Урочище, филин, распяленный дуб – это было как во сне, это было то, что я искал пятнадцать лет, уже отчаявшись и рыща по земле бессмысленно и слепо, как поднятый из берлоги медведь.

Я долго стоял, озираясь. Ни человек, ни бесплотный дух не объявились, и я медленно, держа в руках меч, двинулся к дубу, оставляя сверкающую Башню по левую руку. Внезапно земля разверзлась у меня под ногами, и я полетел вниз.

В падении я рубил мечом все вокруг, но меч сек только воздух.

Я упал на что-то мягкое и через мгновение не сдержал крика отвращения: я лежал в густой липкой паутине и на меня со всех сторон лезли мохнатые гады. Со стоном бессилья я стал метаться по норе, но они уже жалили меня, и скоро спасительный жар затмил мне глаза. «Здравствуй, смерть», – только и успел подумать я.

Я стремительно плыл в темноте, ничего не ощущая, кроме этого неслыханно быстрого движения в бесплотном потоке. Потом меня понесло еще быстрее, а дальше я словно закупорил какое-то отверстие, и поток силился одолеть меня, и одолел-таки, и, как праща камнем, выстрелил мною в пустоту. Я быстро несся куда-то и вдруг на мгновение увидел собственное тело, скорчившееся на дне глубокой ямы; пауки ползали по мне, уже не жаля, а будто осматривая меня, как поле выигранной битвы. Потом меня дернуло вверх, и урочище показалось мне величиной с ладонь, и в степи я увидел мятущуюся белую точку – своего коня, и остатками сознания я проклинал свою небрежность, но все это больше не имело никакого значения, потому что, словно голос за дальним лесом, я услышал тихое слово: «Смородинка». И я понесся над землею, не различая ничего, ибо все слилось в вихрь смешанных красок, а потом меня закружило в ночи, где звезды казались серебряными нитями, а луна – потоком серебра, выплеснутым в небо. «Смородинка», – повторял время от времени кто-то не мужским и не женским голосом, а потом Сила, несущая меня, стала спокойней и тише, и я чувствовал, что меня опускают ближе к земле, но движение замедлялось, и я словно повис в воздухе.

В темноте я все же различил то, что и должен был увидеть: неподвижную гладь воды. Я – да уж не я, потому что тело мое осталось в страшной яме, а, видно, душа моя, почему-то державшая еще очертания умершего тела, словно уперлась во что-то. Шли мгновения. Тот же бесполый голос повторял ровно: «Смородинка». Но на каждый его тихий возглас вдруг стало слышаться такое же тихое шипение. Так прошло, как казалось мне, бесконечно много времени, а потом шипение стало нарастать, а голос совсем ослаб, и передо мною ослепительно блеснула чья-то лазурная чешуя.

Она показалась только на мгновение, но этого оказалось достаточно, потому что меня стало медленно поднимать снова ввысь, и, убыстряясь, движение потекло вспять, и скоро снова показались краски, потому что я несся на восток, к своему все еще мертвому телу, над которым догорал закат. И я увидал урочище и своего коня, ставшего в лучах солнца розовой точкой, и меня повлекло вниз, и я с ужасом ждал, что снова увижу пауков, пирующих на моем теле, но, когда я смог различать то, что лежало внизу, я увидел, как мое тело выскальзывает из ямы через какой-то лаз; ноги мертво волоклись по дну: кто-то тащил мое тело прочь из проклятого места. Это было последнее, что я увидел. Снова накатила темнота, и я снова закупорил горловину жизни и смерти, но тут благословенной молнией опять сверкнула лазурная чешуя, и я устремился дальше, ликуя, потому что понимал, что вновь буду жить.

Затем все исчезло, и я перестал что-либо ощущать, а когда чувства вернулись, я снова был в своем теле и лежал в зале из полированного красного камня, освещенном несколькими свечами, и надо мной стояли двое.

– Прикажете прикрыть парадный вход? – тихо спросил один.

– Прикрой, – так же тихо отозвался другой. – Мы ни о ком больше не знаем, но, может быть, к нам идет настоящий Сильный.

– Сильнее этого, кажется, не было, – почтительно заметил первый.

– Самые Сильные – тихие. Этот был шумен.

Они говорили на хриплом языке горного Юга. Сознание полностью вернулось, но я был невероятно слаб; я ощущал, как горели все укусы ядовитых тварей. Я смотрел сквозь смеженные ресницы и не шевелился.

– Что-то не то, – вдруг заговорил властный второй.

– Я ничего не чувствую, – почтительно отозвался первый.

– Не то, – повторил второй. – Нет, не может быть.

– Как распорядиться телом? – шелестнул первый.

– Подожди распоряжаться. Не то, не то…

И он наклонился ко мне и раздвинул веки, а я, как забитый зверь, не мог шевельнуть и пальцем.

– Невероятно.

Он приложил холодную руку к моему лбу.

– Молодой друг мой, он жив.

– Я не расслышал, Владыка.

– Он жив.

– Немыслимо! Только вы и я в силах совладать с нашим ядом!

– И тем не менее, – заключил второй, все еще держа ладонь у меня на лбу, – мы получили не труп, а гостя. Неосторожный странник, – и он ущипнул меня за щеку, – полно притворяться. Ты можешь открыть глаза.

Говоривший был горбонос, сед, со взглядом темных отрешенных глаз. Его почтительный наперсник был молод, неловок, скован в движениях, и я с недоумением угадал в нем русского. Я лежал с широко раскрытыми глазами и при всем желании не мог пошевелиться. Я напрягся, как мог, и воззвал к своей Силе.

– Не трудись, неосторожный странник, – произнес старик. – Ты уже давно знаешь, что Сила твоя тебя оставила.

– Владыка, я добью эту падаль? – засвистел шепотом русский. – Если у него две жизни, то уж никак не три.

– Молодой друг, ты когда-нибудь видел людей, у которых было бы две жизни?

– Нет, Владыка.

– Ну, а я видел только три раза, и всегда это был какой-то знак. Подожди-подожди. Он принял противоядие? Я чувствую здесь наш корень и ваш красный летний цветок, но они не на нем.

– Они в суме, Владыка.

– Значит, молодой друг, мы должны заключить, что его спасла Сила, которая много больше нашей.

– Дозвольте снова пропустить его через парадный вход!

– Парадный вход, парадный вход, – повторил старец раздумчиво, думая о своем. – Нет, – сказал он решительно, – поскольку здесь замешана Сила духов, а то и богов, это знак. Скажи мне, неосторожный странник, кто ввел тебя обратно в твое тело?

Я издал только невнятный хрип.

– Ах да, яд же все-таки действует. Ты по крайней мере не Кащей, правда?

Если бы я мог, я бы вздрогнул.

– Не сокрушайся попусту. Мы знаем, зачем ты сюда пришел. Молодой друг, дай ему немного нашей воды. Но отмерь хорошо – пускай только заговорит.

Вода не пахла никакими травами, но я мгновенно почувствовал себя лучше.

– Итак, неосторожный странник, кто тебя спас?

– У меня есть имя, – выговорил я с трудом. – Я Святогор, сын Даждьбога.

– Ты и правда веришь в эту историю? Ты упрям, неосторожный странник. Я скажу тебе правду: я не могу читать твоих мыслей, почему-то ты все еще от меня заперт. Скажи сам, ты знаешь, кто тебя спас?

Конечно, я знал. Еще мертвым я понимал, что лазурной чешуей сверкнула сама Упирь.

– Тот, кому я нужен.

– Да, пытать тебя, наверно, бесполезно. Хорошо, пускай это останется твоей маленькой тайной. У тебя не так уж много тайн от меня.

Он посмотрел в темноту и задумался. Потом, переводя взгляд с меня на своего служку, произнес:

– Раз не труп, значит, гость. Молодой друг, отнеси его на солнце.

– И оставить его там, Владыка?

– Да… Пока просто оставь его там. Я не могу сразу определить меры нашего гостеприимства.

Он хлопнул в ладоши и зашагал куда-то в глубь зала.

Служка подхватил меня под мышки и поволок прочь.

– Ты из кривичей, – сказал я. – И ты Кащеев.

– Верно, – прошипел он, с натугой таща меня вон из зала. – Я всегда думал, что ты неглуп, Святогор.

– Ты видел меня?

– Кто ж тебя не видел. Тебя вся Русская земля видела. А теперь, – заключил он, вытирая пот, – ты просто куль с костьми.

– Ты недоволен, что твой хозяин продлил мне жизнь.

– Посмотрим, на сколько его хватит, – пропыхтел он. – А теперь, – с торжеством сказал он, – сын Даждьбога, повелителя дня, я вынесу тебя на солнце!

И он пихнул меня в кромешно темный лаз и захлопнул за мной дверь.

Прошли ночь, день и еще ночь, и еще день, а я все лежал в кромешной тьме, не слыша и не видя ничего вокруг. Воин вовсе потерял бы счет времени, но я знал, что считал верно.

Жар и зуд от укусов были почти нестерпимы; мучила жажда; тело не повиновалось мне. Я не знал, какими словами ругать себя за то, что провалился в волчью яму. Это было просто смешно, немыслимо, непредставимо, и я решил, что Сила Башни не только сковала мою, но и лишила меня самой простой осторожности, одурманив.

Я пробовал свою Силу и так и эдак. Все было напрасно. Я даже не ощущал Силы Башни и своих хозяев. Очевидно, действительно, все, что оставалось от моей Силы, – это замок на моих мыслях, которые никто по-прежнему не мог читать. Я молился Упири, потому что она все же не дала мне провалиться в темные воды Смородинки, из которых нет возврата. Но Упирь не отвечала. Тогда я решился на невиданное святотатство: я заговорил со Згой. Но то ли Зга вообще никогда не говорила ни с кем, то ли я не подобрал нужных слов, то ли я просто навсегда сделался немым.

Я был беззащитен, я ничего не знал о Башне, и никогда, наверное, ни один богатырь не был так постыдно беспомощен.

На третью ночь за мной пришли. Я даже не услышал, как отворилась дверь и как надо мною склонился служка. И я, как малый ребенок, разбуженный ночью, вздрогнул, когда он гаркнул:

– Просыпайся, бревно!

«Конец Святогору, – подумал я. – Не пробудиться, когда за мной пришли, – не богатырь больше я…»

– Холоп, – сказал я тем не менее спокойно, – помни, с кем говоришь.

– С глупым бревном я говорю. И зови меня – Молодой Волхв!

Я громко зевнул и сказал равнодушно:

– Холопом был, холопом и в землю ляжешь.

Он зашипел от злости:

– Если бы не Владыка, давно бы ты у меня верещал, как заяц. Отдаст он мне тебя. Долгой будет тогда твоя смерть.

– У меня и жизнь будет долгая. И не лайся тут! Делай, что приказано.

И он, бормоча что-то под нос, поволок меня вон из мерзкого лаза, и скоро я оказался в том же самом красном зале.

Старик сидел на полу, скрестив ноги, и, прищурившись, смотрел на свечи. Молодой Волхв бросил меня посреди зала и встал рядом, скрестив на груди руки. Долго все мы молчали, был слышен только треск свечей. Потом старик сказал, не глядя мне в глаза:

– Странно что-то. Вроде все твои тайны знаю, а чего-то понять не могу. Кто тебя от смерти спас?

– А служка твой Молодым Волхвом себя называет, и Кащеев он. Знаешь ты это?

Старик рассмеялся.

– Что Кащеев – знаю, а вот про имя такое звонкое от тебя услыхал. Ты, – обратился он к покрасневшему юнцу, – такое имя еще заслужить должен. Нагл ты, но за услужливость и любопытство жадное прощу тебя.

Тот поклонился в пояс и потупился.

– А вот ты не Кащеев, – продолжал я, – и ты мне тоже непонятен. Поговорим?

Старик немного раскачивался из стороны в сторону; так делают на Востоке, вроде от безделья, а на самом деле – Силу тормошат.

– Не знаю, – промолвил он, наконец, – говорить ли с тобой. Сам не пойму, что это я дни твои продлеваю. Видно, кто-то все еще помогает тебе.

– С кащенком Башню делишь, не боишься. А можно ли, такую Силу имея, отшельником жить? Возьмет ее у тебя Кащей, и не заметишь как.

– Может, и возьмет, – охотно согласился старик. – а может, и помилует. Я на его Силу не зарюсь.

– Земной власти хочешь?

– Равновесия, – равнодушно сказал он. – Это ты сломать порядок хочешь. Глупый ты. Надо, чтобы как на весах все: то в одну сторону склонится, то в другую, но чтоб ровно было все отмерено.

– Весовщиком быть хочешь? Сам меру всему определять?

– А хотя бы так. Когда не одна Башня будет, а несколько, так ни одна чаша и не опрокинется. Одних со свету сживут, другие народятся. Вырежут царство на Востоке – на Западе новое взойдет.

– Так и ты против Кащея, выходит.

– Кащей на одной чаше стоит, ты – на другой. А я ровности хочу, и не враг я Кащею.

– А я, значит, тебе помеха?

– Беспокойный ты больно и сильно чашу толкаешь.

Мы помолчали. Потом старик спросил:

– Ну и что же говорят в вашей земле про Башню?

– Врут все. Говорят – хворобы снимает. А она чаши, видите ли, уравнивает.

– Вот всегда так. Как что новое взошло – так, говорят, либо к погибели оно, либо к здоровью.

– Ты меня к Башне позвал?

– Не я, а глупость твоя собственная. Но в землю вашу я людей посылал. Попадется, думаю, Святогор дурной.

– И показывал Башню кому?

– Лечил даже пятерых, больных смертельно. Были они здесь и, как Башню поняли, так и рассказали. И соблазнила тебя Башня своей Силой, и попался ты.

И тут я вдруг понял, что Владыка Башни на самом деле ничего не знает, не знает, что мне сказала Смородинка, не знает, что я приехал к Башне вовсе не из-за ее Силы, а из-за дуба, и, может быть, даже не знает, что Кащей не бессмертен!

– В союзники приехал тебя звать, – сказал я. – Отчаялся землю мерить. На Белую башню понадеялся. А ты меня паукам скормил.

– Мы гостей незваных через парадный вход встречаем. Но кто же тебя все-таки в тело-то обратно впихнул?

– Кащей.

Старик махнул рукой:

– Не умеешь ты врать, человек русский.

– Не слушай.

Старик пристально глядел на меня:

– Раскроить бы тебе голову, заглянуть вовнутрь, да все равно мыслей не увидишь.

– А ты спроси служку своего: не говорил ли с ним Кащей обо мне? И не наказал ли со мною в паре Башню в другую сторону развернуть?

– Падаль, – зашипел Молодой Волхв. – Все ложь.

– Врет! – воскликнул я. – Посмотри на него!

Старик вздохнул:

– Увы, молодой друг, наш полутруп говорит правду: сейчас ты солгал.

– Он говорил, но он говорил – кончи Святогора!

– Изворачиваешься, – сказал я спокойно. – А что бы Башню в твои руки передать, о том разговора не было?

– Владыка, – прошипел Молодой Волхв, – дозволь я его кончу. Раздор сеет.

– Погоди, милый, погоди, – забормотал старик, поднимаясь, – дай-ка я на тебя погляжу, о чем ты там себе думаешь.

Молодой Волхв пытался защититься от Силы старика, но не мог даже сойти с места. Старик неторопливо подошел к нему, взял его лицо в ладони и стал смотреть в глаза.

Молодой Волхв, видно, отчаянно пытался заслониться Силой, потому что старик нахмурился и вены на его лбу набухли. На какое-то время оба забыли про меня. И тут случилось то, на что я уповал: игла, игла, зашитая в мой ворот, почуяла Силу Кащея, бушевавшую в Молодом Волхве, и стала жечь мне шею. С невероятным усилием я оторвал голову от пола и изо всех своих слабых сил ударился подбородком об острие ожившей иглы. Боги опять помогали мне: она вонзилась под кожу, и, как только кровь моя соприкоснулась с горячим жалом, я стал богатырем.