Текст книги "Богатырские хроники. Тетралогия."

Автор книги: Константин Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

– Лю-юди! Рогатину! Медведь! Огня! Огня! Огня!!

Хозяин поворотился и, переваливаясь, побежал в лес. Уж приоткрывались ворота, вылетали на снег обезумевшие собаки, полыхали факелы…

Я ушел подальше и в изнеможении сел в снег.

Так вот в каком обличье показывался Омельфе ее голубок! Так вот кого Омельфа сегодня в гости ждала, кому пекла-варила! Так вот что это за Скима-зверь, который говорит по-людски и которого невозможно убить! Так вот чью игольчатую шерсть подобрал я в онежском лесу! Так вот какую личину напялил на себя теперь Волхв! Так вот что это за новая напасть! Я застонал от стыда и хватил себя кулаком по лбу.

Голова у меня шла кругом. Аи да Алеша-простак! Аи да Святогоров ученик! Видел бы его сейчас Святогор! Сию минуту за Скимой-зверем отправляться мне надо. Оборотнем Волхв стал.

Но не простым оборотнем, когда мужик – в волка, а баба – в лисицу, и когда дела у них хоть и кровавые, но безмозглые: загрызть кого, и вся недолга. Волхв же под себя зверя целого нового слепил с шерстью железной… Вот это да, это – Сила… Опасно ему стало по земле человеком ходить. Уж примелькался и во дворцах, и в хатах. Знают теперь люди, чего от кудесника этого ждать: если не войны, так пожара, не пожара, так свары, не свары, так хвори или какого другого лиха. А властвовать-то хочется, седьмой десяток Волхв разменял, а в Киев так королевичем и не въехал пока.

Правильно сделал, что зверем обернулся. К голубушке своей Омельфе в зверином обличье приходил и уж в опочивальне личину менял. Однако привыкла его Омельфа зверем встречать, медведеобразным, рыкающим, в ворота скребущимся… Да, дела… Круто завернул Волхв…

Бессильно волшебство против времени. Постарел Волхв, как и все мы, смертные, стареем. А звериная оболочка – вон она, новехонька, да еще кто знает, какой век Волхв зверю тому положил…

Зверя бить немедленно надо. Теперь Волхва сразишь – он Скимой обернется и на тебя тут же бросится с мордой оскаленной. В Скиме теперь Волхвовья Жизнь. В Скиме и смерть его. Вот что понял я, в Омельфином лесу сидючи.

Однако на самом деле проку от всех этих мыслей было немного. Как Скиму брать? Оборотня обычного – не мечом и не стрелой, а либо колом осиновым, либо клинком серебряным, заговоренным. Ну а Скиму-то, Скиму? На каком огне клинок тот закалять, какие слова булату шептать? И где осину такую сыскать, чтоб зверя железного в яму загнала?

Когда Волхв нового зверя придумывал, должна была спросить его великая Зга, мать всех вещей, каков век тому положить и какую смерть. Не даст никому Зга жизни вечной, да, по правде говоря, и вообще больше ста годов никому не даст. Но на зверя такого особая смерть должна быть условлена. Положит Зга Скиме смерть от стрелы яхонтовой, или от клинка хрустального, или от воды заморской – пока догадаешься, сожрет тебя Скима.

Очень хотелось мне по Скиминому следу тотчас пойти. У терема Омельфина потерял я след этот – в другом месте подхвачу. От Пскова до Новгорода гуляет теперь Скима. Да нельзя мне на него пока идти. Подомнет меня Скима под себя, как зайчишку худого. Повременить надо и про Скимину смерть вызнать обязательно.

Вздохнул я, поднялся. Ночь уж была. Огляделся кругом, прислушался.

Не спит Омельфин терем, стоят на дворе слуги, за лесом в щелочки потайные подглядывают, а может, и сама Омельфа зрачком яростным обманщика в ночи выискивает. Не поможет это, Омельфа. Меня Скима только один напугать может.

Разминулись мы на этот раз со Скимой. Спугнул я его. Не придет к тебе ни сегодня, ни завтра. Свиньям яства дорогие пойдут. Ну да не горюй, старуха: будут у тебя сегодня, Омельфа, и праздник и веселье.

Запалил я семь веток. Долго будут гореть они и погаснут неохотно. Слова я для этого знал особенные и мысль огненную дереву сопротивляющемуся передал. Запалил ветки и тын Омельфин с четырех сторон ими обложил. Разом вспыхнул тын, как венец соломенный.

Завыли на дворе, запричитали, заметались. Отошел я в сторонку. Быстро сгорел тын, обнажился терем Омельфин, как подлость людская всегда обнажается. Отстояла его дворня – да и не хотел я Омельфиной погибели. Волхвовью оборону лишь снять хотел. Теперь – строй, Омельфа, тын наново. Хороший будет тын, прочный, но без Сильных слов на нем. А голубок твой сюда не прилетит больше. Глаза выплачешь, меня по ночам проклиная, но не видать тебе голубка своего. Остережется он являться туда, где огонь мой погулял. Вырвал я из тына твоего ядовитые зубы, Омельфа. Доживай век на покое. Никто тебя больше не потревожит.

Я умылся снегом, отряхнул коня от черного пепла и сел в седло.

Встреча наша с Добрыней назначена была под Угличем, на волжском берегу, в давно известном нам укромном месте. Роща там дубовая священная, но народ в нее не ходит: во-первых, попы не велят и за то казнью казнят, а во-вторых, больно часто там Перун себя кажет.

Раньше Добрыни приехал я и в роще той в снегу яму себе вырыл глубокую. Там полмесяца и проспал. Перуна не видал, конечно: в исключительные зимы только кажет себя Перун, а так до весны в небе, у солнца самого, бродит. Так вот однажды сплю, и вдруг словно руку мою пожал кто легонько. Проснулся, думаю – едет Добрыня и близко уж он. Действительно – на другой день приехал.

Долго мы с Добрыней просидели в снежной пещере моей. Рассказал я ему все. Руками оба развели: веревочек много, а к зверю ни одна не привязана. Перегрыз все. Ушел. Вздохнул Добрыня:

– Не хороши дела в году этом. Тут еще – слыхал? – Брячислав дурную дурь затеял.

Брячислав был Ярославу племянник. Мятеж затеял и впрямь сдуру: молод был, глуп и самонадеян (не очень-то вообще умны Рюриковичи). Новгород взял с лету, раздел пращурову вотчину до нитки и увел множество новгородцев в полон. О походе на престольный Киев Брячислав и не мечтал, а мечтал о том, чтобы, подобно варяжским конунгам, которым доводился праправнуком, невозбранно грабить по всей земле богатые города. Разбойник был Брячислав, одним словом. И варяжские родичи, которых он из-за моря выписал, не лучше были. Дикими им казались русские обычаи, когда князь земли вокруг себя собирал, – варяги-то больше в набеги ходили: кровь у них до сих пор молодая и глупая. Над Брячиславом же в семье киевской давно смеялись. На Руси вырос, а все на север глядит, на цыпочки встает – дотянуться бы. За варягами пришлыми сызмальства бегал, про морские походы расспрашивал, лодочки они ему из бересты вырезали, с мордой драконьей оскаленной на носу. Что делать – кровь, она себя всегда явит.

Решили мы с Добрыней на выручку Ярославу не спешить. Пустое дело было. Не первый это мятеж и не последний, и не несчастье какое великое, а так, укус зверька малого. Пускай добывает себе князь Ярослав Владимирович легкую славу в бою.

Знали мы: рассвирепел Ярослав и племянника ищет, из Киева уж давно вышел с войском отборным, вору наперехват. Не уйти Брячиславу. Обозов взял много в Новгороде, не рассчитал. Жадность подвела. Русская земля – болотиста она и равнинна, это тебе не по морю синему сундуки с золотом на корабликах возить…

По пятам Брячислава неспешно мы шли, от нечего делать следы его исследуя. Медленно тянется Брячиславово войско, пригибает его к земле новгородское золото. Вон повозка брошена, здесь конь в топи увяз, а тут три покойника лежат – монетку не поделили. Ярится Брячислав, взад-вперед вдоль строя скачет, воинов и носильщиков погоняет, пряжку от плаща потерял даже смарагдовую… Нехорошо сейчас Брячиславу, неуютно и боязно. Ничего… А ты у своих не тащи…

Армию Ярослава мы встретили уже на Ловати. Как мы и думали, Ярослав перехватил племяша на реке Судоме в Псковской земле и разбил без труда. Разбиты были и варяжские родственнички. Пленников новгородских Ярослав освободил, казну у Брячислава отобрал, а самого отхлестал прилюдно по щекам, как щенка малого, и на колени поставил. И то дело. А то и выпороть князька было б не грех.

Боязлив был Брячислав и руку Ярославу поцеловал, и заплакал, и на кресте божился от присяги больше не отступать, а что до новгородского похода, то это его бес-де попутал.

Бес этот был нам не внове. Приземист, сухощав, волос черный, с проседью, движется, как игрушка царьградская заводная – резко, неловко, но споро. Давно уж бес тот был нам знаком. Сам Волхв приходил Брячислава смущать. К старшим Рюриковичам не суется уж, а этого, меньшого, думал поймать на нехитрую Уду. Богатства сулил, жизнь вольную, обещал к морю Варяжскому вывести, на ладьи войско поставить и в Дальние страны обильные пенным путем повести. Не выдержал Брячислав, дрогнул. Дедовская слава покоя ему не давала, тесна земля Русская казалась, на моря хотел варяженок вернуться. Да уж, поплавал…

Ярослав был в ярости. И его сманил во времена недавние Волхв на усобицу. Сводил брови Владимиров сын, усом дрожал: что ж богатыри волчищу этого никак не придавят? Промолчали мы. Правильно гневается князь. Обещали Волхва кончить – да вместо этого Илью потеряли. Одним богатырем меньше стало. От князя отдалились, в хвосте ехали, а сами говорили промеж себя: плохие века наступают. Кончается богатырей время.

До нас Святогор Русскую землю держал, а до него – Микула и Вольга. Сто лет богатыри великим дозором ходили. Святогор Кащея победил. У Микулы с Вольгой свои тайные дела были. Никита, Добрынин Учитель, тоже не порожняком жизнь прожил. И мы своего добьемся – завалим Волхва-вражину… Но только что ж это за нами не идет никто? Нет у нас учеников. Просятся многие, да не богатырская кость, не богатырский глаз, а про ум уж и речи нет. Помрем мы – останется Русская земля без защитников. Рюриковичи – много ли они наохраняют с нравом их бешеным и сварливым…

Так вот ехали, говорили, головами качали. Несколько дней прошло, а мы все об одном. Уж и забыли про Ярослава-князя, все советуемся, об учениках горюем, средства всякие в уме перебираем. Да без толку все. Может, и вовремя Илья ушел: не успел он горечи этой отведать…

Так в мыслях невеселых доехали мы с княжеским войском до Киева. В Киеве же нас удивили.

Город встречал княжескую армию плачем. Несколько гонцов выслал вперед себя Ярослав, но не поверил им народ, и во дворце не поверили. Решили все почему-то, что полегла Ярославова дружина, а если не полегла, то искалечена и наполовину повыбита. Вот и бросались теперь жены с воем на шею мужьям, которых в мертвецах уж держали.

Странно нам это показалось. Киев вообще город тщеславный, надменный и спесивый. То ли оттого, что на холмах стоит над рекой великой, то ли Сила в нем такая, то ли царьградцы дурь эту кесарьскую сюда занесли. Но только всегда готовится Киев к победе – даже тогда, когда и неоткуда ждать ее, победу-то. Уж сколько раз бывало – уйдет на войну войско, а городские уж столы накрывают, меды готовят – на победных пирах бражничать. И не раз меды те в Днепр выливали, потому что не хвались, на битву едучи. Горькое похмелье от медов тех было. Но чтобы Киев – да зарыдал, да еще после того, как гонцы о победе возвестили – невиданное то дело!

Мы сразу на Волхва подумали: мол, он мрак нагоняет, сердца смущает. Отлично умеет это Волхв делать. Если постарается, может и целый город страхом, как платком, накрыть. Тем более что в Киеве он свой и помощников здесь у него предостаточно (когда только мы хорей этих передушим! Все руки не доходят). Но дело было, как оказалось, в другом.

Как сумерки падут, выезжает на улицу призрак в кольчуге. Кольчуга иссечена, сам страшный, один глаз вытек, второй в землю недвижно уперт, меч сломан, конь виден едва-едва, если издали смотреть, так и вовсе по воздуху призрак плывет. Медленно едет, не спешит, слов никаких не говорит, но только каждый вечер является, весь город объезжает, а потом в Днепр уходит, и до следующей ночи нет его. В дождь, правда, не показывается – или просто не различить его под дождем. Слабый призрак, Силы в нем особой нет, а так – знак какой-то. И больше сказали: князя Святополка в нем признали.

Князь Святополк, Ярославов брат, Владимиров сын, был Волхва наилучший радетель. Едва не перевернули они Русскую землю вместе, насилу мы тогда с ними справились. Бежал Святополк в Богемскую сторону и в лесах тамошних пропал. Последнее, что рассказывали – видели: нес его конь стремглав по лесу, а Святополк уж и поводья бросил, и лицо к небесам задрал и то плачет, то смеется бессмысленно. Так в Богемских лесах и сгинул, обезумевший.

Сомнение нас взяло. Говорят – квелый призрак, мало в нем плоти, а больше воздух один. Призраки – они ведь как различаются? Бывают такие, что осязать их можно. Бывали случаи, что женщина от призрака зачинала и младенца здорового рожала. Короткая, правда, жизнь у младенца такого была. Осязаемый призрак дверь железную с петель снести может. По большей части страстные это люди, не своей смертью умершие. Дела у них на земле остались: девица там, сродственник неотомщенный, казна украденная или государство целое. Вот таким Святополку бы и быть. Когда же в призраке воздух один, слегка только подкрашенный, то обычно от легких людей они и ни во что не лезут. Печальны, тайн не знают, ни вреда, ни пользы от них.

Святополк же был человек яростный, трусливый, изобретательный и алчный. Печали в нем вовсе не было. Людей ненавидел. А брата Ярослава – особенно. Ему бы из леса выехать да Ярославу в темя копьем и ткнуть (не защитишься от призрака). А он вместо этого огороды киевские объезжает и вздыхает по-девичьи.

Как на грех, только въехали мы в Киев, посещения прекратились. Луну целую прождали – и ничего. Наконец прибегают: «На Подоле князь Святополк объявился!»

Поскакали мы скорей с Добрыней туда.

Как раз из сада монастырского выезжал призрак. В руке меч сломанный, голову на грудь повесил и покачивает ею, как пьяный, по сторонам не смотрит. Бледный весь, белый почти, и все видно сквозь него, и плоти нет никакой, конечно. До нас доехал, остановился, голову поднял, в глаза Добрыне смотрит. Губами стал шевелить, будто сказать что хочет. Пошевелил-пошевелил, снова голову на грудь уронил и дальше поехал. Мы за ним бросились – а он в небо скакнул – и нет его.

– Не нравится мне это, – Добрыня говорит, – не к добру мертвец разъездился. Глаз выбит, меч сломан, сам побит весь – войну пророчит. Да и не бывало такого никогда, чтоб призрак по Киеву третий месяц разъезжал. В Чернигове, конечно, Бабка Красная вот уж сорок лет как является, так там дело понятное – внучат ищет донянчить и злодеев покарать. А здесь-то чего?

– Прощения Святополк просит.

– Неужто на Смородинке раскаялся?!

– На Смородинке или не на Смородинке, а только сильна смерть, Добрыня, и часто весь ум человеку переворачивает.

– Где ж она была, пока Святополк по земле волком хищным рыскал? – Добрыня насупился.

– Что ж о том говорить. И так понятно: вздорны боги… А сейчас весть какую-то Святополк посылает. Понять бы.

– Да уж, – крутит головой Добрыня, – хотелось бы. Сколько мы с тварью этой ядовитой без толку провозились. Хоть теперь прок бы какой с него получить. Пошли хоть на место то глянем, где он в небо скакнул.

Подошли – а на земле четыре следа, от копыт вроде. Два на буквы похожи – «мыслете» и «твердо», третий – на венец, а четвертый – на череп.

– Разгадал загадку? – Добрыню спрашиваю.

– Кто ж не разгадает. Мстислав, князь Тмутороканский, со смертью связался. Не пойму только – помрет Мстислав, или войну затеет, или к братьям Убийц подошлет.

– Война, – говорю, – будет. Череп-то, смотри, будто мечом рассечен.

– Рассечен-то рассечен, да можно ли призраку верить, да еще такому худому, как Святополк?

– Не пустомеля Святополк был.

– Но враль изрядный. Не дружок ли его, Волхв, со Скиминого следу нас сбивает, в Тмуторокань на безделье толкает?

– Не начальник Волхв над призраками. От Мокоши и Зги они. Поехали, Добрыня.

Задумался друг. А я его уговариваю:

– Не все ли равно, скакать-то куда сейчас? Знаешь ты разве, куда вражина ушел? Снова со следа сбились. Да и неизвестно нам ничего о Скиме пока. Рано в берлогу к нему соваться. А в Тмуторокани, чую, дело большое намечается. Много зла Святополк на свет вытащил, по земле Русской проволочил. Может, дело говорит сейчас, грехи замаливает.

– Так поехали, что ли?

Поехали.

Быстро на юг летели, нигде не задерживались, только у людей знакомых: новости выспросить. И что ж – в степях сказали нам: в Тмуторокань варяжские кольчуги сотнями везут. Чего уж дальше спрашивать. Войну Мстислав начинает. Не обманул призрак. Что ж, и после смерти, выходит, не поздно раскаяться.

Глава 2
Добрыня

Тмуторокань – город степной и страшный. Круглые башни его походят на могильники. Кайма оборонительных стен извивается по-змеиному. Говорят, тмутороканская оборона и впрямь была заложена храмовым змеем, который в незапамятные времена полз вокруг города, оставив за собой мертвенный слизкий след. По этому следу и были выстроены стены.

В городе не растет ни былинки, только у княжеского терема разбит скудный сад. Рабы поливают его трижды в день, однако жизнь в саду еле теплится. Объясняют это тем, что под Тмутороканью лежит кусок соли размером в город. По мнению многих, сюда ушла вся соль опресневшего Сурожского моря. Старухи шепотом утверждают, что земля в городе солона от слез. В это можно поверить: кто бы ни правил Тмутороканью – хазары ли, греки ли, русские – а только город этот всегда был нехорош.

Тмуторокань стоит на окраине известных русским земель. До всех русских городов отсюда очень далеко. Только Корчев лежит под боком, прямо через пролив. Зимой пролив замерзает. По льду от Тмуторокани до Корчева четырнадцать тысяч сажен: всадник доберется туда за полдня.

Тмуторокань выстроена на месте хазарской Таматархи шестьдесят лет назад дедом нынешнего правителя киевским князем Святославом Игоревичем. Еще раньше на этом месте стоял греческий город Гермонасса. От Гермонассы остались мостовые и обветшалый храм, щерящийся желтым оскалом колонн на залив, где пристают корабли. Наверно, в ту пору выстроена и сама пристань, ровным белым плитам которой дивятся приезжие русские. От Таматархи остались извилистые крепостные стены, угрюмая рыночная площадь и наводящая ужас подземная тюрьма, Итиль.

В Тмуторокани – главная пристань Черного моря и большое торжище. Здесь жители юга скупают варяжское серебро. Варяги берут здесь бирюзу, яхонт и сард [3]3
  Сард – сардоникс или оникс, полудрагоценный камень.


[Закрыть]. Русские вообще скупают все что ни попадя. Тем более что в Тмуторокани действительно можно найти все. Есть и шелка, и ковры, и пряности, и, Конечно, груды оружия и бесчисленные кони. Сард – сардоникс или оникс, полудрагоценный камень.

В Тмуторокань стекаются подонки всех народов Это город убийц, воров и клятвопреступников. Беглые сбиваются здесь в шайки, чтобы потом, сговорившись уйти промышлять разбоем в горы или леса. Некоторые перерезают глотки морякам, захватывают их суда и отправляются в море – на горе встречным кораблям. Много кораблей действительно исчезает каждый год меж Тмутороканью и Синопом. Что с ними происходит, неизвестно. Свидетелей таких встреч попросту нет: ни на суше, ни на воде от тмутороканских разбойников пощады не жди.

На берегу морские тати содержат службу осведомителей. Те трутся у причалов и в кабаках, норовят набиться в приятели к кормчим или, еще лучше, пробраться на корабль и порыться в грузе. Повадки их хорошо известны, и многие суда выставляют дозорных, которые молча топят осведомителей в море. Особенно берегутся кормчие, увозящие по весне варяжское серебро в Царьград. В те недели, когда они ожидают обозов с севера, дохляков в море становится больше. Впрочем, никого в Тмуторокани это не заботит: человеческая жизнь здесь дешева.

В местные трущобы не стоит забираться даже очень ловкому человеку. Ворье набрасывается, как саранча, и вмиг оставляет на земле бездыханный, обобранный до нитки труп. Подручные калеки потом закапывают убитых в подземельях, поэтому первое, что чует свежий человек, приблизившись к воровским кварталам, – это отвратительный сладковатый дух.

Тмутороканские женщины чернявы, толсты, бойки и вероломны. Многие из них промышляют телом – даже иные жены почтенных горожан. В их домах имеются укромные комнатки, вход в которые открывается прямо с улицы. Тот, кто вошел туда разнаряженный, приведенный веселой сводней, будет вынесен обратно мешке неразговорчивым могильщиком. Тмуторокань стоит на трупах.

Тем не менее город славится своими забавами. Здесь можно найти любой известный смертным вид разврата. О притонах Тмуторокани мечтают все черноморские воры и бродяги, а также многие неприкаянные души. Даже в Царьграде такого нет. Тмутороканцы же вполне овладели искусством совращения. К тому же они используют приворотные южные средства – бальзамы, притирания и масла, от которых человек совершенно теряет голову. Многие держатели притонов пытались насадить вокруг своих халуп разнообразный горный дурман, но, как я уже сказал, в Тмуторокани ничего не растет, поэтому зелье по-прежнему доставляют сюда в кожаных мешках издалека. На обозы эти часто нападают лихие люди, но дурманная дорожка не зарастает.

Само собой, в Тмуторокани полно ворожей и волшебников. Они стекаются сюда со всего света и с важным видом прорицают купцам, морякам и ратникам их судьбу. Большинство этих колдунов на самом деле не понимает в Сильных делах вовсе ничего. Однако они успешно морочат голову простодушным чужакам – причем за большие деньги. Чужеземцы не скупятся: тмутороканским пророчествам принято верить. В общем, пришлый купец плохо кончает в Тмуторокани. Приехав, он тут же бежит на базар, где ему подсовывают всякое гнилье; здесь же его отлавливает прорицатель, который сулит ему богатства и долгую жизнь; прорицатель же сводит его с какой-нибудь веселой вдовой. Что до постели вдовицы, то самая прямая Дорога из нее ведет в соленую землю.

Ничего в Тмуторокани не изменилось после того, как в нее пришел русский князь. Напротив, выходцы с Севера быстро переняли местный дух. В городе прибавилось русых голов, а злого лукавства не убавилось.

Есть и еще одно. Среди тмутороканских волхвов встречаются Сильные. По моему убеждению, едва дл не все они служат злу. Люди они искушенные и властные, и, находись Тмуторокань в центре земли, могущество их было бы необъятно. Однако, к великому счастью, Тмуторокань стоит на задворках. Правда, отсюда зло невозбранно растекается во все стороны по торговым путям – но, покуда достигнет дальних мест, все же несколько ослабеет.

Мы с Алешей въехали в Тмуторокань ночью. Следовать нашему примеру я никому не посоветую, но все ж таки нас было двое, и мы были богатыри.

Город шумел. То и дело пролетали по узким улочкам гонцы на длинноногих черных конях, у дверей трепетали на ветру растрепанные малиновые факелы, повсюду шлялись пьяные ратники, веселые кварталы шумели, и многие горожане казали в этот поздний час на улицу лукавый корыстный глаз. Слухи о войне оказались верны. Отряд Мстислава готовился к походу.

Княжеский двор поразил нас тишиной и темнотой. Спал высокий остроглавый терем, спали толстые стены, спала широкая брусчатая площадь. Только над крыльцом смутной красной точкой мерцал масляный светильник, над ним хлопал ставнем ветер, в отдалении покашливал на стене часовой да где-то в саду злобно мявкал барс. Терем словно оцепенел, и казалось невероятным, что за стеной ходуном ходит город.

То же оцепенение царило и внутри. Немногочисленные слуги бесшумно передвигались на цыпочках, стражи в коридорах замерли, как неживые, все казалось полусонным, хотя во всем дворце несомненно шла какая-то важная и спешная работа. Нам передали, что князь велел подождать до утра. В отведенной нам комнате мы с Алешей, тихо беседуя, провели ночь, не смыкая глаз.

Не человек правит землей, а земля человеком. Мстислав сидел в Тмуторокани тридцать пятый год; я не видел его лет десять, и теперь, когда мы встретились вновь, мои брови поползли вверх. Перед нами сидел не русский князь и не варяжский конунг, а самый настоящий восточный царек.

Голова Мстислава была обрита наголо, тучное тело облачено в золотой парчовый халат, на поясе – черный дамасский кинжал. Троноподобный стул, на котором сидел Мстислав, был узорчато украшен по бокам бирюзой и кораллом, подлокотники выложены слоновой костью, в спинку вделан громадный лазоревый камень. Позади стоял служка и обмахивал Мстислава павлиньим веером. Всего-то и осталось в князе от северян Рюриковичей, что пронзительные синие глаза, да еще в правом ухе висела жемчужная родовая серьга. Серьгу эту сто шестьдесят лет назад привез конунг Рюрик от самых Рифейских гор.

– Что, богатыри, – спросил Мстислав насмешливо, постукивая пальцами по ручке стула, – не люба вам Тмуторокань?

– Беспокойный город, – уклончиво ответил я. – Солнца в нем много.

– И во дворце моем покоя нет? – смеялся Мстислав. – В клетушке своей – вон, до утра проговорили.

– Да раньше случая не было, – широко улыбаясь, встрял Алеша. – Мы с Добрыней всю Русь насквозь проехали, в дальнюю твою даль добираясь, а так толком и не поговорили. В пути до разговоров разве? Тати, болота, тени. Первая ночь спокойная – в твоем доме была.

– Потому и мечей не снимали?

– Барсов боюсь, – невозмутимо отвечал мой Друг. – Всех котов ненавижу, а барсов в особенности. С детских лет как кота заслышу, так рука сама к палке тянется.

– Ишь ты, – протянул Мстислав насмешливо, – в коте, оказывается, Сила-то какая!

– А черт его, кота, знает, – беспечно махнул рукой Алеша, – где этот кот шлялся и чего по дороге набрался. Барсы вон твои – хоть и в лукошке вскормлены, а все в горы глядят. И мявкают по-дикому. Страх от них один.

– Лучший сторож кот, – заявил Мстислав. – Псу кусок мяса брось – и продастся пес. А кот никому не верит… Однако напрасно на меня грешишь. По колдовству не ходок я. Без Силы барсы мои.

– На войну-то возьмешь котов своих? – спросил я хмуро. – Или тмутороканское добро сторожить оставишь?

– А у меня всего-то добра, что голова на плечах да меч в руках, – смеялся Мстислав. – Куда мое добро – туда и барсы мои. Вместе кочуем. Степняки мы, звери дикие, окраинные.

– Куда кочевать станешь? – настаивал я. – На восход, на юг, на север или на закат?

– А хоть бы и на закат. От Тмуторокани во все стороны дороги открыты. Возьму и в Царырад поплыву. Пускай мои барсы собак кесаревых задерут. У собаки – мясо сладкое… Мы, люди южные, знаем.

– На северную еду не тянет?

– А в поле решу, – прищурился Мстислав. – На коня сяду, в поле выеду, а там и посмотрим, чего мне и барсам моим захочется: не то собачатины Царьградской, не то птицы вольной степной, не то рыбы сладкой горной, не то лосятинки русской душистой.

– Справится барс с лосем-то?

Мстислав захохотал:

– Не охотник ты, Добрыня, нет, не охотник! Уж сколько лет землю меряешь, а в делах мужских как дите малое ты. Куда лосю против барса-то?!

– Оно и верно, – смиренно кивнул Алеша. – А ты поучи нас, князь, поучи охоте вольной. Мы что – зверя да птицу пропитания ради бьем, смысла в дичине не понимаем. Как на войну пойдешь – рядом с твоим стременем ехать будем. Глядишь, и научимся чему.

Мстислав потеребил серьгу, посерьезнел:

– В каком доме богатырь завелся – уж и не вы ведешь его, как паук в углу рассядется и паутину свою плести начнет… Вы мне скажите, Ярослав-то, братик мой, чем вас из терема своего выкурил? Вы, говорят, его, сердешного, без надзора и до ветру сходить не отпускали.

– Раз паучки мы – так возьми паучков в дорогу, – просил Алеша ласково, пропуская все мимо ушей, – глядишь, и сгодимся на что. Не чужие мы Рюриковичам. Отцу твоему, князю Владимиру, сколько лет служили.

– А что мне отец… Киев – в странах северных. А я вот на юге правлю. Отцу до меня дела не было, а мне до него. Владимировы слуги для меня люди пришлые.

– Возьми паучков! – повторял Алеша ласково (я понял, что он был вне себя от злости).

– А и возьму, – с хитрым прищуром пообещал князь. – Вас если в тереме оставить, всех котов передушите и сам дом спалите. На пепелище тогда вернусь.

У себя под боком – оно надежней будет. В случае чего – барсы мои за вами приглядят… Ладно, богатыри, как услышите рог мой, так на коней садитесь – и к стремени княжескому, к стремени поближе…

– И когда рога того ждать? – спросил я, едва сдерживаясь.

– А ты погуляй по Тмуторокани, Добрыня, погуляй, – снова рассмеялся Мстислав, – может, по сердцу кто придется. В погреб веселый какой зайди, хозяйку облапь и вина закажи. У меня с этим просто… А насчет рога не беспокойся. Мой рог и под землей услышишь.

Мстислав несказанно удивился бы, узнав, что под вечер мы с Алешей действительно оказались в веселом погребке. Я таких мест сроду не люблю: одно пустозвонство и лукавство в них. Алеша, напротив, по ним шастать горазд (неуемный он; уж бороду сединой побило, а стати и на год не прибыло). Однако не за этим делом в погребок мы пришли.

В княжеском тереме сидеть нельзя было: все в нем на подслушке да на подглядке (в южных странах по этой части мастера большие живут). По городу слоняться – и того глупей. На голову мы местных людей выше, и оружие наше приметное, да и лица поумней тмутороканских будут. В погребке же – как ушел под землю, так и не видно тебя, и для улицы пропал, и никто тебя в погребке том не сыщет. Следили за нами по пути, конечно, ну да следаков тех мы уж в тихом переулке придушили немножко – не до смертоубийства, но так, как кот мышь зубами до беспамятства прижимает. Да Алеша еще по злобе крысу поймал, шею ей свернул да следаку одному за пазуху и запихал. Пускай знает князь Мстислав, как нас зверями стращать и по следу нашему псов своих пускать.

– Зарвался князь, – говорил Алеша задумчиво, качая головой и попивая кислое вино. – Совсем зарвался. Напрасно Владимир удел ему дальний дал. Нельзя родичей с привязи спускать: заматереют – да тебе же в сапог и вцепятся. Под боком княжичей держать надо, в Новгороде – самое дальнее. А в Тмуторокани воеводу посадить надо было, из рода старого, варяжского, престолу верного.

– Самодур Владимир был.

– Ну а я о чем? Вот и отравили его, и ушел в землю прежде времени, и праха его ядовитого и черви теперь не касаются… Еще вина спросим.

Странны обычаи Тмуторокани человеку русскому. Вина здесь море (у нас-то меды; вино за драгоценность почитается и на княжеских пирах подается только; попы и те причастие по капельке малой дают). А сюда вино из Царьграда каждый день на ладьях привозят. Понятное дело, в погребках его травяными настоями хмельными разбавляют, но с Алешей такие дела не проходят. До сих пор потирает голову хозяин: после первого же глотка запустил ему Алеша в темечко кувшином с тем дурманом-то…

У погреба здесь у каждого – имя свое. Чудно это, как в Царьграде совсем. На Киев весь – два погреба, верхний и нижний (у Днепра и на горке). А тут – и не сосчитаешь их, погребов-то. Вот и висит у каждого на входе примета своя. Этот вот «Черепом» прозвали, потому что висит в дверях на веревке черепушка с виском пробитым. Нечего сказать, веселые люди в Тмуторокани… В Киеве бы вмиг дозор дворцовый прискакал: откуда кости взяли, такие-сякие? А виру [4]4
  Вира – штраф, введённый князем Владимиром за каждого убитого.


[Закрыть]князю заплатить не хотите?! Да и попы киевские того бы не допустили: по их части и кости и черепа… Здесь же покойники чуть не под ногами валяются… Дурной город, безголовый. Не люблю я Тмуторокани.