Текст книги "Богатырские хроники. Тетралогия."

Автор книги: Константин Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

Облегчение князя передалось и войску. Я никогда не мог понять, как огромные толпы вооруженных людей образуют войско. Тем более я никогда не мог понять, что действует на войско, что предопределяет, как оно будет биться сегодня. Иногда рати, сильно превосходящие противника и числом и опытом, терпели на моих глазах самые позорные поражения. Какая-то веселая злоба должна двигать людьми, чтобы они наступали. И на этот раз такая веселая злоба была. Когда мы вышли на Альту, князь держал речь. Поминал погибшего здесь Бориса; говорил, что кровь его вопиет к отмщению. В случае победы обещал прочный мир и престол, покров спокойствия над Русской землей. Воины слушали серьезно; верили.

Ярослав и правда стал преображаться; говорил уверенно; хмуря брови, смотрел в глаза воинам.

Я стал думать – неужели случилось, неужто становится Ярослав Владимирович правителем?

Перед сражением два воина привели ко мне подростка: спрашивал поленицу. Я поблагодарил их и отпустил. Он стоял передо мной, щуплый, с дурашливым выражением лица, но я чувствовал в нем небольшую знакомую Силу. «Дети Волхва… – в который раз подумал я с горечью. – Не была ли, кстати, и поленица его дочерью?»

– Где твой отец? – спросил я.

Мальчишка пожал плечами:

– Умер.

– А Волхв где?

Мальчишка молчал.

Был бы на моем месте Алеша, не уйти б мальчишке, не ходить по земле сыну Волхва. Но я ощущал тяжесть – грех обмана и крови, поэтому сказал устало:

– Передай отцу, что Рогнеду затоптали воины. Еще передай: кончается его время. А теперь беги отсюда, если сможешь.

Мальчишка посмотрел на меня пустыми глазами и побрел к лесу. Насколько я знаю, его никто не остановил.

Войско степняков показалось нам слабым, но, прежде чем мы успели напасть, подошло подкрепление, я полагал, что Волхв и без мальчишки узнал о судьбе Рогнеды и потребовал от Степи еще людей.

Битва началась рано утром, сразу после прихода подкреплений из Степи; жестокая битва. Она возобновлялась трижды. Мы дрались весь день, и Алешу даже оцарапало мечом. Ярослав бился в первых рядах. Обман поленицы пошел ему на пользу: он разъярился. К вечеру Святополк, которого мы так и не смогли достать мечом, бежал. Наши передовые отряды преследовали его по пятам, но степняки стали стеной, и Ярослав решил не губить своих воинов ради одной окаянной жизни.

Ни один из нас за весь день не увидел Волхва; может быть, его уже и не было при Святополке: поняв, что тот проигрывает, Волхв мог бросить его, как пустую ненужную скорлупу.

После боя мы промывали Алешину рану и говорили о том, что на этот раз на Альте взяли верх мы. Борис и Глеб были отомщены. Появлялась надежда, что киевский престол будет крепок и смута прекратится.

Уже поздно ночью, когда мы укладывались спать, прискакали люди князя и передали от него Илье сломанную рыболовную уду.

Глава 5
Алеша

Веселое время настало после Альты.

Пиры Ярослава, которого теперь, не стесняясь, называли великим князем киевским, были часты и обильны. Новые люди приходили к власти в Киеве, а новые люди на веселье неумеренны. Как это ни могло показаться странным, а веселье несколько умерял сам Ярослав. Пожалуй, Добрыня был прав, и история с поленицей переменила князя; можно было надеяться – что навсегда. Поленица, поленица… Никому не рассказывал я, какие слова ей шептал, что обещал: сказали бы Добрыня с Ильей – вот, снова Алеша из-за девки обманулся. Мы-де обманулись в ней, потому что за поленицу приняли, а Алеша необычной добычей прельстился, соперничек Ярославу-князю.

Да, прельстился, но пострадал не больше других. Зато морщится Илья, что затоптали поленицу, вздыхает Добрыня, а я бы змею эту безбровую сам хотел пощипать, ядовитые зубы вырвать. Легкой показалась бы ей смерть от войска, когда б узнала, что я ей готовил… Расходимся мы здесь с Добрыней: он вроде и считает, что нужно карать, но в то же время и брезгует. А я не брезгую. Не покараешь, не отомстишь – толку в жизни не будет. Если бы Добрыня скрепя сердце не карал и не мстил, а только думу думал или князьям советовал, и не знал бы его никто, и век бы он на княжеском крыльце стоял. А так – боятся меча и Силы Добрыни; только через боязнь эту князья его и слушают. Ладно…

Первым делом Ярослав снарядил погоню за Святополком с умным приказом – если много крови будет стоить, дело отставить, но все вызнать. Усталый отряд так и сделал.

Узнали: едва до западных рубежей дополз Святополк Окаянный, постоял на границе, пролил злую слезу и махнул воинам рукой – уходить из Русской земли. Тут его последние силы и оставили. Не мог уж на Коне скакать Святополк, несли его верные люди, и скрипел он зубами дорогой, и впадал в беспамятство, и всем богам молился. Потом телом окреп, зато разума лишился; вскочил на коня и понесся, крича, что погоня близко. Догоняли его воины – не догнали. На другой день все же настигли – пешком шел Святополк, конь пал под ним, шел, и оглядывался, и каждого куста. шарахался. Дали ему нового коня; он снова за своей спасаться. Так троих коней запалил Святополк, a oт страха своего не убежал. Надоело воинам возиться с безумным князем и бросили его, и понесся он, как лист осенний, в Моравию, надеясь в глухом месте спасти жизнь свою. Последнее, что о нем говорили – глухими лесами, не зная дороги, полумертвый от голода, несся Святополк, опасаясь преследования и мести.

Услышав все это, я понял – не жилец Святополк, и страх отомстит ему во сто раз сильнее, чем людской гнев. Так что про Святополка можно было забыть.

Про Волхва забывать не следовало, но было несомненным, что нам удалось выбить несколько клыков из пасти хищника. Долго подбирался он к престолу, плел вокруг Святополка сети – лет семнадцать плел. Положил Волхв лучшие годы жизни своей на неука своевольного, хорька в княжеских палатах. А теперь – сколько Волхву? Да уж лет шестьдесят будет. В такие годы пора либо о душе думать, либо на зиму берлогу искать, а не о престоле мечтать да о владычестве. Нет, на ущербе луна Волхва; может, и не нам окончить его злые дела: старость кончит. А может, старость в наши руки-то и предаст его годочков через несколько. Добрыня говорит: появится новый Волхв. Эх, Добрыня! Тебе бы только тревожиться! Сам знаю, не будет мира на земле, не такой землю боги создали, да надо радоваться, когда с одним врагом справишься. А о будущем думать – только дни свои сокращать. Может, до нового врага и не доживем вовсе. Налетит из степей с Востока какая-то зараза неведомая – и нет Алеши, и не смеется никто, и за девками не бегает, и в синенькое небо не смотрит.

Подожди, Добрыня, не кручинь себе и другим голову, дай погулять…

Илья тоже загрустил. Говорит Илья – старость идет. Идет, конечно; и Илье похуже будет, чем нам с Добрыней. Но не рано ли и ты, Илья, загрустил? Ты на богатырскую дорогу поздно встал, долго силы копил, может, дольше по ней и пройдешь? Святогор вон – до восьмидесяти с лишним богатырем был, правда, последние годы на покое, до тайн Силы добирался. Сила его и погубила… А потом что – конечно, невесело в Киеве на пиру сидеть, когда другие богатыри Русскую землю защищают; но ведь ты, Илья, всегда хотел быть старейшиной! Вот и будешь, и песни о тебе уже поют больше, чем о ком бы то ни было, и знает тебя народ, и всегда помнить будет. Но затосковал Илья. Сидел понурый, только пил много и хмелел до беспамятства, чтобы дурные мысли прогнать. Я-то что еще думал – не навела ли на него порчу поленица? Илья Силой не защищен, поленице раскрывался душою всей, дочкой называл, а по открытой душе удар нанести – первое дело, и никакими травами душу не залечишь. Я хоть и подбирался к поленице, и околдовала она меня, но попробовал бы я диковинного плода – и отвернулся бы. А Илья – дочка, дочка…

Когда одному из нас бывало плохо, прибегали мы к испытанному средству развеять грусть-тоску: выезжать в чисто поле и ждать, кто встретится, может, на подвиг наткнемся. И натыкались, бывало.

Сговорились мы с Добрыней, сказали Илье на пиру: – А не хватит ли нам бражничать да на Ярослава смотреть? И ему с нами неловко, и с нас хватит князя и престольных дел. Не поехать ли искать обычного богатырского дела – подвига, который за поворотом? Илья долго отнекивался, мотал головой – Нет, вы езжайте, а я уж здесь как-нибудь… Небось куском не обнесут, не прогонят Илью…

– Ты ли это, Илья?

– Я, богатыри, я… Проходит мое времечко, а может, уже и вовсе все вышло. Езжайте без меня.

Трудно было слышать такое, дико: как же мы – и вдруг без Ильи? Но чувствовали мы, что лукавит Илья, хочет, чтобы уговорили его. И точно: сдался.

– А может, ваша правда. Поехать развеяться, помахать мечом, степняку какому-никакому уши укоротить… Поехали.

Мы простились с Ярославом. Князь был озабочен делами, но смеялся: видишь, Илья, дал я зарок тебе, с тех пор рыбу и не ужу.

С легким сердцем выезжали мы из Киева. Престол пока непрочен, зато князь нашелся. А раз князь есть, престол свой он оградит, а мы поможем, если нужда такая будет. Разбит Святополк, окаянная забота последних лет. Отомщены Борис с Глебом. Волхв снова скрылся в какую-то нору (но если есть на свете справедливость, я его прикончу, а не кто другой! До сих пор уши горят, когда вспоминаю, как радовался тогда на Змеином!).

Хорошее время было на дворе. Не успело еще лето заветрить, свинцом небо обложить, воду остудить. Едешь – и жар идет от земли, и травы голову кружат, а в бор попадешь – так и не выходил бы никогда – сладко-пряный смолистый воздух тебя, как мушку в янтарь, в себя вплавляет. Соскочить с коня, упасть на рыжую хвою, закинуть руки за голову – ив небо смотреть, и смеяться непонятно чему, и с птицами переговариваться да не посылать в окно ночью стучать или зелье в котел сыпать – а так просто: чисто ли небо, сойка? Будет дождик или сушь простоит, сорока? А ты, сова, чего спишь, небось жирных мышей ночью накушалась?

А встретишь речку – так броситься в нее, и нырять. и плавать, а потом на песке греться…

А как до степи доедешь – так чихать радостно от пыльцы трав цветущих, что там в человеческий рост вымахивают, да дроф, да журавлей вспугивать, да перепелов стрелять и на костре вечером жарить. Недолгое лето в Русской земле, но когда в силу войдет – глаз не оторвешь. А зима придет – так что ж, в город податься, в окно дышать, дырочку растепливать, на девку смотреть, и в окошко – стук-перестук…

В день собрались и выехали в чисто поле.

Как водилось в таких случаях, ехали туда, куда хотел тот, кто грусть-тоску разгонял. Илья решил поехать на северо-восток от Киева, но не в Новгород, а южнее, почти на самые рубежи: захотелось ему поездить по тамошним холмам, уходящим в небо. Оттуда не так далеко было и до степей, а в таких местах часто происходили случайные схватки: Степь пробовала стрелой Русь; скитались здесь и те, кто по каким-то причинам не хотел показываться в городах, и были среди них люди, которых богатырю надо было поучить мечом или словом.

Договорились: во всех схватках первое слово за Ильей, первый подвиг – его.

Дорогой Илья развеселился. Вдали от хором, где пировали, он снова почувствовал себя молодым. Я всегда знал, что Илья, сам того не ведая, кормится Силой земли. Мы с Добрыней, я думаю, могли бы богатырствовать и на Востоке, и в западных странах. Илья же был привязан к Русской земле. Связь эту объяснить я не могу, потому что не остров же Русская земля, Чтобы обладать особой Силой: перетекает она в другие земли. Но, по-моему, завяжи Илье глаза, вози его по Разным странам, запутывай, а привези в Русскую землю – почует ее, распрямит плечи, забогатырствует привольно. Самый русский богатырь среди всех был Илья. Святогор вот даже под старость уединился там где уже веет нерусским Югом, в юго-западных предгорьях. Никита, Добрынин Учитель, все рвался к грекам и в Святую землю, туда, откуда пришел новый Бог. Мы с Добрыней были вообще жадны до новых земель, А Илье все, что начиналось за Русской землей, было тягостно и неинтересно. Словно выдохнула Русская земля свою Силу и создала любовно для себя особого богатыря. Мы посмеивались над Ильей, но в свое время пообещали ему после его настойчивых просьб, что, если сложит он голову на чужой земле, привезем мы его домой и похороним тут. Для себя я ничего подобного пока не хотел: не все ли равно, где будут гнить твои кости, а что будут тащить твое окоченевшее тело куда-то, так об этом даже подумать противно.

У Добрыни было другое на уме: что станется с ним после смерти, куда душа его попадет? А я и об этом не думал. Не для того человек создан, чтобы о загробье размышлять. В том мире уже не человеком будет, а иным чем-то. А я себя без тела представить не могу: телом я живу (Добрыня – душой, Илья – землей). А уж что боги или новый Бог сделают со мной после смерти – об этом думать бесполезно, все равно представить себе этого ты не сможешь. Хотя знавал я случаи, когда люди настолько упорно про это все думали, что бежали на Смородинку спрашивать: что со мной будет. И не возвращались со Смородинки: смеялась, должно быть, речка – ах, любопытствуешь? Я согласна ответить – на, смотри, ты уже на том берегу, я тебя перенесла, а обратно я еще ни одного человека не переносила. А как полетит, как понесется моя душенька на Смородинку, как нырнет в черные янтарные воды, так там ей все концы и начала и откроются. Все в свое время, и не надо смерть переносить в жизнь. Дорогой говорили мы о разном, в том числе и об этом. А когда надоедало говорить, пускали коней взапуски, и неслись так, как только богатыри умеют. Летишь, словно сам ветер творишь из спокойного воздуха. А остановишься, смотришь – кольчуга твоя в мошках, разбившихся о нее, пока ты летел. Смахнешь мошек, которых полет твой погубил, и дальше.

Добрались мы до холмов, любимых Ильей. Места там действительно необыкновенные. Даже и не холмы это, а какие-то шары, утопленные в землю почти по самую макушку. Пересекаются эти округлости глубокими балками. Стоишь на одной вершине – а вокруг гигантские желто-зеленые волны, и кажется, что за ними ничего нет, а есть только одна крутая дорога – прямо в небо. В балочках – рощи, елки топорщатся, а по холмам зайцы шныряют; видишь, как трава под лапами их быстрыми назад несется, словно зайцы холмы-шары эти крутят. Привольная земля, и простора в ней едва ли не больше, чем в степи: степь во все стороны ровнехонько уходит, и далеко небо, а здесь оно близко – за каждым холмом, и кажется – влезешь на макушку и рукой потрогаешь.

И стали мы по холмам этим ездить да в разные стороны поглядывать, не покажется ли из балочки какой подвиг для Ильи. Долго ездили, мне уже надоели и холмы эти, и близкое небо, и решил я, что надо ехать в другие места; не шел подвиг в руки. Но на седьмой день почуял я, что за нами кто-то едет.

Не сразу научился я такое чувствовать, но лет десять уж умел.

Стал я оглядываться, от товарищей отрываться и по балочкам рыскать, но никого не заметил: видно, тот, кто за нами следил, меня тоже чувствовал и до времени скрывался.

Сказал я об этом товарищам.

Обрадовался Илья:

– Подвиг за мной ходит!

Разбежались мы в разные стороны, но никого не нашли.

– Померещилось тебе, Алеша, – разочарованно бурчал Илья.

– Да не померещилось, – сказал Добрыня. – След от коня я видел. Не знаю, кто за нами ходит, но не дух это бесплотный, а всадник. Умел и до времени скрывается, знает, что мы его ищем.

– До какого времени? – спросил Илья.

Добрыня пожал плечами:

– Ждет он чего-то. А того вернее – играет с нами, умение свое показывает. Так что потерпи, Илья.

Два дня скитались мы по холмам; преследователя нашего не искали, решили: не будем его веселить, сам покажется, когда надоедят ему игры эти.

И точно. На третий день оглянулся я и увидел: на вершине холма лицом к нам неподвижно стоял всадник.

Он был далеко, но глаза у меня зоркие, и я разглядел, что богатырского он был сложения, даже не просто богатырского, а на Илью похож: громаден.

Илья сверкнул глазом:

– Не поедем навстречу! Последень этот сам пускай нас ищет.

И началось странное: ехал за нами всадник, видели мы его все время, но не приближался. Удивительное было дело, первый раз в моей жизни, и уж хотел я в раздражении наказать его за игры эти, но – первый подвиг Илье.

Еще день ехал за нами всадник, и ночевал поблизости, и гадали мы нетерпеливо: кто бы это мог быть, но нетерпения своего твердо решили не показывать – мошка и мошка ты, чтобы на тебя богатыри внимание обращали.

Наутро всадник сел в седло и пустил коня рысью к нам. Надоело ему в игры играть, терпение наше испытывать. Мы не останавливались, и вот уже ехал он за нами в двадцати шагах. Мы не оборачивались даже. Едут себе богатыри и едут, а до тебя, игрун, нет им дела. Хотя шея так сама и поворачивалась – разглядеть этого умника, а в голове пело: «Подвиг, подвиг!» К полудню ускорил шаг всадник и с нами поравнялся, так и не заговаривая.

Скосил я глаз – могучий всадник, таким, наверно, Илья в молодости был; издали за богатыря примешь. Лет двадцати пяти, русый, и лицо вроде знакомое. Разозлился я на себя: что это со мной, если понять не могу, где лицо это раньше видел?

Ехали так, пока солнце за холмы скакать не стало.

Заговорил всадник:

– Искали меня, богатыри?

– Кто ты такой, чтоб искать тебя, – с напускным равнодушием сказал Илья; но я-то чувствовал радость в его голосе: близок, близок подвиг!

– Сокольником меня зовут.

– А по мне, хоть бы тебя и самим Соколом звали, – все так же промолвил Илья, глядя в сторону.

– А все же искали вы меня, а не нашли! Я, если захочу, под землю провалиться могу!

– Захотел бы ты сейчас.

– Не шути, Илья, я сразиться с вами приехал!

Илья остановил коня и поворотился к всаднику.

Маленькие медвежьи его глазки были совершенно непроницаемы.

Вот как! Честный бой!

Честный бой сделался в наше время большой редкостью. Это во времена Святогора и раньше съезжались богатыри, а чаще – просто искушенные воины (другим были заняты богатыри) и бились – до победы, Иногда до смерти. Откуда повелся этот глупый обычай, Неизвестно. Не сходятся лоси в лесу, чтобы биться просто так, да еще до смерти. Не сходятся и медведи и волки. Берегут звери жизнь, а люди – нет.

Как глупо это ни было, отказаться от честного боя считалось позором. Какие бы подвиги ты ни совершил, что бы сделать ни собирался, а подставь самую жизнь свою под меч в бессмысленной схватке – иначе молва ославит тебя, позором покроет.

Когда я был совсем молодым богатырем, некоторые считали меня легкой добычей. Шестеро бились со мной честным боем, трое – до крови, трое – до смерти. И кровь и смерть были их. Я много думал, что это были за люди, и даже расспрашивал тех троих, что бились до крови, зачем они хотели со мной бой принять. Они талдычили одно – удаль показать да славу заработать.

Однако бывали и честные бои с причиной. Рассказывали – давным-давно, задолго до моего рождения, бились Святогор и Микула из-за какой-то обиды, до крови бились, одни в чистом поле – и победил Святогор.

Есть и другой честный бой – стоят две рати одна против другой, и выезжают два воина и бьются до смерти. Тоже глупый обычай. Когда два князя схватываются – то и понятно, их война. Но когда воины – что же, одного побили, товарищей его напугали? Неразумно все это, однако не нами придумано и не нами кончится. Обычно же, от природы своей завистливой и жгучей, завидовали воины богатырям и хотели прославиться, а то и сами богатырями стать.

Собственно говоря, меня заметили тоже после честного боя. Приехал к князю Владимиру степняковый князь, Тугарин. И стал он своей силой похваляться и над русскими трунить. Терпел князь Владимир: гость. А я вскочил, Тугарину мечом прядь волос срезал и на честный бой вызвал. Удивился Тугарин, за волосы схватился, но драться пошел с радостью. Рано радовался степняк, а меня с тех пор запомнили.

В последние годы исчез честный бой совсем. Поумнела Русская земля. Схватывались, правда, в честном бою со степняками, ну да это другое дело: с ними лучше в честном бою, чем он тебя стрелою достанет.

И вот теперь этот Сокольник. Что ему надо? В богатыри хочет? Так не с богатырями ему тогда сражаться: заносчивость такую не прощают богатыри и в свой круг потом не пускают. Прославиться думает? Опасный способ. Я ничего не понимал.

Илья, по-моему, тоже. Он неподвижно сидел в седле, уставившись на Сокольника.

– На честный бой вызываю! – выдохнул Сокольник и оглянулся на нас горделиво: вот я какой!

– И кого же ты вызываешь? – спросил Илья с некоторым страхом: вдруг Алешу или Добрыню!

– Тебя! – крикнул Сокольник.

Ухмыльнулся Илья. Подвиг не подвиг, а честный бой теперь редкость.

– Ну и как же биться хочешь – до крови или до смерти?

– До смерти! – заявил Сокольник.

Мы с Алешей переглянулись. Сокольник выглядел славно; Илья последние недели был не в себе – не лучший подбор для боя. Но даже если бы Илья лежал обескровленный на земле, а Сокольник рубил бы его мечом, мы и тогда не могли бы вмешаться. Впрочем… Мелькнуло у меня голове: мы здесь одни, и, если Кончить Сокольника, никто ничего и не узнает, а Илью спасем. Но проклятый Сокольник словно читал мои мысли:

– Только пусть Добрыня с Алешей поклянутся не вмешиваться!

Пришлось клясться. А с клятвами шутить я не люблю. О богах меньше Добрыни думаю, но их остерегаюсь.

Теперь все зависело от Ильи.

Илья отъехал от нас, распрямился в седле.

– Начинай! – крикнул он Сокольнику, не вытаскивая Скала.

«Ой, напрасно Илья лихость показывает», – мелькнуло у меня в голове.

И точно. С первого мгновения стало понятно, что Сокольник – искушенный боец. «Откуда же ты взялся?» – подумал я, но додумать мысль не успел, потому что Илья еле успел увернуться от меча. Потерять Илью… Я начинал колебаться, не нарушить ли свою святую клятву.

Наверно, Сокольник бился так, как Илья в молодости: мощно, напролом, попадись ему – коня разрубит пополам. Оба сражались одинаково: только один был моложе лет на сорок… Вот заржал страшно Ильин Бурый: разрубил ему-таки Сокольник голову.

Успел Илья, соскочил на землю, и вовремя – сверху на него обрушился Сокольник, но рубанул Илья по ноге его коня – и прыгнул конь в сторону. Жалобное ржанье двух коней было невыносимым, и Добрыня, морщась, добил их. Содрогнулся и я.

Илья с Сокольником кружили по земле. Если один не успеет отбить удар или увернуться – конец, такие бойцы рубят кости, как хворост; кольчуги еще не выкованы для таких ударов. Не видал я больше никого, кто бы бился так, как Илья: откуда ж Сокольник-то взялся?

Но Илья не отчаивался. Пот тек по его лицу, но рука не дрожала; притопывал, покрякивал Илья, уворачиваясь от удара, и ударял сам.

Сшибались мечи, высекая искры, и не ломались. Меч Ильи – богатырский меч, но где добыл такой меч Сокольник? И что же это за странный храбрец?.. Но я не успевал думать, следя за боем. Илья скоро устанет; онемеет рука – годы немалые. Попал Илья под жернов, по его подобию скроенный. Кто научил Сокольника под Илью драться?

Но вот просчитался Сокольник: решил, что берет верх, потому что Илья почти с места не сходит, силы бережет, и, норовя разом окончить бой, воспользовавшись молодостью и ловкостью, взмыл, огромный, в воздух в сильном прыжке, чтобы соколом на Илью сверху броситься, и отсек ему Илья ноги.

Закричал Сокольник, забился, хлынула кровь; попался сокол в лапы медведю.

Илья опустил меч, вытер пот, хрипло дыша. Посмотрел на нас, мотнул головой: силен я еще, хоть и чуть не погиб сейчас, – и шагнул к Сокольнику.

И тут, воя от боли, ткнул Сокольник мечом в Илью: страшно свистнула-скрипнула кольчуга, отскочил Илья, вскрикнув.

– До смерти, до смерти… – приговаривал Сокольник сквозь зубы. Могучий был воин, и тайна его уходила вместе с ним.

– Чего воешь, подставь шею, – крикнул Илья, оправившийся от удара. – Кончу тебя, мучиться не будешь.

Выл Сокольник, махал мечом, как жук, у которого половину лап оторвали, слабел; выронил меч.

Отшвырнул ногой меч Илья, склонился над ним; открылись снова глаза Сокольника, и потянулся он за кинжалом, но рука не слушалась уже: утекала жизнь Сокольника кровью в землю. Всего несколько мгновений оставались Сокольнику на земле. Шагнул я к нему, спросить хотел, но обвел Сокольник нас в последний раз глазами, остановился на Илье и прошептал:

– Будь ты проклят… За мать не отомстил…

И умер Сокольник.

– За мать? – пробормотал Илья, выкатив глаза. – В жизни девки не обидел…

Тихо было на холмах, заходило солнце, залило нас красным, как кровью. Стояли мы, молчали.

Я посмотрел на Сокольника и не сдержал крика.

На земле лежал Илья.

Раскрыли рты Добрыня с Ильей. Переменила смерть Сокольника, постарел он, и было у него лицо Ильи.

– Что же это, богатыри? – прошептал Илья с ужасом.

Я не понял, откуда я знал то, что говорю, но слова сами выпрыгнули из губ:

– Сын это твой, Илья!

Илья стоял неподвижно, а Добрыня в досаде топнул ногой.

– Не было у меня сына, – глухо проговорил Илья.

– Был, – так же глухо отозвался Добрыня.

– Ты что, со свечкой надо мной стоял? – зарычал Илья гневно.

– Моя вина, не стал тебе говорить. Смородинка открыла мне – грозит тебе смерть от руки сына.

Спросил тебя – не знал ты о сыне. Не сказал…

– Почему, почему не сказал… – Илья закачался, как от боли.

– Моя вина, – повторил бледный Добрыня.

– Берег меня – и хуже вышло. Э-эх…

– Может, и не сын он тебе, – сказал я, сам себе не веря.

– Лицо, может, тоже не мое?

Я молчал. И все молчали. Закат стал гаснуть; тьма наползала с востока.

– Я все знать хочу, – сказал Илья тихо. – Кто он, откуда, за что мстил, кто на меня напраслину навел, почему я о нем раньше не слышал.

– Кто напраслину на тебя навел, я, кажется, знаю, – сказал Добрыня тихо.

– Волхв? – дернулся Илья.

– Не было злой Силы у Сокольника. Честного боя хотел, и сам честный был. Значит, натаскали его на тебя. Не лешие в лесу это делали. Многие веревочки в руках Врага сходятся; думаю, и эта тоже…

– Где искать, что делать? – проговорил Илья горько. – Коня и того у меня нет теперь. Куда я без Бурейки?

– Где искать? Вспомни, Илья, женщин своих, не было ли среди них странных? – сказал Добрыня.

Я в сомнении сощурился. Илья заезжал к вдовам, веселым, разбитным, послушным. Странные женщины его не интересовали.

Но Илья вдруг ахнул.

– Была, была одна… – В смущении он потупился. – Расскажу, ладно… Только-только стал я странствовать без Святогора, и была это первая моя девка. Заночевал я в деревеньке Мшенка, от Новгорода недалеко, и пришла она ко мне сама ночью, а утром я ее не нашел – всю деревню осмотрел. – Он подумал. – Двадцать семь лет назад это было. – И оглянулся на Сокольника непроизвольно.

«Двадцать семь лет назад, – подумал я. – Пришла неизвестно откуда, ушла неизвестно куда. Ищи иглу в стоге прошлогоднего сена».

– Лицо ее помнишь? – настаивал Добрыня.

– Какое, – махнул рукой Илья. – Ночью пришла, ночью ушла.

– Искать будем, – сказал Добрыня. – Найти должны.

– Не воскресишь его, – сказал Илья еле слышно. – Может, твой Бог это умеет? – И он покосился на Добрыню с детской какой-то надеждой.

Добрыня молчал.

– Все боги одинаковы, – молвил Илья горько. – Нет им дела до нас.

Добрыня хотел возразить, открыл уже рот, но промолчал.

Илья пошел прочь. Впервые он показался мне стариком с согбенной спиной. Он шел медленно, уходил все дальше и казался совсем маленьким среди огромных холмов, которые он так любил. Он дошел до рощицы и опустился на землю. Мы повели наших коней к нему.

Костра разводить не стали, сразу легли.

– Вот, может, нашел бы я сына, старел бы спокойно, – сказал Илья вдруг. – Эх, Добрыня, Добрыня, таишь ты все, сам все решаешь, что говорить, что нет. С людьми играешь.

Добрыня молчал.

– Нет, Илья, – сказал я быстро. – Это Сила часто с нами играет. Обманывает и заманивает. Особенно Сила Смородинки. Правильно Добрыня сделал.

– Про Волхва так поверили, – гнул свое Илья, – сразу за море поехали. А про Илью не поверили…

Мы молчали. Я знал, что Добрыня был прав. Вообще заповедано о будущем людям говорить – первейшее это правило. Теряются люди сразу, бояться всего начинают, а будущее все равно настигнет. Были, были примеры: предупреждали людей – грозит тебе смерть от чего-то. Князя Олега вот предупреждали, что от коня смерть. Он на коня этого ни разу не сел, а только на кости его посмотреть приехал – и змея его ужалила степная. Знал – а не уберегся. Правильно, правильно Добрыня сделал. Все Учителя говорят: не говорите людям про их будущее. А уж когда тебе Смородинка нашептывает – тем более.

– Подумай, Илья, – сказал я. – Доложился бы тебе Добрыня. Как бы ты потом в боях бился? В каждом всаднике своего сына искал?

Свистал ветер в балках; птицы ночные завелись…

– Не понимаю я Силы вашей и заповедей ваших, – откликнулся наконец Илья. – Все ты, Добрыня, наверно, правильно сделал, а просто кончается мое времечко, по всему видно.

Поворочался Илья, спросил:

– Больше тебе, Добрыня, Смородинка ничего не открывала?

– Нет!

– И то слава Богу, – проворчал Илья и умолк.

Утром пошли мы хоронить Сокольника.

Осмотрели мы с Добрыней его тело. Шрамов не было: не воевал, хотя боец был отличный. Руки – не воинские руки, руки пахаря. Значит, не странник был, на земле сидел, есть надежда концы найти. На шее – мешочек: женские волосы и колечко. Волосы молодой женщины, а колечко не простое: письмена на внутренней стороне выбиты.

Знали мы эти колечки. Давал их Волхв в давние времена доверенным женщинам.

Сказали мы Илье:

– Девица твоя странная Волхвом к тебе послана была и родила от тебя Сокольника. Умерла мать его, нашел его Волхв и сказал: Илья мать твою погубил.

Сказал, надел на шею мешочек с прядью волос и с колечком и заповедал: отомсти. Рос Сокольник на земле, как пахарь был, но кто-то воинскому делу его учил, а статью и сноровкой он в тебя пошел, да кто-то ему еще и приемы твои показал. Известно кто.

– Все знать хочу, – сказал Илья. – Верю вам, но сам хочу убедиться, что Волхв сына моего на меня натаскивал.

– Да надо ли, Илья?

– Надо! Немного мне осталось по земле ездить, пока жив, все хочу знать про сына. И еще: Волхва мне, наверно, не достать, а вот если кто попроще сына моего соблазнял, тут я с ним и поговорю.

Похоронили мы Сокольника на вершине холма, поставил Илья в изголовье камень.

– Молитву, что ли, свою прочти, – Добрыне буркнул.

Прочел молитву Добрыня, постояли мы, потом сели на коней (Илья ко мне подсел), поехали.

– Не доживайте до моих лет, – сказал вдруг Илья. – Молодыми умирайте.

Достали мы Илье коня. Не богатырского – воинского. Но не плохого.

Ехали быстро. По дороге говорили мало. Знали: в тоске Илья, и тоску эту нам не развеять своей Силой даже. И до Сокольника тосковал и метался Илья, старость предчувствуя, подвига ждал, чтобы в силах своих утвердиться, а пришел такой подвиг, какого лучше бы вообще не было.