Текст книги " Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров"

Автор книги: Константин Романенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 51 страниц)

На этих своеобразных советах ярчайших умов государства царила деловая обстановка, где каждое мнение не остается без внимания, сам Сталин самым тщательным образом выслушивал докладчиков и скрупулезно вникал в проблему.

Ставший в 60-70-е годы министром иностранных дел СССР А.А. Громыко вспоминал: «Очень часто на заседаниях с небольшим числом участников, на которых иногда присутствовали также товарищи, вызванные на доклад, Сталин медленно расхаживал по кабинету. Ходил и одновременно слушал выступающих или высказывал свои мысли. Проходил несколько шагов, приостанавливался, глядел на докладчика, на присутствующих, иногда приближался к ним, пытаясь уловить их реакцию, и опять принимался ходить.

…Когда Сталин говорил сидя, он мог слегка менять положение, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, иногда мог легким движением руки подчеркнуть мысль, которую хотел выделить, хотя в целом на жесты был очень скуп».

Председатель Госплана СССР Байбаков считал, что на совещаниях Сталин «проницательно приглядывался к людям, к тому, кто как себя держит, как отвечает на вопросы. Чувствовалось, что все это его интересовало, и люди раскрывались перед ним именно через их заинтересованность делом». Сталин не изображал собственную заинтересованность, он искренне вникал в тему и осмысливал содержание обсуждения.

Он не скрывал своей заинтересованности мнением собеседника, но его собственная реакция на сказанное сохраняла при этом таинственность. Его великолепное умение слушать оппонента поражало собеседников, которым порой казалось, что он читал чужие мысли.

Громыко обращает внимание на мимику вождя: «Глядя на Сталина, когда он высказывал свои мысли, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительными были глаза, он их временами прищуривал. Это делало его взгляд острее. Но этот взгляд таил в себе тысячу загадок… Сталин имел обыкновение, выступая, скажем, с упреком по адресу того или иного зарубежного деятеля или в полемике с ним, смотреть на него пристально, не отводя глаз в течение какого-то времени. И надо сказать, объект его внимания чувствовал себя в эти минуты неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали».

Сталин не спешил навязать свои выводы и впечатления. Он ждал реакции других участников обсуждения, и в этом была осмысленная логика: он не хотел предопределять окончательную точку зрения, подавлять мнения других участников действия.

Внимательно выслушав докладчика, Сталин, отмечает Громыко, «направлялся к столу, садился на место председательствующего. Присаживался на несколько минут… Наступала пауза. Это значит, он ожидал, какое впечатление на участников произведет то, о чем идет речь. Либо сам спрашивал: «Что вы думаете?». Присутствующие обычно высказывались кратко, стараясь по возможности избегать лишних слов. Сталин внимательно слушал. По ходу выступлений, замечаний участников он подавал реплики».

Эти реплики всегда были тщательно взвешенными. «Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу».

Беседы в присутствии Сталина – это разговор профессионалов; не праздный обмен информацией, а деловое содружество, требующее предельной собранности для решения проблемы. «Чтобы говорить со Сталиным, – отмечает Н.К. Байбаков, – нужно было отлично знать свой предмет, быть предельно конкретным и самому иметь свое определенное мнение. Своими вопросами он как бы подталкивал к тому, чтобы собеседник сам во всей полноте раскрывал суть вопроса».

После первого своего выступления в присутствии Сталина, рассказывал Байбаков, вождь обратил к нему вопросы: «Какое конкретное оборудование вам нужно?… Какие организационные усовершенствования намерены ввести? Что более всего сдерживает скорейший успех дела?»

Деловитость в работе вождя, рациональность его стиля работы Громыко подтверждает таким воспоминанием: «Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно, и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль». Байбаков отмечает: «Сталин… умел выявлять то, что истинно думают его собеседники, не терпел общих и громких фраз».

Он действительно не терпел общих фраз, пустопорожней болтовни. XIX съезд ВКП(б) открылся 10 марта 1939 года. Прибывшие со всех концов страны делегаты в праздничном настроении входили в Большой Кремлевский дворец. С докладом выступал Сталин. Шел к концу третий день работы, когда очередной выступавший, говоривший «какими-то слащавыми, липкими фразами», льстиво обращенными в адрес Сталина, привлек внимание вождя. Он встал из-за стола и, подавшись всем корпусом вперед, стал внимательно вслушиваться в выступление делегата.

Зал притих. Все поняли, что что-то произойдет. И действительно, Сталин раздраженно махнул рукой в сторону трибуны и вышел из зала. Он не любил и подхалимских славословий в свой адрес. Теперь выступавшего уже никто не слушал.

Присутствовавший на съезде Н.М. Пегов, являвшийся тогда первым секретарем Приморского крайкома ВКП(б), вспоминал, что уже через несколько минут после этого эпизода его «вытащил» из зала помощник Сталина Поскребышев. Проведя Пегова в комнату, расположенную рядом с президиумом, он открыл внутреннюю дверь. Войдя, Пегов увидел идущего навстречу Сталина. Тот подошел, протянул руку приглашенному и спросил: «Как вы живете?».

Секретарь крайкома, встретившийся со Сталиным впервые, был взволнован и не сразу сообразил, что тот спрашивает о жизни на Дальнем Востоке. Быстро овладев собой, Пегов стал рассказывать о делах дальневосточников. Сталин интересовался людьми, но неожиданно задал вопрос: «Какие возможности имеются в крае для расширения посевных площадей под овощи и картофель?».

Рассказав о выращивании этих культур в районе, расположенном севернее Владивостока, секретарь крайкома посетовал, что эта территория отделена от края Сихотэ-Алиньским хребтом, так что перевозки осуществляются только морем, с множеством перевалок.

– А почему вы не пользуетесь дорогой, которая идет ущельем в горах Сихотэ-Алиня, – спросил Сталин. – Дорога эта похуже шоссейной, но лучше проселочной. В ущелье течет много речушек, которые пересекают дорогу. Мостики на них годами не ремонтировались и, скорее всего, разбиты, размыты. Отремонтируйте их и возите на здоровье урожай Ольгинского района.

Автор воспоминаний признается, что он об этой дороге ничего не знал. Но он пообещал Сталину, что, вернувшись в край, отремонтирует дорогу. Дорогу действительно освоили, и она использовалась позже не только для перевозки овощей и картофеля.

В эти дни съезда, последнего перед приближавшейся войной, решилась судьба «любимца» Ягоды и бывшего заместителя Ежова М. Фриновского, занимавшего теперь пост народного комиссара Военно-морского флота СССР. Адмирал Н.Г. Кузнецов вспоминал, что в один из последних дней работы съезда Молотов обратился к нему с вопросом, собирается ли он выступать.

Командующий Тихоокеанским флотом ответил отрицательно, сказав, что он ждет выступления своего наркома.

– Может быть, он не собирается… советую вам подумать, – загадочно посоветовал Молотов.

Кузнецов пишет: «В наркомате была какая-то странная атмосфера. М.П. Фриновский присутствовал на съезде. Я видел его из президиума, он сидел в одиннадцатом или двенадцатом ряду, но в наркомате не показывался. Уже поползли слухи, что его скоро освободят. Все текущие дела решал первый заместитель наркома П.И. Смирнов-Светловский».

В перерыве заседания, вспоминал Кузнецов, когда он разговаривал со Штерном, «мимо нас прошел Сталин. Повернувшись ко мне, он протянул бумагу, которую держал в руке.

– Прочтите.

Это оказался рапорт М.П. Фриновского, который просил освободить его от обязанностей наркома «ввиду незнания морского дела».

– Вам понятно? – спросил Сталин…».

После съезда Кузнецов собирался во Владивосток, но уехать не удалось. Ночью его подняли с постели. У подъезда гостиницы стояла машина. Его ждали в Кремле. Кузнецов пишет: «Меня принял Сталин. Когда я вошел в кабинет, он стоял у длинного стола, за которым сидело несколько членов Политбюро.

Перед ним лежали какие-то бумаги. Он заговорил не сразу. Неторопливо постучал трубкой о край пепельницы, взял большой красный карандаш, что-то написал на бумаге, лежавшей сверху. Затем пристально посмотрел на меня.

– Ну, садитесь.

Не очень уверенно я подошел к столу. Я видел Сталина не впервые, но никогда раньше не имел возможности внимательно и долго разглядывать его так близко.

Он был такой, как на портретах, и все же не совсем такой. Я представлял себе, что он крупнее, выше ростом. В тихом голосе и медленных жестах чувствовалась большая уверенность, сознание своей силы. Некоторое время он тоже внимательно смотрел на меня, и я, признаться, оробел под этим взглядом.

…Докладывать мне не пришлось. Он спрашивал, я отвечал. О службе на Тихом океане и нашем флоте, о том, как, по моему мнению, работает наркомат. Почему-то Сталин особенно интересовался моим мнением о Галлере и Исакове.

– Как вы смотрите на работу в Москве? – спросил он в конце разговора.

У меня, признаться, на сей счет не было определенного взгляда.

– В центре я не работал, да и не стремился к этому, – ответил я коротко.

– Ну, идите, – отпустил меня Сталин».

Утром выступивший на экстренном заседании Главного военно-морского совета А. Жданов сказал: «В Центральном Комитете есть мнение, что руководство наркоматом следует обновить. Предлагаю вместо Смирнова-Светловского первым заместителем назначить Кузнецова».

Сразу после совещания Кузнецов вместе со Ждановым выехали на Дальний Восток. По возвращении 27 апреля его снова вызвали в Кремль. На состоявшемся заседании Политбюро Жданов рассказал о своих впечатлениях от Находки, о делах Приморского края, о Тихоокеанском флоте. Уже покидая кабинет, Кузнецов услышал, как Сталин обратился к присутствовавшим:

– Так что, может быть, решим морской вопрос?

Вскоре, вернувшись в свой служебный кабинет, Кузнецов обнаружил на столе красный пакет с Указом Президиума Верховного Совета СССР о его назначении Народным комиссаром Военно-Морского флота СССР. Морскому министру было 36 лет.

В тот же день, 27 апреля, когда Политбюро решило «морской вопрос», в Кремль вызвали Александра Яковлева. Авиаконструктор в своей книге «Цель жизни» пишет: «Я с волнением поднимался по лестнице, устланной красным ковром… Точно в назначенное время меня пригласили пройти в кабинет. Там, кроме Сталина, были Молотов и Ворошилов. Все трое со мной тепло поздоровались.

Первое впечатление от кабинета врезалось в мою память на всю жизнь. Признаться, я был как-то разочарован: меня поразили его исключительная простота и скромность.

Не скажу, что, когда я вошел в кабинет, мое волнение как рукой сняло, нет, но постепенно оно ослабевало. Ровный голос, размеренная походка Сталина действовали успокаивающе.

Сталин стал расспрашивать о работе, о новой машине».

Речь шла о самолете «ББ», показавшем на испытаниях скорость 560 километров в час и принятом в качестве ближнего бомбардировщика. «Сталин, Молотов и Ворошилов… – вспоминал Яковлев, – расспрашивали, как же это удалось при таких же двигателях и той же бомбовой нагрузке, что и у «СБ», получить скорость, превышавшую «СБ».

Я объяснил, что здесь все дело в аэродинамике, что «СБ» проектировали 5 лет назад, а наука за это время продвинулась далеко вперед. Кроме того, нам удалось свой бомбардировщик сделать значительно легче, чем «СБ».

…Было решено запустить «ББ» в серийное производство. После того как договорились по некоторым вопросам дальнейшей работы нашего конструкторского бюро, Ворошилов что-то написал на листочке бумаги и показал Сталину, который, прочтя, кивнул головой в знак согласия.

Тогда Ворошилов прочитал текст ходатайства перед Президиумом Верховного Совета СССР о награждении меня орденом Ленина, автомобилем «ЗИС» и премией в 100 тысяч рублей. Ходатайство тут же все трое подписали». Одновременно с главным конструктором были награждены и члены коллектива бюро, работавшие над машиной.

Поведение Сталина – это образец высокого чувства такта, внутреннего человеколюбия, желания раскрыть потенциальные возможности людей, с которыми он работал. Байбаков пишет, что «никогда он не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, терялся от страха или от почтения. Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Да, многие из выступавших у него на совещании волновались, это и понятно.

Но он каким-то особым человеческим даром умел чувствовать собеседника, его волнение и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом снять напряжение, успокоить, ободрить. Или дружески пошутить. Помню, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник «Грознефти» Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся: «Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди».

Иногда сознательно сопоставляя различные мнения, Сталин превращал обсуждение в острый спор, и в поисках деловой истины он мог вызвать новых компетентных участников дискуссии. Байбаков приводит пример, как в ходе выступления он «посетовал на Наркомчермет, который срывал поставку качественных бурильных труб. Сталин тут же подошел к столу и позвонил наркому черной металлургии И.Ф. Тевосяну: «Вы не очень заняты?… Тогда прошу прибыть ко мне… Да, немедленно». Буквально через считаные минуты явился Тевосян. Сталин кивком головы указал ему на свободное место за столом и, выждав паузу, сказал: «На вас жалуются нефтяники, – указывая погасшей трубкой в мою сторону, добавил: – Товарищ Байбаков, уточните, пожалуйста, о чем идет речь».

…Дело известное, продолжает Байбаков, человек, на которого жалуются, обычно сразу же начинает обороняться и немедленно переходит в атаку. Так поступил и Тевосян. Возникла перепалка. Сталин не перебивал и молча ходил по кабинету, слушал и взвешивал все наши доводы и контрдоводы; порой останавливался перед каждым из нас, пристально всматривался в лицо, щурился и, наконец, недовольно поморщился и негромко проговорил: «Ладно, вы поспорьте, а мы послушаем». Мы оба сразу взглянули на Сталина и замолчали. А Сталин, иронично улыбнувшись в усы, глядя на нас, ждал. В кабинете стало тихо».

В процессе дальнейшего обсуждения выяснилось, что для производства качественных бурильных труб требуется 300 тонн молибдена, распределение которого находилось под контролем Госплана. В стране не было «свободного» металла – имелись только «неприкосновенные запасы» (НЗ), а присутствовавший на совещании председатель Госплана Вознесенский не проявлял ни малейшего желания выделить молибден для производства бурильных труб. Решение вопроса зашло в тупик. Почувствовав это, Байбаков сказал: «Каждая поломка труб вызывает аварию, устранение которой обходится в десятки тысяч рублей, а иногда такая авария приводит вообще к ликвидации бурящейся скважины».

Этот довод показался Сталину убедительным, и он опять обратился к Вознесенскому с мягкой улыбкой, видимо, щадя его самолюбие. «Товарищ Вознесенский, а для чего создается НЗ? – спросил Сталин и сам ответил: – Для того и создается, чтобы все-таки «есть», питаться, когда «есть» больше нечего. Не так ли? Давайте выделим 300 тонн молибдена, а вас очень попросим восстановить это количество НЗ». Вопрос был снят…

Сталин внимательно реагировал на эмоциональную сторону дискуссии, улавливая психологический аспект в оценке и отстаивании своих позиций участниками обсуждаемых вопросов. Адмирал И.С. Исаков вспоминал, как при обсуждении оснащения линкоров зенитными орудиями оппонентами было отклонено его предложение об установке шести зенитных орудий. Не сумев аргументировать свою точку зрения, подавленно он отошел в сторону и сел на стул.

«И вдруг, – вспоминал он, – как иногда человека выводит из состояния задумчивости шум, так и меня вывела внезапно установившаяся тишина. Я поднял глаза и увидел, что передо мной стоит Сталин. «Зачем товарищ Исаков такой грустный? А?» Тишина установилась двойная. Во-первых, оттого, что он подошел ко мне, во-вторых, оттого, что он заговорил. «Интересно, – повторил он, – почему товарищ Исаков такой грустный?»

Я встал и сказал: «Товарищ Сталин, я высказал свою точку зрения, ее не приняли, а я ее по-прежнему считаю правильной». – «Так, – сказал он и отошел к столу. – Значит, утверждаем в основном проект?» Все хором сказали, что утверждаем. Тогда он сказал: «И внесем туда одно дополнение: с учетом установки дополнительно еще четырех зенитных орудий того же калибра. Это вас будет устраивать, товарищ Исаков? Значит, так и запишем, – заключил он заседание».

Конечно, Сталин был человеком, не лишенным обычных эмоций, таких, как неудовлетворенность, недовольство и даже гнев. Вместе с тем он старался подавить в себе эти естественные проявления эмоциональной несдержанности, во всяком случае, скрыть внешнее проявление своего возмущения.

Исаков свидетельствует, что «для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Все это средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить свои чувства, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие». Более того, отмечает Исаков, он умел «задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе».

«Обычно спокойный и рассудительный, – вспоминал Г.К. Жуков, – он иногда впадал в раздражение. Тогда ему изменяла объективность, он буквально менялся на глазах, еще больше бледнел, взгляд становился тяжелым и жестоким. Не много я знал смельчаков, которые могли выдержать сталинский гнев и отпарировать удар». Но это не значит, что Сталин вел себя как несдержанный диктатор, подавляющий вокруг себя всякое инакомыслие. Люди убежденные, честные, преданные делу не боялись вступать с ним в противоречие – даже в ситуациях, когда Сталин был сердит, – и находили его взаимопонимание.

В результате неудачных экспериментов при подготовке перелета через Северный полюс на самолете «АНТ-25», было принято решение совершить рекордный рейс на американском самолете. К Сталину пригласили летчиков: Байдукова, Леваневского, конструктора Туполева. «Мы все прибыли в Кремль… – вспоминал Байдуков, – и я никогда прежде и потом не видел таким рассерженным Сталина, хотя не раз встречался с ним. Сталин резко настаивал, чтобы мы не мучились, а поехали в Америку и купили там нужную для перелета машину».

Байдуков возразил ему: «Товарищ Сталин, я считаю, бесполезное дело – ехать в Америку за самолетом». Сталин рассердился еще больше: «Требую доказательств!» – «Впервые видел такого Сталина, – рассказывал Байдуков. – Обычно он с нами очень ласково, вежливо разговаривал. А тут подошел, зеленые глаза, и сапогом два раза по ковру стукнул, мне даже смешно стало. «Требую доказательств!». А я знал Сталина: ему раз соврешь – больше с ним встречаться не будешь!».

«Товарищ Сталин, – отстаивал свою точку зрения Байдуков, – за два месяца до нашего с Леваневским вылета погиб Вилли Пост, величайший летчик мира, одноглазый, который решил с Аляски перелететь до Северного полюса, а с полюса сесть в устье какой-нибудь сибирской реки. Что, неужели в Америке нет таких самолетов, как «АНТ-25»? Оказалось, что нет. И ехать туда за самолетом бесполезно».

«Я требую доказательств!» – настаивал Сталин. «Вилли Посту, товарищ Сталин, дали бы самый лучший самолет, если бы он был в американской промышленности!» Байдуков указал, что, по имевшимся данным, в ближайшие четыре-пять лет зарубежные конструкторы не смогут создать самолет «с дальностью большей, чем десять тысяч километров, а у нашей машины дальность четырнадцать тысяч километров, она уже существует, и наверное, можно и дальше ее совершенствовать. Американцы – такие звонари: если бы у них что-то было, на весь мир бы растрезвонили! Более подходящего самолета для дальних перелетов, чем «АНТ-25», я не вижу».

Сталина убедила логичная аргументация летчика, и, смягчившись, он согласился с его мнением. Восхитившие мир рекордные полеты состоялись на советской машине.

В мемуарах, написанных в хрущевские времена, кроме очевидной умышленной клеветы об «ошибках» Сталина, которую извергали из своего сознания партийные приспособленцы и политические противники вождя, можно встретить и искренние заблуждения авторов, основанные на непонимании некоторых решений, вызванных порой вынужденной необходимостью упрощения или удешевления конструкции или решения.

Впрочем, Сталин умел признавать такие «ошибки». В такое положение наивного критика попал однажды адмирал И.С. Исаков. При обсуждении хода строительства одной из железных дорог, строящейся «наспех» поверх шоссе, проложенного через болото, Исаков попросил слова и, горячась, стал доказывать, что «накладка железнодорожных путей на шоссе – не что иное, как вредительство».

«Тогда «вредительство», – говорит Исаков, – относилось к терминологии, можно сказать, модной, бывшей в ходу, и я употребил именно это выражение. Сталин дослушал меня до конца, потом сказал спокойно: «Вы довольно убедительно, товарищ Исаков, проанализировали состояние дела. Действительно, объективно говоря, эта дорога в таком виде, в каком она сейчас есть, не что иное, как вредительство. Но, прежде всего, тут надо выяснить, кто вредитель?

Я – вредитель. Я дал указание построить эту дорогу. Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не доложили, доложили в общих чертах. Я согласился для ускорения темпов. Так что вредитель в данном случае я. Восстановим истину. А теперь давайте принимать решение, как быть в дальнейшем».

Исаков констатировал, что «это был один из многих случаев, когда он демонстрировал и чувство юмора, в высшей степени свойственное ему, очень своеобразного юмора, и в общем-то способности сказать о своей ошибке или заблуждении, сказать самому».

Система сталинского управления по-своему уникальна. Она позволяла привлекать к принятию решений лучших специалистов страны, открывала возможность для объективного творческого рассмотрения актуальных вопросов развития различных отраслей и областей народного хозяйства, «сводя к минимуму политиканство, давление местнических и ведомственных интересов». Ю.В. Емельянов отмечает: «Невиданный ни прежде, ни впоследствии темп развития нашей страны в годы сталинских пятилеток свидетельствует о том, что выигрыш от оптимальных решений, принятых под руководством Сталина, существенно превышал потери».

Давая возможность свободному развитию дискуссии во время обсуждения вопроса, Сталин обычно завершал ее сам. «Мы, – отмечал Байбаков, – участники кремлевских совещаний, утверждались в уверенности: Сталин в любом сложном деле знает, что предпринять. Никогда, ни разу не принимал он пустых и расплывчатых решений. Это происходило лишь после того, как все аспекты обсуждаемой проблемы были досконально разобраны и все сомнения были устранены. Только тогда, когда Сталин окончательно убеждался, что нужное решение найдено и оно реально выполнимо, он твердо подытоживал: «Итак, я утверждаю».

Характерной особенностью личной системы Сталина было отсутствие бюрократизма – этого извечного врага работы любого аппарата. Уже в конце войны, объявив Байбакову о назначении его наркомом нефтяной промышленности, Сталин тут же попросил сообщить, что необходимо для развития отрасли. Байбаков «решился тут же изложить все свои наиболее принципиальные соображения о путях развития нефтяной промышленности. Сталин слушал вдумчиво-сосредоточенно. «Хорошо! – наконец сказал он. – Вы изложите эти конкретные требования в письменной форме, я скажу Берия».

Он сразу же взял трубку телефона и позвонил Берия, который как первый заместитель председателя Совнаркома курировал топливные отрасли. «Лаврентий, вот здесь товарищ Байбаков. Все, что он просит, ты ему дай». В процессе дальнейшего разговора Байбаков «предложил Сталину, назвав конкретные оборонные заводы, перевести их на выпуск буровых станков и другого нефтяного оборудования для промыслов. Сталин тут же через Поскребышева (секретаря Сталина. – К. Р.) отдал необходимые и важные распоряжения». Байбаков отмечал: «Наша отрасль вскоре получила все – и материалы, и оборудование, и толковых строителей».

Но, пожалуй, самой сильной чертой сталинской системы был «постоянный и дотошный контроль за выполнением принятых решений. Весь управленческий аппарат страны строил свой трудовой день в соответствии с рабочим режимом Сталина, который мог и днем и вечером, и среди ночи потребовать отчета о выполнении плановых заданий или справки по тем или иным вопросам отрасли.

«Конечно, – признавался Байбаков, – работать с ним было непросто и нелегко; работать приходилось в зоне повышенной ответственности: Сталин от каждого требовал глубокого знания своего дела, конкретности. Он всегда проникал в самую суть исследуемой проблемы, обладая при этом какой-то мистической (не побоюсь этого слова) способностью чувствовать и находить наиболее слабые и уязвимые места в позиции собеседника.

Было очень трудно понимать, что ты почти безоружен перед его сжатыми до самой сути доводами. Мы знали, какую огромную власть он держал в руках, но сколько власти, столько и тяжелой ноши. И мы все – от Сталина до простого шахтера – несли эту ношу, непомерную и гордую, каждый по своим силам».

Управляющий делами Совнаркома Я.Е. Чадаев размышлял: «Почему так беспрекословно покоряются его воле и желаниям миллионы людей? Почему эти неторопливые слова так бурно и сильно впечатляют слушателей, вызывая у них прилив огромной энергии и подъема?

…Выступление Сталина было всегда событием. Его выступления всегда ждали. А когда он говорил, все слушали его внимательно, с захватывающим интересом, чуть ли не с благоговением. Его речи не были насыщены набором красивых оборотов и фраз, но это были речи, которые зажигали слушателей, зажигали их сознательно и разумно действовать так, и идти туда, и решать задачи так, как начертала партия. Он всегда оставался сдержанным в словах, но эти слова были простыми, честными, понятными. Они содержали такую большую логику, глубину, огромную внутреннюю правду, что их трудно было не понять, не подчиниться, не выполнить их. Сталин непроизвольно привязывал к себе содержанием своих речей…».

Чадаев приходит к выводу, что «его сила была в положительном влиянии на окружающих, в безусловном доверии, которое он вселял, в твердости его характера. Он проявлял непререкаемую волю в делах, заставляя людей верить в его талант, мудрость, силу, вселяя в них энтузиазм и пафос борьбы… Видимо, сила этого воздействия состояла в том, что Сталин был уверен в правильности, верности своих слов, в ясности своих мыслей, безошибочности выдвигаемых им предложений, и его уверенность охватывала и завоевывала массы… Хотелось делать именно так, как говорил Сталин, не сомневаясь, с полной ответственностью выполнять все его указания и распоряжения».

И все же, при очевидной убедительности приведенных мнений, личностный портрет Сталина будет неполным, если хотя бы бегло не коснуться других сторон его характера. Уже упомянутый Лион Фейхтвангер, под впечатлением встреч с вождем в 1937 году, пишет: «… Сталин, в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен. Он не присвоил себе никакого громкого титула и называет себя просто Секретарем Центрального Комитета. В общественных местах он показывается только тогда, когда это крайне необходимо; так, например, он не присутствовал на большой демонстрации, которую проводила Москва на Красной площади, памятуя принятие Конституции, которую народ назвал его именем. Очень немногое из его личной жизни становится известным общественности».

Писатель приводит услышанные в Москве рассказы, рисующие, «как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека, например, он послал в Центральную Азию аэроплан с лекарствами, чтобы спасти умирающего ребенка, которого иначе не удалось бы спасти, или как он буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в приличную, просторную квартиру… О частной жизни Сталина, о его семье, привычках ничего точно не известно…

Когда его приветствуют в публичных местах, он всегда стремится подчеркнуть, что это приветствие относится исключительно к проводимой им политике, а не лично к нему. Когда, например, съезд постановил принять предложенную и окончательно отредактированную Сталиным Конституцию и устроил ему бурную овацию, он аплодировал вместе со всеми, чтобы показать, что он принимает эту овацию не как признательность ему, а как признательность его политике».

Действительно, личная жизнь вождя не афишировалась. Ее наблюдали лишь немногие, но некоторые свидетельства сохранились. После самоубийства жены Сталин сменил квартиру. Он поселился в бельэтаже здания Сената. Домой он приходил только обедать в шесть-семь часов вечера, а затем уезжал на ближнюю дачу в Кунцево. Уходя поздно ночью, он заходил поцеловать спящую дочь. Во время обеда он расспрашивал детей об учебе, потом иногда смотрел тетради и проверял оценки.

Кремлевская квартира выходила окнами на Арсенал. В центре столовой размещался стол на двенадцать персон, накрытый белоснежной скатертью. Слева вдоль стены стоял старинный резной большой буфет с наборами посуды. Прямо напротив дверей, между окнами была расположена тахта, а справа от нее, у стены, книжный шкаф и дверь в другие комнаты.

К его приходу накрывали стол, но даже при большом количестве гостей застолье проходило без официантов. Обслуживающая его женщина только приносила еду. Первые блюда стояли на отдельном столике, рядом тарелки. Он подходил, снимал крышку и словно для себя комментировал: «Здесь харчо… А тут уха… Здесь щи… Нальем щей». Наполнив тарелку, он осторожно нес ее к столу. Этот ритуал самообслуживания повторяли гости. Пили за столом умеренно. Сам Сталин выпивал рюмку-две кавказского вина.

Молодой генерал Генштаба С.М. Штеменко вспоминал, что, обратив внимание на запотевший графин, из которого Сталин доливал содержимое в бокал с сухим вином, он решил, что там водка и, во время отсутствия хозяина, наполнил свою рюмку. Вернувшийся в этот момент Сталин заметил эту хитрость, и когда после очередного тоста генерал выпил, он наклонился к Штеменко и тихонько с явной иронией спросил: «Ну, как, – крепкая?». Генерал смутился – в рюмке оказалась ледяная вода.