Текст книги " Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров"

Автор книги: Константин Романенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 51 страниц)

5. Волович. Заместитель начальника Оперотдела. Его я завербовал следующим образом. В 1931 году Волович, бывший тогда нач. Отделения ИНО (до этого он был нашим резидентом во Франции), зашел ко мне в кабинет и рассказал, что завербован германской разведкой. «…» Я предупредил его, что покрою этот его предательский акт, если он будет впредь выполнять все мои поручения.

Волович согласился. Он был после этого переведен заместителем к Паукеру и ведал там техникой. Его я использовал в плане организации для меня возможности подслушивания правительственных переговоров по телефону. А впоследствии я Воловича использовал значительно шире по выполнению специальных заданий.

6. Буланов. Он был у меня на особо секретных поручениях. У него хранился мой нелегальный валютный фонд, который был мною создан в целях финансирования контрреволюционной моей деятельности, в целях «покупки» нужных мне людей. Буланов был наиболее доверенным у меня человеком, знал о всех моих планах и, кроме того, помогал мне и чисто в уголовных моих делах.

7. Шанин. Был лично мною завербован, когда он еще являлся моим личным секретарем. У него впервые хранился мой валютный фонд. Впоследствии я ввел его в курс моих заговорщицких планов.

8. Островский. Его я завербовал примерно в 1934 году. Попался он мне на каких-то уголовных делах, и я вовлек его в свои уголовные дела. Выполнял он отдельные мои поручения по связи с нужными людьми и по уголовным моим делам».

В тот же день 26 апреля Ягода признался в преступных связях с Рыковым, Бухариным, Томским, Углановым и показал: «Я действительно являлся организатором заговора против советской власти… Для этого имелся в виду арест моими силами членов советского правительства и руководителей партии и создание нового правительства из состава заговорщиков, преимущественно правых. В 1935 г. это было вполне реально, охрана Кремля, его гарнизон были в моих руках, и я мог бы его совершить».

Одним из результатов откровений бывшего председателя НКВД стало то, что на следующий день, 27 апреля, в Киеве был арестован помощник по материальному обеспечению командующего Киевским округом Якира – латыш Рудольф Петерсон. Дивинтендант, возглавлявший до 1935 года Управление коменданта Московского Кремля.

Конечно, Ежов периодически докладывал членам Политбюро о наиболее колоритных признаниях арестованных, но не это составляло в это время предмет главных забот вождя. Он продолжал работу по подготовке политической реформы. В день, когда арестовали Петерсона, Сталин утвердил на Политбюро один из важнейших законодательных актов. Решение, позволявшее обеспечить проведение действительно всеобщих выборов высшего законодательного органа страны.

На следующий день этот документ был опубликован во всех советских газетах как постановление ЦИК СССР – « О прекращении производства дел о лишении избирательных прав граждан СССР по мотивам социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности ». Этим же решением была ликвидирована и Центральная избирательная комиссия ЦИК, регулярно готовившая списки лиц, лишавшихся избирательных прав.

Уже одно это постановление опровергает миф о том, что Сталин якобы страдал подозрительностью и призывал к поиску врагов. Наоборот, в то время когда службы госбезопасности собирали заговорщиков в лубянские подвалы, он занимался вопросами, далекими от разоблачения противников. Он совершенствовал систему народовластия, одновременно усиливая приоритеты государственных интересов. И то, что в эти дни все как бы менялось местами: преследуемые получали гражданские права, а их. преследователи превращались в обвиняемых, стало естественным процессом, обусловленным логикой самого времени.

Еще одно важное решение Политбюро приняло 23 апреля. В нем шла речь о реформе и переподчинении партийных организаций. Из ведения семи крайкомов и обкомов: Северо– Кавказского (Орджоникидзевского), Сталинградского, Саратовского, Горьковского, Свердловского, Ленинградского, Восточно-Сибирского были выведены парторганизации автономных республик Дагестанской, Кабардино-Балкарской, Калмыцкой, Северо-Осетинской, Чечено-Ингушской, немцев Поволжья и других.

С 1 июня 1937 года они были напрямую подчинены ЦК ВКП(б). Одновременно Казахский крайком преобразовывался в ЦК КП(б) Казахстана, а Киргизский обком – в ЦК КП(б) Киргизии. Взамен ликвидированного Закавказского крайкома были созданы ЦК компартий Азербайджана, Армении и Грузии. В результате этой реорганизации состав секретарей нацкомпартий увеличивался с пяти до шестнадцати.

Но еще более существенным стало то, что 25 апреля решением Политбюро Сталин провел упразднение Совета труда и обороны – рабочего органа СНК СССР, в функции которого входило осуществление хозяйственных и финансовых планов, контроль за наркоматами в вопросах хозяйственных и оборонных мероприятий.

Теперь для выполнения этих же целей был образован Комитет обороны в составе: В.М. Молотов – председатель СНК СССР; членами вошли: И.В. Сталин, нарком путей сообщения Л.М. Каганович, нарком обороны К.Е. Ворошилов, заместитель председателя СНК В.Я. Чубарь, нарком оборонной промышленности М.Л. Рухимович, нарком тяжелой промышленности В.И. Межлаук.

Спустя два дня Комитет обороны дополнили. В качестве кандидатов в его состав ввели начальника политуправления РККА Я.Б. Гамарника,' секретаря ЦК А.А. Жданова, наркома внутренних дел Н.И. Ежова и наркома пищевой промышленности А.И. Микояна.

В этом каскаде начавшихся преобразований нельзя не обратить внимание на решение Политбюро от 28 апреля 1937 года, оформленное в совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б). Оно носило название: «О работе угольной промышленности Донбасса». В этом документе, носившем экономический характер и направленном на искоренение недостатков отрасли, упорядочение зарплаты, третий пункт указывал:

«Осудить применительную некоторыми партийными и в особенности профсоюзными организациями практику огульного обвинения хозяйственников, инженеров и техников, а также практику огульных взысканий и отдачи под суд, применяемую и извращающую действительную борьбу с недостатками в хозорганах ».

Документ обязывал Донецкий обком и Азово-Черноморский крайком « исправить допущенные в этом отношении ошибки и разъяснить всем партийным организациям Донбасса, что их прямой обязанностью, наряду с выкорчевыванием вредительских элементов, является всемерная поддержка и помощь добросовестно работающим инженерам, техникам и хозяйственникам».

Нет, Сталин не отказывался от пресечения преступной деятельности, но он направлял процесс исполнения законности в правовое русло. Чтобы это решение не осталось пустым призывом, 5 мая он провел очередное важное постановление Политбюро.

В нем предписывалось «прокурору Союза СССР т. Вышинскому пересмотреть судебные приговоры и снять судимость с инженеров и техников угольной промышленности Донбасса, осужденных по производственным делам без достаточных оснований или на протяжении последующей работы показавших себя добросовестными и преданными делу работниками».

Уже вскоре, 15 мая 1937 года, под заголовком «Что делает прокуратура в связи с решениями СНК СССР и ЦК ВКП(б) о Донбассе» «Правда» опубликовала интервью собственного корреспондента с Вышинским. Прокурор Союза ССР говорил: «Некоторые хозяйственники в порядке самостраховки увольняют с работы лиц, виновность которых не только не доказана, но даже не расследована».

Он указал на то, что «в ряде случаев неудовлетворительно велось расследование дел хозяйственников и специалистов, а судебные органы осуждали некоторых работников без достаточных оснований».

Вышинский извещал, что в связи с такого рода преступлениями: «Прокуратура потребовала из Донбасса все дела лиц, осужденных по производственным преступлениям в 1934, 1935, 1936 и 1937 гг., для их сплошной проверки . После просмотра этих дел в Москве прокуратурой Союза приговоры, вынесенные без достаточных оснований , будут опротестованы. В отношении лиц, осужденных по производственным делам без достаточных оснований, а также в отношении лиц, которые в последнее время показали себя честными и добросовестными работниками, будет возбужден вопрос о снятии судимости».

Почти полстолетия историки даже не упоминали об этих документах «репрессивного» 37-го; они не вписывались в надуманные концепции, и конъюнктурные умы не пытались их объяснить. Между тем после подобной акции, осуществленной ранее в 1936 году в отношении лиц, осужденных по закону от 7 августа 1932 года – за хищение социалистической собственности, – это была вторая волна реабилитаций людей, необоснованно репрессированных НКВД, судебными и внесудебными органами. И за этим процессом, естественно, должно было последовать наказание виновных в произволе, в том числе и в партийных комитетах. Посеявшие ветер – пожали бурю.

Такова была действительная подоплека одной из особенностей репрессий тридцать седьмого года. На фоне этого постановления деятельность Ежова по кадровой реорганизации наркомата не может выглядеть иначе, как оправданная, профилактическая мера по очищению аппарата от приспособленцев и врагов, допускавших произвол и беззаконие.

И все– таки главным для руководителя НКВД оставалось распутывание «клубка» антиправительственного заговора. Ежов взялся за порученное с исключительной добросовестностью и старательностью. Можно сказать, с неким фанатизмом. Он прибрал к рукам все дела, становясь все более требовательным и недоверчивым. Но, произведя аресты лиц из служб правительственной охраны, причастных к Делу «Клубок», параллельно с арестованными «чекистами» Ежов комплектовал и другую коллекцию, но уже в армейских гимнастерках.

Еще 11 марта НКВД арестовало командующего Уральским военным округом И.И. Гарькавого и его заместителя, бывшего колчаковского офицера М.И. Василенко. Родственник Якира и близкий друг Гамарника, с 1931 по 1935 год Гарькавый занимал должность заместителя командующего Ленинградским военным округом. Эти аресты вызвали панику. Якир бросился в Москву и стал добиваться приема у Ежова.

Но тот уже вытягивал новые нити заговора. Заместителя начальника автобронетанкового управления, комдива М. Ольшанского арестовали 15 апреля. 19-го числа взяли командира 9-го стрелкового корпуса Московского военного округа Г. Кутателадзе. В этот же день начальник Главного разведывательного управления РККА комкор С. Урицкий доложил Сталину и Ворошилову о распространяемых в Берлине слухах «об оппозиции советскому руководству среди военачальников страны, правда, отметив, что в эти слухи мало верят».

Действительно, циркулировавшие в Западной Европе слухи о подготовке военного переворота в Москве в этот период усилились. Об этом же писал Троцкий в «Бюллетене оппозиции»: «Недовольство военных ставит на повестку дня их возможное выступление». Похоже, что «Иудушка Троцкий» просто подталкивал события в желательном направлении.

О том, что в Москве готовился переворот и во главе его со стороны военных был Тухачевский, сегодня уже общеизвестно. Расхождения историографов лишь в мелких деталях оценки сроков его осуществления – установлении решающего часа заговора. Пауль Карел пишет, что переворот был назначен на 1 мая 1937 года. Выбор дня был обусловлен тем, что «проведение первомайского военного парада позволяло бы ввести военные части в Москву, не вызвав подозрений».

Однако объявление официального сообщения, что «маршал Тухачевский возглавит советскую делегацию на церемонии коронации короля Георга в Лондоне 12 мая 1937 года», успокоило Тухачевского и заставило в последний момент отложить путч. По утверждению Карела, Тухачевский решил воспользоваться поездкой в Лондон, чтобы еще раз договориться с немецкими генералами о сотрудничестве во время и после переворота: «Тухачевский решил отложить переворот на три недели. Это стало его роковой ошибкой».

Но дело не в планах. У Тухачевского и его «штаба» заговора появились организационные трудности в осуществлении путча. К 1 мая НКВД уже обрубило приводные ремни и «выбрало» основных исполнителей, способных практически осуществить акцию захвата руководителей страны. А вскоре руководители заговора оказались генералами без армий.

Вполне вероятно, что в случае поездки на коронацию Тухачевский вообще мог не вернуться назад. Видимо, письмо, направленное 21 апреля Ежовым Сталину, Молотову и Ворошилову, являлось намерением не выпустить его из страны.

Нарком сообщал: «Нами сегодня получены данные от зарубежного источника… о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 чел. (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить».

На сообщении сохранилась резолюция: «Членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин». Как бы то ни было, но 22 апреля Политбюро отменило поездку Тухачевского в Лондон, а 23-го он был ознакомлен с текстом спецсообщения.

И все– таки до 4 мая Тухачевский не терял надежды на выезд за границу. Уместно предположить, что и записка, и реакция на нее Сталина были не только благовидным предлогом для замены главы делегации. Складывается впечатление, что вождь давал возможность заговорщикам перейти к решительным действиям.

Хотя в разговоре с Фейхтвангером «Сталин и посмеялся над теми, кто, прежде чем согласится поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы на открытом месте». Но ему все же нужны были убедительные доказательства действительно реального существования заговора военных. Поэтому при всей серьезности и опасности обстановки он не стал суетиться и торопить ход событий.

Тем временем следствие продолжалось, и 22-25 апреля в протоколах появились новые признания. Бывший начальник Особого отдела НКВД М.И. Гай (курировавший работу Зайончковской, информацию которой об оппозиции военных он умышленно «игнорировал») и бывший 1-й заместитель наркома внутренних дел Г.Е. Прокофьев дали показания на Петерсона, Тухачевского, Уборевича, Корка, Шапошникова, Эйдемана и других военачальников. Они сообщили и о связях военных с Ягодой.

Как уже указывалось, бывший комендант Московского Кремля, а с 1936 года заместитель Якира по тылу, дивинтендант Петерсон был арестован 27 апреля в Киеве. Во время обыска он собственноручно написал покаянное письмо Ежову с добровольным признанием о своем участии в «кремлевском заговоре». В числе участников он назвал Енукидзе, Корка, Медведева, Тухачевского и Путну. На следующий день бывший заместитель начальника Отдела охраны правительства «З.И. Волович дал показания о существовании заговора с целью государственного переворота, инициированного Ягодой при участии Тухачевского». Но самым слабым звеном в цепи, связавшей всех заговорщиков, оказался латыш Рудольф Петерсон.

Доставленный 29 апреля в Москву, он написал новое заявление на имя Ежова. В нем он признавался, что «является участником контрреволюционной организации правых, в которую был вовлечен в 1931 г. своим начальником по службе – секретарем ЦИК СССР Авелем Енукидзе. Это вместе с ним он [Петерсон] по заданию правых вел работу по подготовке вооруженного переворота в Кремле, одной из задач которого было уничтожение руководителей БКП(б) и Советского правительства, переход власти к лидерам организации правых в лице Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, М.П. Томского».

Он указывал, что план переворота в Кремле сводился к тому, чтобы участники организации правых, работавшие там на различных должностях, в назначенный день и час произвели арест руководителей партии и правительства. Он назвал 16 участников заговора, которых завербовал лично. Показания Петерсона стали ключевыми в дальнейшем развитии событий. С этого момента в следствии наступил прорыв. Теперь, когда составилась колода из спешивших сделать признания подследственных, расследование выходило на накатанные рельсы.

На следующий день, 30 апреля, в канун праздника, был арестован заместитель бывшего коменданта Московского Кремля Петерсона по политической части, дивизионный комиссар М.А. Имянинников. Кольцо вокруг организаторов заговора замыкалось. Картина обретала явственные контуры, и ее темные тона становились все более зловещими.

Сталин уже был информирован, что в круг действующих лиц втянуто значительное число военных. Однако он не показывал виду, что знает о существовании заговора. Более того, он как бы давал заговорщикам возможность приступить к осуществлению своих намерений, и обстановка накалилась до высшего предела.

Празднование Первого Мая «для посвященных» прошло в атмосфере нервозного ожидания. «По свидетельству моего отца, – пишет Ю. Емельянов, – находившегося 1 мая 1937 года на одной из трибун на Красной площади, во время парада среди присутствующих распространился слух о том, что вот-вот будет взорван Мавзолей, на котором находились Сталин и другие руководители страны».

Фицрой Маклин, английский журналист, присутствовавший 1 мая на Красной площади, писал о бросившейся в глаза повышенной напряженности находившихся на Мавзолее Ленина: «Члены Политбюро нервно ухмылялись, неловко переминались с ноги на ногу, забыв о параде и своем высоком положении. Лишь Сталин был невозмутим, а выражение его лица было одновременно «и снисходительным, и скучающе-непроницаемым».

Бежавший из Советского Союза агент Вальтер Кривицкий (в действительности Самуил Гершевич Гинсбург) тоже отмечает нервозность в армейской среде. Он пишет что Тухачевский «первым прибыл на трибуну, зарезервированную для военачальников… Потом прибыл Егоров, но он не ответил на приветствие. Затем к ним присоединился молча Гамарник. Военные стояли, застыв в зловещем мрачном молчании. После военного парада Тухачевский не стал ждать начала демонстрации, а покинул Красную площадь».

То чувство «неуютности», которое ощущали на трибуне заговорщики, было естественно – «нож гильотины» уже холодил их шеи. Но ничего экстраординарного не произошло. Тухачевский еще не потерял надежды на поездку в Лондон, но, когда 4 мая документы на него из посольства Великобритании в СССР советской стороной были отозваны, нервы руководителя заговора сдали.

На секретной сходке, состоявшейся в этот же день на квартире наркома внешней торговли Розенгольца, Тухачевский нервно стучал кулаком по столу и кричал: «Вы что ждете, чтобы нас арестовали, как Пятакова и Зиновьева и поставили к стенке? Я начинаю переворот». Переворот должен был состояться до 14-го числа, и Тухачевский планировал прикрыть его военными маневрами, которые начинались с 12 мая.

Итак, 1 мая до взрыва дело не дошло. Страна буквально безмятежно отметила праздник трудящихся, но на традиционном банкете Сталин позволил себе недвусмысленный намек. Комкор Урицкий, арестованный 1 ноября 1937 года, вспоминал в письме Ворошилову: «1 мая 1937 года после парада у Вас на квартире вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет место за славным столом в Октябрьскую годовщину».

Тем временем в кабинетах следователей НКВД продолжали скрипеть перья секретарей, фиксирующих показания арестованных. Допрос Ягоды 4 мая не принес особых сенсаций. Допрошенный уже после очных ставок с Паукером и Воловичем, Ягода лишь расширил информацию о лицах, втянутых в заговор внутри НКВД. Он сообщил, что в число заговорщиков Молчанов вовлек начальника отделения Штейна и его заместителя Григорьева, которые в 1936 году «по прямому нашему поручению скрывали в следствии по первому центру блока все прорвавшиеся выходы на правых».

В числе людей Гая в Особом отделе он назвал братьев Гюнсбергов, работавших под фамилиями Уманского и Илька, а у Паукера и Воловича начальника отделения Оперативного отдела Колчина. Кроме того, Ягода подробно рассказал о вовлечении в заговор Погребинского, которого он завербовал в 1932 году, уже после его назначения начальником управления НКВД в Горьком.

Не прошло недели, как предсказание Сталина о разоблачении врагов стало сбываться. 6 мая 1937 года арестовали бывшего начальника ПВО РККА комбрига запаса М. Медведева, исключенного еще ранее из партии за разбазаривание государственных средств. 8 мая он дал показания о своем участии в заговорщицкой организации, «возглавляемой заместителем командующего войсками Московского военного округа Б.М. Фельдманом».

Напомним, что это тот Фельдман – бывший начальник Управления по командно-начальствующему составу РККА, – который предложил Гамарнику ввести шифр «особого учета». 10 мая Медведев дал показания на Тухачевского как «возможного кандидата в диктаторы», а среди участников заговора назвал Якира, Путну, Примакова и Корка. Казалось бы, что основные имена военных заговорщиков уже прозвучали, и пора было захлопывать ловушку, однако следователи продолжали вытягивать еще не распутанные до конца нити.

В эти солнечные, весенние дни Тухачевский уже чувствовал леденившее сердце состояние тревоги, но он еще не терял надежды на удачу переворота. 10 мая, в тот день, когда Медведев дал на него показания, Тухачевский вызвал начальника военной разведки А.Г. Орлова. Он приказал ему срочно прислать ответственного работника, занимавшегося германским направлением. К заместителю наркома обороны явился капитан Ляхтерев, и Тухачевский объяснил ему, что готовится большая стратегическая игра. Поэтому на завтра ему необходимы к 11.00 «последние данные о состоянии вооруженных сил Германии».

Маршал говорил, что по плану игры он предусматривает, «что немцы могут включить в свою группировку до 16 танковых и моторизованных дивизий СС». Однако, когда 11 мая 1937 года ровно в 11.00 Ляхтерев прибыл с докладом в приемную Тухачевского, маршала он не застал.

Комментируя эти факты, А.Б. Мартиросян отмечает, что к этому времени немцы не располагали 16 дивизиями СС, а вот «с политической, заговорщицкой» точки зрения «для успешного переворота уж с 16… танковыми и механизированными дивизиями власть точно можно захватить…»

Комдив А.Г.Орлов не являлся рядовой фигурой. Прежде он работал в должности военного атташе в Германии. Мартиросян пишет, что агент британской разведки Фил сообщал помощнику британского военно-воздушного атташе полковнику Кристи еще 10 октября 1936 года, что «на одном из приемов в Берлине, между командующим сухопутными войсками вермахта генерал-полковником бароном Вернером фон Фричем (а именно он возглавлял тогда германскую часть «двойного заговора») и военным атташе СССР Орловым состоялся обмен тостами. Во время которого последний заявил, что «армия СССР готова завтра сотрудничать с Гитлером, пусть лишь Гитлер, партия и германская внешняя политика совершат поворот на 180 градусов, а союз с Францией отпадет. Это могло бы случиться если бы, например, Сталин умер, а… Тухачевский и армия установили военную диктатуру».

Заметим, что главнокомандующий сухопутными войсками вермахта генерал-полковник Фрич был ближайшим другом и единомышленником генерала Ганса фон Секта, и именно с Сектом долгое время поддерживал тесные контакты Тухачевский.

Симптоматично и то, что другого участника заговора военных, командарма 1-го ранга Иеронима Уборевича, на осенние маневры 1936 года официально пригласил не кто иной, как сам Главнокомандующий сухопутными войсками вермахта барон Вернер фон Фрич…

Знал ли Сталин об этих фактах из биографий претендентов на скамью подсудимых в военном трибунале? На такой вопрос трудно ответить с полной определенностью. Впрочем, как бы то ни было, но он не дал захватить себя врасплох; и все-таки он тянул до последней минуты. Только накануне назначенных в срочном порядке на 12 мая маневров он предпринял энергичные действия.

8 мая в кремлевском кабинете Сталина при присутствии Молотова, Ворошилова, Кагановича, Ежова и Якира было принято неординарное решение. Оно касалось военных советов и восстановления института военных комиссаров «во всех воинских частях, начиная с полка и выше». Фактически это было ликвидацией единоначалия в Красной Армии. Теперь, как во время Гражданской войны, командиры не могли принимать решения в одиночку.

Утверждают, что в этот же день, 8-го числа, о заговоре, возглавляемом Тухачевским, написал Сталину и президент Чехословакии Бенеш. Впрочем, отвечая в 1971 году на вопрос писателя Ф. Чуева, В.М. Молотов сказал: «Мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже известна была дата переворота». И несомненно, что если такое предупреждение действительно было, то оно, безусловно, запоздало.

Ликвидация заговора уже входила в завершающую стадию. И чтобы оторвать подозреваемых от их окружения и парализовать возможные действия сообщников, Сталин осуществил перетасовку армейских кадров. На завтра Ворошилов представил Политбюро списки новых назначений.

Предложения наркома обороны рассмотрели на заседании у Сталина 10 мая. В нем приняли участие члены Политбюро Молотов, Ворошилов, Каганович, Ежов, Чубарь, Микоян и члены созданной 14 апреля комиссии при ПБ по подготовке «вопросов секретного характера». На совещании было объявлено, что первым заместителем наркома обороны назначен А.И. Егоров, а начальником Генштаба РККА – бывший командующий Ленинградским военным округом, командарм 1-го ранга Шапошников.

Информация об итогах совещания не залежалась. Уже на другой день под рубрикой «В Наркомате обороны» газеты опубликовали сообщение. В нем говорилось о создании военных советов при командующих военными округами и перемещениях среди начальствующего состава Красной Армии. Командующего войсками Киевского округа Якира перевели в Ленинградский, его место занимал Федько из Приморской группы ОКДВА. Дыбенко перемещался из Приволжского округа в Сибирский. Тухачевский освобождался от обязанностей заместителя наркома и назначался командующим второстепенным Приволжским военным округом.

Смещение с поста первого заместителя наркома обороны ошеломило Тухачевского. Жена расстрелянного по делу о заговоре военных комкора Б. Фельдмана и свояченица Тухачевского много позже писала в Париже под псевдонимом Лидия Норд: «Сразу осунувшийся, непрерывно теребя душивший его воротник гимнастерки, он сидел и писал письма Ворошилову, в ЦК партии и Сталину… Он писал и рвал написанное. Отправив письма, он сказал: «Возможно, погорячившись, я написал лишнее, но ничего… они еще не раз вспомнят меня»

То была бравада. Тухачевский был в растерянности; более того, его охватила паника. Он бросился к Гамарнику. Глава политуправления армии сообщил, что тоже получил копии постановления о снятии Тухачевского с поста заместителя наркома обороны. «Кто-то под тебя, Михаил Николаевич, – сказал он, – сильно подкапывает в последнее время.

Но ничего, между нами говоря, я считаю, что все обвинения ерундовые… Зазнайство, вельможество и бытовое разложение, конечно… В остальном полояшсь на меня. Обещаю тебе, что постараюсь это все распутать, и уверен – ты недолго будешь любоваться Волгой, вернем тебя в Москву».

Конечно, Л. Норд придумала этот разговор. Но если она его не сочинила, то Гамарник словно в воду смотрел. Действительно, Волгой Тухачевский любовался недолго. Однако встреча была, и, безусловно, заговорщики говорили не о «бабах». Логичнее предположить, что глава политического управления призвал Тухачевского к выдержке. Норд пишет, что Тухачевский вернулся от Гамарника несколько успокоенным, но не переставал возмущаться: «Когда у нас хотят съесть человека, то каких только гадостей ему не припишут, – говорил он, шагая по комнате. – Разложение… Три раза женат. Ухаживаю за женщинами…»

Как уже упоминалось, арестованный еще в августе 1936 года Примаков долгое время упорно отрицал свое участие в заговоре. Однако «заговорил» и он. Правда, вызванный в Политбюро, он сначала не признал своей вины, и только после того, как Сталин обвинил его в трусости, он написал заявление, выразив готовность дать показания. 8 мая Примаков признался, что входил в состав руководства троцкистской организации в армии.

«В течение десяти месяцев, – пишет он в заявлении, – я запирался перед следствием… и в этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед т. Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Тов. Сталин правильно сказал, что «Примаков – трус, запираться в таком деле трусость». Действительно, с моей стороны, это была трусость и ложный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 г., я связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полное показание».

Примаков решился, но и теперь он не спешил сбросить тяжелый груз, лежащий на душе. В показаниях 14 мая он называл Якира, которого заговорщики прочили на пост наркома обороны, и несколько других имен. В этот день, точнее в ночь на 14 мая, был арестован начальник Военной академии им. Фрунзе командарм А.И. Корк. На следующий день после ареста Корка взяли «временно не имевшего должности» Бориса Фельдмана.

Однако и теперь Примаков тянул с показаниями. Он еще надеялся на чудо, и лишь спустя еще неделю признался: во главе заговора стоит Тухачевский, связанный с Троцким. Комкора словно прорвало. Долгое время запиравшийся, теперь он спешил выложить все и называл около сорока имен военачальников – участников заговора. Но к этому времени Примаков был не единственным, кто начал «раскалываться».

С шестидесятых годов прошлого столетия «реабилитаторы» и подвизающиеся вокруг темы репрессий сочинители представляли дело так, будто бы показания «героических» армейцев были выбиты истязаниями «палачей-следователей».

Высоколобые интеллигенты убеждали читателей, будто бы «герои-полководцы» подписывали клевету, сочиненную «садистами лубянских застенков», уже ослабевшей от пыток рукой. Но это только лукавый миф. Все обстояло совершенно не так. Мягко говоря, авторы таких утверждений долгие годы водили общественное мнение за нос. В объективной оценке: то была умышленная злонамеренная ложь, построенная на замалчивании действительных фактов и фальсификации реальных событий.