Текст книги "Непростая история"
Автор книги: Константин Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Черный, весь какой-то всклокоченный и, как показалось Кириллу, немолодой человек, отведя юношу к окну, представился; он был автором картины. Художник хотел узнать, в чем заключается его ошибка, ибо чувствует, что критика исходит от весьма компетентного лица. Кирилл тут же на месте показал, как должен приседать пловец в момент отрыва от старта, объяснил, для чего на старте разводят руки.
Художник поблагодарил Кирилла и сказал, что хотел бы написать его портрет: он давно ищет модель для фигуры спортсмена. Портрета он так и не написал (портреты ему, говоря по совести, не очень удавались), но друзьями они стали, несмотря на разницу в профессиях и в возрасте; Львов был на пять лет старше Кирилла, а в их возрасте такая разница заметна.
Однажды Кирилл взял его на водную станцию, и художник открыл для себя новый интереснейший мир. Вот когда Гриша, которому из-за болезни сердца был категорически противопоказан спорт, по-настоящему позавидовал Кириллу, Лешке Шумову, всем этим здоровым, загорелым парням и девушкам. Они расхаживали в купальных костюмах по мосткам, как по паркету своих квартир, а в воде чувствовали себя словно рыбы! В блокноте художника, а позже в его работах замелькали поджарые фигуры пловцов...
Сам Гриша никогда не купался на людях: он был очень волосат и стыдился этого. Казалось, вся сила его организма пошла в неумеренный рост волос. Из-за шапки иссиня-черных, жестких, словно из проволоки, волос голова художника казалась окутанной если не ореолом, то дымкой, буйная растительность на его руках, груди и спине пружинила сквозь ткань рубашки.
Кириллу нравилось бывать в студии художника, где угощением порою служил засохший, покоробившийся от времени кусок сыра, но зато радушия и веселья хватало на всех. Товарищи Гриши охотно приняли его в свою компанию: поэтические склонности и интерес к искусству сближали их.
Художник жил в самом центре, на скрещении всех путей и дорог, друзья привыкли забредать к Грише просто так, «на огонек». Когда же он работал и слуховое окошко было завешено плотной шторой, подниматься наверх было бесполезно: хозяин не открывал никому.
...Сойдя с троллейбуса на Пушкинской площади, Кирилл взглянул на знакомое окошко. Увы, штора опущена: художник работает.
– Нам не везет, Лера. К Грише нельзя.
– Ой, как жалко! – Девушка уже хотела видеть художника, так заинтересовала ее история, рассказанная Кириллом.
– Зайдем еще разок, попозже. В такой чудесный вечер Гришка вряд ли будет долго работать. Может, пока перекусим?
Сидящие на лавочке перед памятником Пушкину люди смотрели куда-то вверх. Старик в белой панаме сказал, ни к кому не обращаясь:
– Но как они туда забрались?
– И девочка туда же! – поддакнула его немолодая соседка. – Куда милиция смотрит?
Кирилл, соображавший, в какое кафе зайти, чтобы хватило тех денег, которые у него были, поднял голову. На освещенной заходящим солнцем крыше восьмиэтажного дома он разглядел знакомые фигуры: мужчину в синей, развевающейся на ветру блузе и маленькую девчушку в красной кофточке.
– Ишь, куда залез! – обрадовался он. – Сейчас я его шугану!
Во дворе Гришиного дома Кирилл дважды пронзительно свистнул. Черная всклоченная голова появилась над брандмауэром.
– Да здравствуют поэты! – завопила голова, затем показалась рука, и в Кирилла полетела косточка абрикоса.
– Как залезть? – крикнул Кирилл, сложив ладони рупором.
– С черного хода... А кто с тобой?
Кирилл лишь рукой махнул: там узнаешь.
Пока они поднимались по черной лестнице, пропахшей жареным луком и какой-то кислятиной, Кирилл коротко рассказал о Кате. Некрасивый Гриша постоянно влюблялся в свои модели и, как правило, терпел поражение. Лишь маленькая Катя, работница типографии, помогавшая наносить на камень литографии художника, сумела оценить не только достоинство его работ, но и чудесный, веселый нрав Гриши. А когда она, уступив настойчивым уговорам художника, пришла однажды в его студию позировать и свой первый сеанс начала с того, что начисто вымыла пол и вытерла мокрой тряпкой пыль со стен, Гриша был потрясен. Ничего подобного он еще в жизни не встречал! Вот почему, продолжая ухаживать за девушками, он был предан и верен своей подруге, ее одну Гриша с гордостью представил матери и сестре, ежегодно приезжавшим в Москву. На синем почтовом ящике, прибитом к двери Гришиного «чердака», был нарисован белый голубь, в клюве он держал конверт с надписью: «От Катеньки». Кирилл помнил эту надпись второй год – срок немалый для влюбчивого художника!
Дверь на чердак была открыта. Нагибаясь, чтобы не задеть головою мохнатые от пыли стропила, Кирилл вел девушку к светлевшему вдали слуховому окну. От разогревшегося за день железа веяло жаром, как от печи. Лишь взобравшись на крышу, они вздохнули полной грудью.
– Привет поэту и его музе! – провозгласил Гриша и спрыгнул с трубы, подняв страшный грохот.
Маленькая девушка со смешным, по-детски не сформировавшимся ртом и почти сросшимися на переносице бровями напустилась на него:
– Ненормальный! Свалишься еще...
Ставя ногу на загнутые стыки листов, чтобы железо не так гремело, Лера храбро двинулась по гребню крыши. Нужно было смотреть и под ноги и вверх, чтобы не задеть кресты телевизионных антенн.
В перепачканной красками блузе, с всклокоченной шапкой волос художник в первую минуту показался Лере очень несимпатичным. Но вот веселые лучики морщинок собрались вокруг карих глаз, опушенных такими густыми ресницами, что им позавидовала бы любая женщина, и лицо стало почти красивым.
Лихо крутнув воображаемый ус, Гриша подбоченился:
– Знакомь, Кирилл, сейчас отбивать буду!
В зависимости от настроения художника его «усы» то по-гусарски вздымались вверх, то печально свешивались.
– А это что? – Катя поднесла к Гришиному носу маленький жесткий кулачок.
– Давай без ревности, тигра! При таком чемпионе тяжелого веса, как этот поэт строительной службы, мое волокитство может носить только платонический характер.
Лера, которую Кирилл представил своим шумноватым друзьям, не знала, смотреть ли на них, на московские крыши или на картину, прислоненную к трубе. Она выбрала последнее.
– Поздравляю, Кирилл, у твоей музы есть вкус и художественное чутье. Она не распыляет внимание на жалкую натуру, а вбирает ее в себя в конденсированном виде.
– Молчи, хвастунишка! – оборвала его Катя. – Вы как сюда поднялись, Кирилл?
– С черного хода.
– А я по пожарной лестнице. – Девушка не без гордости показала свои ладошки – они были в ржавчине.
– Она никогда не хвастается, она у меня скромная! – Художник шутливо щелкнул Катю по носу.
Они препирались между собой, как это бывает меж близкими людьми, знающими маленькие слабости друг друга.
А Лера все стояла перед холстом, на котором жила и дышала Пушкинская площадь. Для сравнения она посмотрела вниз, через край брандмауэра: солнце уже не освещало площадь, и в натуре все показалось серым и холодным, меж тем как на полотне слепил глаза яркий июльский полдень.
– У вас лучше, – признала девушка.
Подняв невероятный грохот, художник отбил лихую чечетку. Топнув ногой в последний раз, он объявил:
– Приглашаю уважаемое общество к столу!
Женщины двинулись вперед, за ними шел художник, держа на плече картину – так стекольщик держит свой ящик. Шествие замыкал Кирилл с мольбертом.
В длинной, мансардного типа комнате, освещавшейся через стеклянный фонарь в потолке, царил беспорядок. На обеденном столе рядом с хрустальными бокалами с недопитым кефиром возвышалась гипсовая голова Сократа, на которую кто-то нахлобучил соломенную шляпу, из расписного украинского кувшина с горлышком в виде лебединой шеи торчал веер кистей, тюбики белил лежали в пепельнице.
Гриша с ходу метким ударом загнал под кушетку выдавленный каблуком до отказа тюбик краплака.
– Простите за беспорядок; Катя только что пришла...
– Ты хочешь сказать, что держишь меня на положении приходящей домработницы? – возмутилась Катя. – Меня, которая весь месяц задерживается после смены, чтобы печатать твои литографии... Ну-ка, приблизься, несчастный!
Подойдя к ней, художник покорно нагнул голову, надеясь покорностью заслужить прощение. Но цепкие пальцы вцепились в его шевелюру, пригнули буйную голову к полу.
– Проси прощения! При всех проси!
– Прошу прощения! При всех прошу! – весело повторял Гриша, мотая головой. – Ай, Катька, знать, она сильна!.. Ой, больно! – неожиданно взвыл он. – Отпусти, чучела типографская!
Расчесав волосы растопыренной ладонью, Гриша заметил:
– Учись, поэт, как заставлять женщин работать на себя. Ни один парикмахер не может расчесать мою волосню, одних гребешков сколько было поломано, а Катька враз справляется...
Включив пылесос – последнее приобретение хозяина, предмет его особой гордости, Гриша принялся водить соплом по тахте, полу, даже по обеденному столу.
– Никак не могу Гришку к порядку приучить, – ворчала Катя, собирая со стола грязную посуду. – Привык жить в хлеву.
– Это хлев? – Художник выключил пылесос. – Можно подумать, что ты, Катерина, никогда не была на Сельскохозяйственной выставке. Там, голубушка, хлев кафелем выложен. А у меня что? Простая фанера... На тахту, дорогие гости, можете садиться без опаски, я уже обеспылил ее.
Тахта была всего-навсего матрацем, поставленным на четыре кирпича, зато ковер, покрывавший ее, был настоящий, его Гриша привез из командировки в Бухару. На полу были свалены грудой книги, сверху лежали те, которые иллюстрировал хозяин. На гвозде висели рапиры для фехтования, сетчатые маски были нахлобучены одна на другую. И всюду картины, эскизы, наброски. У окошка высилось полотно в полтора человеческих роста, закрытое простыней.
– Это новая вещь, – объяснил Кирилл Лере, как экскурсовод. – Гриша ее еще никому не показывал.
К ним подошел художник.
– А может быть, вас, Лера, музыка интересует? У меня найдется кое-что. От Пятой симфонии Чайковского до Вертинского.
– Спасибо, потом... Я еще не все разглядела...
– Тогда потопали в магазин, поэт!
Присматриваясь к картинам, Лера заметила, что один мотив, Пушкинская площадь, повторяется во многих вариациях.
– А зачем Гриша столько рисует один вид?
Катя, готовившая салат, подняла голову.
– Он вообще псих, я ему давно это говорю. Так хорошо нарисовал эту площадь, а все чего-то недоволен: не то да не так! Одно министерство заказало ему написать новый высотный дом, все наши надежды на этот заказ.
– Это? – Лера кивнула на большую раму у окна.
– Что вы, там я... – Катя зарделась от гордости. – Четвертый месяц позирую...
Вернулись мужчины со свертками в руках.
– Пельмени... Сосиски... Ветчина... – объявлял Гриша, разворачивая пакеты. – Довольны, Лера?
– Я буду довольна, когда вы вот это развернете! – И она кивнула на раму, покрытую простыней.
– Сие от меня не зависит. – Он показал на хлопочущую Катю, как бы заново представляя ее. – Хозяйка холста.
– О, женщины всегда сговорятся!.. Помочь вам, Катенька?
– Нет, нет, я сама...
Но когда нарезать хлеб предложил Кирилл, Катя тут же согласилась: он был свой человек в доме.
– А я тут без вас, Гриша, выясняла, почему вы без конца изображаете Пушкинскую площадь...
– Выяснили?
– Не до конца.
Художник показал на противоположную стену:
– Что вы видите перед собой, Лера?
– Стену. С видами Пушкинской площади.
– Вот-вот, вы уловили мою мысль... Из окошка моей квартиры видно «только улицы немножко». Вот я и пробил в стенах десяток дополнительных окон своими этюдами. Пусть мои дорогие гости любуются чудо-площадью во всех ее превращениях. Я могу часами наслаждаться ею, для меня она нечто живое и близкое, почти как человек, друг... – Увлекшись, он поделился с девушкой замыслом своей новой работы – «Поэты». – Московский рассвет, который «лучища выкалил»... Пушкинская площадь... В сквере, перед памятником, живой поэт... Ему не спится, он пришел перекинуться словечком со своим бронзовым собратом...
Рассказывал Гриша вдохновенно, он будто даже подрос на ее глазах и похорошел, несомненно. Лера слушала с восторгом.
– Очень интересно! – восклицала она. – Успех обеспечен.
– Только, чур, никому ни полслова! – насторожился он. – Особливо художникам. Это такой народ!..
– У меня, кроме вас, нет знакомых художников. Если считать, что я вас знаю... Гриша, а меня вы когда-нибудь нарисуете?
– Это еще надо заслужить, девушка! – Склонив голову, он смотрел на нее, словно оценивая. – Эх, если б я мог лица писать так свободно, как здания!..
Вошедшая с блюдом салата Катя слышала последнюю фразу.
– Что, что? А когда я сказала тебе то же самое, даже в более деликатной форме, ты как меня назвал?
– Не будем выяснять при гостях наши отношения! – объявил Гриша, подходя к столу. – Прошу всех садиться!
Он налил бокалы и только приготовился к тосту, как в дверь постучали. Художник беспокойно посмотрел на штору: Катя подняла ее, вернувшись с крыши, да так и забыла опустить.
– Твоя вина, Катька, ты и объясняйся! Кто бы ни был – меня нет дома... Эти черти художники летом не дают работать, прут один за другим, – шепотом объяснил он гостям. – Замечено также, что поток гостей увеличивается, если на столе выпивка.
Но когда в двери позади Кати показалась фигура старика, рисунки которого были известны всей стране по репродукциям, а совиный профиль – по карикатурам, Гриша, забыв все, что он говорил перед тем, бросился навстречу.
– Владимир Илларионович, дорогой, как вы вовремя! Мы только-только бокалы подняли.
– Ты знаешь, какой я питок, Гриша. – Старик тяжело опустился на тахту. – Я не помешаю твоим друзьям?
– Что вы? Здесь только свои... Поэта Кирилла Малышева вы у меня уже встречали. А это его прекрасная муза Лера.
Гриша любил старого мастера графики, который не чурался молодых, выставлял вместе с ними свои работы и неизменно поддерживал их, как член жюри бесчисленных выставок. В свое время старик был другом Маяковского, выпускал вместе с поэтом знаменитые плакаты РОСТА. У него хранилась книжка стихов Владимира Владимировича с авторской надписью: «Волу от Вола». Многие ли могли похвастать такой оценкой совместной работы!
Попыхивая короткой трубкой-носогрейкой, график прислушивался к разговорам за столом, посматривал по сторонам.
– На осеннюю выставку? – Он показал трубкой на картину под простыней.
– Блеснуть, что ль? – Гриша вопросительно взглянул на Катю, та едва заметно кивнула соглашаясь. – Разрешение получено... Эх, была не была! Только предупреждаю: вещь не закончена, прошу быть осторожнее с критикой!
– Трус несчастный! – Катя сдвигала стулья к стене.
Художник установил мольберт на середину комнаты и, отчаянно взмахнув рукой, сдернул простыню.
– Не отсвечивает? – спросил он беспокойно.
На полотне, опираясь на балконную решетку, стояла во весь рост девушка. Бровями ли, сросшимися на переносице, мальчишеским ли ртом была похожа она на Катю, и в то же время это была другая Катя – задумчивая, мечтательная, романтичная. За ее спиной жила Пушкинская площадь, катили машины, у столба с бело-голубой буквой «Т» выстроилась очередь на троллейбус, перед памятником Пушкину бегали дети. Естественно вписываясь в пейзаж, стояла эта простая, рабочая девушка, дочь и хозяйка своего большого города.
– При нормальном освещении вещь будет лучше смотреться, – заметил автор; у него даже уши налились краской от напряженного ожидания.
– А говорил, тебе портреты не даются! – Кирилл с чувством пожал руку друга. – Поздравляю!
– Чудесно! – воскликнула Лера. – Я завидую вам, Катя!
– Чему? – Катя вздохнула. – Попробовали бы вы постоять в одной и той же позе столько сеансов подряд.
Художник ждал, что скажет старый мастер.
– Не худо, не худо задумано, Григорий, хотя я убавил бы неба, а красный цвет дал бы больше в пространстве, – сказал Владимир Илларионович. – И с фигурой еще поколдовать надо, друг мой. Ты руки-то опусти ей, проверь...
– Чую, Владимир Илларионович, чего не договариваете, обязательно проверю. За рисунок вы меня всегда били.
– И буду бить, милый. Рисунок – основа основ. И тем не менее тост за тебя...
Но выпить и в этот раз не удалось – у двери кто-то пробасил:
– А решетка-то кричит! Как ты считаешь, Бобер?
Все обернулись к двери. Там стояли двое: высокий с худощавым мужественным лицом график Бобров (в среде художников его больше знали под именем «Бобер») и обладатель баса, низенький, в очках пейзажист Тишин. Отчаянные спорщики и антиподы в искусстве, они тем не менее были очень дружны и везде появлялись вместе.
– Вот кого я боялся, – Гриша поспешно повернул раму лицом к стене. – С улицы, что ли, услыхали запах спиртного?
– С площади, – подтвердил Бобер. – А чего деву прячешь?
– Дуракам полработы не показывают. Вы с дамами раньше поздоровайтесь, невежи!
Извинившись, художники поздоровались с сидящими.
– Если не хватит горючего, сбегаете в «Гастроном» сами, – предупредил хозяин.
– А ну-ка, покажи свой коронный номер, Тиша! – сказал Бобер.
Маленький художник сделал несколько плавных пассов: «Айн, цвай, драй...» – и вынул из кармана бутылку.
Зазвучали тосты, начались споры, неизбежные там, где собирается больше одного художника. Шумные обвинения в измене (творческой, конечно!) перемежались не менее громогласными объяснениями в любви (к искусству, разумеется!). Обсуждали последнюю статью Грабаря, выступление Коненкова, выставки работ Сарьяна, Герасимова, Дейнеки.
Лера, впервые попавшая в среду художников, понимала далеко не все, о чем говорилось за столом, многие называемые спорщиками фамилии были для нее пустым звуком. И все же это было интересно, а главное – так не похоже на Юлькин «клуб», где собирались люди, лишь околачивающиеся возле искусства. Сейчас она особенно ясно поняла это. Будет что порассказать подруге.
Но вот она взглянула на часы и забеспокоилась:
– Мне пора, Кирюша... Сегодня я должна вернуться вовремя.
– И я, – поддержал он.
При виде поднявшейся пары художники всполошились. Какого черта они, собственно, завели эти бессмысленные споры, в то время как девушка, прекрасная девушка, скучает?! Тишин тут же преклонил перед Лерой колено, поклявшись до конца вечера развлекать ее.
– Этот номер не пройдет! – запротестовал старый график. – И, кроме вас, здесь найдутся мушкетеры!..
Дружный вопль одобрения потряс стены студии.
Художники согласились отпустить молодых людей при одном условии: прощальный «посошок», ту самую бутылку цимлянского, которую принес Тишин, они разопьют на свежем воздухе, так сказать, на Гришиной персональной «ресторан-крыше». Хозяева и гости, не исключая Владимира Илларионовича, ни в чем не отстававшего от молодежи, полезли через слуховое окно на крышу.
Хороша ночная Москва с птичьего полета! Автомобили, удалявшиеся в сторону площади Маяковского, казалось, рассыпали за собой пригоршни красных угольков, а ехавшие навстречу машины подметали мостовую тугими вениками фар. На крыше здания «Известий» выщербленные буквы электрорекламы призывали москвичей пить томатный сок и покупать затоварившиеся изделия Ювелирторга, Ограждающие огоньки высотных зданий у Смоленской и у зоопарка тлели, словно пастушьи костры на дальних скалах.
– А? Хорошо! – Видом со своей крыши Гриша гордился так, словно это было его лучшее произведение.
Картина ночной Москвы настроила всех на торжественный лад. Владимир Илларионович рассказал, как мрачно выглядел город в голодные годы гражданки, Бобер вспомнил бомбежки, дежурства на крыше... И тост был поднят соответственный: за то, чтобы никогда больше не гасли огни Москвы!
Кирилл был уверен, что проводит Леру до ее дома, но в метро девушка протянула ему руку, прощаясь.
– Здесь мы расстанемся. Вам ведь на Арбатский радиус...
– Я еду с вами! – объявил он решительно.
– Вы должны выспаться, Кирилл... Не сердитесь, но у меня выработалась привычка возвращаться домой одной. И потом... потом вам еще рано знать, где я живу. – Увидя его вытянувшееся лицо, девушка добавила: – Вы можете позвонить мне на работу. – Войдя в вагон, она назвала номер своего служебного телефона.
Может быть, Кириллу надо было вскочить в вагон следом? Но пока он раздумывал и колебался, поезд ушел.
8
Задержавшись у стола Кирилла, руководитель отдела почесал за ухом концом логарифмической линейки, с которой не расставался на работе.
– А где столы-подмости? – спросил он.
Молодой человек смутился. Он не ожидал, что Павел Иванович, рассеянно слушавший его в тот день, запомнит разговор. Как на беду, он за это время не успел заняться подмостями. Чтобы как-то оправдаться, Кирилл рассказал о совке для разгрузки, которым он-де начал заниматься еще до столов-подмостей. Набросав на листке бумаги примерный вид совка, он стал объяснять принцип разгрузки. Павел Иванович слушал рассеянно.
– Что ж, какое-то рациональное зерно во всем этом есть, Кирилл Васильевич. Вес вашего совочка, правда, будет великоват, его и вдвоем не поднять. Впрочем, этот недостаток легко устранить, если сделать что-нибудь в этаком роде. – Инженер быстро набросал на полях чертежа облегченную конструкцию совка – без дна и боковых стенок, с одной только передней, как бы загребающей груз. Кирилл с восторгом смотрел на эскиз: и как он сам не додумался? – Но не это, Кирилл Васильевич, смущает меня. – Он подозвал Одинцова. – А вы что скажете?
Поглядев на чертеж, Виктор Алексеевич издал губами продолжительный шипящий звук.
– Скажу, что самосвал давно изобретен.
Кирилл смотрел на Одинцова почти с неприязнью. Он не хуже Виктора Алексеевича знает, что существует самосвал. Но есть еще и обычные грузовики.
Блеснув, застыл в выжидательной позе Наденькин козырек. Чертежник Шитиков посмотрел на чертеж и вернулся к своей доске: его, видно, не устраивала такая мазня. Лишь Люда самозабвенно водила рейсфедером по кальке.
– Вы и правы и не правы, Виктор Алексеевич! – Главный инженер решил заступиться за Кирилла. – Малая механизация еще, ой, как нужна строителям! Не все площадки оснащены техникой так, как наша. А сельское строительство? Совок, предложенный Кириллом Васильевичем, превращает любой колхозный грузовик в самосвал. Я бы обратился с этой идеей – оформив ее, понятно, в чертежи и расчеты – в Министерство сельского хозяйства. У них там свой БРИЗ.
– «Шел я верхом, шел я низом, – негромко напевал Одинцов, возвращаясь к себе. – Повстречался домик с БРИЗом...»
Целлулоидный козырек укоризненно качнулся из стороны в сторону, отчего по потолку забегал зайчик.
Кирилл сунул исчерченный листок в ящик стола. И чего он заговорил об этом дурацком совке? Ни в какое министерство он, понятно, не будет обращаться. У него и времени на это нет.
– Я постараюсь вспомнить, кто из моих знакомых работает по сельскому хозяйству. – Павел Иванович потрепал расстроенного Кирилла по плечу. – Это хорошо, что вы, Кирилл Васильевич, творчески подходите к работе. Но дело не только в том, чтобы снести яичко – нужно еще высидеть птичку. Причем не воробья или там галку, а ясна сокола. – Он говорил почти теми же словами, которые некогда употреблял на лекциях их общий учитель профессор Тарнаев-Тарловский. – Мы с Виктором Алексеевичем подскажем вам добрый десяток «вечных», как их называют строители, проблем, которые ждут разрешения. Например, погрузка и разгрузка сыпучих. Видали, как припудрены места приемки алебастра? Весьма дорогостоящая косметика!
– С вашего разрешения, Павел Иванович, бункером для сыпучих занимаюсь я, – напомнил Одинцов.
Зайцев шлепнул себя по лбу линейкой.
– Прошу прощения, Виктор Алексеевич, запамятовал... А перегородки? Ведь это ж позор! В век сборных конструкций, в эпоху торжества монолитов мы кладем их допотопным способом по камешку, по кирпичику. А что нужно? Нужны гипсосотовые панели, древесноволокнистые плиты. А для этого нужна – что? – новая технология... Или возьмем шлак для засыпки. В жару от него – пыль, в дождь – грязь, круглый год – неудобства...
Когда раздался звонок на обед, Одинцов задержал Кирилла, давая остальным пройти вперед.
– Рассердились, Малышев?
– За что? За правду?.. За правду ведь не сердятся.
– Ого! Именно за правду-то и сердятся больше всего, мальчик мой! Не хочу с вами спорить, покажу кое-что поучительное. Вам, как начинающему рационализатору, это полезно.
Во дворе инженер остановился возле сваленных в кучу железных контейнеров для переноски кирпича. Некоторые рамы были помяты, у других не хватало стенки или дна. Лежали здесь и совершенно новенькие рамы, не бывшие еще в употреблении, однако успевшие заржаветь.
– Что это, по-вашему, Малышев?
– Безобразие! – сказал тот; он и раньше возмущался этим складом металлолома.
– И я так считаю. Теперь представьте себе, что здесь свалено не ржавое железо, а наши с вами мозги. Я понятно выражаюсь? – Взяв Кирилла под руку, он направился к столовой. – Поясню на личном примере. Лет пять назад, когда я только что окончил институт, меня послали инженером на крупную сибирскую стройку. Там в первый год работы я создал нечто вроде этих контейнеров, а может быть, и более совершенную конструкцию. Скажем, автоматический затвор я решил гораздо проще и остроумней: моя железная клетка, наполнившись, захлопывалась сама.
Помнится, я горел, волновался. Авторское свидетельство получил. Премию за экономию. Не скрою, пройти эти этапы мне было легче, нежели кому другому, – мне ворожил родной дядюшка, главный инженер тамошнего треста. Но... Обратите внимание на это вечное «но», Малышев!.. На стройке, где я работал, был свой, местный Драгин. И он, пользуясь тем, что иные шоферы ленились грузить в машины мои «клетки для кирпича», как они официально назывались, постепенно навалил вот такую же, какую мы только что видели, кучу металлолома на заднем дворе. А кирпич по-прежнему грузили навалом.
– Я бы дрался за свою идею! – горячо воскликнул Кирилл.
– Сколько вам лет, Малышев? – спросил Одинцов. – Впрочем, можете не отвечать: двадцать с чем-нибудь. А мне, как сказал ваш любимый поэт, уже «не двадцать лет – тридцать с хвостиком». В ваши годы и я решился. А повзрослев, понял: пока будут «внедрять в жизнь» хотя бы одну мою идею, я успею родить дюжину новых. К слову сказать, и моя «клетка» и эти контейнеры – чепуха на постном масле в сравнении с пакетами Ширкова, которые формируются прямо в печах кирпичного завода. Но и пакеты Ширкова ничто в сравнении с преимуществами метода крупнопанельных конструкций из бетона, на которые мы начинаем переходить.
Вдали показалась семитонка, груженная кирпичом, на котором сидели работницы. У поворота размахивал руками Драгин, показывая шоферу, куда сворачивать. Одинцов усмехнулся.
– Лучшей иллюстрации к нашему разговору не придумать: а воз и ныне там...
Они уже подходили к столовой.
– Нелегко вам работать, Виктор Алексеевич!
– Представьте себе, я нахожу даже удовольствие в том, чтобы сидеть семь часов в нашей, не худшей на свете комнате, среди милых в общем людей и рисовать эти схемы-графики, которыми так гордится Павлуша. Скоро я ему нерукотворный памятник воздвигну своей диссертацией: она целиком построена на работе отдела. А засим до свидания, производство, нас научно-исследовательский институт зовет. К слову сказать, уже сейчас институт дает мне основной заработок.
– А кирпич по-прежнему будут грузить навалом?
– А кирпич будут грузить те, кому сие положено: грузчики. Или, как их метко называет наш общий друг и мучитель Драгин, «двигатели в две собачьи силы».
За обедом Кирилл, быть может, впервые задумался: что же объединяет таких разных людей, как Павел Иванович и Одинцов?
Очевидно, то, что они давно знакомы домами, оба принадлежат к родовой русской технической интеллигенции. Их отцы и деды возводили первые мосты через сибирские реки, строили металлургические заводы на Урале, пробивали тоннели в горах Кавказа. Добрейший, всезнающий Павел Иванович очень нравился ему, но походить все же хотелось на блестящего Одинцова.
Весь день, проходя мимо телефона, Кирилл боролся с искушением снять трубку. Вернувшись после обеда в отдел пораньше, он, не удержавшись, набрал номер Леры. Она сама сняла трубку и сухим, официальным голосом спросила, кого нужно. Как обрадовалась девушка, узнав, кто говорит!
– До чего вовремя позвонили! Я тут как раз рассказываю сослуживице о Грише и никак не могу вспомнить фамилию того знаменитого старого художника, который был вчера в студии. – Она повторила кому-то названную Кириллом фамилию, а через секунду сказала в трубку огорченно: – Не тот, оказывается.
Кириллу хотелось поскорее увидеться с Лерой, но сегодня она, к сожалению, занята. Завтра —пожалуйста!
Вошедший в комнату Одинцов слышал последние слова Кирилла.
– Она? – спросил инженер.
– Она! – ответил молодой человек не без вызова, сразу поняв, кого имеет в виду Одинцов.
– А почему же свидание только завтра?.. Гм!.. На вашем месте, Малышев, я бы такую девушку не выпускал ни на час из поля зрения.
Кирилл иронически поклонился ему.
– Благодарю вас, Виктор Алексеевич, но...
– ...в таких делах вы привыкли обходиться без советчиков, да? – закончил за него инженер. – И правильно делаете, друг мой! Простите мое непрошеное вмешательство...
Перерыв кончился, сотрудники возвращались в отдел. Разлиновывая бумажный лист, Одинцов вполголоса напевал песенку о девушке, которая свела его с ума. Дальше шел наполовину импровизированный текст, что он-де найдет ее и на дне морском.
Что это: шутка, похвальба, намек? В любом случае Кирилла не сбить с толку. И, принявшись за чертеж, молодой человек бодро засвистел детскую песенку: «Нам не страшен серый волк».
Они так разошлись, что Павел Иванович вынужден был напомнить своим сотрудникам, где они находятся.
После работы все записавшиеся в секцию плавания собрались на «Динамо». Наденька резвилась в воде, как балованный ребенок, дорвавшийся до любимой игры, ее взвизги, не говоря уже об экстравагантном костюме, привлекали всеобщее внимание.
Скромная Люда стеснялась своей шумной товарки и краснела больше обычного. Экскаваторщик Борис Ковалев, плотный, державшийся на поверхности воды, как деревянный кубарь, тщетно пытался «потопить» ловкую, отлично плававшую Полину-крановщицу, Раза два она сама заставила богатыря глотнуть речной водицы.
Лиля Бельская вовсе не думала лезть в воду; она не умела плавать, боялась воды и приехала на «Динамо» лишь затем, чтобы самолично проверить, как соберется народ. А тренеру Шумову было наплевать на то, что она инженер и секретарь комсомольской организации треста, для него это был новичок, чья фамилия стояла в самом начале списка, переданного Кириллом. Не слушая возражений девушки, он загнал ее в мелкий бассейн для начинающих. В купальнике, без очков, Лиля казалась маленькой девочкой с большими испуганными глазами. Но надо было видеть, какой восторг загорелся в этих глазах, когда она, почти не касаясь ногами дна, впервые в жизни проплыла целых полметра!
