Текст книги "Непростая история"
Автор книги: Константин Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
Варя пересказывала брату свои сны: чуть ли не каждую ночь она видела маму, беседовала с ней о домашних делах, даже фасон нового платья обсуждала – мама не советовала делать внизу оборку. А ему не везло, он всего дважды видел мать и оба раза умирающей. Это было так тяжело, что он стонал и плакал во сне, проснулся в слезах и больше не мог заснуть.
По субботам он ездил с Варей в зимний бассейн для плавания, где продолжали тренировку наиболее упорные спортсмены стройки. Кирилл все думал, что когда-нибудь встретит здесь Леру, но девушка не показывалась: очевидно, она забросила плавание. Спрашивать о ней у Лешки Шумова он не хотел, а тот, словно понимая его состояние, никогда не заговаривал о Лере. Его, как тренера, больше интересовали успехи Лили Бельской, он клялся, что к концу сезона девушка добьется спортивного разряда.
Однажды Варя рассказала брату, что видела Леру. Та будто бы даже перешла на другую сторону улицы, заметив ее. Лера, по словам сестры, изменилась в худшую сторону: похудела, выглядела старше. Кстати, платье на ней то же самое, голубое. Видно, живет неважно...
– Мне все это неинтересно, Варя! – прервал ее Кирилл. – Что касается Леры – нет в нее веры!..
– Стихи новые?.. А я уж боялась, что ты совсем забросил поэзию! – подтрунивая над братом-стихотворцем, Варя тем не менее верила в его призвание и желала ему успехов.
– Поэзию?! – повторил он насмешливо. – Вот моя поэзия! – Кирилл показал стихотворный плакатик над столом, выведенный так называемым нормальным шрифтом: «Поэтом можешь ты не быть – специалистом стать обязан!» – До стихов ли мне, Варюша?!
Это было не совсем верно: чем больше он был теперь занят, тем больше успевал и на работе и в учебе. Урывками Кирилл записывал стучавшую в голову строчку или целую строфу, но прятал эти записи от самого себя. Беспокойный огонек творчества горел где-то внутри, он не хотел, почти боялся раздувать его. Довольно с него и конфуза с поэмой!
Однажды мысли о Лере – злые, беспощадные мысли – отлились в стихотворное послание. Заканчивалось оно не очень-то изящно: поэт плевал себе в душу, чтобы потушить любовь! Но отправить стихи адресату он не смог: Лера уже не работала в своем учреждении, домашнего ее адреса он не знал. Так огнедышащее послание осталось остывать в ящике стола.
Гриша Львов, которого он видел чаще других товарищей, любой разговор ухитрялся переводить на Леру. Художник до сих пор считал непростительной глупостью, если не предательством, со стороны Кирилла то, что тот, по сути дела, сам оттолкнул девушку, добровольно отказался от нее. Гриша – единственный из друзей – знал подробности последнего объяснения с Лерой, историю с кольцом и считал Кирилла во всем неправым.
– Она не только не навязывалась тебе в тот вечер, как ты считаешь со свойственным тебе самомнением, она тебе, медведю, на всю жизнь себя отдавала, – горячился художник. – И разве только тогда? В выражении глаз я кое-что понимаю, профессия обязывает. Разве забыть, как она смотрела на тебя в моей мастерской! И на крыше, и на водной станции, и на концерте ансамбля вашего... А если она чего-то не понимала в жизни, слабо разбиралась в людях, приняла позолоту за чистое золото – чье же дело, как не твое, объяснить ей?.. Ты же умней ее, дурило! И если она оступилась, какое это имеет значение? За битого – двух небитых дают...
– Для меня – имеет! – тупо твердил свое Кирилл.
– Вот ты ничего и не имеешь в результате. Больше тебе ее не увидеть, как своих дурацких ушей! Ну, погоди, голубчик, я разыщу ее, сам сделаю ей предложение. – Гриша крутнул воображаемый мушкетерский ус. – Катьку брошу, если на то пошло. Кто она перед Лерой! Мышь перед Венерой!
Но, встретив Леру, художник забыл свои угрозы и немедленно примчался к другу. Кирилл сидел за конспектами лекции по сопротивлению материалов.
– Сначала бы надо поманежить тебя, олуха царя небесного, да ладно уж, пользуйся моей добротой, – возбужденно начал он с порога. – Знаешь, кто приходил ко мне сегодня?
Кирилл сразу догадался, о ком речь, сердце у него дрогнуло, но спросил он как можно равнодушней:
– Кто же?
– Сейчас ты будешь подпрыгивать, как карась на раскаленной сковородке. – Выдержав паузу, художник выпалил: – Лера твоя – вот кто! Поднялась ко мне будто между прочим, мимо проходила, но я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь.
– И что?
– Что, что!.. А то, что ты... пень бесчувственный! Если не притворщик. Поначалу и она хотела изобразить нечто эдакое... А услышала об Антонине Ивановне – всю жилетку мне обрыдала... Спросила, как ты живешь, не женился ли. Вздыхала так, что... но это не передашь словами, это слышать нужно... Сама она, между прочим, не замужем. – Гриша произнес последние слова так значительно, что стало ясно, из-за чего он примчался к Кириллу.
А тот лишь безразлично повел плечами: ну и что?
– Кого хочешь обмануть своей железной выдержкой? Ты лучше скажи, медведь, что передать ей. Она обещала еще зайти.
– Ни-че-го! – отрезал Кирилл.
– Ду-би-на! – в тон ему ответил Гриша. – Черт с тобой, а я буду с нее портрет писать. В ее лице что-то новое появилось, скорбное. Словно у мадонны Мурильо...
Взглянув на часы, Кирилл придвинул к себе конспект: у него есть дела и поважнее, чем какие-то мадонны. Но когда разозлившийся художник ушел, он отложил конспект в сторону. У Гриши побывала, а к нему не зашла. Значит, совесть не чиста, не может решиться...
* * *
Снова в квартире повторялись таинственные звонки: женский голос спрашивал Кирилла, а когда он брал трубку, телефон молчал. Он был уверен, что это Лера, но не хотел прийти к ней на помощь.
Сам он так ни разу и не встретил Леру. Кроме сестры и Гриши, ее видел на улице Лешка Шумов, даже перемолвился с ней словечком. Что ж, у Кирилла нет времени бродить по улицам и искать встреч!
20
Когда-нибудь они должны были увидеться, и, наконец, это произошло.
Теплым весенним вечером Кирилл возвращался на мотоцикле из института. Лекции окончились раньше обычного, и он соображал, успеет ли взять билеты в кино на последний сеанс. У своего дома он резко затормозил и, задрав переднее колесо машины, вкатил ее на тротуар. Подперев ногой дверь парадного, Кирилл стал втаскивать мотоцикл в тамбур. Кто-то помог ему придержать дверь. Подняв глаза, он увидел Леру.
– Вы?.. Вы были у меня?
– Нет, я у тебя не была, Кирилл. Но я хотела тебя видеть. Ты проходи, Кирилл, я подержу дверь.
На похудевшем лице Лерины глаза казались больше, они блестели так, словно у нее был жар.
– Спасибо! – Он поставил мотоцикл на обычное место, под лестницей. – Что ж, поднимемся ко мне. Правда, я собирался сегодня в кино...
– Иди, я не задерживаю... Я только хотела увидеть тебя... Вот увидела и... и уходить можно. – Она попробовала улыбнуться, но ничего не вышло.
– Зачем же уходить сразу? Можно пройтись немножко. Я даже и не разглядел... – Он старался строить фразы без прямого обращения и запнулся на секунду.
– ...Тебя! – выручила Лера. – Кирилл, если можно, зови меня на «ты». Хотя бы эти несколько минут, пока мы вместе... И не смотри на меня так пристально, я ужасно выгляжу.
– Ты прекрасно выглядишь, – соврал он.
Лера удивленно глядела на него: такого Кирилла – спокойного, холодного, безразличного – она еще не знала.
Они вышли на улицу.
– Посидим в садике напротив, – предложила Лера.
Ему было совершенно все равно, куда идти и что делать. Он даже удивился, до чего все теперь безразлично.
Они сели на свободную скамейку. Хромой водопроводчик Сеня из дома номер восемь играл на мандолине, две подружки-домработницы с безучастными лицами старательно, словно выполняя заданную работу, трамбовали перед ним каблуками землю. Мальчишки, оседлав забор, встречали каждую проходившую в садик пару нехитрой песенкой: «Я вас люблю и у-важа-аю, за хвост беру и провожа-а-аю...» Заводила – дворничихин сын Вовка Борискин – пощадил Кирилла и его даму: с владельцем мотоцикла невыгодно ссориться.
Лера высматривала что-то в просвет между деревьями. Похоже, она ждет, чтобы он спросил, что она там высматривает. Кирилл молчал.
– Не видно, – сказала Лера огорченно. – Обычно я садилась вон на ту лавочку, – она показала на занятую скамейку, – и смотрела на твое окно, Кирилл. Ведь это твое окно, да? – Он ничего не ответил. – Жалела, что я не мальчишка, не могу залезть на макушку дерева, как лазил ты в детстве, и подсмотреть, чем ты там занят... А когда гас свет, я уходила.
Раскачивая ногой, Кирилл старался сбить носком башмака головку увядшего одуванчика, это ему не удавалось.
– И вообще я много глупостей делала. Например, звонила тебе, а когда ты брал трубку, молчала. Однажды ты меня выругал наугад, а мне показалось, что я поговорила с тобой, даже на сердце легче стало. – Холодные тонкие пальцы легли на его руку. – До самого последнего времени я не знала, Кирюша, что у тебя... что Антонина Ивановна...
Об этом он не хотел говорить. Осторожно, чтобы не обидеть ее, он высвободил свою руку.
– Ну, а как ты живешь, Лера?
– Хорошо. В нашей архитектурной мастерской замечательный коллектив. Сам Рудник – ты его помнишь? Тот старик, в которого я запустила диском на вашем капустнике, – ко мне чудесно относится. Уже два месяца я исполняю должность чертежницы. – В голосе ее звучала гордость. – Это ты, Кирилл, советовал мне подумать о строительной специальности, помнишь?
Он-то все помнил. В мастерскую Леру звали сразу после ее дебюта в ансамбле. Но ведь потом столько всего было!..
– А я думал, ты в научно-исследовательском...
– Почему? – не поняла она.
– Просто я подумал... Туда наш... инженер один перешел.
Она прямо посмотрела ему в глаза.
– Ты имеешь в виду Виктора Алексеевича?.. Нет, я бы к нему не пошла!.. Ты еще хочешь что-нибудь о нем спросить?
– А я ничего не спрашиваю, я только слушаю. Это ты пришла ко мне и затеяла весь этот разговор.
– Не для того, чтобы ты снова... – голос ее осекся. – Разве не ты сам первый отказался от меня, Кирилл? Если хочешь знать, с этого все и началось.
– Конечно! Я еще и виноват.
– Я ни в чем тебя не виню, – сказала она устало. – Я одна виновата во всем... Но ты... ты не понял ничего. Тебе не понять, что значит остаться без работы, скитаться по чужим углам... Пусть я сама ушла из своего архива, пусть я не захотела стеснять больше тетю... Пусть отказалась от помощи родителей, отец ведь стал сильно прихварывать... Повторяю: я не жалуюсь, я сама во всем виновата. Но от сознания этого не становится легче. – Лера передернула плечами, словно ей было холодно. – Брр, я до того унизилась, что просилась обратно к Егору Никитичу. Слава богу, у него уже была новая сотрудница, и он ограничился проповедью о том, что каждый пожинает то, что сам посеял...
Имя ее бывшего начальника напомнило Кириллу кое-что.
– Лучше уж ко мне бы обратилась...
– После того, как ты... Э, да что говорить! – Вынув из сумочки сигарету, Лера зажгла ее и неумело затянулась. – К счастью, в самую трудную пору я вспомнила фамилию Рудника. И он, как выяснилось, не забыл меня. Он до сих пор зовет меня дискоболкой... – Она заметила его пристальный взгляд. – Не надо было мне сегодня к тебе приходить, Кирилл. Да я и не к тебе пришла, собственно. Я часто старалась вспомнить твое лицо, улыбку... А такого Кирилла я не знаю – уравновешенного, холодного, забывшего все...
А он спокойно, как чужую, разглядывал Леру. Короткая стрижка делала ее похожей на девочку, но что-то женское появилось в ее лице, в ее фигуре. И никакая она не красавица – чего он нафантазировал? Маленькие серые глаза, слишком крупный рот, нижняя губа выдалась вперед – может быть, оттого, что она закусила сигарету.
– Тебе не идет курить, Лера!
– Это еще не самое страшное в жизни... – Она снова затянулась, отчего стали виднее нитяные морщинки в углах губ и на переносице. – Кстати, не думай, что я каяться пришла.
– А я ничего не думаю.
Домработницы, кончив танцевать, завели бесконечную жалобную песню: «Сними-и мне комнату сы-ру-ую, я буду жить там век одна; приди ко мне хоть раз в неделю-ю, я си-равно люблю тебя». Вовка Борискин, перебравшись с забора к парадному, вел с ребятами теоретический подсчет: какое количество живых мух проглотил бы каждый из них, если бы рекордиста поставили за это в ворота «Спартака» на одну игру?
Кириллу удалось, наконец, сбить носком башмака головку одуванчика.
– Ну, и как же ты живешь, Лера?
– Ты уже спрашивал. По-разному.
– На Фрунзенской набережной?
Ее уже, кажется, нельзя было ни удивить, ни обидеть.
– Нет. К сожалению, гораздо дальше. В мастерской обещают дать жилплощадь в новом доме. Через год его начнут строить.
Он мог бы рассказать ей, как комсомольцы треста обратились в Моссовет с просьбой разрешить им самим построить жилой дом для себя. Разрешение уже получено, комитет ВЛКСМ составил список наиболее нуждающихся в жилплощади. Он не стал записываться: ему с Варей неплохо и в старой квартире. Но зачем все это знать Лере?.. И вообще пусть сама выбирает темы для разговора, если пришла к нему.
– Когда я представляла себе нашу встречу, Кирилл, – сказала Лера, – я думала, что столько всего выскажу тебе.
– Я слушаю.
Он и сам удивлялся своему тону. Было так, словно в нем сидел кто-то другой, спокойный и холодный, а сам он только посматривал со стороны на происходящее.
– Я хотела тому Кириллу рассказать... прежнему.
– А какой он прежде был?
Лера быстро взглянула на него и тут же отвернулась.
– Теперь уж не знаю. Только не такой. Совсем другой.
– И ты была другою.
– Я хуже была, если хочешь знать, – быстро, волнуясь, сказала она. – Я себя не знала, людей не знала. Сейчас немножко знаю. И... чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак. Так, кажется, говорил некий мудрец?
– Ух, ты! Значит, все мужчины обманщики и изменщики?
– Почему все?.. Зимой прилетал мой одноклассник Игорь Потехин. Я тебе о нем как-то рассказывала, не знаю, помнишь ли. В общем тот, который на летчика учился... Игорек сделал мне предложение. А я в ту пору как раз очень бедствовала, жила у Юльки на птичьих правах... Игорь хотел немедленно увезти меня на Дальний Восток.
– С Москвой расстаться непросто, – вставил Кирилл: он помнил слова Леры о том, что она не мыслит жизни вне столицы.
– При чем тут Москва? Просто я не люблю Игоря. Как он плакал, бедный! Он всерьез полагал, что офицерская форма – все... А с любимым я, не задумываясь, в Урду бы уехала...
Это было уже что-то новое: прежняя Лера об Урде не заговорила. Так-то, видно, и бывает в жизни: один плачет из-за того, что не приняли его предложения, а другой, хоть умри, не подумает предложить руку и сердце. Брак для него, видите ли, слишком серьезная сделка.
– Кстати, ты, Лера, не знаешь, на ком женился Одинцов?
– Кстати, не знаю. И, кстати, не интересуюсь. Но если уж ты заговорил о нем, могу сказать: Виктор Алексеевич по-своему несчастный человек. Да, да, глубоко несчастный! Можешь не улыбаться так иронически.
– Я не над ним, я тебя не понимаю, Лера. Игорь – хороший, Одинцов – несчастный... А кто же плохой тогда?
– Ты! – сказала она просто. – Да, да, ты. Ты, которого я считала самым лучшим на свете... Ты Егора Никитича, жалкого червяка, хотел проучить, а когда Виктор Алексеевич... Ну, хочешь знать все?
– Стоп! – Кирилл даже руку поднял, останавливая ее. Он почувствовал, что вот сейчас, в эту минуту, может услышать такое, что перевернет вверх дном его жизнь, налаженную с таким трудом. – Не хочу!
– Впрочем, где тебе, Кирилл, понять жизнь... Считаешь себя романтиком, а на деле просто мальчик. А я женщина!..
Даже в этот миг, когда, быть может, решалась ее судьба, Лера не унизилась до объяснений. Да и поверит ли Кирилл, больше других знавший Виктора Алексеевича, что этот гордый покоритель сердец, «заманчивый» жених, больше месяца ходил под ее окнами, что он засылал к ней «сватов» и писал чуть ли не ежедневно письма; она их возвращала нераспечатанными. Последнее письмо пришло совсем недавно – отчаянное, сумасшедшее письмо. Она прочла его лишь потому, что адрес на конверте был надписан незнакомой рукой, а внизу стояла неизвестная ей фамилия: «Алексеев». Виктор Алексеевич писал, что в отчаянии женился, не любит свою жену и, если Лера скажет одно только слово...
А было время, Виктор Алексеевич и впрямь нравился ей, волновал ее. Добившись минутной близости, он стал для нее навсегда чужим. Это ли бросило к ее ногам не знавшего поражений гордеца, или пришел и его час в жизни полюбить по-настоящему?.. Глупость, что девушка не может забыть того, кто сорвал первый цвет ее! Это-то она выбросила из памяти. «Ничего не было!» – сказала она себе. А если не было, то незачем знать Кириллу. Он тоже, кажется, стал чужим.
– Поскольку я еще мальчик, мне пора домой.
– И мне. – Она раскурила новую сигарету. – Никто не может войти в положение другого, в этом я твердо убедилась за этот год. Трудный, горький, но... мой год... год моей жизни, которую уже не прожить второй раз по-другому.
– И все же – слышишь, Лера! – если бы можно было начать все сначала, – впервые горячо, заговорил он, – я был бы точно таким же лопухом. Разве только вот этого не разрешил бы тебе! – И, вынув у нее изо рта сигарету, ногой вмял ее в землю.
Леру тронул этот искренний жест, она схватила его руку, прижала к своей щеке.
– Ах, Кирилл, Кирилл, если бы ты знал, как я... Как любила тебя... вот такого, – закончила она тихо.
Вот она и сказала то, чего он так мучительно долго ждал, но лучше бы, кажется, не говорила. Не бьется ответно его сердце, спокойна рука, потрепавшая ее по плечу.
– Об этом... тоже не будем.
– Ничего ты не понимаешь, ничего! Ну, да ладно, не будем, как ты говоришь. Ты ведь до сих пор убежден, наверное, что все дело лишь в том, что кто-то не взял меня замуж... А я и не собираюсь ни за кого выходить... Просто мне выговориться хотелось. Была бы жива Антонина Ивановна, я бы к ней пришла...
На улице стало тихо. Родители давно загнали домой загулявшихся мальчишек, ушли домработницы с гармонистом Сеней.
– Есть и еще одна причина, почему я пришла. – Лера рылась в сумочке, ища что-то. – В ту ночь, когда мы последний раз виделись, я не заснула, все боялась, что кто-нибудь другой найдет... Вот оно! – В руке ее блеснул какой-то крохотный предмет, свет фонаря попал на камешек, и он бросил в глаза Кирилла фиолетовый снопик. – Возьми, это твое. Даже в самую трудную минуту – а у меня их было предовольно – я не решилась расстаться с ним. А теперь оно мне не нужно.
Она сунула ему в руку колечко.
– Не обижай меня, Лера. Ты нашла его, оно вдвойне принадлежит тебе. – Он сунул кольцо в ее сумочку.
– Но не могу же я носить его.
– Тогда выбрось! – Он встал. – Ух ты, скоро час...
– Уже? Похоже, я опоздала на... – Оборвав фразу на полуслове, Лера поднялась. – И все же я рада, что выговорилась. Если бы ты знал, какой жесткий ком стоял у меня вот здесь, – она дотронулась до своего горла, – все это время... Ты позвонишь мне когда-нибудь?
– Возможно.
– Запиши номер моего служебного телефона.
– Говори, я так запомню.
– Значит, не позвонишь?.. Тогда и говорить незачем.
– Как хочешь...
Она пошла прочь из садика.
– Проводить тебя, Лера?
– Нет, нет, благодарю! Мне тут близко.
Кирилл смотрел, как фигурка в белом, не раз стиранном пыльнике медленно уходит в темноту. Она не очень-то торопится, хотя метро сейчас закроется. Что ж, ее дело!.. Он пошел домой.
Но почему он без устали ходит по комнате, перебирая на все лады сказанное Лерой? Может быть, он и впрямь недостаточно доказывал ей свою любовь, не боролся за нее? Но какая же это к черту любовь, если ее надо доказывать, бегать за ней, боясь, чтобы не отнял другой?! Пусть другие бегают, даже скачут, как тот мамин пастух за Ак-Бозат... В свое время и он тоже мог расчувствоваться до того, что пошел бы провожать Леру, а потом полночи добирался до своего дома. Молодец, что выдержал характер до конца!
Но тут Кирилл вспомнил о колечке. В сущности, его очень взволновало то, что он снова увидел его. Немалых трудов, наверное, стоит разыскать такой крохотный предмет в траве под железнодорожным откосом. И сохранить, когда у тебя нет денег на хлеб. Неужели она теперь выбросит его?
О какой чепухе он, собственно, думает? Много ли стоит ничтожное колечко в сравнении с тем, что нашлась сама Лера! Она сказала, что любила его... Глупости, она любит его до сих пор, потому и пришла. И не раз приходила. А он, идиот, разыгрывал перед ней весь вечер роль какого-то блаженного!
Нет, ему не уснуть сегодня! Может быть, выйти прогуляться? На улице так хорошо. А главное, Лера не могла никуда поспеть... Все же он настоящая скотина, что не проводил ее!
...Одевшись, Кирилл сбегает по лестнице, выкатывает на улицу мотоцикл. Свежий ветер вырывает воротник майки из-под кожаной куртки, острые концы его бьют по лицу. У пригородных касс Ленинградского вокзала он прислоняет машину к обочине тротуара. Вот и знакомая платформа, от нее поезда идут на Клин.
Так и есть: маленькая белая фигурка жмется в глубине крытого навеса. Лера опоздала на последний поезд в Подрезково, теперь ей сидеть здесь до утра, одной, в своем легком пыльничке. Что ж, пусть сидит! А он вернется домой...
Решив так, он продолжает идти по платформе. Лера, перестав вертеть колечко на пальце, подняла голову на звук шагов – изумленная, боясь поверить своим глазам и желая верить. Удивительные глаза, каких больше нет ни у кого на свете, смотрят на него, губы, дрогнув, расплываются в улыбке – лучшей, какую видел в своей жизни Кирилл.
