Текст книги "Непростая история"
Автор книги: Константин Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Сейчас я вас выдам, – лукаво сказала Нина, протискавшись в купе. – Лера, он тут без тебя в кино собирается. Спрашивал меня, где идет «Возраст любви».
Лера не успела ответить – вмешалась Юлька:
– Это он другое выпытывал: с кем Валерия ходила в Дом кино. Успокойтесь, молодой человек, со мной.
Увидя выражение лица Кирилла, Нина уже пожалела о своей выходке. Расцеловавшись с подругами, Лера выпроводила их из купе, вышли в коридор курить деликатные лейтенанты.
– Ну, что ты, Кирюша, скажешь мне на прощанье?
– Я тебя ни в чем не упрекаю, – начал он мрачно. – Но за время отпуска ты должна серьезно подумать... взвесить все.
– Не понимаю... – В ее глазах было неподдельное изумление. – А если виною всему эти бедные розы?.. Обещаю тебе выкинуть их в окно, как только поезд тронется.
– При чем тут цветы?.. Я о другом говорю, о самом серьезном... – Кирилл все еще был мрачен, хотя ее отношение к подарку Одинцова несколько успокоило его. – Ты подумай на досуге, сделай окончательный выбор...
– Выбор? – удивилась она. – Да разве любовь выбирают? – Лера порывисто прижалась к нему. – Люби меня!.. Не забывай!.. Работай спокойно!.. Ты пришлешь мне поэму, когда закончишь?
– Там видно будет... – Но он уже улыбался, оттаяв.
Приоткрыв дверь купе, проводница предложила молодому человеку «очистить» вагон. Поезд отходил через минуту.
Когда Кирилл спрыгнул на платформу, толпу провожающих растолкал красный, запыхавшийся Гриша. С обезьяньей ловкостью он вскочил на подножку трогающегося вагона. Художник с маху влепил поцелуй в губы вышедшей в тамбур Леры, сунул ей в руку рисунок в красках – роскошный букет красных пионов – и, победно крутнув воображаемый ус, соскочил в конце перрона, едва не сбив с ног старушку, махавшую платком вслед поезду.
– Молодец! – прокричали в открытое окно лейтенанты.
– Псих ненормальный! – сказала проводница.
Художник подошел к Кириллу и девушкам сияющий; он был доволен тем, что все успел: и Леру поцеловал и подарок сделал. Лучшие цветы завянут, а его букет – никогда, утверждал он. Но ни шутки друга, ни болтовня девушек, которых они поехали провожать, не могли рассеять тяжелого чувства, оставшегося у Кирилла после проводов.
15
С утра лил дождь, словно Лера увезла с собой лето. Просто не верилось, что еще вчера было жарко. Уж не осень ли наступает? Глинистый грунт на площадке строительства развезло, снова самосвалы буксовали в грязи. Каменщики спешили вывести стены корпуса № 7—9 под крышу.
– Прикроюсь крышей – сам черт мне не страшен, товарищи начальники, не то что вода с небес! – храбрился Драгин.
А храбрился он потому, что первый же затяжной дождь показал, к чему приводит самоуправство и работа во имя одних кубометров. Если б работа велась планово и все здание равномерно, по всему периметру, поднималось в высоту, то каждый построенный этаж был бы накрыт потолочным перекрытием следующего этажа, как крышей. Но, увлекшись фасадом, прораб задержал кладку перегородок, что, в свою очередь, вызвало задержку с перекрытиями. И вот два верхних этажа напоминают собою пустую каменную коробку, которую перекрещивают косые потоки дождя.
Вернулся из отлучки инженер Красовский: состояние его больной жены улучшилось. Он добился, чтобы не отдавали соседям башенный кран, задержал на время лучшую бригаду монтажников – словом, всеми способами выправлял драгинское «единоначалие». А прораб то с тревогой, то с надеждой взирал на график организации работ: быть может, впервые он увидел в нем не просто бумажку, а своего рода гарантию от бед, которые сам накликал на себя.
И Кирилл почувствовал отсутствие Одинцова, неожиданно для всех собравшегося в отпуск: руководство треста удовлетворило просьбу инженера, после того как его бункер был принят на «ура» комиссией из министерства. Виктор Алексеевич умел почти шутя помочь технику выйти из любого затруднения, направив мысль по верному пути, а теперь приходилось с каждым пустяком обращаться к и без того занятому Павлу Ивановичу.
– Да, что с вами, Кирилл Васильевич? – удивлялся добряк. – Вы ж недавно подобную чепуху, как орешки, расщелкивали!
Наденьки и чертежник Шитиков, больше всего терпевшие от насмешек Виктора Алексеевича, с первого дня его ухода в отпуск признались, что в отделе стало чего-то не хватать. О Люде и говорить нечего: бедная девушка столько раз в течение дня с тоской поглядывала на пустой стул у окна, что концы линий на ее чертеже невольно скашивались в ту сторону, словно лепестки растения, тянущегося к солнцу.
Никто в отделе не знал, какая сцена разыгралась за день до отъезда Одинцова между ним и Кириллом. Узнав, что Виктор Алексеевич оформляет отпускные документы, молодой человек всполошился: а как же с долгом?
– Пустое, Малышев! Отдадите потом, после отпуска. Даже если я не вернусь в трест, придется заходить за документами.
– Павел Иванович знает о вашем решении?
– Догадывается. У нас с ним в последнее время наметились принципиальные разногласия. Старик взял курс на железную организацию работ, копытом землю роет. Ничего, кроме лишних забот, это ему не даст. Тихая жизнь отдела кончилась.
– Так это ж замечательно!
– Вы, Малышев, безусый энтузиаст, это мне давно известно. Меня ж года к суровой прозе клонят... Надоело жить средь молний...
После работы они вышли вместе. Одинцов был без машины: готовясь к отпуску, он поставил свою «Волгу» на профилактический ремонт.
– Виктор Алексеевич, вот вы говорите, не вернетесь в трест. Я давно хочу спросить вас... получить кое-какие разъяснения... – Из-за волнения Кирилл никак не мог приступить к сути. – Вы пользуетесь успехом у женщин, у вас, я слышал, невеста есть. Почему же вы... Лере морочите голову?
Одинцов казался изумленным.
– В каком, собственно, смысле морочу?
– Я не так наивен, как вы полагаете, Виктор Алексеевич! Вы проводили ее тогда домой с концерта, за это спасибо вам. Но вы и после ездили к ней в Подрезково. Зачем?
– Позвольте и мне спросить вас, Малышев: вы говорите от своего имени или Валерия Павловна просила вас об этом?
– Разве я не имею права спросить? Неужели то, что я ваш должник, позволяет вам...
Одинцов не дал ему договорить:
– Фи, Малышев, это уже запрещенный прием! О деньгах мы, кажется, договорились... Так вот: если вы не уполномочены на то Валерией Павловной, разрешите мне не вступать в объяснения, они могут завести нас слишком далеко. – Инженер сбоку взглянул на юношу. – Знаете, кого вы мне сейчас напоминаете, Малышев? Вы кутик, эдакий милый, полугодовалый щен... Ну, не щен... – поправился он, увидя выражение лица Кирилла. – Вы олень, гордый, благородный олень. Это вас устраивает?
Не дождавшись ответа, он продолжал:
– Я не стал бы разговаривать с вами, Малышев, если бы вы не были мне чем-то очень симпатичны. Может быть, тем, что при вашей внешности социального героя, при анкете, которая, без сомнений, устроила бы самого придирчивого завкадрами, вы законченный рыцарь печального образа. Вам бы серенады распевать под окном прекрасной Дульцинеи. И, пользуясь своей силой, закалывать на рыцарских турнирах каждого, кто взглянул в сторону вашей дамы... Ну, что это за домострой, что за тургеневщина? Нельзя же в век Пикассо и Хемингуэя, в век атома и рок-н-ролла ратовать за менуэт – он еще нашим бабушкам казался слишком медленным... Я человек современный, мне нравится все красивое – и что же? Кстати, ваша Лерочка – простите, что я называю ее по имени! – далеко не красавица. Самая обыкновенная девушка: милая, свежая, в меру наивная.
Кирилл не хотел обсуждать вслух качества любимой девушки.
– А если б за вашей невестой ухаживал другой?
– О боги мои! – В голосе Одинцова было неподдельное изумление. – Такого я не ждал даже от вас, Малышев, вы опоздали родиться лет эдак на сто, не меньше!.. Во-первых, я был бы просто польщен тем, что моя невеста нравится другим. Во-вторых, я абсолютно убежден, что вот в эту минуту, когда мы с вами возвращаемся с работы, за моей невестой тоже кто-нибудь ухаживает. А почему нет? Она мила, остроумна, очень современна, без всяких предрассудков.
– Ухаживают или сбивают с толку?
Одинцов расхохотался от души.
– Простите мне, Малышев, мой глупый смех, но... вы чудак! Можно подумать, что мы с вами не в современном, цивилизованном мире живем. Давайте я познакомлю вас с Ириной Владимировной – так зовут мою невесту – и попробуйте сбить ее с толку, как вы выражаетесь... По рукам?
Кирилл не принял протянутой руки. Идя по краю тротуара, над обрывом, он делал вид, что рассматривает дома и крыши противоположного берега Москвы-реки.
– Нет, голубчик, я не святой и тем более не святоша. Как сказал поэт: «грешник, развратник, безбожник, но он любил Беатриче». Люблю жизнь и лучшее создание ее – женщину. Люблю все, что заставляет трепетать сердце: соперничество, борьбу, преодоление препятствий, ну и, разумеется, победу... Ах, Малышев, Малышев, вы даже приблизительно не представляете себе, каким я могу быть, когда распущу свой павлиний хвост. Нежным и грубым, внимательным и черствым, недоступным и, как Паратов в «Бесприданнице», расстилающим шубу под ногами...
Как бы ни относился Кирилл к тому, что говорил инженер, он не мог не отметить про себя, до чего хорош был Одинцов в эту минуту! Его тонкое лицо казалось одухотворенным, движения маленьких, красивых рук были плавны и округлы, хорошо поставленный, воркующий голос мог убедить в чем угодно. Да, такие вот блистательные циники, наверное, нравятся девушкам больше, чем робкий парень со своей первой неумелой любовью! Соблазнительно-бесстыдные речи скорее зажгут иное сердце, чем застенчивое признание и недомолвки. Было от чего прийти в уныние!
И вдруг Кирилл насторожился: говоря о том, что гимназическое поклонение ныне не в моде, Одинцов рассказал о чеховском гимназисте, который повел даму в ресторан. Денег у него было рубль двадцать копеек, счет подали на сумму в три раза больше. Владелец ресторана выдрал его за уши, гимназист заплакал, после – скучный разговор с дамой об Абиссинии... Так вот почему весело хохотала Лера в электричке после «Эрмитажа», вот от кого она слышала эту историю.
– Прощайте, Виктор Алексеевич! – сказал он, останавливаясь. – Мне... в другую сторону.
– Туда? – Одинцов, улыбаясь, показал на обрыв. – Не советую, Малышев, жизнь прекрасна! – Он поколебался минуту, продолжать ли, затем спросил небрежно: – Да, хотите пари на прощанье: удастся мне отбить у вас Леру или нет?
Кирилл чуть не задохнулся от такой наглости, высказанной к тому же с приветливой улыбкой.
– Вы... вы... какая же вы скотина, Одинцов!
– Грубите, Кирилл Васильевич? – Инженер был предельно вежлив, он впервые назвал молодого человека по имени и отчеству. – Не скрою, вы даете мне этим моральное преимущество.
– Я не боюсь вас, Одинцов!.. И я буду с вами бороться, слышите?.. Всеми средствами...
– Монологами на вечерах самодеятельности? Или через стенную печать? Но вы забыли: я ухожу из треста. Или вы пришлете анонимку в институт?
– Вы не только подлец, Одинцов. Вы еще и трус, да, трус! – Кирилл яростно рубанул воздух сжатым кулаком.
Виктор Алексеевич, щурясь, смотрел на него, но это был уже не знакомый, ласковый прищур, который привык видеть Кирилл. Так прищуривает глаз стрелок, чтобы лучше прицелиться.
– Фи, как грубо, Кирилл Васильевич! Поэт, мечтатель – и вдруг такая проза. А я-то собирался вас со своей невестой знакомить... Хотите продемонстрировать свою физическую силу? В длине рычагов и в весе у вас явное преимущество.
Нет, инженер не был трусом, он стоял в спокойной выжидательной позе. А когда молодой человек, не зная, что делать дальше, сбежал с откоса, Одинцов беспокойно крикнул сверху:
– Постойте, куда вы, ненормальный?
Перепрыгивая через канавы с риском подвернуть ногу, Кирилл ругался вслух, в груди его все клокотало, а на глазах – от ветра ли, от обиды – выступили слезы; он не хотел, чтобы их увидел Одинцов. Пробегая мимо дерева, он с такой силой ударил по шершавой коре, что содрал кожу на ладони.
Речная вода, которой умылся Кирилл, несколько охладила его. С яростным аэропланным треском промчался глиссер, подняв белые буруны. Волны дошли до берега, колыхнули ветки старого разлапистого вяза, склонившегося к воде.
* * *
На следующий день Кирилл до начала работы молча положил на одинцовский стол конверт с деньгами: с вечера пришлось обегать всех друзей и знакомых. Если б не полученный Гришей в издательстве аванс и не Лешкина щедрость, неизвестно еще, удалось ли отдать долг. Виктор Алексеевич небрежно сунул конверт в карман. Похоже было, что инженер хочет что-то сказать, связанное со вчерашним. Кирилл отошел, не желая разговаривать с ним. С этим покончено!
Никогда еще Кирилл не писал так увлеченно, как в первые вечера после отъезда Леры. Некого было провожать, не к кому мчаться в Подрезково, а столько накопилось невысказанного:
Все лучшие слова
И сочетанья их
Дарю тебе, едва
Они сложились в стих.
Все лучшие дела
Тебе я посвятил...
В конце вещи найдет свое место последнее его объяснение с Одинцовым, причем герой поэмы будет говорить более умно, чем сам он, и вести себя станет куда как решительно.
Кажется, он сумеет сделать неплохой подарок к Лериному возвращению. А это важнее, чем вечерний строительный, о котором не устает напоминать Антонина Ивановна. Институт нужен ему одному, а поэма – и Лере! Дело ведь не только в опубликовании вещи, дело в том, что печальная судьба героини поэмы должна будет подсказать кое-что самой Лере.
Когда от усталости тяжелела голова, Кирилл шел на улицу. У него были свои излюбленные маршруты: Большой круг и Малый круг – называл он их. Первый оставлялся на воскресенье или на праздничные дни, так как требовал много времени. Он начинался у Новодевичьего монастыря и вел излучиной реки от Окружного моста к Крымскому. Можно было идти по тропинке над самой водой, глядя на сновавшие по реке лодки, катера, речные трамваи, а можно было подняться на высокий склон Ленинских гор и любоваться оттуда необъятной панорамой Москвы, знакомой с детства и в то же время что ни день меняющейся.
Давно ли в низине Лужников до середины лета стояли лужи, оставшиеся от половодья, росла капуста в огородах да грязными, беспорядочными пятнами были разбросаны домишки и бараки! Теперь Москва-река, одевшись в гранит, стала шире и как будто моложе. В излучине левобережья раскинулся веселый спортивный город с исполинскими шатрами игровых арен, со стотысячным бетонным ульем футбольного стадиона, с бассейном для плавания, с теннисными кортами и городошными площадками, с цветниками и кудрявыми молодыми рощицами. Спортивные сооружения так естественно вписывались в окружающий пейзаж с рекой и зелеными склонами правого берега, что казалось, городок здоровья существовал здесь всегда.
С площадки перед университетом и старому москвичу нелегко определить, где дома Усачевки, которой некогда кончался окраинный район столицы. Светлые многоэтажные корпуса, обогнув стадион имени Ленина, вымахали к самой воде, новый арочный мост связал берега реки. А что за диво—громады поднялись за университетом и по обе стороны от него, где всего несколько лет назад тянулись поля, перерезанные оврагами? Это ж целый город с широкими проспектами и площадями, школами, клубами, кинотеатрами! Обойти его не хватит и дня.
Малый круг вел тихими, кривыми переулками Арбата, с их старинными особняками и новыми зданиями, вдоль палисадов, где играла детвора и сидели с газетой в руках или вязаньем пожилые люди. Каждый дом, каждый камень и дерево были знакомы здесь Кириллу. Вот чугунная ограда детского диспансера выгнулась в одном месте дугой, повторяя форму ствола старого тополя, наклонившегося в переулок. Вот пожарное депо, выстроенное в дни, когда с безоблачного московского неба сыпались в переулки фашистские зажигалки и фугаски.
Кирилл шел не спеша, слушая радиомузыку, доносившуюся из открытых окон квартир, и, хотя он прекрасно знал, куда выйдет, снежно-белые, сходящиеся в высокой синеве грани высотного дома на Смоленской всякий раз заново поражали его. Серебряная башня здания тепло освещалась лучами заходящего солнца, точно просвечивалась насквозь, в то время как окружающие арбатские дворики уже тонули в наступающих сумерках.
Широкое Садовое кольцо, по которому безостановочным потоком, в несколько рядов, ехали машины, выводило к улице Горького – шумной, полнолюдной, яркой от света неоновых реклам. И так разителен был контраст между почти патриархальной тишиной родных переулков и бурлящей через край жизнью центральных магистралей, что домой Кирилл возвращался возбужденный, подстегнутый, освежившийся.
Но почему знакомый Малый круг то и дело вытягивался эллипсом, достигнув в месте наибольшего удаления от своего центра Октябрьского вокзала? Не в Подрезково же собрался Кирилл!.. Там ему нечего делать...
На улице Горького он поймал себя на том, что высматривает среди прохожих Леру. Что за наваждение, она ж далеко отсюда!.. И все же Кирилл не удержался, чтобы не заглянуть в лицо девушки, чем-то напомнившей ему Леру. Разумеется, не она.
А однажды ноги сами привели его к дому Юльки: он запомнил ее адрес с того дня, когда с Гришей провожал девушку с вокзала. Кирилл пришел в «клубный день»; возбужденная, хлопочущая хозяйка обрадовалась новому гостю, хотя и не могла уделить ему особого внимания – нужно было варить кофе для компании. Улучив момент, он спросил, нет ли писем от Леры.
– Каких писем? Ах, уже больше недели прошло?! Не бойтесь, бык ее не забодал. И разлюбить она вас не успела. Сколько я знаю Лерку – она никого еще никогда не любила так, как вас, чудак вы человек.
Кирилл готов был расцеловать ее за эти слова. Наблюдая за шумной, подвыпившей компанией, он не мог представить себе, что здесь бывала его Лера. Этой стороны ее жизни он, оказывается, совсем не знал.
* * *
Производя хронометраж кладки перегородок шестого этажа, Кирилл заметил облачко алебастровой пыли, пробившееся откуда-то сверху. Почему распыляется материал? Там же бункер.
На седьмом этаже подсобница, стоя на лестнице, выгребала из бункера лопатой алебастр и кидала его в носилки на полу. Лицо ее было повязано платком так, что виднелись одни глаза.
– Почему лопатой пользуетесь? – Кирилл с трудом сдерживал досаду, видя, что герметически закрывающийся бункер, стоивший немалых денег, используется как простой ящик.
Женщина отвела платок ото рта.
– Заела ваша техника! Приказано вручную выбирать.
Кирилл потрогал дроссельную заслонку бункера – она не открывалась. Он с силой подергал ее – тот же результат. Женщина насмешливо смотрела на него, потом взялась за лопату.
– Отойди, начальничек, запылю!..
Осмотрев бункер, он понял, в чем дело. После прошедших дождей заслонка, которую своевременно не смазали тавотом, заржавела. Погнутый край ее и следы кирпича на ручке показывали, что бункер пытались открыть самым примитивным способом.
Он сбросил куртку и, подняв с пола железный прут, попробовал поддеть им заслонку. Ручка снова действовала, но когда Кирилл попытался закрыть ее, он защемил три пальца: из-под почерневших ногтей выступила кровь.
– Руку повредили? – участливо спросила подсобница, спускаясь со стремянки. – Давайте перевяжу.
– Ерунда! – Он обернул пальцы носовым платком.
Через полчаса кисть вздулась. Дежурный врач поликлиники, смерив Кириллу температуру, сделал ему противостолбнячный укол. Пострадавшая рука повисла на бинте.
– Денька три-четыре придется высидеть дома, товарищ Малышев. А если станет хуже, вызывайте районного хирурга.
Дома время потянулось медленно.
Первый день, лежа на диване со вздувшейся рукой, отдающей болью где-то в плече и в затылке, Кирилл прислушивался к дребезжанию толстого бемского стекла парадной двери в подъезде дома: не письмоносец ли? Его слух обострился до такой степени, что он слышал, как шуршит опущенное почтальоном в ящик на лестничной площадке письмо. И стучал в стену Варе.
– Тебе ничего нет, – неизменно сообщала сестра, проверив содержимое ящика. – Какой нетерпеливый! Из района почта медленно идет. Не на Северный полюс уехала, чего волнуешься?
Поздно вечером шаги человека, поднимавшегося по лестнице, затихли на площадке пятого этажа чьи-то руки шарили по двери. Завернувшись в простыню, Кирилл выскочил на лестницу. Его появление перепугало полную подслеповатую женщину, изучавшую дощечку с фамилиями жильцов; она ошиблась этажом.
Утром следующего дня сестра вбежала к Кириллу, держа руку за спиной, и потребовала: пляши! Но письмо оказалось от Юрия Власова, товарища по техникуму, которому он не ответил еще на предыдущее послание. Пожурив Кирилла за молчание, Юрий сообщал о своих успехах. Он был уже младшим прорабом в котловане Сталинградской ГЭС; продвижение по службе здесь быстрое. А какие девчата в их топографической партии! Одна немножко похожа на Олю К. из параллельной группы в техникуме. Не знает ли, кстати, Кирилл ее координаты?
Как давно это все было: техникум, серьезный, начитанный Юрий, дружба с которым немало ему дала в ту пору, хорошенькая Оля Кружкова, нравившаяся им обоим. Именно ее Кирилл имел в виду, когда задумывал свою поэму. А позже появилась Лера, затмив собою всех. Когда-то Юрий, не умевший зарифмовать и двух слов, бережно собирал стихотворные пустяки, которые выходили из-под пера Кирилла. Вот кому он пошлет на суд поэму.
Но почему все-таки Лера не пишет? Обиделась за проводы? Нет, грузовик – не худшая его выходка. Если она умна, то поймет, что это стоит букета роз. Не случилось ли с ней чего в дороге? Она могла простудиться, захворать. Он же вот повредил себе руку, никуда не выезжая. Или тут другое?..
...Над белыми домиками Слободки кружит самолет, девушка в голубом платье выбегает во двор, машет летчику платком. Она знает, кто прилетел – тот самый парень, который был влюблен в нее в школе. Пилот увидел девушку и приветствует ее, накренив самолет. Он никогда не забывал свою первую любовь, даже перевелся в гарнизон поближе к ней. И каждый раз, вылетая на задание, делает круг над ее домом.
...Нет, вовсе это не пилот, а Одинцов. Он вылезает из машины в Слободке, Лера с букетом полевых цветов встречает его. Инженер решил провести отпуск вблизи от девушки. Должен же он выиграть пари, хотя его не принял Кирилл...
Жар поднимался теплой волной, приятно кружа голову. Воспаленное воображение рисовало одну картину за другой, реальные фигуры мешались с выдуманными...
В комнату вошла мать с вязаньем: бросив шить, она взялась за спицы.
– Что это ты раскраснелся, сынок? Да ты весь горишь!
Сунув под мышку сыну градусник и заботливо подоткнув простыню, Антонина Ивановна стала припоминать, как в свое время получила за счет фабкома путевку в дом отдыха и целых двадцать четыре дня – почти месяц! – блаженствовала на Истре. Если ей не изменяет память, со станции Истра письма шли до Москвы больше недели, хотя тут нет и ста километров.
– Ты бы, мама, мне еще сказку рассказала на ночь.
– А помнишь, тебе было десять лет, ты лежал с воспалением легких и каждую ночь усыпал под мои сказки. Думаешь, ты стал намного умнее с тех пор? Вот послушай, какую историю я услышала в госпитале от раненого бойца-киргиза...
Мать рассказала о быстроногой красавице Ак-Бозат – кобыле с белой звездочкой на лбу – единственном сокровище бедного пастуха. Важные баи предлагали бедняку за его лошадь табуны кобылиц, войлочные юрты и много всяческого добра. Самый богатый полновластный хозяин степи скрепя сердце согласился выдать за упрямца свою дочь, если тот расстанется с Ак-Бозат. Влюбленная девушка в конце концов перешла в дырявую юрту пастуха, но лошадь он так и не отдал.
Бесчестный вор, подкупленный отцом девушки, темной ночью увел Ак-Бозат, обвязав копыта тряпками. Проснувшись в тревоге, пастух услышал вдали знакомое жалобное ржанье. Вскрикнув, как безумный, он вскочил на первого попавшегося скакуна и помчался за похитителем. На рассвете он стал нагонять свою красавицу, хотя вор нагайкой полосовал ее бока. До слез обидно стало пастуху, что его гордость, его мечту, его сокровище можно догнать на простой лошади. И крикнул он в ярости: «Отпусти поводья, шайтан!» Вор отпустил поводья, и Ак-Бозат стрелой умчалась в степь...
Не в первый раз мать поражала Кирилла пониманием того, что с ним происходит. Он постарался не показать виду, как его задела рассказанная история.
– Мораль сей басни такова: свое сокровище беречь получше надо! Так я тебя понял, мама?
– А может быть, и другое: не бойся отпустить поводья! – сказала мать уклончиво. – Мечта дороже всех сокровищ, сынок. А поводьями никого не удержишь – ни лошадь, ни тем более человека.
Что она знала? О чем догадывалась? Кирилл мог бы сказать матери, что ни за кем в жизни он не гонялся и не будет гоняться, но, боясь выдать волнение, предпочел отмолчаться.
– Очень хочется видеть тебя счастливым, Кирюша! Внуков понянчить хочу. Ох-хо-хо, доживу ли?.. Дай-ка градусник!.. Ну, слава богу, падает температура... Спи спокойно!
Среди дня позвонила Наденька, от имени отдела осведомилась о его здоровье. А вечером неожиданно ввалился экскаваторщик Борис Ковалев. Кирилл удивился его приходу; они ведь недостаточно близко знакомы.
Большой потный Ковалев не мог найти места, куда положить кепку, и кончил тем, что сел, держа ее на коленях. Адрес заболевшего техника он узнал в производственно-техническом отделе.
– Неприятности у меня, товарищ Малышев, – прямо начал он. – Жильцов грозит привлечь за хулиганство, Бельская вызывает на бюро. Поскольку вы свой человек – хотелось раньше с вами обменяться... Да, а как ваше здоровьечко? – спохватился гость.
– Все в порядке. Так что с вами стряслось?
Не зная, чем привлечь внимание гордой крановщицы Полины Глушко, рассказал экскаваторщик, он надумал сделать ей такое признание в любви, какого никто никогда никому не делал. Раздобыв ведерко мазута и кисть, он после конца смены подвел свой «Воронежец» к торцовой стене недостроенного корпуса, задрал как можно выше стрелу экскаватора и, забравшись по ней, словно по лестнице, на высоту третьего этажа, вывел аршинными буквами: «ПОЛЯ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!»
– Здорово! – Кирилл присел на диване в возбуждении; он вспомнил свою проделку с надписью в Подрезково. – И что?
– Что, что?.. Наутро вся стройка сбежалась смотреть мое художество. Жильцов начальство привел. Какая-то комиссия работает в тресте – тоже пришла в полном составе... Кто смеется, Жильцов ругается, Полинка моя ревела весь день. Со мной и разговаривать не стала, через подругу передала, что я хулиган, публично ее оскорбил. – Он ударил себя кулаком в грудь, загудевшую, как пустая бочка. – А меня, может, за озорство такое в газете хвалили.
Экскаваторщик имел в виду надпись на каменной глыбе, легшей на дно перекрываемой Волги: «Привет судакам от бригады Ковалева!» В свое время газеты воспроизвели ее текст, кинохроника засняла момент падения ковалевской плиты в Волгу, весь Советский Союз посмеялся остроумной выходке бригадира. Но плита легла на дно, судаки не могли прочитать надпись, а настенное признание в любви кололо глаза не только той, которой было посвящено.
Видя, что гость, несмотря на напускную браваду, всерьез расстроен, Кирилл прочитал по памяти стихотворение о влюбленном мальчишке, который, не зная, чем обратить на себя внимание своей подруги, «на каменных плитах, где милой ботинок ступал, «Хорошая девочка Лида» в отчаяньи написал»...
– Ух, ты! Ваше? – Узнав, что стихи написаны известным советским поэтом и много раз перепечатывались, экскаваторщик обрадовался еще больше. – И книжка у вас есть? Дайте мне ее на пару деньков, я прочту Полинке. А Жильцову и прочим деятелям скажу, чтобы больше изучали художественную литературу.
Кирилл поинтересовался, цела ли сейчас надпись.
– А что ей сделается? Только буквы малость потекли, жидковат мазут оказался... – Он ухмыльнулся, показав желтые моржовые клыки. – Жильцов кипятился: в двадцать четыре часа стереть! А как сотрешь, если мазут в силикатный кирпич впитался. Ничего, новый корпус пристроят, буквы штукатурка скроет. Стена-то внутренняя...
Одобрение Кирилла исправило настроение экскаваторщика. Томик стихов скрылся в его необъятном кармане, а на свет появилась бутылка портвейна «777». Подмигнув больному, дескать, это лекарство никому еще не вредило, богатырь одним ударом широченной ладони выбил пробку. Отхлебнув порядочный глоток, Кирилл вернул бутылку гостю.
– Я попрошу сестренку насчет закуски сообразить.
– У нас все предусмотрено. – Ковалев достал из кармана две шоколадные конфеты. – Так ты когда, Малышев, на работу?
– Денька через три-четыре.
– Бюро меня не пугает, на Жильцова мне – тьфу! А вот с Полинкой ты, Малышев, поговори. Она тебя ужас до чего уважает.
– За что? – искренне удивился Кирилл.
– Что ты! – замахал руками Ковалев. – По тебе не одна из наших девчат-подсобниц вздыхает. Поля призналась мне как-то: «Мой идеал – техник Малышев...» Поначалу я даже приревновал тебя, а потом увидел: парень ты серьезный. Небось своя есть студенточка? – Он еще раз подмигнул Кириллу.
Они выпили за примирение Бориса с Полиной, за Леру.
Экскаваторщика спугнул приход Гриши: ревнивец до сих пор не простил художнику посещения башенного крана.
Озабоченный, небритый, что сразу делало его старше на несколько лет, Гриша поделился своими огорчениями. Жюри выставки отклонило серию его строительных зарисовок.
– Я сам виноват, поспешил. Раньше нужно было у вас на стройке обнародоваться. Очень уж название придумалось беспроигрышное: «Растут этажи...» Ни черта не помогло – ни название, ни тематика. Рисунок, говорят, слаб, особенно в портрете. Будто я и сам не знаю, что мой конек – пейзаж, цвет. – Вспомнив о рисунке, художник, продолжая разговаривать, стал набрасывать, на листке блокнота лежащего Кирилла; он решил отныне использовать каждую минуту для практики. – Хоть бы постройкомщики не пришли на выставку.
Предприимчивый Гриша успел пригласить на открытие выставки, так сказать, авансом, предпостройкома Жильцова и кое-кого из клубных работников в расчете на то, что его рисунки прямо с выставки будут приобретены для клуба строителей.
– Не напомнишь – не придут, – успокоил друга Кирилл. – А как с «Весной московской»? – Он имел в виду картину, которая понравилась ему и Лере.
– Первый тур прошла благополучно... Тьфу, тьфу, тьфу! Хоть бы Владимир Илларионович поскорее возвращался из Варшавы. У него там персональная выставка гравюр открылась. Без поддержки старика может трудненько прийтись... Послушай, как называются эти земляные столбики? – вдруг вспомнил он. – Ну, которые остаются после выемки фундамента под дом.
В прежнее время, когда выемка грунта велась лопатой, землекопы оставляли контрольные столбики нетронутой земли, так называемые целики. По ним десятник при замере работ наглядно видел, сколько грунта вынуто за день.
