Текст книги "Непростая история"
Автор книги: Константин Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Не вздумай только в свою картину вставить целичок. Тот же Борис Ковалев засмеет тебя за отсталость.
– А если я своими глазами видел этот самый целик? Знаешь, в дальнем углу участка, где глинистый грунт... Но меня не целик интересует, а человек, который сделал из глины голову Маяковского. Лопатой ли он снимал грунт или еще чем, только черты поэта схвачены точно... Самородок!
И тут же Гриша перескочил на другое: а что, если украсить стрелы башенных кранов головами жирафов или аистов из папье-маше? Затраты небольшие, зато эффект какой! Железный жираф поднимает корзину с кирпичом...
– А Драгина вырядить Серым волком, да? – в тон ему продолжил Кирилл. – А Павла Ивановича – Красной шапочкой.
Ему не терпелось поговорить о Лере, а художник, как назло, не спрашивал о ней. Кирилл осведомился о здоровье Кати.
– Здорова, что ей сделается. Лучше скажи, как наша прекрасная Лерочка доехала? – спохватился Гриша.
Кирилл рассказал о странном молчании девушки.
– Когда моя Катька прохлаждалась в санатории полиграфистов, она вовсе три недели молчала. Вдобавок мне стало известно, что в той же партии отдыхает ее завцехом, препротивный тип, ухаживавший за Катей до меня. Что делаю я? Лечу в Сочи и навожу порядочек. – Он крутнул воображаемый ус. – Слава богу, мы не в онегинские времена живем, в нашем распоряжении передовая отечественная техника.
– Ты, Гриша, представитель свободной профессии.
– А до какого числа у тебя бюллетень?
Узнав, что бюллетень продлен до субботы, а Лерины родители живут под Харьковом, художник стал убеждать друга лететь немедленно. До Харькова каких-нибудь три часа лету, за сутки можно обернуться! На Леру и на ее родных его прилет, несомненно, произвел бы самое благоприятное впечатление.
– А деньги? По бюллетеню гроши причитаются: я ж без году неделю работаю. Вот и тебе долг еще не вернул...
– О долге забудь, но что касается новых ссуд, то... – И Гриша вывернул пустые карманы.
Нужную сумму в тот же вечер привез Лешка, которому позвонил художник. Назвав Кирилла влюбленным идиотом, а Гришу – авиасводником, пловец тем не менее снял со сберкнижки часть «неприкосновенной» суммы, которую копил на «Москвич».
Всю ночь Кирилл проворочался без сна, обдумывая план отлета. Рука, кажется, больше не болела, С утра пораньше он помчался в городскую контору Аэрофлота, сказав дома, что идет на перевязку. Билетов на ближайшие самолеты не было, кассирша посоветовала ехать прямо в аэропорт.
– Перед вылетом остаются места по броне.
Он отправился в ювелирный магазин, у витрины которого стоял когда-то с Лерой: колечко с аметистом, к счастью, не продано.
Дневная почта не принесла ничего нового. А вечером Кирилл тайком вышел из дому, оставив записку Варе.
В кассе аэропорта билетов на вечерний самолет пока что не было: бронь еще не снимали.
Прохаживаясь по залу ожидания, наполненному деловитыми, озабоченными или равнодушными ко всему пассажирами, прислушиваясь, как диспетчер в третий раз приглашает по радио какого-то гражданина Сизова, отлетающего в Хабаровск, занять место в самолете «ТУ-104», Кирилл все больше чувствовал себя «не в своей тарелке». Здесь, в деловой атмосфере аэропорта, его тщательно продуманный план казался просто глупым. Домой могут позвонить с работы, его решит проведать кто-нибудь из сотрудников – что они подумают о коллеге-летуне? Ведь приходил же без предупреждения Борис Ковалев. О матери он старался не вспоминать. Хоть бы Варя, предупрежденная запиской, успокоила ее.
Не выдержав, он позвонил домой. Подошедшая к телефону Варя напустилась на брата. Очень хорошо, что он еще не улетел, пусть немедленно, сию же минуту возвращается домой, не то она позовет к телефону мать. Варя и слушать не хотела возражений. Пусть он сразу садится в автобус и едет домой, если здоровье мамы хоть немного беспокоит его. Нет, пока ничего не случилось, мама еще не знает, куда собрался ее легкомысленный сынок. Но неужели он такое чудовище, что не понимает, как все это может на нее подействовать?
– Подожди минутку, стучат! – другим голосом сказала Варя. – Я открою дверь.
Он решил, что она пошла за матерью, сердце билось так, что стук отдавался в трубке. Но вот Варя радостно прокричала:
– Почту принесли. Тебе, дураку, письмо и открытка... Штамп посмотреть?.. «Слободка, Харьк. обл.». Доволен, дурень?
В стеклянную дверцу телефона-автомата Кирилл увидел остановившийся у подъезда аэропорта рейсовый автобус, ехавший в Москву, и выбежал на улицу.
16
Ничего особенного не было в Лерином письме – двух страничках почтовой бумаги, исписанных крупным, размашистым почерком. Почему же Кирилл перечитывал эти листки снова и снова, даже захватил с собой на работу?
– Ня верь, ня верь, молодой человек, тому, что девки пишут, – сказал Драгин, застав его с письмом в руке за штабелем кирпича. – Все равно омманут!
Кирилл усмехнулся: «Что ты, папаша, в этом смыслишь?»
Она не написала сразу по приезде потому, что надо было обегать все любимые места, повидать стольких людей. Как здесь хорошо: все цветет, над жнивьем летят паутинки, на заре выпадают обильные росы («я бессильна описать такую красотищу, тут стихи нужны»). Родители рады ей, восхищаются ее видом («платье тоже сыграло свою роль»). А уж как завидуют ее подружки рассказам о Москве, о художниках и поэтах («хотя поэт у меня один – ты!»). Его письмо, пришедшее неожиданно быстро («спасибо за него, милый!»), усовестило ее. Кстати, родители заинтересовались: кто это так быстро по ней соскучился? Пришлось объявить: жених («ты не возражаешь?»).
Это место письма неизменно раздвигало его губы в улыбке, один раз, не удержавшись, он даже поцеловал бумагу, к которой прикасалась ее рука... И он мог не верить ей, своей невесте?! Однако в поэме он оставит все как написано, – без конфликта нельзя! Да и сколько можно переделывать вещь!
Лера обещала писать часто и подробно, но снова замолчала. А затем пришло письмо, поразившее Кирилла своим уныло-безнадежным тоном. Если б у нее были лишние деньги, писала Лера, она бы уехала куда-нибудь к морю, как это делают другие. Все вокруг серо, неинтересно, до тошноты знакомо. Лишь первые дни ее могло развлечь общество подруг, но в общем они такие безнадежные провинциалки. По вечерам идти некуда, не в городской же сад, где на сколоченной из досок площадке танцуют первобытные мазурки... А ночью в доме закрыты ставни, душно, не спится от дум. В свое учреждение она больше не вернется, это пройденный этап жизни. Но куда идти, что делать? «Ах, если бы ты знал, Кирилл, как мне тошно – ты бы прилетел на крыльях».
В краткой приписке, которую он сначала не заметил, сообщалось: через Слободку, по пути на юг, проехали Одинцов с невестой и незнакомой Лере супружеской парой. Она проболтала около часу с Виктором Алексеевичем, чинившим машину...
Что ж, причина перемены ее настроения ясна. И надо ж было случиться, что Лера оказалась на шоссе именно в ту минуту, когда сломалась проезжавшая мимо машина Одинцова! Не сговорились же они о встрече заранее?!
Кирилл ответил довольно сдержанно. Ему понятно, что происходит с Лерой, но пусть она потерпит до Москвы. Он делает кое-что для их общего будущего. Что касается Одинцова, то он многое порасскажет о нем при личной встрече.
О том, чтобы бросить работу и мчаться к ней, Кирилл не мог теперь и помыслить. Сотрудники рассказали, что во время его болезни Павел Иванович засиживался в отделе до глубокой ночи, сам брался за рейсфедер. А как схватилась за сердце мать, услышав от Вари о его сумасбродном и, к счастью, неосуществленном плане! Так плохо, как в эту осень, Антонина Ивановна никогда не выглядела, у нее было усталое, с нездоровым, восковым оттенком лицо. Вот кому нужен отдых!
Как важно, чтобы поэму поскорее приняли и напечатали. Во всех отношениях важно. Но именно в этом, в главном, как ему казалось, пункте Кирилла ждало горькое разочарование.
Литературный консультант журнала, куда он, не доверяя почте, сам отнес рукопись, сразу принял его. Поначалу Кирилл лишь делал вид, что слушает маленького человечка с редкими льняными кудерьками и заспанным, а быть может, просто усталым лицом. Но консультант так увлеченно говорил о поэзии, что Кирилл незаметно для себя заслушался. А когда он услышал из чужих уст свои стихи, они показались ему такими безнадежно слабыми, что он низко склонил голову.
– Простите, сколько вам лет, товарищ Малышев?
«А какое, собственно, это имеет значение?» – хотелось спросить Кириллу, но вместо этого он покорно сообщил свой возраст, зачем-то «округлив» его на целых полтора года.
– Борец?
– Что? – не понял Кирилл.
Перегнувшись через стол, для чего ему пришлось лечь круглым животиком на бумаги, консультант с уважением похлопал молодого человека по бицепсам.
– Я спрашиваю: какому виду спорта отдаете предпочтение?
– Плаванию, – пробурчал в досаде Кирилл, вместо того чтобы хоть на этот раз сразить болтуна.
– А я как топор плаваю, честно признаюсь. Зато в стихах не плаваю, нет. Не возьмусь утверждать, что вы не будете поэтом – подобных вещей никто не может сказать утвердительно! Но то, что это, – консультант пошлепал по синей папке с рукописью, – не поэма, увы, факт! Здесь и содержания-то строчек на шестнадцать от силы: он ее любит, она его нет, она попрыгунья, а он поэт. – Миниатюрные ладони умоляюще прижались к груди. – Поверьте человеку, много лет верой и правдой служащему литературе: поэма – один из труднейших жанров.
Кирилл не знал, где и чем служил литературе консультант, да это его и не интересовало. Значит, поэмы нет!
– Не думайте, я не педант и не брюзга, считающий, что котят надо топить, пока они слепые. Ведь как радуешься одной – хотя бы одной! – настоящей строчке, свежему поэтическому образу! А вы не мыслите образами, вот в чем все дело... Сейчас я вам покажу, какой перл я выудил из редакционного «самотека»... Это стихи о любви, о творчестве... Автор – начинающая поэтесса из Горького... – Он рылся среди бумаг на столе, затем стал выдвигать ящики один за другим, но, не найдя того, что искал, прочел по памяти; голос его дрожал, глаза блестели: – «Я как стрела, влюбленная в полет, я как пчела, расплавленная в мед...» Нет, не «расплавленная», там лучше было сказано, точней. – Он снова начал рыться в бумагах, потом шлепнул себя ладошкой по лбу. – Старческий склероз памяти: я же сам их вчера на машинку отправил... Прочтете в ноябрьской книжке журнала.
Кирилл поднялся, чтобы идти.
– В басне свои силы пробуйте, в газетном фельетоне! В фельетоне особенно перо острится, многие большие мастера с этого начинали. И не надо, батенька, сразу в толстый журнал. Есть журнальчики потоньше, есть многотиражная печать... Ну, желаю удачи! – Проводив автора до двери, консультант горячо пожал ему руку. – Ого, какая ладонища! Послушайте, давайте меняться: вы мне отдаете свое здоровье и возраст, а я вам – этот стол, книжки и все прочее. По рукам?
«Очень мне нужно твое консультантское место!» – решил про себя Кирилл, а вслух сказал:
– Подумаю...
– Не сердитесь, если что не так сказал... Знали бы вы, как меня в свое время Валерий Яковлевич Брюсов пушил – пух и перья летели!.. Будете проходить мимо Зиночки, секретарши нашей, попросите отметить, что забрали рукопись. У нас учет!
Пожилая секретарша, которую Кирилл перед тем уговаривал вручить поэму в руки главного редактора, спросила только: «Возврат?» – и сделала пометку в толстой книге регистрации. Слава богу, не узнала его!
– Простите, как фамилия консультанта, у которого я был? – решился он спросить ее.
Секретарша удивленно взглянула на молодого человека.
– Там же на двери написано! – И она назвала фамилию литератора, известную Кириллу еще из школьной хрестоматии.
А он-то невнимательно, с раздражением слушал его советы!
На лестнице Кирилл перелистал свою рукопись. На полях ее были бесчисленные пометки, вопросительные и восклицательные знаки, редкая строчка не подчеркнута одной или двумя чертами. До чего слабыми, вымученными казались ему слова, недавно рождавшиеся во вдохновенном нетерпений!.. Проходя мимо урны, он сунул в отверстие свое опозоренное детище.
* * *
Гриша пригласил Кирилла на открытие осенней выставки. Художник сам встречал друзей у входа в районный Дворец культуры, предоставивший свои залы работам молодых живописцев, графиков и ваятелей. В парадном костюме, с шевелюрой, до известной степени укрощенной бриллиантином, он выглядел именинником, словно открылась его персональная выставка.
– Да здравствуют поэты! – крикнул он, увидя Кирилла.
Молодого человека смутило громкое приветствие; несколько незнакомых людей, стоявших в очереди у гардероба, повернули головы в их сторону. Отведя художника в уголок, он попросил Гришу не величать его – хотя бы при посторонних – поэтом.
Гришу кто-то позвал.
– Встретимся в девятом зале, гвоздь выставки там! – И он рысью устремился по лестнице наверх.
Стоявшие у вешалки посетители уже передавали друг другу:
– Слыхали? В девятый зал надо идти!.. Там гвоздь!
Гул сдерживаемых голосов, шарканье подошв, восклицания и приветствия постоянных посетителей вернисажей наполняли залы. Газетных рецензентов можно было узнать по бесстрастным лицам и неизвестно где добытым каталогам, куда они вносили понятные им одним пометки. Молодые авторы – иногда это были люди с солидною лысиной, отцы семейств– потные, ошарашенные публичными весьма противоречивыми отзывами о своих работах, метались в поисках устроителей выставки: каждому автору казалось, что именно его картина повешена не там, где нужно, и освещена не так, как нужно. Зато их жены держались уверенно, словно они были авторами всех этих работ. Два старшеклассника украдкой посматривали на зеленоватый, под бронзу, торс пловчихи, надевавшей купальную шапочку. Моряки, организованно переходившие от картины к картине, как по команде, повернули голову в сторону хорошенькой посетительницы: натуру они явно предпочитали изображению.
Первые залы Кирилл миновал быстро, лишь мельком взглядывая на монументальные картины, изображавшие то плавку стали, то сцену проводов молодежи на целину, то момент подписания договора на соцсоревнование между бригадами. Иные полотна, еще пахнущие свежей краской, казались уже виденными. Утомляло великое множество густонаселенных картин, с добрым десятком старательно выписанных, словно сфотографированных на цветной пленке лиц, с огурцами и помидорами на столе столь натуральными, что хотелось протянуть руку и попробовать их, хотя для этого лучше было сходить в овощной магазин.
А жанр, еще недавно так несправедливо забытый! Стоило появиться и получить шумный успех таким вещам, как «Опять двойка» или «Прием в комсомол», – и в очередь выстраивались бесчисленные ремесленнические подражания им: «Единица в дневнике», «Исправил отметку», «На классном собрании», «Вызвали на бюро ВЛКСМ» и так далее. Отметили в прессе художника за то, что он взялся за изображение, скажем, семейного быта, и уже потянулась вереница ушедших и вернувшихся в семью мужей, становились в затылок плохие или, напротив, хорошие жены. А жюри, вместо того чтобы отвести работы, отображавшие не жизнь, а лишь копию изображения с нее, мирволили художникам.
Выгодно отличалась от подобных конъюнктурных поделок композиция, названная автором «Одна». Перед этой картиной все время толпились зрители, хотя висела она действительно неудобно, в простенке между окон. На полотне были изображены двое: молодая женщина сидела лицом к зрителям и смотрела прямо перед собой; во взгляде ее были тоска и безнадежность, руки безвольно легли на колени. В позе мужчины, обернувшегося к ней спиной, угадывалась скука, если не презрение. Быть может, он зевал, глядя с балкона на вечернюю улицу, или свистел – лица его не было видно... Что произошло между ними? Ждала ли она ребенка, от которого отказался ее охладевший возлюбленный? Томился ли он прискучившей покорностью женщины?.. Композиция вещи приковывала внимание, заставляла задумываться, а красное пятно женской фигуры на темно-синем фоне неба вызывало какое-то смутное, тревожное чувство. Отходя от полотна, зритель невольно уносил в памяти эти две фигуры, как бы олицетворяющие самое страшное на свете – одиночество.
А сколько мыслей вызывала скульптурная группа, изображавшая трех товарищей – не то экипаж боевого самолёта, не то советских танкистов, попавших в плен, не то рабочих, отказавшихся грузить вражеский эшелон! Смело, не мигая, смотрели двое в глаза врагу, лишь третий, тяжело раненный, а быть может, измученный нечеловеческими пытками, не мог смотреть: закрыв глаза, он уперся подбородком в литое плечо товарища, почти повис на нем. Люди, казалось, вросли в землю, как врастает в родную почву корнями могучий дуб. Таких не собьешь, не затопчешь, не уничтожишь, им, бессмертным, стоять в веках!
Рядом с такими работами «Московская весна» Гриши, висевшая в девятом зале, будто поблекла, казалась мельче по мысли, слабее по исполнению. Перед полотном толпилась группка спорщиков. Старик с бородкой клинышком не мог понять названия картины.
– Весну всегда изображают в виде девушки, – терпеливо объяснял юноша в лыжной куртке, обращаясь не столько к нему, сколько к девушке в зеленой вязаной кофточке. – А Москва?.. Во-он внизу памятник Пушкину!
Сделав вид, что он не слышал объяснения, старик продолжал:
– И эта решетка а-ля модерн? Непереваренный Бонар на советской почве!
– Попробуйте-ка найдите такое у ваших хваленых французов! – адресовалась студенческая куртка к жадно внимавшей девушке.
– Почему моих? – обиделась бородка клинышком. – Вас еще на свете не было, сударь мой, когда я поклонялся Сурикову и Репину, ловил каждое слово Владимира Васильевича Стасова.
Гриша, появившийся в зале с гурьбой родственников и знакомых, был доволен: у его картины толпятся люди, они спорят, значит вещь не оставила их равнодушными.
Гришина мать, маленькая, смуглая, седая старушка с поблекшим лицом, по которому можно было заключить, насколько красивее сына она была в молодости, близоруко щурилась и благодарила всех: «Спасибо! Спасибо вам!» Вдове скромного фармацевта, которую сын вызвал в Москву к открытию выставки, казалось невероятным, что Гришина работа висит в этом огромном зале, что столько людей любуются ею.
Отцу Кати, степенному, молчаливому печатнику в серой тройке, портрет дочери понравился. А ее мать сказала:
– Хороша, да непохожа! Не моя дочь, нет!
Напрасно покрасневший от смущения автор, теребя подразумеваемые усики – если бы усы были настоящими, несдобровать бы им в этот день! – доказывал, что дело не в сходстве. Он писал не портрет Кати, которую знают в лицо лишь родня да знакомые, а картину под названием «Московская весна».
– А по мне, хоть весна, хоть зима, лишь бы похожа была. Вот Зою Космодемьянскую я сразу признала, хоть и каменная... Ничего, Гриша, не кручинься, еще научишься!..
Всей компанией пошли смотреть работы Гришиных друзей.
Слушая шумные споры, читая первые записи в книге отзывов (Гришина «Весна» была отмечена добрым десятком посетителей), Кирилл как-то особенно ясно осознал свою собственную несостоятельность. И Львов и его товарищи, что бы ни говорили об их работах, владели профессиональным мастерством, их творчество получило признание. А он, видно, полная бездарь!
После вернисажа Гриша отвез мать, едва передвигавшую от усталости ноги, к дальней родственнице, у которой старушка всегда останавливалась; на «чердак» сына ей было тяжело подниматься. В тесном дружеском кругу художник отметил открытие выставки. А когда они остались вдвоем в студии, Гриша выслушал самокритический рассказ друга о посещении литконсультанта.
– Если б я слушался всех, кто ругает меня, я бы давно выбросил кисти в окно и переквалифицировался на управдома. Молод, красив, силен как бык, любит и любим, и хнычет: поэма не удалась! Ну и черт с ней, с этой поэмой! Лера – вот лучшая твоя поэма!.. Ты всерьез уверен, что стихи – самое важное в жизни? Думаешь, я в твои годы не марал бумагу? Совсем недавно, когда я за Катей ухаживал, я все письма ей в рифму сочинял. Прочесть? – Увидев, что Кирилл насупился, Гриша обвел руками стены своей мастерской. – Видишь, сколько этюдов, набросков, кроков!.. И все это лишь подготовка, разгон к моей поэме – «Московская весна». Сколько времени, красок, души я на нее убил! А думаешь, она дала мне что-нибудь, так сказать, в материальном выражении? Ноль целых, хрен десятых!.. Для того только, чтобы ее повесили как следует, я три дня и три ночи не вылезал из Дворца культуры, со всеми тамошними билетершами и сторожихами дружбу свел... Быть может, позже, если картина обратит на себя внимание рецензентов и общественности, я и заработаю толику. Но строить, как ты, все свои жизненные планы на одной вещи?.. Никогда!..
Художник, с утра находившийся в приподнятом настроении, разошелся. А что, если Кириллу организовать на стройке литературное объединение? Способных людей хоть отбавляй, стихи строителей любое издательство схватит – вот и поэмку за компанию тиснуть. Свою «Строительную сюиту» Гриша решил проталкивать через изостудию треста, которой он теперь руководил.
А Кирилл все больше мрачнел. Неужели Гриша не видит разницы между собой, профессиональным художником, приглашенным руководить студией, и им, жалким любителем?
– Есть еще вариант. Редакция «Московского комсомольца» просила меня сделать карикатуру на моральную тему. Что, если ты сочинишь к ней подпись в стихах? То есть не подпись – целый стихотворный фельетон! Я могу поставить обязательным условием, чтобы текст был твой. А вырезку Лере пошлешь.
Не грустно ли, что Гриша повторил совет консультанта. Нет, фельетоны и басни Кирилл уже писал. И печатал. Но даже сотня мышей не составит одного кота! Не о фельетоне он мечтал, намекая в письмах к Лере на грядущие перемены.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал он, поднимаясь.
– Никуда я тебя не пущу такого! – возразил Гриша. – Сейчас пятый час, чего мать зря тревожить.
Он расстелил для гостя на полу свой бухарский ковер.
В полусне, забыв, где он находится, Кирилл принял белую фигуру, лежащую рядом на тахте, за Леру.
– Лера!.. Лерочка! – зашептал он, гладя кисть свесившейся руки.
– А?.. Что?.. – У привскочившего Гриши был хриплый со сна голос. – Фу, как ты меня напугал, медведь! Чего тебе?
– Холодно... Укрыться нечем?
Кирилл уже не заснул до рассвета.
Дома его встретила заплаканная сестра.
– С вечера маме плохо было, я хотела «Скорую помощь» вызывать. И тебя нет. – Варя всхлипнула.
На цыпочках он вошел в большую комнату. Антонина Ивановна повернула голову к сыну, на губах ее дрожала улыбка, заставившая его сердце сжаться от жалости.
– Все хорошо, сынок, – прошептала она. – Ты где задержался?
– У Гриши. После выставки мы полночи проговорили. – Он проклинал себя за то, что не предупредил мать, хотя бы по телефону. –Сейчас я врача вызову.
– Не нужно, милый!.. Это все сердце... Варюша так жалела, что из-за меня не пошла на выставку. Интересно было?
Антонина Ивановна изо всех сил старалась не показывать, как ей плохо.
Кирилл вызвал районного врача. Полнейший упадок сил, определил тот. Сердце не по годам изношено. Нужен постельный режим и абсолютный покой. Все зависит от сопротивляемоети организма, а организм у больной, кажется, сильный.
И действительно, силы Антонине Ивановне было не занимать. Едва Кирилл уехал на работу, а Варя ушла в магазин, больная встала и принялась, потихоньку хлопотать по хозяйству. Не могла, не умела она сидеть без дела. «Отдохну в могиле», – была любимая ее поговорка.
* * *
Получив зарплату, Кирилл заехал в плавательный бассейн: нужно вернуть Шумову хотя бы часть долга. Но он забыл о цели своего визита, услышав ошеломляющую новость: час назад на улице Горького его приятель видел Леру.
– Что ты мелешь, Леша? Ты с кем-то ее спутал.
– Может быть, и пижона твоего трестовского спутал с кем-нибудь? Который нас из ресторана по домам развозил... И машина та же самая – зеленая «Волга». Они стояли у светофора, я все рассмотрел: Лера была в голубом платье, загорелая, волосы, как у «Колдуньи»...
Одинцов раз уже проезжал через Слободку, почему бы не завернуть туда и на обратном пути! Правда, отпуск его не окончился. И непонятно, куда девалась невеста Виктора Алексеевича.
– А еще в машине кто-нибудь был? – спросил Кирилл.
– Никого. Только вещи на заднем сиденье... Я тебя, кажется, огорчил, старина?
– Что ты? – Кирилл постарался беззаботно улыбнуться.
Лешка говорил какие-то прописные истины насчет правды, которая, даже самая горькая, лучше красивой лжи, а Кирилл уже не слушал его. Против ожидания он был спокоен.
Выйдя на улицу, Кирилл продолжал улыбаться. Он не знал, как и почему встретился Одинцов с Лерой, лишь понимал: она сделала свой выбор. Ну что ж, одно к одному! Сначала – поэма, теперь – Лера.
Однако не все было так ясно, как ему казалось. Дома Кирилла встретила оживленная мать; ей было лучше.
– Сейчас и ты, сынок, запрыгаешь от радости. Только что звонила... Кто бы ты думал?
– Лера. Я знаю, что она в Москве.
Антонину Ивановну огорчил его безразличный тон.
– Ты, наверное, сердишься, что она не дала телеграмму в выезде? Но она и сама не знала, что случится оказия: ее подвез до Москвы один ваш общий знакомый. Так удачно вышло, ей даже не пришлось на билет тратиться... Что я еще хотела тебе сказать?.. Да, в получку можешь не давать на хозяйство, у меня деньги есть. Сходи с Лерой в театр, она небось наскучалась в своей Слободке. – Тут она разглядела лицо сына. – Ты что морщишься?
– Зуб ноет. – Он прошел в свою комнату.
Не мог он рассказать матери все то, что мучило его с давних пор и что близилось сейчас к концу.
На следующий день из разговора с Павлом Ивановичем он узнал, что Одинцова срочно вызвал научно-исследовательский институт, куда инженер подавал заявление. Но почему он вернулся без невесты? Кириллу не верилось, что Одинцов из простой любезности заехал за Лерой. Не такой он человек!
17
Днем в трест позвонила Лера: она просила Кирилла сразу после работы увидеться с ней, у нее срочные дела. Какие дела, Лера не сказала. Она все объяснит при встрече.
Его удивил и, признаться, озадачил ее звонок. Не так разговаривают люди после разлуки. Ну, а если бы у нее не было срочных дел, значит и встречаться ни к чему? Будто она не знает, что он примчался бы по первому ее зову.
Девушка с загорелым лицом и светлой копной волос, свесившихся по одну сторону головы, улыбалась ему со знакомой скамейки в сквере. Конечно, он сразу узнал Леру, и все же это была словно и не она. Загар опростил, огрубил ее лицо, прическа напоминала девушек с улицы Горького: нынче стало модно высветлять волосы и носить их а-ля Марина Влади.
Кириллу не раз представлялось, как он бросится к Лере, зацелует ее, а она прижмется к его груди.
Но хотя он видел, как она обрадовалась ему, что-то словно сдерживало ее. Не потому ли первые его слова были:
– Прическа у тебя какая-то... не твоя.
– Я не успела сходить к парикмахеру... А ты белый, белый, Кирюша. И похудел вроде.
– Зато ты пополнела.,.
– Ой, только не это! Загар всегда толстит... – Они оба говорили не о том. – Послушай, мне нужно до семи вечера осмотреть одну комнату. Ты меня проводишь? Потому что я не хочу ничего делать без. тебя.
– Конечно, провожу. Но какую комнату? – удивился он.
– Все, все узнаешь... Возьми такси, милый. У меня деньги есть, на обратном билете сэкономила.
Кирилл обиженно пожал плечами: о. деньгах все же она могла бы не упоминать в первые минуты встречи.
Он остановил машину с зеленым глазком. Лера назвала шоферу адрес: Фрунзенская набережная. Такси помчалось.
– Мы даже не поздоровались с тобой, Лера!.. Здравствуй!
– Прости, Кирюша, это я виновата... – Оглянувшись, не видит ли ее шофер в свое зеркальце, она чмокнула молодого человека в щеку. – Здравствуй, милый! Я очень, очень рада, что вернулась. – Девушка смахнула слезинку.
– Ты плачешь?
– Плачу?.. Что ты?.. Это от радости. Значит, ты считаешь, что я располнела? Ну-ка, дай руку! – Она положила его тяжелую ладонь к себе на колено; это был жест большого доверия. – Ну, что? Нет, ты пощупай, пощупай!.. Ни жиринки. И все от плавания. Я весь месяц не вылезала из Оскола.
Сквозь тонкую ткань Кирилл чувствовал упругую полноту ее тела. Осторожно, чтобы не обидеть девушку, он убрал руку.
– Как Москва хороша! – восхищалась вслух Лера. – А в Слободке все так мелко, неинтересно. Дома по-старому, родители здоровы, начинают стареть понемножку. А как Антонина Ивановна? – вспомнила она.
– Сейчас ей лучше. А было худо. Очень худо.
– Да? – только и сказала Лера. Тут она вспомнила о комнате, которую они едут смотреть. – Один знакомый уезжает в длительную командировку, хочет сдать ее...
– Твой знакомый? – поинтересовался Кирилл.
– Если бы мой... – Она вздохнула. – В том-то и дело, что я его совсем не знаю. Просто мне сказали: нужно осмотреть комнату немедленно, пока ее не занял кто-нибудь другой.
– А сколько платить?
– Тоже не знаю. Вообще я ничего не знаю, милый. Потому и просила тебя сопровождать меня.
А он-то рисовал в мечтах, как привезет ее с вокзала прямо к себе домой. С вокзала?! Одинцов снова спутал все карты...
– Послушай, Лера, о чем я хочу тебя спросить. А куда девал Виктор Алексеевич свою невесту?
Девушка метнула на него быстрый взгляд, испуг проглядывал в нем, словно он подслушал ее тайные мысли.
– Не знаю... А почему ты меня об этом спрашиваешь?
– Потому, что я ничего не понимаю...
– Видишь ли, милый... Я не хотела говорить об Одинцове, зная твое к нему отношение, но если ты сам его вспомнил... Хозяин комнаты, которую мы едем смотреть, знакомый Виктора Алексеевича... Одинцов– вскользь упомянул о нем по дороге в Москву, когда я жаловалась на жилье, а сегодня утром заехал ко мне в Подрезково сообщить о комнате... Тебе это не нравится?
Кирилл криво усмехнулся. Конечно, Одинцов, как можно было сомневаться в этом? Сначала подвез, —теперь жилье подбирает... Все очень логично. Только Виктор Алексеевич не из тех людей, кто делает что-либо задаром. Или она дала ему гарантии?
– Какие гарантии, о чем ты болтаешь? – Девушка обиделась и в то же время казалась смущенной. – Комната ведь не Одинцова. И я сама буду платить за нее...
Машина выехала на Фрунзенскую набережную, справа потянулись высокие новые дома. Взглянув на бумажку с адресом, Лера попросила шофера остановиться у нужного дома.
– Даже не знаю, вместе нам идти или мне одной подняться?.. Пожалуй, для начала неловко являться вдвоем к незнакомым людям... Ты подожди меня здесь, милый!
Кирилл остался в такси. Он слушал потрескивание невыключенного счетчика, глядел, как медленно поворачивается диск с красными цифрами, и думы его были невеселы. Леру совершенно не интересует, как он тут жил без нее, и что у него дома, и как движется его работа. Вот она и приехала, но не к нему, это ясно, как день. Чужая, совсем чужая!
