Текст книги "Из блокады (СИ)"

Автор книги: Константин Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Поиграли мы с Пасюком в гляделки, тем и кончилось. Война войной, но у каждого в этой войне свои интересы.

Мухомор виновато застыл у двери, оберегает жизнь хозяина. Пасюков, потеснив Асланяна, вальяжно расселся за столом, и стал задавать мне вопросы. Впрочем, спрашивал недолго.

– Иди отдыхать, герой, – сказал он. – Завтра начнём работу. Думаешь, всё же сработаемся?

* * *

Вышел я на крыльцо, и сам себя поздравил с тем, что не сотворил непоправимого. Жизнь кажется особенно желанной, когда, после наполненного свечным чадом и запахом портянок помещения, снова вдыхаешь ночную свежесть и прохладу.

Я ещё раз попытался услышать лес, и опять тщетно; лишь усилилось ощущение, что меня завернули в колючую, едкую и смрадную вату.

– Ты, Олежка, в ментовку лучше не ходи, – виновато засопел подошедший сзади Мухомор. – Там ваших нет. Теперь мы там живём. К тебе обязательно прицепятся.

– И куда мне?

– В больницу. Твои дружки сейчас там.

Всё равно, где переждать остаток ночи. С утра, едва начнёт светать, уйду; какой смысл жить в доме, в котором хозяйничают крысы? Наверное, и мне тут найдётся местечко, скорее всего, это будет достаточно уютное место, но уютно мне будет лишь до тех пор, пока я нужен Пасюку. Только дело в том, что это и мой дом!

Оружия хватает, и знаю, где взять ещё. Людей бы побольше, тех, кому новые порядки поперёк горла. Найду Терентьева и Захара, тогда и посмотрим.

Так я думал, шагая по безлюдной тихой улице. Донеслись привычные звуки. В бараках пьяные голоса заорали песню, забрехала собака. Это далеко – на поселковых окраинах. А здесь – тихо и безопасно.

Главный вход в больницу раньше всегда был открыт. Теперь – иные времена. Я постучал. Тишина. Я собрался долбануть ногой, но сонный голос из-за двери произнёс:

– Какого чёрта припёрся? Вали отсюда!

– Эй, – ответил я, – сестричка, не гони. Пусти обогреться.

Клацнул засов, из дверного проёма в сырую тьму выплеснулся тёплый свет фонаря. Ольга взвизгнув, повисла у меня на шее.

– Живой, Олежка, – сестра приникла ко мне. – Вернулись! Молодцы!

– Я один, – сказал я, глупо улыбаясь. – Да не лапай ты меня. Грязный я. И мокрый.

Ольга моментально стала обычной – ершистой и насмешливой.

– Да, – поморщилась она, – разит от тебя... Ну, пошли, чего встал?

Нашёлся обмылок и ведро тёплой воды. Я привёл себя в человеческий вид, тут и друзья собрались. На столике появилась нехитрая снедь. Сигареты разошлись на ура. Я махнул полстаканчика за успешное возвращение, да полстаканчика за тех, кто из леса не вернётся, помянул Антона с Лешим. Сначала мне взгрустнулось, а потом я сомлел. Перед товарищами неудобно: хорошо сидим, народ хочет послушать, что скажу, а я голову на руки уронил, дремота одолела. Ольга поняла.

– Завтра наговоримся, – сказала она. – Видите, человек засыпает. Пошли ко мне, братишка.

Поднялись мы в небольшую, захламлённую разными ненужными вещами, каморку на чердаке. Убранство – дырявый, с торчащеим из прорех сеном, матрас на полу. Вместо подушки старый ватник. Я, не разуваясь, бухнулся на это царское ложе. Если честно, спать хотелось не сильно – вполне можно перетерпеть. Был нужен повод, чтобы выбраться из-за стола; пьянка могла затянуться до утра. Что я, друзей-приятелей не знаю?

И врать надоело, а друзьям тем более ни к чему, только за столом от расспросов никуда не денешься. Конечно, в этих парнях я нисколечко не сомневаюсь. Я и в Сашке не сомневался...

Лёжа на матрасе, я спокойно рассказывал единственному человеку, которому полностью, до конца, верил, что со мной произошло.

– Видно, пришли подлые времена, – выслушав меня, сказала Ольга. – Всё наизнанку. Барачники назвали себя ментами, вместо Захара теперь Пасюк! Понимаешь? В милиции – бандиты! Ментов больше, а порядка меньше, потому что такой мент хуже бандюка, он и сам беспредельничает, и дружков барачных покрывает. А те и рады. Обнаглели! Да людей от ментов спасать надо! Такая ерунда, Олег, у нас приключилась. А Сашка, конечно, сволочь.

Ольга махнула рукой.

– Не переживай, – сказал я, – наверное, как-то утрясётся.

Хотя понимал – не утрясётся. Степана утром повесят в назидание тем, кто ещё не осознал, что новый порядок – всерьёз и надолго. То есть, со временем как-то наладится, но до тех пор ещё дожить надо.

– Представляешь, – Ольга невесело улыбнулась, – Пасюк хочет, чтобы мы вкалывали на свинофермах. Мол, теперь начинается другая жизнь, всё будет по справедливости. Говорит – раньше менты кровь народную пили. У новой власти доверия к бывшим нет. Хотите жрать – работайте, и скажите спасибо, что прошлые грехи вам не припомнили. А не хотите – воля ваша, подыхайте с голодухи. Как будто я больше ни на что не гожусь – кроме как за свиньями убирать! А кушать хочется. Ещё немного, и соглашусь подтирать свиные задницы. Такие дела, братишка.

– Неважные у вас дела, – согласился я. – Как хочешь, сестрёнка, а мне в Посёлке делать нечего. Завтра с рассветом только меня и видели. Найду Хозяина с Захаром, и рванём к эшелону. Пойдёшь со мной?

– А смысл? Не велика разница – здесь пропадать, или в лесу.

– Я предложил, а ты решай. А смысл такой, что если мы попадём к эшелону, и с голода не помрём, и Пасюкова, как пить дать, прижучим. По крайней мере, будет у нас шансик. Ещё бы народец собрать, человек десять...

– Это, как раз, не проблема, – сказала Ольга. – С десяток я тебе хоть сейчас приведу, если не врёшь насчёт шансов. Но как мы из Посёлка выберемся?

– Авось получится. Уж в этом Клыков должен помочь. Зря я, что ли, ему патроны обещал? Перед рассветом и выйдём. Слушай, как дела у Кати? У меня для неё подарок.

– У Кати... ты молодец, конечно, что не забыл... знаешь, у Кати хорошо дела, – погрустнела Ольга, а я спохватился, что про сестричку и не вспомнил, хоть бы баночку кофе принёс, свинья такая, хоть бы пакетик чая – не надорвался бы. Я стал рыться в рюкзаке, да, как назло, из той мелочёвки, что тайком набрал в эшелоне, кроме приготовленной для Катюшки шоколадки, остались только сигареты. Что ж, так будет правильно.

Ольга взяла шоколадку, и равнодушно положила в карман, но от меня не скрылось, что глаза у неё засверкали, а в уголках губ промелькнула улыбка. Сестрёнка сказала:

– Спасибо, Олежка. Никогда не пробовала. Может, в детстве, но вкус давно позабыла. А Катю ты не тревожь, устала она. В больнице дел невпроворот. Оно ведь как? Теперь всё по справедливому устроено! Хозяин заботится, чтобы каждому воздавалось по делам его, проверяет, что из этого получится. Вытяжку хмель-дурмана больше не выдают. Если надо – купи, здоровье денег стоит. Нет денег – пусть родственники заплатят. Нет родственников – бери в долг. Отработаешь за Оградой, или в свинарниках – расплатишься. Если не можешь работать – и прока с тебя никакого! Правда, справедливо? Только не спешат люди платить, большинству и расплатиться-то нечем, потому и больница переполнена! Доктора с ног валятся, но чем тут поможешь?

Я сел. Стало тошно и мерзко. Выходит, Сашкины рассуждения – не простое балабольство. Решился Комитет Спасения. Воплотил в жизнь. Такой вот способ борьбы с, якобы, надвигающимся голодом. Можешь заработать на жизнь – живи, можешь купить еду – жуй. Справедливо, не поспоришь. И решает проблему лишних ртов. Никто и не обещал, что реформы понравятся всем.

– Это что же, – спросил я, – и тётя Лена тоже?

– Ты, Олег, за маму не волнуйся. Я за ней присмотрю. Тем, за кого некому заступиться, гораздо хуже.

– Да уж. Какая же дрянь здесь творится!

– Остынь. Сейчас ты ничего не изменишь.

– Не изменю. Хотя, может быть... – я достал из кармана пакетик. Вот они и пригодились. – Такие сейчас в ходу? Отдай, кому надо, пусть купит для людей лекарства. Всем не хватит, но всё же... сделаешь?

Ольга осторожно извлёкла потрёпанную, с расплывшимся по краю рисунком, бумажку. При виде тысчонки она удивлённо присвистнула.

– Я мигом, – сказала она, – Сама займусь. А ты ложись, братишка.

День девятый

Бывает так: хочешь проснуться, а вцепившийся мёртвой хваткой кошмар не отпускает. Долгие мгновения спустя, когда начинаешь осознавать, что сумел выкарабкаться из этого ужаса, приходит облегчение. Так вот: я проснулся, осознал, а облегчения не почувствовал. По правде сказать: лучше кошмар, чем такая реальность – и рад бы ещё раз очнуться, да не получается.

Сначала я ощутил боль в так и не сумевшем отдохнуть теле, потом стал соображать, откуда эта боль пришла. Руки зашарили по полу, но автомата рядом не оказалось. Зато барачников, что столпились вокруг, мои судорожные движения развеселили!

Били не сильно, калечить меня пока не собирались; судя по радостному гоготу, барачники получали удовольствие от самого процесса. Я сделал, пожалуй, единственное, что могло мне хоть как-то помочь в этой ситуации – скрючился и закрыл голову руками.

– Подымайся, раз проснулся, падла, – загундосил мерзкий голос. – Сейчас за дружка моего, Ваську, ответишь!

Я судорожно перевёл дух, и осмотрелся. Сквозь частокол ног столпившихся вокруг меня людей я увидел Рената: лицо разбито в кровь, ссадины на сжатых кулаках. Помощь от него я сейчас вряд ли дождусь – Ренату самому впору "караул!" кричать, потому что один из барачников прижал его к стене, а второй, на случай, если бывший мент вздумает артачиться, тиснул ствол автомата ему в живот. Не давая никому войти в комнату, дверной проём перегородил Мухомор.

Я, кряхтя, поднялся. Скверно, ох, скверно: болят рёбра, побитое тело ноет!

– Боисьси? – спросил Гундосый, он достал из кармана небольшой ножик, тот бабочкой запорхал перед моим лицом, и я невольно отстранился. Я боялся, но не очень: хотели бы убить, обошлись бы без дешёвых понтов. Но покалечить могут, от этого сброда всего можно ожидать. Гундосый легко, без замаха, ткнул мне в губы кулаком. Не удар получился, лёгкая плюха, лишь злости прибавилось, а страх, наоборот, прошёл. Стерплю, но запомню. На тот случай, если выпадет шанс поквитаться.

– Хватит, – сказал худой и длинный, по имени Андрей, а по прозвищу Слега. – Оставь его.

– Ха! – ухмыльнулся Гундосый. – Чего это? Я только начал!

– Асланян калечить не велел.

– Клал я на Асланяна, – барачник ударил ещё раз, теперь сильнее.

– Ты, тварь, удавлю. – зашипела Ольга. Пока Мухомор наблюдал за выкрутасами дружка, она проскользнула в комнату. – Ударь ещё раз, глазёнки выцарапаю!

По ней видно – не пустая это угроза: ощерилась, что волчица, напружинилась, того и гляди, бросится. Не баба – зверь! Обернувшись на голос, Гундосый увидел Ольгу. Его интерес ко мне заметно поубавился.

– Опаньки! – весело сказал он. – Мадамочка! Сейчас я тебя научу, как надо говорить с важными людьми. Вежливо надо, поняла дура-баба?

– Не тронь её, – встрял Мухомор.

– В самом деле, – поддержал Слега, – кончай быковать.

– Ладно, – неожиданно легко сдал назад Гундосый. Он, прищурившись, окинул меня взглядом. – Ботинки скидывай. И куртку. Тогда будем в расчёте. Что скажете, братцы? Это можно, или опять Асланян не велел?

– Это можно, – немного подумав, согласился Слега. – Шмотки ему больше не понадобятся.

Куртка – ерунда, поистрепалась она за эти дни, а ботинки, что на память от Антохи достались, жаль! Скривившись от омерзения натянул я стоптанные и вонючие гундосовы сапоги – дешёвую поделку барачных умельцев: мало того, что неудобные и мокрые, ещё и на ноге болтаются.

По крыше барабанит дождь, слышны приглушённые раскаты грома: похоже, ненастье разошлось не на шутку. Но барачники не стали ждать, когда утихнет ливень, без церемоний выволокли меня из дома. Пока брели, я гадал, что заставило Асланяна так резко поменять ко мне отношение. Мокрого и растерянного, меня доставили в участок, тут я всё понял. Вот он, сюрприз: притулился в уголке, на табурете, и зовётся этот сюрприз Сашкой Зубом. Так уж в последнее время повелось – жизнь выворачивается наизнанку, лишь бы не дать мне заскучать

По всему выходит, что я – самый болванистый болван в Посёлке, а, может, на всём белом свете, и есть. Понадеялся на товарищей, да вот беда: один из них без мозгов, другой, наоборот, шибко умный, а третий и вовсе не в счёт. Что с ними приключилось, неизвестно, а Сашка – вот он: истомленный, мокрый, грязный и громко хлебающий горячий чай. Когда меня впихнули в комнату, он ехидно подмигнул, мол, вон оно как обернулось, я предлагал договориться по-хорошему, ты не захотел, значит, и обижаться тебе не на что. Советовал же Партизан пристрелить Зуба: умные люди плохого не насоветуют, умных надо слушаться.

За одним с Сашкой столом расположились Асланян с Пасюковым, а больше никого, если не считать доставивших меня полиционеров, в комнате не было. Разговор получился короткий – не языками почесать собрались, всё уже решено, надо лишь соблюсти формальности. Оно и лучше, потому как я чувствовал странную неловкость под укоризненным взглядом Асланяна. Смотреть на брезгливо перекривившуюся физиономию Пасюка тоже не хотелось.

Я сидел, разглядывая столешницу, руку обжигала кружка с горячим отваром, а в зубах дымилась сигарета – набитая местным горлодёром самокрутка. С одежды и волос капало, под стулом образовалась небольшая лужица. Асланян почти добродушно пожурил: зачем, мол, так людей подводишь? Мы к тебе со всей душой, подумывали даже наградить, а ты, оказывается, врун! Ай-яй-яй, нехорошо-то как! Спасибо, знающие люди объяснили, что волколаки только в темноте нападают. Значит, не было никаких волколаков?

– Может, и не было, – легко согласился я. – Может, это другие твари. Я тебе не профессор, каждого зверя по имени знать.

– Ладно! – Асланян горестно покачал головой. – Волколаки, не волколаки, всё едино. Хуже, что моего человека обидел! Александр помощь ждал, а ты... эх ты!

– Артур, сам посуди, – заговорил я покаянно, – я даже предположить не мог, что этот душегуб – твой! Одного он ранил, а второго и вовсе убил, вдобавок ещё и броневик сломал. А это ж имущество Посёлка! За такие дела надо бы вздёрнуть бандита на самой высокой берёзе! А мы его судить хотели, чтобы, значит, по закону.

– Ну, хорошо, – ехидно сказал Пасюков, – сюда бы его привёл! Мы бы разобрались, кто чего заслуживает. А ты тайком норовишь.

– Да ну! – изумился я. – Неужели тайком? Первым делом к вам и пришёл. А остальные решили в лесу переждать, потому что испугались. Увидели, что сделал с Сычом этот ваш комитет спасения, и меня вперёд отправили. Чтобы, значит, разузнал, что и как, и можно ли домой возвращаться.

– А что там с этим... Сычом? – поинтересовался Асланян. – Его Терентьев осудил, причём тут мы?

– Ещё скажи, что это Терентьев ему глотку перерезал, и кровью на стене расписался, мол, это сделал ревкаэсп.

– Ничего такого не знаю, – толстые пальцы Асланяна сжались в кулаки, – Твои головорезы самовольничают, а Пасюков?

– Не головорезы, Артур, и не мои. Теперь это наши люди, – не стал отказываться Пасюк. – Может, они, а может, и не они. Может, и вправду, Терентьев? Разобраться бы надо... посылал я ребятишек Хозяина искать, тут скрывать нечего. Но в лесу они не очень ориентируются, быстро вернулись. А если Сыча повстречали, могли в запале перестараться, дело понятное. Расспрошу я их.

– Да уж, расспроси, – сказал Асланян, опустив голову, – много себе позволяют! Я начинаю сомневаться, можно ли таким доверять охрану Посёлка?

– Может, и нельзя, – усмехнулся Пасюков, – но других у меня, понимаешь ли, нету. Зато теперь они при деле. Пусть лучше порядок наводят, чем беспорядки устраивают. Верно?

– Ладно. Мы это потом обсудим, без посторонних. А Олега в подвал, дадим ему время подумать.

* * *

В камере ничего не изменилось; здесь мрачно, сыро и зябко. Но теперь я не один; на шконке, что возле окна, кто-то спит, замотавшись в одеяло. Когда дверь, закрываясь, громыхнула, человек, подхватился и уставился на меня. Он-то привыкшими к полутьме глазами сразу разглядел, кто перед ним.

– Олег? – услышал я голос Степана. – Ну и славно, что живой. Тебя за мной прислали?

– Здравствуй, Степан, – я присел на свободную кровать, тотчас навалилась разбавленная усталостью тоска. – Не за тобой я. Я сам по себе.

– Понятно, – Степан лёг, и снова замотался в одеяло.

Я безразлично разглядывал стену. Рассвет выкрасил оконце под потолком в тускло-серый цвет, на светлеющем фоне прорисовалась решётка. Порыв ветра швырнул в стекло пригоршню дождевых капель, дохнуло сквозняком. Я стянул мокрую одежду и, укрывшись одеялом, лёг на свободную кровать.

Сначала в камеру ввалились полиционеры: двое встали по углам, ещё один – рядом с дверью, и лишь потом зашёл Пасюков. Клацнули затворы автоматов, ёкнуло в груди, показалось – сейчас превратят нас в дырявые мешки с фаршем. Степан сел и ухмыльнулся:

– Ну, ты, который справа, запамятовал, как тебя кличут.

– А тебе что за дело? – барачник опустил автомат, и стал поправлять сползшую на запястье красную повязку. – Ну, Бульдогом называют, потому что фамилия Булькин.

– Это тебя не по фамилии, это тебя по морде назвали. Короче, шавка, ты поаккуратнее с оружием. На дружков не направляй – оно пальнуть может.

– Рычишь? Ну, рычи, пока живой, – разрешил Пасюков. – Недолго тебе осталось.

– Я-то готов, – Белов, неспешно натянул сапоги. – Пошли, что ли?

– Торопишься? – ухмылка Пасюкова сделалась ещё шире. – А ты не торопись, ещё чуток обожди. Поживи немного, я разрешаю. Не меня благодари, а погоду. На улице ливень, а мне интересно, чтобы все посмотрели, как вас вздёрнут. Новая власть о людях заботится, негоже их выгонять под дождь. Мы ведь не торопимся, правда? И щенку твоему, Олежке, дадим время подумать. А как дождичек стихнет, глядишь, обоих и оприходуем. Представляю, как вы рядышком висите, ножками дрыгаете. Ох, и красотища!

Пасюк гоготнул, и, глядя на него, засмеялись полиционеры.

– Зачем же припёрлись? Ходют, спать мешают, – Степан, швырнув сапоги на пол, вновь закутался в одеяло. – Чего ржёте, уроды? Вы сейчас пришли к смертникам, понимать должны. Нет мозгов, так имейте хоть уважение.

– А не боишься, что мы тебя, за твой гнилой базар, поимеем? – ухмыльнулся Пасюков. – Порадуешь хороших людей напоследок!

– Попробуйте, – ответил Степан. – Смелее. Подходи по одному. Первому глотку порву, а с остальными, как получится. Вы меня знаете!

– Что ты с этой сукой цацкаешься? – спросил один из полиционеров. – Кому этот сморчок теперь нужен? Не о чем с ним базарить. Пошли отсюда.

– Слышишь, Стёпа, как тебя люди называют? – усмехнулся Пасюков. – Сукой, понимаешь, называют, а ты и есть сука! Жил сукой, и сдохнешь сукой! Когда-то мы тебя уважали, а ты наплевал на нас, и под Хозяина лёг. Не сразу тебя раскусили, а через это многие правильные люди жизни лишились. Подставу с бунтом я тебе не прощу! Всё бы простил, но это – никогда! Самого-то совесть не мучает? Получил ты кусочек хозяйского пирожка, и что? Стал счастливее? Бог видит, я дождался справедливости, а ты, считай, уже покойник. Жалеешь, наверное, что Хозяин меня, вместе с другими, тогда не грохнул?

– Тебя? – Степан засмеялся, – да кому ты был нужен? Гавкал, а укусить не мог. Ты и сейчас такой; пыжишься, норовишь побольнее тяпнуть, а не знаешь, как ухватиться. Если хочешь знать, это я присоветовал Хозяину до поры тебя не трогать. Если мужик правильно жизнь понимает, он с таким, как ты не свяжется, а те, кто не разобравшись, пошли за тобой, быстро ноги сделали. Зато разбежавшаяся из лагерей и уцелевшая в лесу шушера вся к тебе и сползлась. Надо было её прихлопнуть, да кровавое время закончилось. Может, и стоило тебя урыть по-тихому, но Хозяин запретил, сказал, что нельзя строить жизнь на беспределе. Велим людям закон соблюдать, значит, и сами должны. А законно к тебе, крыса ты подвальная, подступиться не получилось. Осторожный ты, по-крупному не палился, всё чужими руками норовил сделать. Подставлять других мастак, а сам так и помрёшь чистеньким.

– Все когда-нибудь помрут, – сказал Пасюков, – только, по всему получается, что я перед этим напьюсь на твоих поминках.

– Напейся-напейся. Можешь и меня порадовать, упиться до смерти. Я нормально пожил, чего мне переживать? Говоришь, в крови я испачкался? Даже ты не представляешь, сколько на мне крови, замаран по самую макушку. И, знаешь, совесть не мучает. Если б не я, другому бы пришлось, иначе бы вы всё тут в крысятник превратили.

– Понятно, – брезгливо сказал Пасюк. – Теперь под идейного косишь? Не корысти ради, а светлого будущего для... тем более, не о чем с тобой говорить; ты – враг новой власти, значит, будешь уничтожен. А Олежке, может, и дам шанс. Убийц, конечно, жалеть не стоит. Завалил невинных людей, по любым законам, и вашим, и нашим, ему виселица полагается. Но, с другой стороны, революции он не враг. Оступился, бывает! Сильная власть должна уметь прощать. Может, дать ему возможность исправиться, доказать преданность ревкому? Не знаю, как быть? Жизнь – штука сложная, да, Олег?

– Что ты ко мне прицепился-то?! – до этого я потерянно слушал перепалку, до меня медленно доходило, что они собрались и меня того... на виселицу. Меня! Олега Первова вздёрнуть при всём честном народе! Молчал я, молчал, а тут прорвало: – Получается, я зря ходил в лес?! Как ещё доказывать?!

– Не ори, – одёрнул меня Пасюков, – Не поможет. В лес тебя не я послал. Сходил, прогулялся, и ладно, а мне с того, какой прок? И без тебя найдётся знающий дорогу человек. Ты, вроде, и ни к чему.

– Олег, не спорь, бесполезно, – сказал Степан. – Он всё решил.

– Вот, – Пасюков назидательно поднял вверх указательный палец, – послушай бывалого человека. Он тебе объяснит, что к чему в этой жизни. От тебя теперь ничего не зависит, вот и не разевай пасть на тех, кто будет решать. Понял?! Ну, ладно, господа, отдыхайте. Вечерком увидимся, тогда уж и попрощаемся.

– Гад. Покоя от него нет, – проворчал Степан, когда за Пасюковым и его шавками закрылась дверь. – По три раза в день приходит, нудит и нудит, нудит и нудит – все мозги вынес! лучше бы дал пожрать. Эти революцьонеры так увлеклись своей революцией, что, иной раз и покормить забывают!

Степан угадал, мы остались без завтрака. Вспомнили о нас ближе к обеду. К тому времени я рассказал о походе к эшелону и о том, как меня угораздило попасть в тюремную камеру. Мы лежали, каждый на своей кровати, говорить не хотелось, да и не о чем было говорить.

А потом Сашка Зуб принёс котелок с тушёным мясом и картошкой. Белов обжигаясь и шипя, запихал картофелину в рот. Есть не хотелось. Какая еда? От запаха пищи едва не выворачивает наизнанку. Я заставил себя сжевать показавшийся невкусным и жилистым кусок свинины.

– Знаешь, Стёпа, – начал Зуб, – Как-то неправильно получается.

– А мы и не заметили! – прошамкал Белов набитым ртом. – Менты сидят в тюряге, а пасюки их стерегут. Сам-то ты кто? Ещё мент, или уже окрысился?

– Да не о том я, – раздражённо прервал его Сашка. – Я про тебя говорю. Ты всегда чуял, на чьей стороне сила. Так почему сейчас не с нами?

– Понимаешь, Саша, – ответил Степан. – В этот раз меня забыли спросить, сразу во враги записали. Кстати, с вами мне, в любом случае, не по пути. Я с Пасюком и не присяду на одном поле.

– При чём здесь Пасюк? – вскинулся Сашка, – я говорю про Асланяна.

– Асланян? – удивился Белов. – А при чём здесь Асланян? Мне показалось, у тебя с Пасюком дела.

– Этот нам помогает, и только! Не в нём дело, и не во мне, и вообще ни в ком! Надо было что-то делать, и Асланян сделал! Но Асланян один не справится, ему помощь нужна. Понимаешь?

– А я причём? – усмехнулся Степан, – Если бы он сразу попросил, было бы, что обсуждать, а теперь самому бы кто помог.

– Асланян велел передать, что любой вопрос можно попытаться решить, – зашептал Зуб, – Если бы ты согласился работать с ним, как раньше с Терентьевым...

– Хочешь подсунуть зряшную надежду? – ухмыльнулся Степан. – Спорим, кишка тонка у Асланяна решать такие вопросы? Куда ему супротив Пасюкова? Допустим, отмазать меня у вас получилось, что дальше-то? Хочешь, угадаю? В благодарность я должен буду завалить Пасюка? Понял Артурчик, что это не он использовал Пасюкова, это Пасюков им попользовался? Или это ты засуетился? Видать, расстроился, когда узнал, как высоко взлетел Пасюк, пока ты шкурой за-ради Артура рисковал? Сам, что ли, на эту должностишку облизывался? Мне-то без разницы, это твоя проблема, и, думается, не самая большая. Даже Пасюков теперь не очень большая проблема. А то, что Асланян вооружил барачников, и вовсе не проблема, это – беда! Сейчас Пасюк держит их в узде, а вам всё равно страшно. Подумай, что случится, если Пасюка не станет! На Клыкова надеешься? И мы с Хозяином надеялись. Тот мог бы в два счёта со всей этой швалью разобраться, а заодно и вас, революцьонеров, к стенке поставить, раньше бы за ним не заржавело, а сейчас что-то не торопится. Только вы Клыкова всё равно берегите, больше вам надеяться не на кого; вы и живёте-то сейчас лишь потому, что у его парней есть оружие. Боится его Пасюк, пока ещё боится. А на меня особо не рассчитывайте. Не спасёт Асланян от виселицы, ему б о себе позаботиться.

– В чём-то мы просчитались, – согласился Сашка. – Ты в жизни всякое повидал, знаешь, что без ошибок в больших делах не обходится. Сам-то я Терентьева уважаю, много чего сделал человек. И плохого немало, но хорошего больше, гораздо больше. Но сейчас надо бы по-другому, потому как совсем неважные дела в Посёлке.

– Что-то я не заметил, – сказал Степан. – То ли ослеп на старости лет, то ли поглупел. После катастрофы, помню, было голодно. Ватаги беспредельные – это да, насилу отбились. Когда твари со всех сторон на Посёлок двинулись, тоже пришлось несладко. А сейчас-то что? Кто-то бедствует, картофельными очистками да водичкой перебивается? Нет, и не предвидится такого. Трудно, да, но не так, чтобы очень.

– Не верю, что ты не понимаешь! Дело не только в еде, скоро будем голыми ходить! – загорячился Сашка. – И металл заканчивается, и новую одежду шить не из чего. Хорошо, что вопрос с оружием решился!

– И другие вопросы надо решать! Если Артур придумал, где взять железо и тряпки, рассказал бы Хозяину, вместо того, чтобы подбивать барачников на бузу.

– Асланян не знает, где взять, зато он знает, что сейчас не время рассуждать о том, как организовать хорошую жизнь для всех. Бояться кого-нибудь обделить, когда мы все на грани гибели, это и есть верх лицемерия. И рад бы Асланян каждому отгрузить столько добра и счастья, сколько человеку надобно, да не знает, где найти его, это ваше дармовое счастье. Он говорит, что если кто-то кричит о счастье и справедливости для всех, его в первую очередь волнует счастье и справедливость для себя любимого, а остальным – что останется. А ещё он говорит, что справедливо, это не когда поровну, а когда по заслугам.

– О как! Это он правильно говорит: когда по заслугам, это хорошо, и... да... справедливо, кто же спорит? – задумчиво сказал Белов. – И что, теперь начнём заслугами меряться? Как же ты определишь, сколько и чего заслужил, к примеру, я?

– При чём здесь ты? Не о тебе речь! Смотри шире! Вон их сколько, ни на что не годных. Жить без вытяжки хмель-дурмана не могут. Нет, я не против, если такой вкалывает наравне со всеми. Так эти и не работают, мол, больные мы, пожалейте, дайте дозу! Если от такого нет пользы, одни затраты на него – зачем он нужен? Живёт, как плесень, и какой с него прок?

– Если как плесень, – сказал Белов, – то, вроде, и не нужен, только, посмотришь с другой стороны, и вреда особого от него нет. Плесень, она может пригодиться, из неё, знаешь ли, лекарство делают. Пусть живёт, сколько сможет, жалко, что ли?

– Пусть живёт, – согласился Зуб, – если всего навалом, и для него найдётся кусочек! А если таких появилось сверх всякой меры? Всем не хватает, а Хозяин продолжает делить поровну! Барачники вкалывают, а паёк у них, как у стариков, да хворых, на которых Терентьев хмель-дурман переводит. Это и есть первостатейное вредительство! Может, сначала обеспечить тех, от кого и другим польза? Ничего не надо выдумывать, всё давно выдумано: заработал на лекарство – живи, а не смог – извини! В природе так и устроено – естественный отбор, слыхали? Если нет, расспросите прохвессора! Он эти дела Олегу внятно растолковывал, а терентьевская уравниловка в нашей ситуации – не лучший вариант.

– Что ты к Терентьеву прицепился? Какая, к чертям, уравниловка? – сказал Белов. – Тебе ли, получавшему ментовский паёк о ней говорить? Сами замутили, а Терентьев виноват? Его вина, что двадцать лет с нами воюет весь мир, а мы живы, и собираемся жить дальше? Он виноват, что минимальный паёк обеспечен каждому? Голодать не будешь, а хочешь есть лучше других – кто мешает подзаработать? Только меру знай, у своих кусок не тяни, и Посёлок не обкрадывай. Собираешься дом срубить – администрация и с материалами поможет, и строителей выделит. Людей лечим, детей воспитываем, дружина защищает от тварей, менты – от бандитов. Привыкли, считают, что так и должно быть, а какие усилия прилагаются, чтобы им сносную жизнь обеспечить – о том и не думают. Благодарности от людей не дождёшься, так мы это делали не ради благодарности – не мешают, и за то спасибо! А они вон как: смутные времена – и все по хатам, авось пронесёт, как-то утрясётся. Дружинникам Хозяин лучшие куски отдавал, а те не впряглись. Значит, так вам всем и надо! Поживёте с этим вашим естественным отбором, нажрётесь его по самое горло, тогда Терентьева и вспомните! Допустим, всё у Асланяна получилось, сумел он уберечься от Пасюкова, нет в Посёлке лишних ртов, кто остался, те счастливы. А через двадцать лет всё повторится, потому что это вы с Асланяном сделаетесь плесенью. Куча больных и старых дармоедов. Молодых-то поменьше будет, и они не смогут вас содержать. Тогда вам скажут: "извините, ничего личного, но будет неплохо, если все вы сдохнете, потому что кормить старую плесень нет возможности". Такой он, этот ваш естественный отбор.

– Зато у молодых появится хотя бы шанс прожить эти двадцать лет.

– Понятно. Тоже позиция, уважаю! Но ты мне объясни: допустим, избавится Асланян от лишних ртов, появятся излишки, и как вы их используете? Отдадите молодым, у которых, как ты говоришь, мы с Терентьевым отнимаем шанс выжить? Нет, у вас честный естественный отбор, а, значит, всё достанется новой пасюковской элите, потому как для того она в это веселье и впряглась. Остальным либо крохи, либо ничего, а таким, как профессор, рассказавший вам про этот самый естественный отбор, ежели он не собирается делаться плесенью, придётся искать другое занятие, потому что пасюки знают об этом отборе лучше самого профессора – они занимаются им на практике. А чтобы такие, как профессор не возмущались, им объяснят, что это временные трудности, необходимо терпеть и не вякать. Им разложат, что дерьмо, в которое их окунули и есть пресловутая справедливость, что те, кто живёт лучше – достойные, а те, кто плохо, сами виноваты, потому что не приспособились, не умеют работать, и вообще плесень. Кому она интересна? Её только вывести тяжело, а появляется она сама.