Текст книги "Из блокады (СИ)"

Автор книги: Константин Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Да уж! – Захар сделал вид, что приглаживает усы, а на самом деле спрятал под ладонью ухмылку. – Разное видывал, но такое... я, когда тебя увидел, сам обалдел! С ног до головы кровью перемазался, глаза выпучил, и матом всех кроешь! Да ещё пистолетом размахиваешь. Натурально – крышу сорвало. Ещё и хмель в кармане. Как доказать, что ты не придурок под наркотой? Люди, они тоже видели.

– Ладно, – сбавил я тон, – Корнил на моей совести. А насчёт Суслика – не уверен. Да, стрелял. Но, кажется, не попал.

– Конечно, не попал, – сказал Захар, – Нет у него дырок от пуль. Зато есть дырка от ножа. Хорошо ткнули, мастерски. Под левую лопатку. Думаю, Суслика они сами, чтобы не сболтнул чего.

Зашёл Ренат.

– Ну, что там? – поинтересовался Хозяин.

– Плохо там, – Ренат махнул рукой. – Много их, бузят. Хотят к вам парламентёра отправить. Требуют, чтобы в заседании участвовал их человек.

– Больше ничего им не надо? – ехидно спросил Белов.

Ренат пожал плечами.

– А граждане что? – поинтересовался Клыков.

– Граждане... – Ренат презрительно сплюнул на пол, потом, смутившись, затёр плевок сапогом. – Что граждане... попрятались. Носа не высунут, пока шум не уляжется. Привыкли граждане, что пасюкам всё можно, менты им не указ, вот и сидят по домам!

– Успокойся, – Терентьев поморщился, – Иди. Скажи дружинникам, пусть не церемонятся, если кры... э... барачники, сюда полезут. Так и скажи, что Терентьев, мол, велел остановить беспорядки. Скажи ещё... пусть не очень-то... дай им волю – всех положат. Что я, не знаю твоих головорезов, Клыков?

– Я прослежу, – Клыков поднялся с лавки.

– Не ты, Клык. Захар проследит, – сказал Хозяин, – Только, если... Ладно, что с Олегом-то делать?

– С Олегом? А что с Олегом? – небрежно сказал Асланян. – Повесить, однозначно.

– Повесить? – переспросил Белов, – Серьёзно? Взять, и повесить?

– Да, если хотите успокоить барачников. Или у вас есть способ убедить их в невиновности Первова? Если есть – предлагайте, а нет, так и говорить не о чем. Надо показать – у нас один закон для всех. Ничего, потерпит, это недолго. Повисит, да к Партизану в лес уйдёт, зато барачники успокоятся.

– Артурчик, – сказал Белов. – Тут ведь дело такое... если вешать, то до конца. Второй раз, как с Партизаном, не прокатит, они только сильнее разозлятся. А ты, Артур, опять меня удивил. Сначала последнюю сволочь защищал, а теперь...

– Думаете, мне нравится?! – вновь завёлся Асланян. – Получается – вы хорошие, Асланян плохой! Поймите – без разницы, виноват Первов, или нет. Нужно думать, как выбраться из дерьма. Почему никто не говорит, как выбраться?

– Да, выбираться надо, – сказал Белов. – Доигрались. Ты постоянно твердишь: "Они тоже люди. Надо уважать их права! Надо уважать их традиции!". Надо, кто спорит. Только пусть и они уважают, вот и не будет проблем. Поставить их на место, и все дела! Теперь они почуяли слабину. Видите ли, нас мало, и каждая пара рук на счету, каждый, кто может работать, на вес золота, каждый здоровый сперматозоид на учёте. Докатились, ты готов казнить человека, лишь бы утихомирить пасюков! Отребье бузит, а нормальные люди, которых вдесятеро больше, нос из дома боятся высунуть. Вот это и есть проблема!

– Не ворчи, Стёпа, – сказал Хозяин. – Это, конечно, проблема, но это не самая большая проблема.

– А может, хоть её решим? – подал голос Клыков. – Случай очень удобный. Попытка бунта, или, там, переворота. Вы умные, потом сообразите, как дело повернуть. Их всего-то сотня, может, чуть больше. А хоть на что-то способных бойцов – едва ли половина. Спровоцируем на беспорядки, да шлёпнем десяток, а зачинщиков расстреляем, ну, как тогда! Остальных выселим из бараков. Недовольных – валить деревья; в лесу поумнеют, другие пусть живут, как все. И никаких больше граждан и неграждан. Хорошо я придумал?

– Ты что несёшь?! – Асланян сжал толстые пальцы в кулаки. – Клык, ты понимаешь, что несёшь?! Ты про людей говоришь!

– Вот именно, – сказал ехидно Клыков, – они люди, а граждане тогда кто?

– А ты тогда кто?! – взвился Асланян. – Если барачники живут по своим законам – расстрелять? Самого тебя надо... экстремист!

– А мне идея нравится, – сказал кум. – Я бы поддержал. Не сейчас, позже. Клыков, потерпи ещё немного, а там...

– Что вы оба говорите! – Асланян обхватил голову руками. – Вы хоть понимаете, что несёте?

– Стоп! – Хозяин грохнул кулаком по столу. – Разорались! Потом будете друг другу морды бить! Казнить не станем – это не обсуждается! И, Степан, что у тебя с северной экспедицией?

– У меня-то готово. Можно хоть сейчас отправлять.

– Я и не сомневался, другим бы у тебя поучиться дела делать. Может, и его туда? – Хозяин украдкой подмигнул мне. – С глаз долой – проблемой меньше. Зря, что ли, мы его проверяли? Лешему он приглянулся. Клыков, иди, сообщи людям, что приговор вынесен. Сейчас буду оглашать.

Клыков ушёл, а Хозяин достал перо, чернильницу, и что-то быстро нацарапал на клочке бумаги. Глухо стукнула печать, и записка перешла в руки Асланяна. Тот поднёс её к глазам. Я думал, не подпишет, так его скривило. Нет, черкнул пером, и, проворчав: "как бы не пожалеть", швырнул бумагу Белову. Степан удовлетворённо кивнул, и, не читая, расписался.

Небо слегка посерело, тьма разжижилась, сквозь завесу дождя проявились чёрные силуэты домов, деревьев, и виселицы – её так и не успели разобрать. Когда меня вывели на крыльцо, толпа загудела. Ненависть ударила посильнее кулака! Дыхание перехватило, ноги ослабли, в затылок вернулась тупая боль. Терентьев поднял руку, и медленно, неохотно установилась тишина.

– Поселяне, – голос Хозяина тихо потёк над притихшей толпой, – трибуналом рассмотрено дело бывшего сотрудника милиции, гражданина Первова. Трибунал постановил: убийство жителя Посёлка Василия Корнилова гражданином Первовым считать доказанным. Обстоятельства убийства подлежат дополнительному расследованию. Убийство жителя Посёлка Алика Суслопарова также подлежит дополнительному расследованию. Трибунал признаёт гражданина Первова виновным в совершении убийства Корнилова. В качестве меры пресечения выбрана исключительная мера социальной защиты. Учитывая прежние заслуги приговорённого, трибунал считает возможным заменить смертную казнь бессрочной высылкой. В зависимости от результатов дальнейшего расследования, приговор может быть изменён как в сторону ужесточения, так и в сторону смягчения.

– Шагай, пока не опомнились, – толкнул в спину Захар. – Как выйдешь за ворота, подожди.

И я пошёл. Дружинники сомкнули вокруг меня кольцо: то ли стерегут, то ли охраняют. Барачники молча потянулись за нами; они ещё не поняли, как реагировать на происходящее, но скоро им подскажут. А пока они лишь хотят убедиться, что всё без обмана; убийца наказан.

Ограда. Южные ворота. С утра я зашёл в них героем, сейчас бреду в другую сторону, и, сгорбившись, уношу незаслуженный позор. Вот как всё перекувырнулось!

Одна створка заскрипела, открываясь. Дружинники расступились. Ну, не поминайте лихом!

Подбежала Ольга – опустила голову и молчит. Холодный нос ткнулся мне в щеку. Не надо бы этого... и так тоскливо...

Горячий шёпот:

– Береги себя, братишка. Я всё сделаю. Крысятник разнесу, Пасюка урою... и гундосого твоего урою. Веришь, нет? Я докопаюсь... всё, иди! Не оглядывайся, ладно?

Тёплое дыхание на щеке, потом быстрый – словно бабочка крылышком задела – поцелуй.

– Верю, – я криво улыбнулся. И, конечно, не выдержав, проводил сестрёнку взглядом. Барачники расступались, и она шла сквозь толпу, будто сквозь пустоту. Потом ворота захлопнулись.

Я же говорил: жизнь – стерва полосатая!

День четвертый

И – тишина. А я не хочу, тишину! Я хочу поскандалить, ещё лучше – помахать кулаками, а то захлебнусь злостью! Если б я начистил кому-нибудь физиономию, или, наоборот, получил бы по своей, стало бы легче. А может, и не стало бы. Пока не попробуешь, не узнаешь!

Я снова заорал:

– Сыч! Эй, Сыч! Иди сюда!

И он явился: испуганный и пытающийся сделаться похожим на маленькое и незаметное привидение. "Эх, как тебя корёжит-то без дурмана", позлорадствовал я, наблюдая из-под прикрытых век за его заторможенными и неточными движениями.

– Слушай, проголодался я, сваргань чего-нибудь пожевать, -раздражённо сказал я, и кивнул на рюкзак. Сыч молча уволок его на кухню. Тоже мне маньяк-убийца! Хоть бы огрызнулся для вида. Тогда бы я ответил. Ух, как бы я ответил! И жизнь бы стала хоть немного, но веселее.

Ладно, продолжим изучать муравьиные дорожки на стенах, мохнатые кляксы плесени, густо облепившие потолок, и сухие трупики угодивших в паучьи сети насекомых. Какая разница, что делать, если от меня больше ничего не зависит? Разглядывать подгнившую и растрескавшуюся потолочную балку – занятие не хуже прочих.

Иногда получается задремать, но это до первого шороха; тогда я вздрагиваю, и какое-то время тупо смотрю в потолок; нужно несколько мгновений, чтобы осознать, кто я и где нахожусь.

Открыв в очередной раз глаза, я вспоминаю о заказанном в постель завтраке. Ни Сыча, ни еды.

– Эй, где тебя черти носят?! – позвал я, и, не дождавшись ответа, вновь стал разглядывать муравьёв, шныряющих по маршрутам, проложенным между островками плесени. Лишь бы снова не сорваться в истерику.

Скверно, когда однажды, скверным утром, ты вдруг оказываешься в скверном месте. Ещё хуже, что нет ни одной дельной мысли, как всё поправить. Я же хотел, как лучше, а вы... и, кстати, меня самого чуть не убили – это что, не считается? Как нагадившего котёнка, ткнули мордой, а потом – за шкирку и под зад. Ну, и ладно! Ну и... спасибо, что не повесили... а могли... могли же?

Когда за спиной, взвизгнув, закрылись ворота, я понял: в это мгновение у меня не стало ни дома, ни друзей, и даже завтрашний день у меня забрали, потому что одному в лесу уцелеть невозможно.

Лил дождь, за воротами шумели, долетала брань – Клыков орал и требовал, чтобы люди разошлись. Это их проблемы, отныне они меня не касаются, у меня куча своих. Смысла оставаться здесь никакого, первое, что приходит в голову, надо идти в Нерлей, да что-то ноги приросли к земле.

Сверкнула молния, а через секунду в небе громыхнуло, обрушился ливень. Голоса за воротами стихли. Вокруг чёрная муть, голубые блики высветили могильные кресты и стену леса за кладбищем.

Неожиданно из темноты появился Захар; похоже, не врут про секретные выходы из Посёлка. Захар молчал, во вспышках молний я видел его длинные и мокрые, прилипшие к лицу волосы, обвисшие усы, а вместо глаз – чёрные провалы.

– Вот... – Захар подал мне туго набитый рюкзак. – Еда, одежда, пистолет. На первое время хватит. И вот...

Автомат! Мне бы порадоваться такому подарку, да что-то нерадостно.

– Пойду я, ладно? – я побрёл во тьму.

– Только не дури! – бросил вдогонку Захар. – Дождись рассвета! Обойди Посёлок, и на север, по железке до Ударника. В третьей слева избе найдёшь Партизана и Сыча. Побудешь с ними, а там решим.

– Угу, – ответил я. В Ударник, так в Ударник, мне без разницы. Если разобраться, теперь недоповешенные бандюки – самая подходящая для меня компания.

– Не бойся, – Захар пошёл следом за мной. – Сиди в там, и жди новостей.

Я прибавил шаг.

– Дождись рассвета, чудило, – крикнул вдогонку Захар. Верно, некуда мне спешить. Но я почувствовал, что накатывает волна горькой истерики. Не хотелось, чтобы Захар видел. Лучше бы мне побыть одному. Авось как-нибудь перебешусь.

– Ты ещё спасибо Хозяину скажешь, – прилетело вдогонку. Я так и не понял, меня Захар пытается убедить, или себя. – Ты ещё... ладно, иди, удачи... жди новостей!

* * *

– На, лопай! А после займись чем-нибудь, – Партизан грохнул на табурет, стоящий перед кроватью, сковороду, в которой шкварчала тушёнка пополам с жареным картофелем, – хватит безвинного изображать! То Сыч нытьём донимал, то ты на мою голову свалился. Я не подписывался смотреть на ваши кислые рожи! Зачем мне такое кино?

Объяснил я Партизану, что не его дело, какая у меня рожа, кислая, или, может, сладкая. Не нравится – не ешь! И, вообще, валил бы ты, дядя, ко всем чертям!

Не повёлся лесник на дерзость, не порадовал скандалом, лишь рассмеялся в ответ:

– Куда ж ты меня гонишь? Я, между прочим, дома, это ты ко мне притащился, а не я к тебе. Приютили, так будь человеком, понял? В общем-то, у тебя другого выхода, кроме как за меня держаться, и нет. Если что-то не по нраву – проваливай, скатертью дорога! Порадуй Пасюка – сгинь в лесу! А ежели собрался доказать свою правду, так для начала, хотя бы, живым останься. Рядом со мной тебе, всяко, проще будет. Обиделся он, видите ли! Хреново с ним обошлись! Могли бы и вздёрнуть! Тогда бы и узнал, каково это, когда по настоящему хреново! ты не представляешь, каково это, болтаться в петле. Словами не описать...

Лесник потёр ладонью горло. Чуть ниже бороды ещё виднелся лиловый след от верёвки.

– А тебя, вон, пожалели, – продолжил задумчиво Партизан. – Болтался бы в мокрых штанах, народ смешил. Другому виселица и за меньшие художества полагается, а ты отделался лёгким испугом. Если бы начальство не подставил, барачникам повод для бузы не дал, так и вовсе ходил бы в героях. Да тебя и не наказали. Ты что, не понял? Тебя спрятали! В Посёлке Пасюков достанет, а сюда не дотянется – руки коротки!

Наверное, в чём-то лесник прав, по крайней мере, зла мне, точно, не желает.

– Присоединишься? – я показал на сковороду.

– А как же! – Партизан достал из кармана ложку. – Это мы с удовольствием. Вообще, я тебя поблагодарить должен.

– За что? – не понял я.

Лесник помрачнел, его пальцы непроизвольно коснулись шеи.

– Да за это... там, на площади... ты ж, наверное, полминуты время тянул. Я почти и не мучился.

– А-а... – мне, почему-то, сделалось неловко. Когда я шёл к Партизану, немного побаивался, что лесник припомнит, кто затянул петельку на его шее. Но, услышав мою историю, тот лишь кивнул на дверь: заходи, мол, располагайся. И сокрушённо пробурчал вслед: "эх, тупая башка, наворочал дел".

– Сыч-то где? Тоже, видать, есть хочет? – я попытался уйти с неприятной темы.

– Ты б его не трогал, – махнул рукой Партизан. – У Сыча своя обида. Похлеще твоей будет.

– Ему-то на что обижаться? Людей угробил, а сам-то живой.

– В точности, как ты, – усмехнулся Партизан.

– У меня другой случай, – сказал я.

– Как у тебя, так сразу другой? – Партизан хитро прищурился, из-под бровей сверкнули зелёные глазки. – А как у Сыча, значит, не другой? Да за то, что пасюки с его сеструхой сотворили, убить мало. Я бы конечно, убивать не стал, потому что добрый. Я бы оторвал у этих гадов то, что между ног выросло, и сожрать бы заставил. А Сыч – злой. Взял топор, и по-мужски разобрался!

– Подожди, – удивился я. – У Сыча из-за наркоты крыша поехала. Причём тут Надька?

– А почему, ты думаешь, его не повесили?

– Этого я не понимаю, – признал я. – Ну, хорошо. Допустим, что-то у Сыча, или, как ты говоришь, у его сестры, произошло. Зачем же махать топором? Есть милиция, в конце концов! А если каждый начнёт самосуд устраивать, что будет?

– Порядок будет! – резко сказал Партизан. – Потому что на ментов, когда дело касается барачников, сейчас надежды мало. Умный мент скажет: "Успокойся, Сыч. Жива твоя сестрёнка, и хорошо! Пошалили ребята, лишнего себе позволили – дело хоть и досадное, но понятное. Заживёт и забудется. И, кстати, что вообще случилось? Надька молчит, а ты чего разволновался?" А Надька, она ж не дура, она и будет молчать, иначе пасюки ей такую жизнь устроят, что легче самой удавиться. Конечно, делом может заняться мент поглупее, хотя бы и ты. Он тут же побежит арестовывать негодяев. А назавтра их отпустят, потому что, с одной стороны, попросит, кто надо, чтобы барачников не раздражать, а с другой – ты им ничего не предъявишь, Надька же молчит. Я Сыча понимаю – довели человека! Что кругом виноватым остался – судьба такая. Без виноватого нельзя. А самый хороший виноватый – тот, за которого заступиться некому. Сказали, наркоты нажрался – люди верят. Ты же поверил?

– У него хмель нашли, – попробовал возразить я. – Или, скажешь, опять враньё?

– В лесу этого добра полно, надо только места знать. Я тебе больше скажу, есть в лесу кое-что посильнее. Закон, чтобы люди самовольно дурманом не пользовались, конечно, правильный. Но не на каждую болячку доктора будут целебную вытяжку тратить, а людям болеть не хочется, вот и суют они лесникам денежки, ещё и умоляют, чтобы мы взяли, не побрезговали. Ты удивишься, если узнаешь, какие уважаемые люди у нас в клиентах. Есть у них ещё одна причина раскошелиться, может, самая главная: больного всё равно лечить будут, хмелем, или как-то по-другому – не важно. А если, к примеру, ослабла от возраста или от плохих жизненных условий мужская сила, ни один врач её не вернёт, даже время на это тратить не станет. А хмель поможет – гарантированно и надолго! Потому он и есть самый ходовой в Посёлке товар. То, что нашли у Сыча три шишечки, это вообще ни о чём, всего лишь повод заявить, что человек был в наркотическом угаре. Сказали так, и всем всё ясно, глубже копать не надо.

Вот и полдень. Сон не освежил, но злость и обида утихли. Тут же образовавшуюся пустоту занял беспокойный холодок, почти такой же, какой морозил мне внутренности во время героического похода за соляркой.

Сидя на ступеньке крыльца, я созерцал унылый пейзаж: деревья верхушками царапают животы пузатых, обременённых влагой серых облаков; жирно лоснится рыжая грязь; из белёсой дымки проступают тёмные пятна полуразвалившихся изб; редкие крупные капли выбивают пузыри на поверхности мутных луж, стучат по крыше. Конечно, хорошо в деревне летом, только слишком тоскливо!

Партизан строго-настрого приказал, чтобы я в одиночку не уходил далеко от крыльца. Не очень-то и хочется; здесь так же зябко, мокро и неудобно, как и в других местах – зачем же куда-то переться?

Пока я лениво соображал, чем бы себя занять, они и появились. Людей я заприметил издали – пять силуэтов в почти растаявшем тумане шагают по железке. Понятно, не случайные путники – случайно в Ударник не забредают. Даже сквозь дымку видно, что к нам пожаловали люди солидные: на всех мокрые плащи, лица капюшонами закрыты, объёмные рюкзаки за плечами, и у каждого автомат, а у того, кто идёт впереди, ещё и ружьё на плече. Спустились эти ребята с насыпи и, по раскисшей земле да по лужам напрямик к партизановой избушке пошлёпали. Ну, думаю, неспроста они здесь, надо тревогу поднимать. Если явились по наши души – не отобьёмся.

– Партизан! К нам гости! – закричал я, нырнув в избу. Как автомат в руках оказался, наглости у меня прибавилось: хотел скандал и драку? Получи, и распишись! Нет уж, просто так не возьмёте!

А пришельцы уже близко, их теперь в окошко хорошо видно. Кажется, погорячился я – скандала-драки пока не будет, потому что не барачники это и не клыковские головорезы, а остальным до меня, вроде бы, не должно быть дела. Однако же, удивился я изрядно: Леший, да Савка с Антоном – ладно, на то они и лесники, чтобы где попало шляться. Но чего, спрашивается, забыли в этой компании Сашка Зуб и профессор?

Люди остановились возле нашего дома, и Леший заорал:

– Эй, вы здесь?! Есть тут живые?! Накрывай на стол! Гости пожаловали!

– Чего припёрлись-то? – услышал я голос Партизана.

– За должком пришли, – ответил Зуб. – Про должок не забыл?

– Когда это я у тебя одалживался? Не припоминаю.

– Не у меня, ты Посёлку должен. Или запамятовал, чего Хозяину наобещал?

– То Посёлку, а ты причём? Ладно, не боись, я от своих слов не отказываюсь. Просто спрашиваю – зачем сейчас пришли? В чью башку взбрело по болотам в дождь шастать? Договорились же – будем ждать погоды.

– Кое-что поменялось, Пётр, – сказал Антон. – Надо бы сегодня.

– А лучше бы – уже вчера, – добавил Сашка.

– Вчера, говоришь? Ну, заходите. Только, это, автоматы в сенях положьте. С оружием не пущу.

Обед, какой смогли, мы собрали; приветить гостей – святое. И вот сидим за одним столом, не чужие они мне. Но чудится, теперь между нами стена. Это такая хитрая стена, что её ни увидеть, ни потрогать не получается. И всё же она есть. Эти все вместе, а мне теперь Сыч – подходящая компания. Только Сыч забился в сарай, и носа не высовывает. Партизан, Леший и Сашка на улице о чём-то препираются, в комнате слышны их голоса. И чуется – вопросы решаются трудно: разговор делается громче.

– О чём, интересно, спорят? – спросил я, чтобы разбить стену.

– О тебе, – отвлёкся на миг от поедания печёной картофелины Антон.

– В смысле? – опешил я.

– В смысле: брать тебя, или не брать.

Казалось бы, достаточно сюрпризов на мою несчастную головушку, а тут ещё нежданчик! Вроде бы вспомнилось, что Хозяин, перед тем, как выгнал меня из Посёлка, на что-то такое намекал, только смутно это было, как бы между прочим и за другими переживаниями напрочь вылетело из головы. Я осторожно поинтересовался:

– Куда это вы хотите меня взять?

– В одно место, – уклончиво сказал Антон. – На север. Да ты не бойся, дело это рискованное, но оно того стоит. Помнишь, как Терентьев за солярку наградил? Так это, считай, мелочь. Если получится, благодарность посерьёзнее будет. А у нас обязательно получится, потому как Партизан и Леший оба идут. С этими не пропадём! А после вам с Партизаном все грехи простятся – как минимум! Вот и думай, надо тебе, или нет?

– На север, говоришь? – я кивнул на Архипа. – И он?

– Так и вышло, что вместе мы в лес пойдём! – заулыбался учёный. – Правда, Терентьев под конец засомневался, только и без меня у него забот хватало, потому что барачники как начали с вечера бузить, так до утра и не успокоились. Махнул Хозяин рукой, мол, не до тебя. Может, сейчас таким старым идиотам, как мы с тобой, в лесу безопаснее, чем в этом крысятнике будет. В общем, иди ты, говорит, лесом, и я пошёл.

– Терентьев, понятно. У него и без тебя сейчас полон рот проблем. А Партизана уболтать сумеешь? – спросил Антон. – Останешься здесь, будете вдвоём с Сычом куковать, нас дожидаться.

– Не останусь, – уверенно сказал Архип. – У меня есть, что ему предложить. А потом, я же пропаду без присмотра, я один в Посёлок вернуться не смогу!

Тут меня позвал Леший. Вышел я на свежий воздух и облокотился на хлипкие перильца. Ветер утих вместе с дождём, стало тихо, слышно, как редкие капельки с листьев в лужи срываются. Лесники трубками дымят, и над головами клубится сизое облачко.

– С нами пойдёшь? – как бы между прочим, поинтересовался Леший.

– Пойду, – не задумываясь ответил я, тоже раскуривая трубку.

Партизан, услыхав это, поперхнулся табачным дымом, видно, ждал, что я хотя бы спрошу, куда меня зовут и зачем. А выбирать-то не из чего: хоть и плохо мне в лесу, но там рядом со мной будут люди, а здесь я останусь один, это если не считать Сыча. А с ним-то, пожалуй, хуже, чем одному.

– Ты бы хоть спросил, куда мы собираемся, – сказал Партизан. – Может, и идти бы передумал! Если честно, хотел я тебя оставить, кому-то же надо за Сычом присматривать. И его с собой, что ли, брать? Мне прохвессора хватает, ещё и вы на мою голову! Леший говорит, что Степан за тебя сильно просил. Мне теперь плевать на Степана, мне на Лешего не плевать, а он, почему-то, очень твою кандидатуру одобряет. Как, не подведёшь?

Я пожал плечами – откуда мне знать, подведу или нет? – и поинтересовался:

– Может, уже расскажете, что затеяли?

– Узнаешь, – ответил Партизан, – всё узнаешь. Только решим самый последний вопрос. Кум назначил командиром тебя, Саша. Не знаю, как ему взбрело такое в голову, не мне с ним спорить. Но хочу уточнить, чтобы, значит, всем понятно стало, и потом глупых вопросов не было: ты будешь главным, когда придём на место! А в лесу ты никто. И все – никто! Пока мы в лесу, слушаетесь меня, или, вот, Лешего, если меня рядом нет. Сказал, значит, так надо. Сделаете, что велю, а после уж будете спрашивать, понятно?

– Угу, – ответил Сашка покладисто.

– Раз "угу", давайте собираться!

* * *

Это давнишняя история.

Прошло несколько месяцев после Катастрофы, наступила первая, и, как оказалось, самая лютая зима. Тогда-то через Посёлок, не остановившись, прошёл поезд. Не ахти, какое событие – ещё не забыли, как в здешние лагеря исправно прибывали осуждённые в столыпинских вагонах, а товарняки вывозили отсюда лес. Но то раньше, а сейчас особый случай: этот состав – первый за долгое время. Уже полгода не было вестей из других мест. Иногда думалось, что никого больше не осталось, а выходит, где-то там, вдалеке, люди занимаются своими, абсолютно не касающимися Посёлка, делами.

Когда из-за леса послышался звук приближающегося поезда, все, кто был рядом с железной дорогой, сбежались посмотреть на это чудо. Состав, не замедлив хода, пропыхтел мимо; длинный гудок вместо приветствия, и второй на прощание. Поселяне видели платформы, на которых везли диковинную, задрапированную брезентовыми чехлами, технику. Автоматчики в зимнем камуфляже равнодушно посматривали из открытых дверей двух пассажирских вагонов на толпу; плевать им на суетящихся людей. Несколько минут, и будто не было ничего.

Поезд не вернулся. Известно – в двадцати пяти километрах к северу железнодорожная колея, связавшая лагеря, заканчивается тупиком. Дальше, в сторону Серова идёт лишь автомобильное шоссе. Поезд исчезнуть не мог, значит стоит где-то в лесу и ждёт, когда его найдут. Меж собой люди говорили, что в эшелоне наверняка осталось много хороших и нужных вещей. Если даже хозяева поезда ушли, забрав с собой всё, локомотив же они не унесли! Эх, можно было бы укатить отсюда, найти местечко получше! Другие возражали, что, мол, везде одно и то же. Где-то, может, ещё хуже, а здесь-то прижились.

Да, разговорчики под рюмочку... все про эшелон знали, для многих это было чем-то вроде далёкого маячка. Вдруг, когда-нибудь... а нет, так не сильно и хотелось. Понятно, идти за болота ради старой легенды – дураков нет! Кто ж в здравом уме туда сунется? Однако нашёлся герой – нужда заставила! Потому что три лета назад в Посёлок пришла большая беда. Неурожай...

* * *

На подоконнике горит единственная свеча, но от неё мало проку. Трепещет огонёк, а на стенах пляшут серые тени. Стоны. Запах болезни.

– Куда? – спрашивает Ренат.

– В четвёртую, – не оборачиваясь, говорит Валентин. У него странная деревянная походка, тяжёлое, одышливое дыхание. Валентин отворяет дверь палаты, заходит. Мы, взяв носилки, протискиваемся следом. В нос бьёт резкая вонь: испражнения, дрянной спирт, кровь, лекарства. Ещё – пахнет безнадёжностью и страхом. В палате душно, коптят свечи. На койках, и на кучах тряпья, которыми устланы проходы между кроватями – люди. Кто-то без сознания, кто-то мечется и стонет. Осунувшийся, заросший пегой щетиной человек уставил на меня равнодушный взор. Лицо сморщенное, как печёное яблоко, а потрескавшиеся губы беззвучно шевелятся. Я вспомнил: неделю тому этот человек, Лёнька-лесоруб, напившись, азартно гонял по улицам Посёлка жену. Лёгкая профилактическая трёпка и ночь в камере привели его в чувство, и наутро, после обещания, что больше такого не случится, менты, опохмелив нарушителя, вернули его в лоно семьи. Трудно узнать в полувысохшем доходяге красномордого крепыша.

Страшно!

Люди догорают.

– Доктор, ну доктор. Воды. Что тебе, жалко? – скулит кто-то.

Доктор Власов сидит на подоконнике, взгляд его блуждает в пустоте. Грязный халат, растрёпанные волосы, а щёки порезаны глубокими морщинами. Власов не реагирует на мольбы умирающего.

– Слышь, врач, напои человека, тебе что, трудно? – говорит Ренат.

Власов медленно оборачивается.

– Шибко умный! – неожиданно вскипает он, – Будешь меня учить! Берите, за чем пришли, и проваливайте! Вон тот, у двери.

Я беру покойника за ноги, Ренат – за плечи, кладём на носилки. Я стараюсь не смотреть на умершего. Страшно... не хочу видеть, кто на этот раз. Выходим, а вслед несутся слова немного успокоившегося доктора:

– Нельзя ему пить. Понимаете – нельзя! Вместе с желудком выблюет. Да там и желудка не осталось!

На улице кладём тело рядом с десятком других. Батюшка Алексей крестится:

– Отмучался. Прими, Господи душу...

Друзья и родственники больных молча смотрят, кого мы вынесли на этот раз. Я неуклюже пытаюсь свернуть первую в своей жизни сигарету, а руки трясутся.

– Одиннадцатый за ночь, тяжёлая выпала смена... – Ренат тоже закуривает. Я смотрю на тёмные больничные окна, и думаю, что, наверное, жестоко – так мучить людей. Если врачи не в силах спасти, пусть хотя бы помогут умереть. Ведь понятно же: больные обречены – хмель-дурмана нет. Совсем нет. Закончился. Что поделать – год выдался неурожайным. Кому-то пришло время принять очередную дозу лекарства, а его-то и нет. Люди болеют, и быстро угасают. А у кого-то есть несколько дней в запасе, кто-то надеется, что хмель найдут. Лесники уходят на поиски – результат почти нулевой. Воробей и вовсе не вернулся. И у Партизана все сроки вышли.

Валентин машет нам с крыльца; опять нужны носильщики. Я выбрасываю недокуренную сигаретку. Меня мутит.

Из темноты долетают крики. Во двор, держа в одной руке фонарь, а в другой – потрёпанный мешок, врывается Клыков. Сквозь тяжёлое, хриплое дыхание он выкрикивает:

– Партизан! Партизан вернулся! Хмель-дурман! Вот!

Валентин вырывает у Клыкова мешок, и быстро уходит. А меня снова начинает бить нервная дрожь. Я хочу побежать за Валентином, но Ренат останавливает:

– Куда? Теперь без нас обойдутся!

Я сажусь на лавочку. Через десять минут дружинники приводят Партизана. Живой свет факелов освещает дорогу, лесника бережно придерживают под руки, он сильно хромает, изодран, грязен, а правая нога обмотана измызганной, окровавленной тряпицей.

– Где нашёл-то? – интересуется Клыков.

– Где, где, в Караганде! – отвечает Партизан. – Его там навалом... за болотом навалом, а не в Караганде.

– Ты ходил за болото? – в голосе Клыкова слышится недоверие.

– Нет, блин! К тёще на блины!

* * *

Оказалось, за болотами не страшно. Попасть туда нелегко, но если путь разведан, почему бы и не сходить? Вот и повадился Партизан. По натуре он – одиночка, да никто ему в напарники и не набивался, потому как считали, что нет за болотами ничего, за что стоило бы рисковать жизнью.

А Партизан бывал там регулярно. И однажды его разобрало любопытство: что же будет, если дойти до северной опушки? Он и так забрёл дальше обычного, лишние несколько километров – незначительная цена за возможный приз. Про эшелон Партизан и не думал, он хотел попасть в большой посёлок, почти город, что когда-то располагался рядом с лесом. Люди там, положим, вряд ли выжили, но должно же после них остаться хоть что-то интересное!

И городок сыскался, и кое-что интересное: в железнодорожном тупике ржавел эшелон, предположительно – тот самый. Вагоны оказались набиты полезными вещами, в том числе и оружием. Набрав добра, сколько смог унести, Партизан, несмотря на тяжёлую ношу, летел домой, как на крыльях. Эх, замечательная жизнь начнётся – и лично у него, и вообще! Представлялись поздравления и награды, но у северного поста его повязали клыковские дружинники. А потом Хозяин отводил виноватый взгляд, и объяснял, что так уж дело повернулось: неожиданно грехи Партизана перевесили его добрые дела. Нет-нет, о заслугах лесника все помнят, но и провинностей за ним числится предостаточно. Если бы не Сыч со своей вендеттой, и говорить было бы не о чем, но получилось так, что надо реагировать. Пасюки начали звереть, того и гляди, бузу поднимут – не до церемоний. Если, чтобы загасить искру недовольства, нужно примерно наказать кого-то – так тому и быть.