Текст книги "Из блокады (СИ)"

Автор книги: Константин Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Когда в лесу объявились невиданные раньше звери, стало понятно – это не Димок спятил, это мир окончательно сошёл с ума. Община, в который раз, оказалась на грани гибели, потому что когтистые и клыкастые уроды не хотели признавать человека вершиной пищевой пирамиды. Опять пригодились таланты Дмитрия; надо сказать, он учился управлять новыми способностями, и теперь стал кем-то вроде шамана. Поговорить с лесом? Можно! Почувствовать лесную тварь, приманить, или, наоборот, отпугнуть? Легко! Надо лишь поставить вокруг общины мысленный барьер, и зверь не сунется. Однако, тяжело без помощников. Шаманское дело трудное – много сил расходуется. Опять же, и поспать иногда нужно. Решил Димок по простоте душевной научить общению с лесом, который он к тому времени стал уважительно величать Миром, соплеменников. Но, как ни старался, толка не было. Димок понимал, что Мир говорит со всеми, да не все хотят услышать. Дети – те хотели. Нужно лишь объяснить и немного направить, дальше – само выходит. А со старшими – никак. Видно, не дадено им... наверное, сам Димок получил дар потому, что, как говорила покойная жена, у него мозги набекрень. Другим не свезло, у них проблем с головой не было.

Димок, а теперь его чаще называли дядей Димой, стал учителем; пусть хотя бы у детей появится шанс приспособиться к этой жизни. А людей становилось всё меньше. Соседние общины вымирали. Кто успел, перебрались под крыло дяди Димы, кто не успел, или не захотел, что ж, такая судьба. Оставалась ещё деревня на юге. Как там сложилось? Похоже, не очень хорошо!

Теперь дядя Дима много чего ведал про ту деревню. Когда он в первый раз, слившись сознанием с Миром, наткнулся на это, его чуть не вывернуло наизнанку от ужаса и отвращения. Нарыв, язва, сочащаяся гноем страха и ненависти – так увиделось дяде Диме. Он отпрянул, убежал без оглядки, и лишь потом сообразил – это и есть та самая, легендарная, деревня. Там очень много людей, и каждый убеждён, что Мир собирается его убить. Этого дядя Дима не понял. Как можно бояться дома, в котором живёшь?

Прошло немного времени, и, кажется, дядя Дима сумел разгадать эту загадку. Похоже, виной всему недоразумение: не Мира боялись те люди, а других людей, тех, что жили в лесу. С ними приходилось биться за место под солнцем: скорее всего, это были бандиты, что изловили странника, от которого в общине узнали о волшебной деревне. Соответственно, и бандиты испытывали к деревенским какие угодно чувства, но не любовь. Для Мира не было разницы, кому предназначалась людская ненависть, она ему не нравилась и заставляла его болеть. Деревня ощущалась, как заноза, инородное тело. Мир хотел растворить это тело в себе, как он сделал это с общиной дяди Димы. Но панцирь страха и ненависти охранял людей, оказалось, такую защиту невозможно пробить. Зато, привлечённые запахом страха, к деревне потянулись лесные создания. Они прогнали бандитов, но сама деревня отчаянно защищалась.

Мир теперь хотел одного – избавиться от этой напасти. Но чужаки выстояли, и на агрессию ответили агрессией, выплеснув на Мир ещё больше страха и ненависти. Тогда Мир оградил чужаков барьерами. Пусть себе живут, они сами утонут в своей злобе, надо только подождать – Миру некуда торопиться. Главное, не допустить, чтобы зараза расползлась за отведённые ей границы.

Дядя Дима ощущал себя частью Мира, и желал того же, чего желает Мир. Он наблюдал за деревней. Иногда кто-то решался выбраться оттуда, тогда нужно было сделать так, чтобы он не приближался к тем местам, где живёт община. В этот раз блокаду прорвала большая группа, никогда прежде такие группы не ходили на север – в сердце Мира. Чужаков следовало прогнать. Кое-что дядя Дима предпринял, но людей остановить не удалось. Можно было бы устроить так, чтобы вся живность в округе набросилась на смельчаков: в конце концов, не дядя Дима пришёл к ним – это они вломились в Мир дяди Димы! Но не любил дядя Дима ненужной крови, её должно быть ровно столько, сколько необходимо для выживания общины – это естественный порядок вещей. Опять же, что делать с любопытством? Хочется узнать, зачем эти люди сюда явились...

* * *

– Парень, а ты мне нравишься, – пробубнил дядя Дима, а я подумал, что собачонка ему тоже нравилась. Вроде бы, даже любил он ту облезлую зверушку. Сильно ей это помогло? Приходится напоминать себе, о том, что я не гость, а пленник, и обычаи здесь, скажем так, странные, надо держать ухо востро. Ну и что же, что, хлебнув вина, дядя Дима принялся говорить о себе и своём племени? Может, и болтает оттого, что знает – никому и ничего мне рассказать не удастся. Ишь, разошёлся, не остановишь! А винцо, точно, заковыристое! Чем больше во мне этой жидкости, тем меньше страха. И даже что-то вроде симпатии к дяде Диме просыпается. А тот ещё и подначивает:

– Ты пей! Оно для пользы. И мозги прочищает, и организм. Если до войны знал бы рецепт, купался бы в деньгах. От него, это, похмелья нет, а только бодрость... до войны-то всякую дрянь пили. Но тогда нужные травки не росли. И, это, растолкуй мне: вы там, в своём Посёлке совсем не умеете говорить с Миром? Тогда понятно мне, откуда в вас столько злобы. Плохо вам и тяжело... у нас такие не выжили, они стали для Мира чужими. И вы чужие. Но гляжу я на тебя, и думаю, что ты после войны родился.

– Да, – ответил я, – после. А какая разница?

– Разница такая, что все, кто родился потом, слышат Мир. И ты должен. Даже если был в те дни ребёнком – тоже должен, а ты говоришь, что не умеешь. У взрослых, это, мозги другие, их новому не научишь, а тебя ещё можно. Совсем ничего не слышишь?

– Ничего. Хотя... дай-ка ещё вина! – сейчас мне хорошо и спокойно, с тех пор, как оказался в лесу, не было мне так хорошо и так спокойно. А, может, вообще никогда не было. Оттого, наверное, и поделился я наболевшим, излил душу. Про льдинку, которая внутри скребёт и про взгляд, что сверлит затылок; про муравьиного льва и его невидимый поводок рассказал.

– Ну, и вот! – заулыбался вождь. – Мир говорит тебе, а ты не слушаешь. Почему?

– Откуда я знаю? Само так получается! – ответил я и подумал, что примерно то же, только по-другому пытался мне втолковать Партизан.

– Мир каждому говорит. Кто-то слышит, кто-то не слышит. Кто слышит – тому хорошо, а кто не хочет слушать – тому плохо... сейчас тебе плохо, а может стать хорошо.

– А как? Я бы попробовал...

– Это, вообще, не трудно. Этому я детей и учу. И тебя могу.

Если честно, про говорящий лес я понял не до конца и не очень сильно в это чудо поверил. На то и дикари, чтобы молиться растениям и болтать с деревьями. Пусть Архип думает, откуда у них взялся такой причудливый выверт сознания, а мне это зачем? Но профессор далеко, а дядя Дима – рядом, вино хлещет. Пока он благодушный, но кто знает, что взбредёт в его вывернутую голову? Захочет, и к кровопивцу отправит – с них, дикарей, станется! Хотя собачку дяде Диме жалко: видно, глубоко внутри он добрый. А раз добрый, может, и мне зла не желает? Что ж, рискнём. Что там нужно? Помолиться особенным образом? У костра попрыгать? Ох, это вино! Испив такого вина, согласишься на любые эксперименты.

Оказалось, ритуалы вовсе не обязательны. Если ты в этом деле новичок, сильно упростит дело шишечка хмель-дурмана. Можно открыть сознание и каким-нибудь другим способом, только это ж уметь надо. Значит, хмель-дурман. Вот и пришлось его попробовать. На вкус – кислятина с горчинкой, разлился по языку холодок, да рот стал переполняться слюной; успевай глотать. Я ждал, когда это начнётся, но ничего не происходило.

– Расслабься, – сказал дядя Дима, – думай ни о чём.

Думать "ни о чём" тяжело, но я постарался. По-первости, совсем не получилось. Но вскоре начались ощущения. Мне как бы стало хорошо, а вроде и не очень. Кто-то деликатно постучал в черепушку, и, не дождавшись приглашения, попробовал в неё залезть. Я захотел прогнать гостя, но долетел голос дяди Димы:

– Не суетись. Я это пришёл, плохо не будет.

Тяжело представить, что дядя Дима теперь внутри меня, ещё труднее в это поверить. Но я представил и поверил. Тогда запруда, кое-как перекрывавшая разум, обрушилась. Она и раньше была хлипкой; тонкими ручейками сквозь неё просачивался страх. Теперь же меня захлестнуло, накрыло с головой и понесло. Я барахтался, подхваченный необоримым ужасом. Ледяной ком вырос, затвердел. Оказалось, не он внутри меня, это я вморожен в него. Я оцепенел, замёрз – ни шевельнуться, ни закричать. "Пропал!" – вертелось в голове. "Помогите!" – бросал я в пустоту отчаянную мысль. "Помогите же!!!" И мне помогли. Одним ударом разбили сковавший меня лёд. Он рассыпался на тысячу мгновенно растаявших осколков. Мне велели: "смотри!".

Я посмотрел, и – нет, не увидел, а почувствовал. Это трудно объяснить – Лес, (не лес, не куча деревьев, выросших в одном месте, как сказал однажды Леший, а Лес!) будто сжался, теперь он внутри меня. А в следующий миг оказалось – это я внутри, а Лес снаружи. А потом мы снова поменялись местами...

От этой круговерти я перестал различать детали. Всё слилось: ни деревьев, ни животных, есть нечто большое, цельное. Не враждебное, не дружелюбное. Не злое, не доброе. Не красивое и не уродливое – сразу не скажешь, какое. Другое! Стоит пожелать, и я сольюсь с этим. Тогда Лес перестанет быть врагом. А кем сделаюсь я? Сумею ли влиться в этот хор, не сфальшивлю ли?

Да, Лес звучит, как хор, всё слаженно, всё друг к другу подогнано, лишь один звук, будто скрип ржавых петель, убивает песню. Можно попытаться не обращать на этот скрежет внимания, но лучше заглушить, стереть и забыть. Серая размазанная клякса – это Посёлок, догадался я. Такими мы видимся Лесу!

Я отпрянул, и вдруг понял. Не соврал дядя Дима – мои друзья живы! Они рядом, и они очень злы!

Вождь резко выдернул меня в реальность. Я трясся, лёжа на земляном полу.

Ай да хмель! Так вот зачем он... Не знаю, что я только что пережил – наркотический глюк, или нечто большее, но я почувствовал, что в теле закипает невиданная мной ранее энергия. Мне необходимо движение, иначе сгорю!

– Сильный ты, – сказал дядя Дима, – Поработать с тобой, много сумеешь. Ты понял, что в Мире все привязаны друг к другу?

– Ага, – кивнул я, – понял. Понял! Кстати, мои друзья скоро будут здесь. Не знаю, откуда я это знаю, но знаю!

Дядя Дима вздохнул:

– Не понимаю, как нашли. Надо было проследить. Не думал, что пойдут без оружия. Лучше бы воротились домой. Зачем им проблемы? Не люблю я, когда у людей проблемы...

– Знаешь, – попросил я, – отпусти меня. Я уговорю их уйти.

И дядя Дима, подумав, отпустил.

Двое идут впереди, кусты им – не кусты, и буреломы – не буреломы. Дорога, которой меня ведут, не сложна, шагается легко. Это не похоже на то, как я ломился за Партизаном сквозь чащобу, сегодня и веточки не царапаются, и колючий куст за штанину не хватает. А в придачу живость в теле необычайная: то ли хмель-дурман так работает, то ли вино бодрит – не забыть узнать рецепт, за одно это мне в Посёлке будет обеспечена всенародная любовь. Привычный страх попытался забраться под черепную коробку, но теперь меня такой ерундой не проймёшь; я откуда-то знаю, что с этим делать. Достаточно помыслить особым образом, мол, не до тебя сейчас, не лезь. Я попробовал – сразу отпустило. Прав дядя Дима: это легко, если знаешь, как.

Минут через тридцать дикари остановились, один сказал:

– Впереди твои люди, – и словно никогда и не было моих попутчиков, примерещились.

Я услышал хруст ветки неподалёку, и пошёл на звук.

– Эй, – неуверенно позвал я. – Вы там? Привет.

Ответом – настороженная тишина. Затем, откуда-то слева прошелестел тихий голос Лешего:

– Ты что ль, Олег?

– А вот сейчас проверим, какой такой Олег, – донеслось из кустов, что росли по правую от меня руку, ворчание Партизана. – А ну, стой, где стоишь, и не балуй. Не то пуль в живот напихаю.

– Да он это, кто же ещё? – проговорил Леший.

– Мало ли? Вы пока затаитесь, если что.

Я застыл, подняв руки, только улыбка сама собой нарисовалась. Оказывается, соскучился я по этим людям: хоть, и злые они, как сказал дядя Дима, зато свои, привычные.

– Молодец, так и стой, и не вздумай дёргаться, – послышался голос Партизана. – Дай я тебя получше разгляжу.

Лесник вышел из кустов, сам недовольный, лицо хмурое, "макаров" нацелен мне в живот. Обошёл Партизан вокруг, осмотрел с головы до ног; хоть брови насуплены, а под бородой ухмылка спряталась.

– Кажись, и вправду ты, – сделал вывод лесник, но пистолет не опустил.

– А кто ж ещё? – спросил я.

– Да мало ли... ходют тут всякие, а потом вещи пропадают! Что живой – хорошо... – ответил Партизан, и обнял меня. Крепко облапил, аж дух перехватило. Для остальных это послужило сигналом, тоже выбрались из кустов. У Савки даже слеза навернулась – лишь бы, вслед за Партизаном, обниматься не полез. Ну, ладно, обними разочек, бугай здоровущий, только лобызаться не вздумай! Не надо, говорю!

– Дык, я ж знал: этот везунчик вывернется, – заявил Леший. – Ничего таким не делается.

– Хватит, – сказал Сашка. – Пусть объяснит, что за ерунда здесь творится.

Я коротко, но, вроде бы, не опустив важных подробностей, рассказал, что со мной приключилось. Ребята и задумались.

– Ты что, удрал от них? – недоверчиво спросил Партизан.

– Нет, – ответил я, – то есть, не совсем. Вернее, совсем нет. Двое неподалёку прячутся.

Все напряглись, глаза подозрительно вглядываются в лесную зелень, пытаясь увидеть, что скрывают кусты и деревья. Оружие, у кого какое есть, готово к бою. Лишь у Партизана Сашкин пистолет, другие вооружились, кто ножом, а кто и дубинкой – чем не дикари?

– Ребята, – сказал я, – вы только первыми не начинайте, ладно? Тогда вас не тронут. Дядя Дима всех зовёт в гости. Поговорить ему с вами хочется.

– Ага, – сказал Сашка, – мы похожи на идиотов?

– Хотели бы нас прибить, всех бы давно прибили. Там, на ночлеге, – возразил Архип.

– Ты хоть и профессор, а дурак, – обозлился Сашка. – Тогда им тащить бы нас пришлось, а может, и вовсе их кровопивец лежалую мертвечинку не любит? Хочешь своими ногами к нему придти? Свеженький и готовый к употреблению! То-то они обрадуются!

– А если мы не пойдём? – поинтересовался Партизан.

– Не сильно дядя Дима и рассчитывает. А всё же я их детишек спас, не хочет вождь за добро платить злом. Он сказал, что если мы повернём домой, или даже к эшелону, мешать нам не станут. Только проследят, чтобы мы к ним с оружием не заходили. А если хотим забрать свои вещи, тогда зайти придётся.

– Что, и автоматы вернут? – не поверил Партизан.

– Не знаю, – честно сказал я. – Они, вообще-то, странные. Как будто, не злые, только иногда жуть нагоняют почище лесных тварей. Доверять я бы не стал, а ссориться с ними ещё хуже, потому что навредить у них способы найдутся. Это же неспроста щуки проход закрыли. Это дядя Дима нас к себе не пускал. И волколаки напали не сами по себе.

– Эх, дошло до него, – захихикал Леший. – И так все знают, что здесь ничего само по себе не происходит. Может, прохвессор не знает, но и он скоро догадается.

– Ладно, эти индейцы, они хоть покормят? – спросил Партизан. – Что-то я от переживаний проголодался.

– Ага, – успокоил я лесников, – скорее всего, накормят. А ещё напоят. У них такое вино! вам, ребята, и не снилось.

– А чо ты раньше-то молчал? – обрадовался Леший.

– Эй, – заупрямился Сашка, – Бросайте дурить. Это они не нас накормят, это они нами кровопивца накормят. Пошли к эшелону, а напьёмся после.

– Опять ты за своё, – ответил Партизан, – успокойся. Всё тебе будет. Олежка сам вернулся, теперь надо бы оружие вернуть. Мы так и так за ним шли.

– Ладно, не переживай. Всё будет хорошо, – успокоил я Сашку, хотя у самого уверенность в добром к нам отношении чужаков улетучивалась вместе с винными парами. И чем дальше, тем больше я сомневался. Но тут из-за деревьев появились мои проводники. Я-то привык, а остальные с непривычки слегка опешили.

– Натурально, чингачгуки, – присвистнул Леший. Похоже, худые тела, немытые длинные волосы и почти одинаковые мальчишеские лица немного развеяли сомнения. Сучковатые жерди, которые у чужаков считаются оружием, тоже не вызвали больших опасений.

Сашка расслабился, лицо у него ещё пасмурное, а морщинки на лбу разгладились. От кого ждать неприятностей? От этих доходяг, что ли?

– Слушай, а они все такие? – спросил он.

– Нет, – ответил я, – не все. У некоторых ещё и сиськи есть.

– Да? – удивился Леший, – что-то не пойму, к чему они могут крепиться? Прямо к рёбрам?

Вскоре мы шли за проводниками, те не оглядывались, но и вперёд не убегали.

– Слушай, – спросил я у Архипа, – как же вы здесь оказались?

– По следам, – объяснил тот. – Когда очухались, немного психанули, не без того. Ни тебя, ни вещей, ни оружия, вообще непонятно, что случилось. Кто-то смутно помнил, что нас обокрали чужие люди, но никто не мог объяснить, почему мы не смогли дать им отпор. Покричали мы друг на друга, виноватых поискали, но после успокоились и думать стали. Сообразили, что не сам ты ушёл, потому, как отыскал Партизан следы борьбы. Там даже немного крови обнаружилось. Мы и пошли выяснять, живым, или мёртвым тебя прихватили, и кто это сделал. Рассудили, что ежели тебя не спасём, так, может, оружие сумеем вернуть, потому что без оружия нам конец. Правда, кое-кто рвался к эшелону, а кое-кто другой хотел домой возвратиться, да Партизан растолковал и тому и другому, что нам теперь без разницы, в какую сторону. Потому, что нет ни карты, ни дозиметра, ни оружия и один пистолет на пятерых.

Вскоре потянуло дымком и жареным на углях мясом. Нас ждали. От вида еды, кувшинов, пучков ароматных травок и корешков у меня потекли слюни. А парни, они же с утра голодные.

– Я тут баньку затопить велел, – смущённо сказал встретивший нас у околицы дядя Дима. – Попаримся сначала, погуляем потом? Или наоборот?

– Ух ты! – изумился Леший. – У чингачгуков и баня есть?

Ночью запылали костры, оградив нас тёплым светом от стены подступивших вплотную деревьев. Полешки трещат, искры врассыпную, небо сверкает от звёзд – красота. И, чудо: нет частокола, нет вышки с пулемётом, за кругами света от костров темень кажется густой – хоть ложкой ешь, а не страшно. Давно не страшно, с тех пор, как дядя Дима разбил мучивший меня ледяной комок.

А может, дело в здешнем вине: сначала оно пьянит, но потом делается весело и спокойно, а плохие мысли сами собой чахнут и разлетаются, как туман на ветру. Зря Сашка не пьёт – опасается. А кого бояться? Чужаков, что не выпускают из рук палок-копий? Так это понятно, для них мы – чужаки. Если захотят убить – убьют. Хоть пьяных, хоть трезвых. Для них никакой разницы, а что касается меня – выпивши и умирать не так страшно.

Может быть, моё спокойствие напрямую зависит от количества выпитого вина. Пусть так, но кажется мне, что ничего плохого с нами не случится. Конечно, ребята они странные, и обычаи у них жуткие, но какое мне дело до их обычаев? Нас не трогают, а промеж собой пусть что угодно вытворяют.

У нашего, самого большого, костра и народа собралось больше. Партизан и Архип, те к дяде Диме пристали. Расспрашивают, как, по его мнению, лес устроен, да как жить возможно, если ни забора вокруг, ни, даже, пулемёта завалящего. А мы с Лешим да Савелием нашли занятие поинтереснее – один пузатый кувшин уже опустел. Жаль, собутыльники из местных плохонькие. Выпить с ними можно, а задушевно поговорить не получается – молчуны.

А девушки здесь, в общем-то, ничего. На первый взгляд, конечно, не красавицы, потому что слишком худые, но это дело вкуса. Собрались они у соседнего костерка, глазки в нашу сторону так и постреливают. Есть такие, кто с малышами нянчатся, есть и те, кто только готовится стать мамашей, у них заметны животики. Суют мамочки груди младенцам – идиллия! Что нехорошего здесь может случиться?

Одна девчушка до того осмелела, что перебралась к нашему костру. На вид, как и все – подросток лет шестнадцати, а сколько ей годков на самом деле, сказать трудно.

– Валя, – назвалась она, и мы тоже представились. Девушка внимательно рассмотрела каждого, её взгляд будто погладил меня по щекам, я ощутил растёкшийся по ним жар. Ладно, в темноте не заметно, зато в сполохах костра прекрасно видны блестящие Валины глаза! Глазищи! Тёмные, бездонные, во влажной глубине трепещет отражённое пламя. Как говорится, потонул я в этих глазах. Валя коснулась моей куртки, и спросила:

– Зачем много одежды? Разве холодно? – голос чуть хрипловат, и прикосновение едва ощутимо, но я вздрогнул, и немного отпрянул. Теперь запылали не только щёки, тепло разлилось по всему телу. Днём смотрел на этих дохляков, и содрогался: ходячая анатомия, рёбра можно пересчитать, через живот до позвоночника дотронуться. Сейчас всё по-новому увиделось. Грудки маленькие, плечики остренькие, а животик плоский да мускулистый, и что? Даже интересно!

Пока я об этом думал, пока прикидывал, как бы половчее разговор завязать, опоздал – Валю заинтересовал Савка. И хорошо! А то уж я... осторожнее надо с этим вином. Точно, непростое оно. Вон, сколько детворы вокруг бегает!

– Ты сильный и добрый, – Валя провела пальчиками по колючей Савкиной щеке, и пропал непривычный к женскому вниманию мужик; глаза распахнулись, да челюсть отвисла. Дядя Дима ухмыльнулся.

– Валюша покажи Савелию деревню.

Механик беспомощно посмотрел на Лешего.

– Давай-давай, – подбодрил тот. – Не посрами Посёлок.

Увела девчонка нашего товарища, мне осталось лишь проводить их грустным взглядом. Сашка дёрнулся, хотел пойти следом. Леший язвительно бросил:

– Ты, случаем, не свечку держать собрался?

– Куда надо, туда и собрался, – огрызнулся Сашка, но идти за парочкой передумал.

– Валюше бугай понравился, – сказал дядя Дима. – Значит, пусть. Он сильный, сильные дети, это хорошо...

Из темноты вышла ещё одна девица. Эта высокая, гораздо выше меня, почти не костлявая и крепкотелая, будто и не женщина вовсе. Только сразу видно, что баба, потому что одежды на ней вообще нет. Даже короткие штанишки, какие носят все прочие чужаки, она не надела. Походка у неё деревянная, а движения резкие, неуверенные. И пахнет от чужачки странно – будто искупалась в отваре из пряных трав.

– Настёна! Что-то ты долго. Заждались мы, – дядя Дима снял душегрейку и расстелил подле себя. – Садись, раз вернулась.

Девушка, поджав ноги, села.

– Кто это? – спросила она, имея в виду нас, чужаков.

– Что, не узнала? Знакомься, – дядя Дима ткнул в меня пальцем, – вот этот и проломил тебе голову, ты прости его, ладно? Хороший он. Он, это, твоих друзей спас. И твоего мальчишку спас...

– Не помню, – прервала дядю Диму Настя. – Не помню, нет...

Я вытаращил глаза. Точно! Сначала в неверном свете костра не признал, и не ожидал, как-то. А теперь вижу – она! От той, что видел утром, отличается чистым, не запачканным кровью, лицом, да свежим, почти незаметным шрамиком, перечеркнувшим скулу. И, конечно, та Настёна выглядела почти мёртвой. А эта, наоборот, слишком живая. А как же кровопивец? Покойники не должны воскресать! Или я где-то чего-то сильно не понял? Ох, налейте мне, вина! И побольше.

Я присосался к кувшину. А Настя грустно сказала:

– Что-то нехорошо мне.

– Это сначала нехорошо, зато потом станет хорошо, – успокоил её дядя Дима. – После исцеления всегда так, я-то знаю. Поешь, отдохнёшь и не вспомнишь.

– У вас что, кровопи... ну, этот, который на той полянке растёт, людей лечит? – обалдело спросил я.

– А у вас разве нет?

– Нет. У нас нет, – ответил Архип.

– Тяжело вам, – ехидно сказал дядя Дима, – Да что с вас, с дикарей, взять?

– Пошли вы все, – выпалил я, хватаясь за кувшин. – Лучше спать пойду.

– Ничего себе, поворот, да, Олег? – хмыкнул Партизан, а Леший громко заржал.

– Не уходи, – попросила Настя. Слова звучали невнятно, потому что девушка энергично пережёвывала большой ломоть мяса. Жирный сок блестел на губах и подбородке. Настя забрала у меня кувшин, сделала несколько жадных глотков. – Не уходи. Я же ничего не помню. Ты мне расскажешь. Ладно?

– Ладно... – покорно согласился я.

Мы разговаривали до утра. Сначала возле костра. А потом, напившись так, что вино стало бултыхаться где-то рядом с горлом, ушли в лес, и продолжили беседу там, среди мерцающих призрачным светом грибов и летающих светлячков. Я точно выяснил: совсем то вино не простое.

День седьмой

– Считай, пришли! Я своему слову хозяин: обещал вам эшелон, получите и распишитесь, – заявил Партизан когда мы, выйдя из леса, остановились на опушке.

– Что-то я ничего интересного не наблюдаю, – сказал Леший.

– Во-о-он на тот увал заберёмся, увидишь, – Партизан указал на взгорбившийся посреди луга длинный холм. Не так уж много холмов я повидал, мне сравнивать не с чем, но этот выглядит впечатляюще: не какой-то затрапезный пригорок – холмище! Даже рельсы, не решившись карабкаться на крутогор, обегают вокруг, а там, вдалеке, ныряют в ложбину.

– О-хо-хо, нам что, в эдакую высотень лезть? Умный в гору не пойдёт, – рассудил Леший. – Значит, и нам лучше обойти. По железке оно проще выйдет. Как считаете, парни?

Немного отдышавшийся Архип тяжело вздохнул, но промолчал, а я подумал, что в словах Лешего есть резон. С другой стороны, если по рельсам, получится немалый крюк. Напрямик, всё одно, быстрее. Примерно так я и высказался. Леший для приличия поворчал и пообзывался, только никто не обратил на это внимания. Всем давно не терпелось: одно дело слышать про эшелон, другое – увидеть его, да потрогать руками.

– Тогда, идём. Чего топчетесь? – сказал Партизан, и мы зашагали к холму.

Вокруг – обнажённое пространство. Гигантская поляна, заросшая высокой – где по колено, а где и выше – травой. Идти легко, земля не киселится, ошмётки не липнут к подошвам. Травинки оплетают ноги – не сильно, а будто играючи. Порхают бабочки, да не мохнатые и серые, а разукрашенные, похожие на ожившие цветы. Гудят пчёлы и шмели, козявки веером из-под ног рассыпаются. Хорошо, да что-то не так. Гложет что-то.

Даже в Посёлке растут деревья, а здесь... здесь тоже растут, но как-то неправильно, узкими полосами. Одна такая полоса как раз по гребню холма и проходит. Ароматы чужие; пахнет не сырой гнилью, а горечью и сладостью. Жарит солнце, и куртка давно пропиталась потом. Вокруг пустота; мы, как тараканы на крышке стола – ни убежать, ни спрятаться. Даже тени приличной нет. Почти как на болоте, но здесь по-другому, здесь эту пустоту – хоть вёдрами черпай.

Шли мы, шли, а у подножия холма сбились в кучку и остановились.

– Жутко, – сказал Архип, – не знаю, почему-то не по себе.

– Тебе что? – ответил Сашка, и мне почудилось, что даже голоса изменились, будто подтаяли в облепившей нас пустоте. – Ты всякое видал, а Олег всю жизнь в лесу! Представь, каково ему.

– Да не, нормально, – изобразил я бодрячка, а на самом деле голова пошла кругом от неясного чувства. Показалось, будто внутри у меня сделалось так же пусто, как и снаружи.

– Если нормально, чего ждём? – заторопил Партизан, и мы полезли на холм. Лесник изредка останавливался, чтобы перевести дух; забраться на крутой склон оказалось неожиданно тяжело – непривычны мы в Посёлке к таким восхождениям. Скоро и я стал подумывать, что умнее было бы в обход.

А лесник украдкой посматривал на дозиметр, мне подумалось, что приборчик пищит чаще обычного. Я забеспокоился; Партизану, может, и всё равно, а меня, хочется верить, ещё ожидает в жизни что-то хорошее.

– Как там? – поинтересовался я.

– Почти нормально, – проворчал Партизан. – Но лучше поспешить. Чужаки этих мест почему-то сторонятся.

– Это они радиацию не любят, – сказал я. – Они потом чешутся.

– Если чешешься – мыться надо, – блеснул умом Савелий.

– Точно, – подтвердил я, – им бы не помешало.

– Это ты напрасно, – возразил Архип, – ты, вообще, предвзято к ним относишься. С гигиеной там нормально, по крайней мере, учитывая обстоятельства.

– Это да, – признал я. – Про женщин плохо не скажу. Но, когда меня по лесу несли, знаете, каких ароматов нанюхался? До сих пор тошнит.

– А ты сейчас как пахнешь? – съязвил Архип. – Уж точно, не одеколоном.

– А ему можно, – подначил Партизан, – он же цивилизованный, не дикарь какой-нибудь!

– Во-во, только пинжака с галстухом не хватает. А так-то да, весь цивильный, – добавил Леший, и довольно заржал.

До утра накачивались вином, от них ещё разит дымом костра пополам с кислым перегаром, под глазами тени, а волосы взъерошены – те же огородные пугала по осени выглядят свежее. Не знаю, что чувствуют остальные, а про себя скажу: ощущение такое, будто всю ночь дрова колол, но, при этом, сил не убавилось, а, как бы, ещё больше стало. Что же они подмешивают-то в это пойло?

Посиделки с чужаками продолжались почти до рассвета. Когда мы с Настёной вернулись к костру, угли, припорошённые золой, дотлевали, но люди не спешили расходиться. Дядя Дима наслаждался беседой с умными людьми. Говорил с вождём, в основном, Архип, остальные больше интересовались вином и девицами; некоторые барышни теперь перебрались к нашему костру, Леший приобнял одну, Партизан разлёгся, пристроив голову на бёдра другой, и оба казались ну очень довольными жизнью. Несколько разбросанных вокруг пустых кувшинов намекали на плодотворность ночных бесед.

Зуб ушёл искать Савелия. Дядя Дима ухмылялся в бороду: приглянулся, мол, Савка девицам. Большой, сильный, добрый, что ещё бабам надо? Детишки от него, это, здоровые получатся. А то люди здесь, прям беда, какие худосочные – ущипнуть девчонку не за что! Пусть Савка и не блещет умом, да разве это недостаток? Это, наоборот, хорошо, потому что девицы наши тоже институтов не кончали. Тут все, как дети малые. И поговорить-то с ними не о чем.

Савка отыскался, когда рассвело, и мы засобирались. Дядя Дима сдержал слово – вернул почти все вещи, лишь с ножами не захотел расставаться. Партизан поворчал-поворчал, но, от широты душевной, добавил к ножам ещё пару топоров и кисет с махоркой – добравшись до эшелона, мы всё это с лихвой компенсируем. А цель близка, кажется, протяни руку, и почувствуешь нагревшийся на солнце, шершавый от ржавчины металл вагонов. Тем более, дядя Дима в долгу не остался – отрядил нам в провожатые двух мальчишек.

– Ты, это, за друзьями приглядывай, – шепнул дядя Дима на прощание. – Жалко мне их. Серые они внутри, что-то там неладно...

Я кивнул, и подумал: мы все такие, и у меня внутри не радуги сверкают, и не бабочки порхают – так уж получилось.

Путь из леса оказался несложным. Партизан и Леший, скорее, по привычке, рыскали глазами по сторонам, но ничего страшного, или, хотя бы, подозрительного нам не повстречалось, будто тварей вежливо попросили убраться с дороги. К железке нас доставили бережно, минуя буреломы, овраги и прочие болота. Чужаки, не попрощавшись, растворились в чащобе. Сашка, задумчиво проводив их взглядом, сказал: