Текст книги "Из блокады (СИ)"

Автор книги: Константин Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Кажется, скоро начнёт светать. Ветер шуршит кронами, слышно, как с листьев падают капли, но дождь прекратился, тучи разбежались, и луна залила пространство меж чёрными деревьями зыбким светом. Укрывшая меня разлапистая ель под дуновением ветерка покачивает ветвями, иногда под неё залетают отсверки костра. Мне хочется тепла и света, и я выбираюсь к огню.

Когда я вылез из-под дерева, никто на меня и не посмотрел, все уставились в темноту, оттуда доносилась тяжкая брань, а потом неподалеку затрещали ветки, и в неверном свете я увидел, как из ельника выдрался Партизан – белёсое пятно во тьме.

Растрепанный и голый человек притулился у костерка, к мокрому телу прилипли травянистые волокна и еловые иголки. Те, кто не совсем обалдел, похватали оружие, а меня одолела оторопь, потому что не ожидал я, что это случится так быстро. Настёне, чтобы вернуться с того света, понадобилось добрых полдня.

Первым к другу бросился Савелий.

– Вот те на, Савка! Ты откуда взялся? – удивлённо завопил Партизан, остановив поток сквернословия, а потом растерянно спросил: – И вообще, где это мы? И что вы здесь делаете?

Лесник не понимал, что с ним произошло. Голый – лишь накинутая на плечи куртка Савелия защищает от ночной прохлады – он скукожился у костра; всю одежду Партизана я разбросал возле кровопивца, тогда мне и в голову не пришло забрать её с собой, а лезть в темноте за грязным тряпьём в логово хищного растения дураков не нашлось. Только это не все плохие новости для Партизана; как бы сказать ему поделикатнее, что придётся топать по лесу босиком? Нам и в голову не пришло захватить из Ударника его обувь. Самого Партизана взяли, а про сапоги и не вспомнили. Разве кто-то думал всерьёз, что они ему ещё понадобятся?

Лесник нещадно скрёб ногтями голое тело; облепившие туловище обрывки кровопивца отдирались неохотно, с едва слышным треском. Когда Партизан вытаскивал из-под кожи очередной обломанный шип, над поляной разносилась смачная брань.

– ...Объясните, что случилось? Дайте покурить! Нет, сначала есть! Я буду жрать, а вы рассказывайте. Знаете, как было хреново! Долго-предолго, хреново-прехреново. Это помню, а дальше – не помню! И есть хочу!

Механик, чтобы накормить друга, выложил из своего рюкзака все припасы. Суетясь возле Партизана, он иногда, вроде бы случайно, задевал его ладонью, видно, проверял, не призрак ли перед ним.

– На мне что, сиськи выросли?! – накинулся на Савку лесник, механик отпрянул, и замотал головой. – А зачем ты меня лапаешь? Найди себе девку, и лапай, сколько влезет, а меня не трожь!

И он, торопливо и шумно, слопал всё, чем поделился с ним Савка. При этом лесник, ни на секунду не умолкая, чесал языком. Я и не догадывался, что Партизан может так много, смачно и не по делу болтать:

– Открываю, значит, глаза, чую, обмотали меня листья, будто кочерыжку. Хочу на помощь покричать, а во рту толстенная волосатая дрянь. И между ног, чувствую, что-то егозит... тьфу, срамота! Ни вздохнуть не могу, ни чего ещё... рукой пошевелить – и то не получается. Ногой подрыгать – тоже никак. И, главное, не помню ж ни черта! Сообразил, что нужно выбираться. Как про это подумал, так сразу и отпустило. Руки-ноги освободились, волосатые шланги из меня повылезали. Встал я, значит, на карачки, хотел проблеваться, а из меня какая-то едкая жижа прёт. А потом костёр заметил. Пока ног не почувствовал, полз, а как дополз до ёлок, на ноги поднялся. Ну-ка, кто расскажет, что за дела здесь творятся?

Вызвался Савелий – рассказал, как сумел. Партизан кое-что понял, а что не понял, то дофантазировал.

– Значит, хотел скормить меня кровопивцу? – прошипел он. – Я-то думал, что примерещилось, быть не может, чтобы Олежка...

В глазках лесника злобно сверкнули отблески углей. Я попытался отодвинуться, вдруг показалось, что лечение дало побочный эффект – тело выздоровело, а мозги, наоборот... – но крепкая ладонь схватила меня за грудки. Видно, встревожился не только я, Степан занял позицию за спиной лесника.

– Сперва хотел повесить, а теперь решил так со мной разделаться? Что плохого я тебе сделал, гнида?! Ты заодно с Зубом, да? Вы, менты... – Партизан примерился к моей переносице, только бы не вздумал боднуть. На лбу и так надулась здоровенная шишка, я чувствовал, как она пульсирует. Для полного счастья не хватает сломанного носа.

Степан легонько, чтобы отвлечь от меня, и немного привести в чувство ошалевшего лесника, хлопнул его по плечу. Тот выпустил мою куртку и набросился на кума – точно, повредился головой! Степан, заломив руку Партизана, развернул, а затем пнул его. Грязный сапог плашмя шлёпнул по голому заду; если смотреть со стороны, получилось даже забавно. Глупая ситуация, и немного для Партизана непонятная. Побить бы кого-нибудь для успокоения нервов, да не получается. Наверное, очень неприятно, когда все против тебя, а ты голый и растерянный. Степан, изобразив на лице скуку, поигрывает ножиком, поодаль Ренат – укоризненно качает головой, его автомат, вроде и смотрит в сторону, да неспроста ментяра насупился и зыркает исподлобья – разбери, что у него на уме! И уж совсем ни в какие ворота – верный Савка не рвётся заслонить грудью: руки его машут, будто крылья, глаза, что блюдца, и орёт он громко, но, почему-то, на Партизана, а не на его обидчиков.

– Ты бы сначала выслушал, дядя Петя, – попытался я угомонить возбуждённого человека. – А то скандалишь, не разобравшись!

– Пусть послушает, может, докумекает. Ренат ему растолкует, кто, кому и чем обязан, а мне надо бы с тобой посоветоваться, – кум сунул нож за голенище, и увлёк меня с освещённой костром полянки. Когда мы отошли, он зашептал: – я здесь, как слепой. Ничего не вижу, а понимаю ещё меньше, но чувствую, что за нами следят. Объяснить не могу, да что-то мне жутковато. Смотрю на ночной лес, как нецелованная девка на тёмную подворотню и сам на себя страх нагоняю. Других я решил не пугать, а ты знать должен. Сам решай!

Я ничего не услышал – моим ушам не дано отличить звук шагов крадущегося зверя от шороха листвы. И не унюхал – после ночёвки под дождём нос с удовольствием хлюпал, но едва ли уловил бы запах твари, даже если бы она сдохла под ближайшей ко мне ёлкой несколько дней назад. И уж, тем более, ничего не увидел в сгустившемся перед рассветом сумраке. Но я почуял волков: они не агрессивны и не дружелюбны, и они явились по мою душу.

– Оставайся здесь, – сказал я, и направился туда, где, как мне чувствовалось, затаились звери. Я, действительно, не видел опасности. Хотели бы, давно б разорвали, этих не отпугнёт едва живой костерок. Но кума с собой я брать поостерёгся, не был уверен, как стая отреагирует на Степана, а, главное, как отреагирует на зверей Степан.

Небо чуть посветлело, но меж деревьями по-прежнему чернильная тьма, лишь едва заметно, ещё сильнее подчёркивая эту тьму, светятся шляпки перезрелых грибов и гнилушки. Я увидел едва различимый чёрный силуэт, горят жёлтые светляки глаз – вожак вышел навстречу, он ждёт. Почти собачье тявканье предостерегло: ближе подходить не следует.

Говорить с животными невозможно даже мысленно. Я думаю, что для них слова, тем более, не произнесённые вслух, ровным счётом ничего не обозначают. Наше с волком общение – это мешанина из образов и чувств. По-человечески это могло бы звучать примерно так::

"Стой здесь. Не бойся (снисходительно и добродушно сообщает волк). Ты не добыча. Ты в моей стае. Сейчас. Потом не попадайся. Будешь добычей (это уже предостережение)".

"Я тебя понял".

Ещё я понял, что вожак не знает, что заставило его привести сюда стаю, просто знает, что находиться здесь и охранять меня – естественный порядок вещей. Я не вижу в этом ничего естественного, и понимаю гораздо больше того, что хотел сказать волк. Это меня пугает. Но, вернувшись к Степану, я даже не делаю попытки объяснить, какая забота меня одолела.

– Они нам не навредят, если мы сами не спровоцируем, – успокоил я Белова. – Они пришли, чтобы охранять нас... или сторожить.

Мы вернулись к костру. Партизана к тому времени угомонили, привалившись спиной к берёзе, он пытался соорудить из рукавов куртки механика какое-то подобие обуви. Лесник выглядел потерянно – кураж и жажда деятельности поугасли.

– Слушай, мне Ренат объяснил. Вон как, оказывается, – глянув на меня исподлобья, пробубнил Партизан. – Значит, будем считать, расквитался ты со мной за то, что хотел повесить... может, я ещё и должен. Ты знаешь, за мной не заржавеет! А Зуба ты, в самом деле, завалил?

– Там всё по-честному, – почему-то заоправдывался я.

– Мне без разницы, как у вас там было! Должок за ним остался. Значит, он опять сумел отвертеться... – нашёл новый повод для расстройства Партизан.

А за компанию с ним загрустил и Савелий. До него, наконец, дошло, что никакие кровопивцы не монстры, если даже почти мёртвых людей исцеляют. Вон оно что, граждане! Получается, зря механик в Антоху стрельнул? Удружил, называется! Не знал я, как объяснить, что не было у нас шансов оживить Антона, мы тогда и не представляли, что такое возможно. Пришлось растолковывать, что кровопивцы – они, как люди, тоже разные: одни хорошие, а другие – так себе. Честно-честно, Савка, тот гад был очень злым, значит – всё ты сделал правильно! Утешил я механика. Самого бы меня кто утешил, тяжко стало на душе после встречи с волками.

Едва из утреннего сумрака проступили очертания деревьев, я принёс Партизану одежду и мы торопливо собрались. Шли быстро, надеясь опередить потихоньку выползающий из овражков туман. Партизан, слегка опомнившись, вновь принялся безумолчно болтать, а когда, наконец, выговорился, на него навалилось угрюмое безразличие. Время от времени лесник останавливался, чтобы поправить обмотки на ступнях, потом его взгляд начинал беспокойно шарить по кустам и деревьям, а руки искали несуществующее ружьё. Мы, не дожидаясь Партизана, шли дальше, и тому приходилось, чертыхаясь догонять.

Волки не лезли на глаза, но их присутствие чувствовалось. Я прибавлял шаг – да разве от зверья убежишь? И вовсе я не боялся, что затевается недоброе, а всё равно хотелось оказаться как можно дальше от этих попутчиков. Лесник нервничал, он чуял – поблизости кто-то есть, а опыт говорил, что зверь может быть либо охотником, либо дичью, по-другому никак. Я не пытался убедить лесника в обратном; он и без того время от времени колол меня подозрительным взглядом. Понятно, не по вкусу ему, что здесь командует абсолютно тёмный в этом деле, и, кажется, немного спятивший молокосос.

Вскоре мы подошли к мосту; костюмов химзащиты на месте не оказалось – там, где был тайник, остались разворошённые ветки да листья. Не буду врать, что ожидал чего-то другого, но была-таки, надежда.

Барачники намного опередили нас. В лесу нынче беспокойно, надежда лишь на то, что это их задержало. Может, да, а, может, и нет, они идут по железке, и, скорее всего, уже вышли из леса, а нам теперь придётся полоскаться в болоте.

Шоссе, деревня, где возле дома, в котором мы провели ночь, разбросаны обглоданные падальщиками кости волколаков, снова лес, и болото.

Похоже, волкам известен короткий путь через топи. Мы ещё не выбрались на берег, а волки поджидают нас там, где рельсы выныривают из воды. Теперь я хорошо их рассмотрел – это крупные, очень крупные звери. Они больше не хотят прятаться, сбились в кучу, бока вздымаются и опадают. Мокрая шерсть, раззявленные пасти, алые языки и желтоватые клыки.

– Не вздумайте стрелять, – забеспокоился я, и, поспешно выбравшись из болота, пошёл к волкам. На меня уставилось восемнадцать хищных глаз, горящие взгляды выморозили внутренности, но я не остановился. Когда я приблизился, звери нехотя потрусили в лес, и только когда они ушли, люди решились выйти на берег.

Я решил, что буду делать дальше, и теперь обрадовал товарищей:

– Идите без меня.

– Что случилось? – опешил Степан.

– К чужакам собрался? – догадался Партизан. – По Настёнке своей заскучал?

– Сообразительный! – сказал я. – Ты умеешь слушать лес, вот и послушай, может, смекнёшь, что к чему.

– Да я бы послушал, я бы послушал... – ответил лесник, и, помявшись, спросил: – У тебя есть хмель? Без него я глухой.

– Что ж сразу-то не сказал? – я отсыпал Партизану несколько шишек. – В общем, так, звери вас не тронут, вы только сами к ним не лезьте. И пасюкам не попадайтесь.

– Что встали, орлы? Пошли, – лесник слегка повеселел: ему больше не придётся выполнять дурацкие приказы спятившего молокососа, теперь вокруг лес, а Партизан главный. Привычная роль в знакомых декорациях. А, может, всё проще, и человеку для счастья не хватало пары шишек хмеля. Несколько дней жизнь в нём поддерживалась дурманом. Вдруг, теперь он без этого коварного зелья и вовсе не сможет?

Я баламутил ногой болотистую жижу, которая в этих местах заменяла почву. В сапоге хлюпало. Я задумчиво посмотрел вслед уходящему леснику, и, не удержавшись, окликнул его. Партизан остановился, и, оглянувшись, спросил:

– Чего тебе?

– Ты заметил, что больше не хромаешь?

– Иди ты лесом! – ответил Партизан, а сам притопнул покалеченной ногой, на лице промелькнуло изумление, и лесник, махнув рукой, бросился догонять ушедший вперёд отряд.

– Уже иду, – вздохнул я, и свернул с железки. Путь мне перегородил большой серый волчара. У зверя выпуклый лоб, а на боку рыжая подпалина. Одно дело – беседовать с ним в темноте, совсем другое – смотреть в жёлтые глаза, ощущать запах псины и горячее дыхание. Одно дело догадываться, а другое – видеть, что ты живой лишь потому, что зверь позволяет тебе жить. Я попытался стряхнуть охватившее меня чувство незащищённости, а волк начал разговор:

"Уходишь, Вожак (недоумение)?"

"Да"

"Нам бежать с тобой?"

"Не надо. Я один"

"Теперь можно охотиться на твою стаю (предвкушение)? Ты их больше не защищаешь?"

"Это моя стая. Нельзя убивать. Надо охранять"

"(сожаление) Ладно, они останутся живыми. Я прослежу. Не попадайся, когда я охочусь. Ты будешь добычей"

Волчара слегка наклонил голову, и оскалил пасть, будто улыбнулся. Раздалось почти собачье тявканье. Пёс! Передо мной большой, глупый и ласковый пёс! Представилось, что я взлохматил зверю загривок. Недовольный рык, вздыбленная шерсть и обнажённые клыки. Я отпрянул: "извини, серый, был неправ, пойду своей дорогой". Долго ещё взгляд жёлтых глаз буравил спину. Волк боролся с инстинктом. Настигнуть, повалить, разорвать – это естественный порядок вещей. На всякий случай я прошептал: "не добыча, не добыча, не добыча!"

* * *

Волки... ещё долго не оставляло чувство, что звери следят за мной. Когда я впервые заглянул в горящие жёлтым глаза вожака, в голове будто что-то щёлкнуло, картинка сложилась. Тоже мне, достижение – к двум прибавить два! Если немного поразмышлять, да сопоставить факты, всё покажется очевидным. Беда в том, что не было возможности хоть на миг перевести дух, а, тем более, подумать. В последнее время я занимался другим – пытался выжить.

Волчий эскорт, это конец истории, пусть, даже, середина, а мне хотелось бы разобраться, с чего всё началось. Хотя бы это: откуда я узнал, как надо лечить Партизана? Будто инструкцию прочитал: сделай так, а потом – эдак. Или вот: я дрался с Зубом, и лес, по какой-то своей прихоти, пособил. Как я просил, так он и помог – накачал звериной яростью и заставил моё тело работать далеко за пределами возможностей. Память услужливо прячет подробности, оставляя на виду лишь смутные застывшие картинки, а на этих картинках угадывается: я, обратившись в чудовище, терзаю ножом живое тело. Как вышло, так и вышло – не мне привередничать, а то, о чём не хочется вспоминать, я уговорю себя позабыть.

А если ещё раньше? То самое ощущение скребущейся и вымораживающей внутренности ледышки. А сверлящий дыру в затылке воображаемый взгляд? Куда это делось? Ушло, растаяло, как снег, уплыло туманом. Между тем, как было раньше, и тем, как стало сейчас, я познакомился с вождём чужаков. Ладно, допустим, дядя Дима всего лишь научил меня, как это у него называется, "говорить с Миром". Ага, накормил дурманом, я посмотрел странные видения, и всё случилось. Ничего усложнять не надо, правда?

Только была у Архипа занятная идейка, мол, действия леса иногда кажутся разумными именно потому, что в его ментальную сеть включен разум дяди Димы, а, может, и других чужаков. Или это говорил Артур? Не важно! Важно, что я не захотел услышать: некоторые вещи лучше пропускать мимо ушей. Если знаешь – необходимо что-то делать, а если не знаешь, тогда и волноваться не о чем – пусть всё идёт своим чередом.

Но если дядя Дима, быть может, сам, а, скорее всего, вместе с другими чужаками, день за днём заставляет Мир вертеться в нужную ему сторону, значит, он виноват и в том, что лес хочет уничтожить Посёлок! Логично? Вроде бы, да! Я не утверждаю, что дядя Дима вредит людям специально, я скорее поверю, что он и не догадывается о том, как на самом деле обстоят дела. Он считает, что вокруг него разумный Мир, и не видит, что этот Мир – увеличенное и перекривлённое отражение его же собственного разума. Вернее, он и есть разум этого Мира.

Для вождя Посёлок – зло! Для леса это сигнал к действию. Мы ничего плохого чужакам не сделали, возможно, нелюбовь к нам зародилась в те времена, когда Димка обидели беглые зэки. Дмитрий думал, что такие, как они и держат в Посёлке власть. Может, это не повод, чтобы стремиться уничтожить неизвестное поселение вместе с незнакомыми людьми, но вполне достаточная причина для возникновения неприязни.

И вообще, не имеет значения, как всё началось. Важно лишь, как обстоят дела сейчас.

Если я ошибаюсь, и в моих рассуждениях нет ни крупицы истины, это тоже не имеет значения. Не важно, что всё может быть не так, гораздо важнее, что, быть может, всё так и есть. Я догадываюсь, как бы поступил Степан, если бы знал то, что знаю я, но что же делать мне? То есть, понятно, что мне следовало бы сделать; цена вопроса слишком высока. Возможно, потом я сумею убедить себя, что именно так и надо, а другие варианты гораздо хуже. Но убить дядю Диму? Просто – взять, и застрелить? У меня получится. Смог же я зарезать Сашу, а он тоже когда-то был мне другом. Наверное, потом, если останусь жив, я буду ненавидеть себя за предательский выстрел, и постараюсь забыть ещё один эпизодец из своей жизни. Это пустяковая цена за возможность дать Посёлку и людям шанс на выживание. Пусть это теперь не мой Посёлок.

Но пока лучше об этом не думать; вокруг лес. Интересно, можно ли, подключившись к ментальной сети, считывать не только эмоции, но и мысли? У меня, положим, не получается, но это не значит, что и чужаки не могут. Как-то же они умеют общаться без слов.

Я не сбился с дороги, что-то во мне вернее любого компаса указывало нужное направление. Прошло немного времени, и простуженный нос уловил едва ощутимый дух жарящегося на углях мяса. Желудок заурчал, как домашний котёнок, ему захотелось горяченького, ароматного и вкусного. Но я не стал торопиться, надо бы ещё раз всё обдумать и взвесить. Хотя, кого я обманываю? Решение было принято ещё тогда, когда я заглянул в глаза зверю, против своего желания пришедшему нас охранять.

– Привет, как дела? – сказал я, подойдя к костру. Особого интереса моё появление не вызвало, похоже, здесь я стал своим. Тем лучше.

– Иди, – мне указали на избушку дяди Димы, – ждёт.

Сидящего на травке возле избы, и прислонившегося спиной к стене человека я заметил издалека. Без куртки, босой и в камуфляжных штанах, он грел на солнышке обнажённый живот. На лицо упали космы спутанных волос, из-под которых высунулась рыжая клочковатая борода. Показалось, я знаком с этим человеком, а потом я его узнал. Но это не может быть Леший, такого не бывает. Я бросился к другу, и, как в невидимую стену, с разбега врезался в пустой взгляд. Теперь я увидел – тот, кого я принял за Лешего, ненормально расслаблен, слюнявый рот приоткрыт, а взгляд блуждает нигде.

– Леший, – позвал я тихо, – не узнаёшь?

Показалось, или на самом деле в глазах человека затеплилась искорка мысли? Эта искорка разгоралась, разгоралась, да так и не разгоревшись, угасла. Точно так же, как я недавно разговаривал с волком, я решился поговорить с Лешим. но тут же отпрянул – пустота, в звериной голове было больше человеческого. Не Леший это, лишь оболочка. Дружище, что они с тобой сделали? Выждав какое-то время, я вновь потянулся к Лешему – очнись, да очнись же! – и что-то в пустоте затрепетало.

– Олег? – невнятно пробормотал Леший, и после долгой паузы, – Зуб гадина. Берегись его.

И снова – серая, без малейшего просвета, муть.

"Это чужаки сотворили с ним такое? – подумал я, стискивая автомат. – Но, как же? Зуб его убил! Выходит, они оживили! Каким бы Леший ни был – он живой".

– Я чувствовал, ты идёшь за ним, – сказал дядя Дима, выглянув из-за двери.

– Нет, – ответил я, – Я не знал, что он жив. Я... по другому вопросу

– Он и не жив, и не мёртв. Он посередине. Мальчики услыхали, что он умирает. Он хотел жить и он почти добрался до леса, а в лесу почти умер. Мальчики старались, тело исцелили, разум он открыть испугался, и теперь его душа спряталась глубоко-глубоко. Она вернётся к нему, или нет. Я попробую вернуть душу, только нужно время. Хорошо, что он тебя узнал, добрый знак.

Они, значит, спасли Лешего, а я пришёл их убивать – очередная загогулина! Казалось бы, всё ещё больше усложнилось, а на самом деле, наоборот, стало проще, только сразу я этого не понял, а когда сообразил, навалилось облегчение... я бросил автомат на землю. Вот уж нет! Я честно попытался, и не смог, потому что нашёлся повод не делать этого. Совесть у меня чиста. Можете натравить на Посёлок хоть всех лесных тварей, а я, пока не пойму, что вы это сделали специально, убивать вас не стану. Потому что думаю, не враги вы, а значит, есть надежда, что вы же мне и поможете.

Степан сказал бы, что я размазня, хлюпик, и, вдобавок, идиот. Наверное, так и есть. Если б я, когда была возможность, застрелил бы Пасюка, и, заодно, Асланяна, со мной бы не произошло множество неприятностей! Вместо них появились бы другие. В том и беда, что не знаешь, каким местом к тебе жизнь, полосатая стерва, повернётся.

Дядя Дима смотрел на меня прищуренными глазами.

– Оставь оружие на земле, и зайди в дом, – велел он, и я подчинился. Одно я знал точно – Степану про то, что я опять не решился стрелять в безоружного человека, лучше не говорить.

Я прислушался к ворчанию в желудке. Там, будто камешки перекатываются; сам виноват, наглотался жирного мяса, теперь страдаю. Рядом початый кувшин, дядя Дима внимательно слушает, а я рассказываю о своих злоключениях.

– У вас одно и то же, – подвёл итог чужак. – Вчера воевали, сегодня воюете, и потом будете воевать. Людей осталось мало. Надо жить и плодиться. Надо род возрождать, как делает всё живое, а вы убиваете. Так и будете убивать. Потом останется один человек. Потом он умрёт, и вас больше не будет. Люди – ошибка. Мир это видит.

– Вы тоже люди.

– Мы – другие. Мы останемся. А вы – нет. Приходи к нам и живи. Тебя и твоих друзей мы приютим. Остальных – нет.

– Спасибо и за это, – пробормотал я, и приложился к кувшину. – Но я хотел просить о другом. Мне нужно, чтобы ты меня научил. Понимаешь, мои друзья не могут вернуться в Посёлок. Они в лесу и мне надо защитить их от тварей. Вас твари не трогают, расскажи, как это сделать?

– Это? Это просто. Так можешь и ты. Думай о Мире, как о доме. Думай, что в доме хозяин – ты. Нельзя дом не любить, и нельзя его бояться. Это просто, разве не понимаешь? Если твои люди станут так думать, никто и никогда их не тронет. Даже один, думающий правильно, сумеет защитить других, если те не будут своими мыслями мешать. Понял?

– Не совсем.

– Ладно, расскажи мне, как ты вылечил Партизана? Я учу этому своих мальчиков, а получается не всегда и не у всех. С Лешим, это, с Лешим у них плохо получилось. А ты сам.

– Если б заранее понимал, как будет, не стал бы и пытаться, – честно сказал я. – А когда начал, стало поздно останавливаться.

– Вот и правильно, что решился, – улыбнулся дядя Дима. – Я тоже первый раз когда-то. Думал, что не получится! Ты вылечил Партизана, и не понял, что можешь не только говорить с Миром? Ты можешь управлять Миром – вот сила! Так и защитишь своих друзей. Понял?

– Не совсем. Управлять Миром, это то, что делаешь ты? Это же ты прислал к нам волков?

– Волков не знаю, – дядя Дима забрал у меня кувшин, и сам сделал несколько глотков. – Тебе было плохо, я не хотел, чтобы с тобой случилось плохое, а всё остальное случилось само. Ты думаешь, можно заставить подчиниться животных? Ненадолго можно, но когда отвернёшься, зверь вонзит в тебя когти. А вот ежели Мир поймёт, чего тебе надо, он сам сделает. Только надо стать частью Мира. Другому Мир не поможет.

Я забрал у дяди Димы кувшин, и надолго припал к вину. Получается, вождь сам признал, что лес исполняет его желания. Эх, моя нерешительность, надо было сразу стрелять, потому как сейчас не смогу. Не смогу я и заставить дядю Диму изменить отношение к людям, и к Посёлку, а значит, всё пока останется, как прежде.

В этот раз усилий вообще не понадобилось: я разжевал хмель, подумал в нужном направлении – внутри, будто что-то щёлкнуло, и нарисовалась картинка: огненные брызги, разноцветные сполохи, радужные мерцания и переливы... красота, и жуть неодолимая; надо бы скорее вынырнуть из блистающего водоворота, и не получается; пучина влечёт.

Если спрятаться, свернуться в клубочек и замереть – про меня забудут. Нет! Вцепились и тянут в глубину. Похоже, конец! Спасите! Вдруг – тихий шёпот: "Всёхорошоуспокойсярасслабьсявсёхоро..." Чуть-чуть, совсем немного, отпустило. "Это ты, дядя Дима?" – послал я робкую мысль. "Кто ещё? – зашелестело в ответ. – Иди за мной..." Я зажмурился, и нырнул в радужный водоворот...

Меня пронзили искрящиеся волны. И настал миг, когда показалось – я понял: цветной хаос и не хаос вовсе, а сложная, и почти непознаваемая структура. Теперь я видел не только искорки сознаний, но и то, чем наполнено пространство между этими сознаниями. Я разгадал, как всё это связано. Лесной псевдоразум, он такой сумасбродный... чужой! Он впитывает в себя всё! Будь ты муравей, чья искорка сливается с другими такими же искорками в бесформенное сознание муравейника, или волколак, чей серый ум рыгает страхом и ненавистью. Неважно, кто ты – я тебя вижу. Жизнь кишит, мерцает, перетекает из одного в другое, связывается разноцветными нитями, заплетается и расплетается. Подчиняется сложным и строгим правилам. Если понять эти правила, если разобраться в связях...

На миг показалось, что я понял и разобрался. Если дёрнуть за эту нить, если её порвать, то... Меня подхватило и выбросило на поверхность.

Я лежал ничком в избушке дяди Димы. Старик тяжело и хрипло дышал. Кажется, от него пахло тем, что Партизан называет запахом страха...

– Ты молодец, – будто сквозь вату долетели слова, – но дурак. Да, ты глупый мальчик. Зачем делать, чего не понимаешь?

– О чём ты? – спросил я.

– Хочешь казаться ещё глупее? Или не ты сейчас пытался сломать красоту мира?

– А-а, – вспомнилось, как я хотел разорвать нить. – И что бы случилось?

– Что бы случилось? – переспросил дядя Дима. Кажется, он успокоился, по крайней мере, в прищуренных глазах зажглась ехидная улыбка. – Я откуда знаю! Может, ничего бы и не случилось. А может – случилось бы. Я не стал рисковать, чтобы узнать, и остановил тебя. А ты ещё сильней, чем я думал вначале! Для многих это невозможно, а для тебя это, думаю, только ступенька. Мир – это дом. У него много этажей. Раньше ты был на первом. Сейчас ты был на втором, и чуть не залез на третий. На первом можно понимать, на втором – управлять, а что на третьем я не знаю. Сам не пробовал...

– Почему?

– Боюсь, не хватит сил. Стану другим. Мир сильнее. Он меня подчинит, а не я. А ты сразу... говорю же – дурак. Надо загородиться, и наблюдать. А ты захотел переделать и поломать. Сначала контролируй себя, потом Мир. Или он станет играть с тобой, как с другими тварями. Ладно. Вот и ответ, как тебе защитить своих людей. Понял?

Я неуверенно кивнул, а дядя Дима продолжил:

– Не всё ты понял. Или ничего не понял. Думаешь, это Мир делает вам неприятности? Это вы делаете неприятности и Миру и себе. Научитесь думать без зла и страха, а смело и с любовью, Мир вас полюбит. Да разве вы сможете? Без помощи и ты сначала не сможешь. Завтра к полудню придут мои мальчики, они защитят твоих людей. Но ты должен пообещать, что вы не сделаете им зла. Это ты можешь пообещать?

Я кивнул чуть увереннее.

– Жди, где железная дорога приходит к вашему Посёлку, тебя найдут.

* * *

Две рыжих от ржавчины рельсы, как две путеводные нити. Они в последнее время всегда рядом. Куда бы я ни шёл – показывают направление. Не заплутаешь. Хочется пуститься вскачь, потому что тело наполнено энергией. Она кипит, пузырится, выплёскивается наружу, её не удержать. А перед взором картина, увиденная во время путешествия вглубь Мира. Сейчас я там, в радужном круговороте.

Когда-то лес меня пугал, оказывается, его можно не бояться, а просто жить. Все умеют просто жить, но забыли про это умение. Мне помогли вспомнить, теперь я должен помочь вспомнить другим. Если получится, проблемы решатся сами. Их больше не будет – этих проблем. Даже не верится, что всё так просто. Наверняка, что-то я упустил, но об этом я подумаю не сейчас.

Я торопился – когда доза хмель-дурмана перестанет подпитывать энергией и оптимизмом, навалится депрессия, возможно, я свалюсь без сил. Надо успеть в Нерлей до темноты. Пока всё хорошо. Только Леший... его пустой взгляд, как заноза. Ничего, дядя Лёша, главное, ты жив. Значит, за тебя мы ещё поборемся.

Из-под ног брызгали разноцветные ящерки, я обошёл стороной гнездо с детёнышами какой-то змеюки, в чаще затаилась неведомая тварь – поджидая добычу, она передавала на всю округу: "иди сюда, здесь хорошо и спокойно". Я, вслух и мысленно, послал соблазнительницу подальше.

Недалеко от железки я заметил на дереве дикую кошку. Я не интересовал её: "шагаешь, и шагай себе мимо, дылда". Она мне тоже не очень интересна, и всё же я приказал: "Иди за мной". Спутник мне ни к чему, пожалуй, я это сделал просто из озорства; пока ещё внутри кипела подаренная мне хмель-дурманом, да так и не растраченная энерг. Кошка чуть не взорвалась от негодования: зачем ей бежать за непонятным двуногим существом? Но деваться некуда, пришлось семенить рядом. Улучив момент, когда я отвлёкся, залюбовавшись цветочной полянкой, этот комок недовольства и раздражения, сиганул в кусты. Вот, пожалуй, и вся моя власть над Миром. Но тем, кто считает лес абсолютным злом, совладать с которым нельзя, даже этот маленький фокус может показаться колдовством.