Текст книги "Нет времени"

Автор книги: Константин Крылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Это касается и современной войны. В наши дни война лишилась единственного морального оправдания, которое у нее еще оставалось: когда-то на войне личное мужество, честь, достоинство были реальными силами, с которыми приходилось считаться. В наши дни (отнюдь не став менее жестокой и кровавой) война окончательно превратилась в «дело техники» и «дело денег». Первая чеченская кампания, выигранная «свободолюбивым народом» просто за деньги (взятки военным, выплаты журналистам и т. п). и образцово-показательные бомбардировки Ирака (с самого начала задуманные как телешоу) хорошо демонстрируют эту сторону дела. Странно, что на боеголовки крылатых ракет еще не лепят рекламу «Олвейс» («… с крылышками!»), но вскорости придется делать и это, потому как вести войну без спонсоров-рекламодателей налогоплательщикам покажется слишком накладным. Собственно, Война и Мир – некогда понятия противоположные по значению – превратились в разновидности Работы: есть «мирный труд» и есть «военный труд». И разница между ними… ну, есть, наверное, какая-то разница, но не принципиальная.

Гадко? Гадко. И что самое ужасное – это отнюдь не сами люди «так опустились». Это такие обстоятельства. Главный секрет современного мира как раз в том и состоит, что нами управляют отнюдь не Первые Лица Государств, – но, увы, и не Тайные Ордена, и не Сионские Мудрецы, и даже не капризы Природы (всё-таки не так обидно), а какие-то там обстоятельства. Рынок, Техника, Политика – все эти абстракции, безличные «процессы», эти слепые и безжалостные из-за своей слепоты Мойры нашего мира. Нами управляет даже не Сатана, как надеются некоторые оптимисты. Нам не дано даже последнее утешение: представить себе эти абстракции в виде могучих и злобных существ и покориться им. Мы не можем даже сдаться на их милость. Сдаваться-то некому. Нами правит «ничто». Вот что обидно. Современный мир в этом смысле оскорбляет воображение: в нем не осталось ничего, вызывающего уважение и трепет. Даже звездное небо над нами, от величия коего даже черствый Кант трепетал, и то подвело. Мы-то теперь знаем, что Космос – не хитроумное и совершенное устройство, достойное хотя бы простодушного любования, а просто-напросто агромадная дурная дыра, кое-где заполненная пылью и какими-то там «разрежонными газами», наверняка ведь вонючими… И эти вот вспученные клубы межгалактической вони в миллиарды раз превышают по размеру наше зачуханное «солнышко», не говоря уже о Земле! Чего же еще тогда ожидать от такого мира?!

Вот теперь понятно, что всё очарование Средиземья в том и состоит, что там такого не бывает. Жители Средиземья свободны от власти анонимных сил. Если что-то случилось (хорошее или плохое), значит, это кто-то сделал. Зло и несчастье – равно как и добро и благо – всегда результат чьих-то деяний. Все обозначенные нами выше приметы Волшебного Мира (вплоть до геоцентризма) сводятся, по существу, к этому, – да и нужно-то это всё только за сим.

Еще раз: Средиземье – вовсе не «царство свободы». В нем имеет место самое дикое насилие. Но это всё-таки насилие одних существ над другими, кого-то лично над кем-то конкретно.

Неудивительно, что в Средиземье главной ценностью являются не деньги или иные «сокровища тленные» (хотя злых и алчных господ там навалом), а Власть, Слава и Личное Превосходство. Это только здесь, у нас, всё это выглядит смешно. Там эти ценности действительно чего-то стоят. (Заметим, что в Средиземье к этим вожделенным вещам в равной мере стремятся и герои и злодеи: в чем-чем, но уж в этом они вполне единодушны).

Все это, конечно, не значит, что действия средиземцев всегда преисполнены добра или хотя бы смысла. Их дела могут быть дурными, недостойными, мелкими, противными, – но это их дела, а не рефлекторные реакции на обстоятельства.

Первый законченный текст в стиле фэнтези сочинил отнюдь не JRRT, а ортодоксальный продолжатель жюль-верновской линии Уэллс. У него есть маленький и очень изящный рассказ про Дверь в Стене. Позволю себе вкратце напомнить: маленький мальчик случайно проходит через магическую Дверь, возникшую в глухой стене – и попадает в волшебный сад. Обитатели сада не могут оставить его у себя, но приглашают зайти еще раз. На следующий день он снова видит Дверь, – но он куда-то торопится и проходит мимо, и дверь исчезает. Дальше мальчик растет, вырастает «большим», женится, становится папашей, потом – бодреньким английским дедушкой. Несколько раз на протяжении жизни он видит Дверь в Стене, но каждый раз совершенно объективные обстоятельства не позволяют ему войти: дела, обязанности, чувство долга, etc, etc… Но при этом он помнит о магическом саде, мечтает о нем и ждет, ждет, ждет, когда он, наконец, сможет… посмеет… получит моральное право… Наконец, глубоким старцем, у которого не осталось ни дел, ни забот, ни врагов, ни друзей и любимых, одинокий и никому не нужный, он случайно проходит мимо той самой стены, опять видит магическую Дверь, всё-таки открывает ее, входит… и падает в черную яму. Это была не та дверь: просто накануне в стене сделали проход, ведущий в угольный погреб, на дне которого он и отдает концы. Обстоятельства так и не отпускают его, – и в конце концов убивают.

Средиземье довольно часто считают своего рода «стилизацией под Средневековье». Это, однако, не означает, что оно ipso facto изображает именно прошлое. Возможно, это будущее.

Магический Мир часто противопоставляют миру техническому, – но и это может оказаться не совсем верным. Возможно, для того чтобы подчинить себе нашу технику, понадобится именно магия. Возможно, для того чтобы обуздать анонимные силы, нужны волшебные герои. Возможно, новый феодализм – единственная альтернатива подступающей «тоталитарной анархии». Возможно, справиться с рыночными и техническими мойрами могут только настоящие Мойры. Возможно… на то нам и дано воображение, чтобы представлять невозможное возможным, всего лишь возможным, хотя бы только возможным… может быть, затем, чтобы тихой сапой, на цыпочках, подобраться к действительности.

Сказки о силе

Александр Секацкий, Наль Подольский, Владимир Рекшан. Незримая Империя. СПб.: Амфора, 2005

Очередная «амфоровская» книжка – произведение или, лучше сказать, совместная акция – литературной группы, в последнее время предпочитающей называть себя «петербургскими фундаменталистами». Если кто забыл: литературное объединение – это, как правило, несколько пишущих людей, занявшихся, помимо выделки и сбыта собственных текстов, какими-нибудь сопутствующими промыслами, начиная от совместных чтений и выступлений и кончая всякими пощёчинами общественному вкусу, наносимыми с целью развлечься и пропиариться. Когда-то – например, в начале прошлого века – в ЛО состояли практически все сколько-нибудь интересные авторы, а кого не брали, тот организовывал своё.

В наше смутное время единственным состоявшимся ЛО можно считать «Орден куртуазных маньеристов». Рецепт успеха оказался прост: нужно найти какой-нибудь торчащий оголённый нерв общественного сознания и на нём сыграть. Маньеристы утилизовали тоску по гламуру, исподволь душившую бывших советских людей, – и всласть над ней поглумились, п(р)одавая её ст(ер)илизованную под «галантный век». «Петербургские фундаменталисты» избрали схожую стратегию, но не гламурную, а готичную: предметом их интеллектуальных упражнений является модная ныне «имперская тема», – то есть, проще говоря, мечтания о сильном и красивом государстве, в котором не стыдно жить.

Теперь о людях. Неформальный лидер группы – Александр Секацкий, один из немногих отечественных философов, достойных называться философами и при этом адекватных времени и месту. Во всяком случае без фигуры Секацкого невозможно представить себе интеллектуальный пейзаж девяностых годов в России. Сам он, впрочем, позиционирует себя как софиста. Что справедливо: современный философ (читай – постмодернист поневоле), сделавший основными предметами своей рефлексии ложь, войну, геополитику, несправедливость и государственность, то есть вещи предельно серьёзные, не может не быть софистом.

Прочие «петербургские фундаменталисты» – притянутые аурой Секацкого завсегдатаи клуба «Борей», многие из клиентелы издательства «Амфора»: Павел Крусанов, Сергей Носов, Владимир Рекшан, Наль Подольский и другие. Люди это, в основном, умные, хотя не всегда талантливые. Впрочем, ауры основателя пока хватает на всех.

Акции и мероприятия, регулярно проводимые петербургскими фундаменталистами, весьма разнообразны и довольно забавны. Чего стоит хотя бы открытое письмо Путину с требованием вернуть Константинополь и проливы, подписанное Секацким, Крусановым и прочими. Или публичное измерение Сергеем Носовым пропорций шемякинского памятника Петру I, с последующим вычислением трохантерного индекса:[59]59
  Отношение роста к длине ноги. Трохантерный индекс используется в сексологии: существует связь между половой конституцией человека и этим отношением.


[Закрыть] мероприятие, кстати, было заявлено в качестве подготовки к написанию рабоы «Половая конституция петербургских памятников». Или лекция Подольского «Правовые аспекты воскрешения мёртвых»… да что там говорить: на этаком фоне весь отечественный контемпорарный арт с Маратом Гельманом во главе нервно грызут локти в коридоре.

Все эти развлечения, однако, интересны одним. По сути, неофундаменталисты пытаются использовать наработанные техники разрушения, глумления и опрокидывания авторитетов для задач прямо противоположных, то есть восстановления строя, меры и порядка.[60]60
  Чем-то похожим – только в планетарном масштабе – занимаются американские «неоконы» – бывшие троцкисты, использующие отработанные механизмы дестабилизации режимов и производства революций для утверждления имперской воли Вашингтона. Противоположным по смыслу явлением является российская ЛДПР, партия Жириновского: здесь «силовая» имперская риторика используется в похабном и циничном карнавале для осмеяния и осквернения именно тех идеалов, для утверждения которых она когда-то создавалась. По сути, именно «Жирик» является образцовым политиком девяностых, семантической тенью Ельцина.


[Закрыть]

Теперь, наконец, о книжке. В ней три текста: трактат Секацкого «Моги и их могущества», роман Подольского «Хроники незримой империи» и сочинение Рекшана «Ужас и страх». Скажем сразу: тексты эти очень разного качества и разбираться с каждым надо отдельно.

Сначала о трактате Секацкого о «могах». Это, собственно, то единственное, ради чего имеет смысл купить и прочесть «Незримую Империю».

Это старый текст, датируемый 1997 годом (хотя написан он был раньше) и являющийся классическим – то есть культурообразующим, в прямом смысле слова. Можно не читать «виктора—еврофеева» и «татьянутолстую», можно и нужно не муракамиться и не сквернить очи каким-нибудь «кодом Да-Винчи»,[61]61
  Имеются в виду романы Харуки Мураками и роман Д. Брауна «Код Да Винчи»


[Закрыть] но вот небольшое сочинение Секацкого – всё-таки следует. Из тех же соображений, по которым следует читать Илиаду, «Обломова» или «Как закалялась сталь». То есть – ради приобщения к вечным первообразам, как они нам даны в преходящем потоке времён. Извините за некстати прорезавшийся пафос: ну что ж поделать, другими словами это не скажешь.

Существуют ряд вечных первообразов, вневременных ликов Человека Как Такового: Герой, Учитель, Мудрец и так далее. Среди них есть и фигура Мага – он же Волхв, он же Посвящённый, он же Воин Духа etc. Корпус «классики» состоит из проекций вечных ликов на конкретные обстоятельства культуры, языка, места и времени. Удавшиеся проекции дают чувство подлинности и остаются в культуре навсегда – или хотя бы настолько, насколько именно эта культура и это время остаются живыми.

Девяностые годы в России в смысле культуросозидания были чудовищно бедны, что и неудивительно, ибо пафосом их было разрушение и развенчание (а потом и развинчивание) всего и вся. Но особенно это касалось образов силы и мощи: Воина, Правителя, а также, разумеется, и Мага: эта фигура тоже нуждалась в дискредитации. Выяснилось, что Матросов поскользнулся, Зоя Космодемьянская была идиоткой, советские космонавты, согласно Пелевину, служили расходным материалом для ополоумевшего начальства и так далее. А увенчала всю эту линию книжка Стругацкого-Витицкого о современных магах, ничтожных и гадких, боящихся бандитов и прислуживающих за тридцать баксов нуворашам. Книжка называлась «Бессильные мира сего».[62]62
  См. рецензию на эту книжку в данном сборнике («Проклятая свинья жизни»).


[Закрыть]

Но незадолго до появления «бессильных» Секацкий выпустил в свет «Могов». Где с кастанедовской достоверностью был нарисован образ «магов-какими-они-были-бы-сейчас», в наше время и в нашей стране. Образ гипнотически достоверный (такие люди могут быть, жить рядом с нами и пить тот же скверный макдональдсовский кофе) и в то же время наполненный силой.

Собственно, Сила – главная и единственная героиня трактата. Сила во всех её видах и разновидностях смакуется, как хорошее вино, – начиная с силы-как-удачи, силы-как-радости и кончая Силой Разрушения, силой как желания одним ударом смести всё в нихиль. Последнее слово, венчающее трактат (я не могу воспроизвести его здесь по цензурным соображениям), собственно, является именем этой последней мощи, наступающей «всему вааще».[63]63
  Впрочем, см. в этом же сборнике: «Об одном архаическом культе».


[Закрыть]

Впрочем, глядя из нынешнего времени, видно, что Секацкий всё же не избежал влияния своего времени. Однако оно было скорее отрицательным. Например, при чтении становится ясно, что автор наслушался немало историй про тогдашних «братков», про всех этих вованов и толянов с мобилами и стволами, которые палили друг в друга, стригли «коммерсов» и носили на бычьих шеях полпудовые золотые кресты.[64]64
  Перу Секацкого принадлежит несколько эссе о «братве» как о перспективных носителях новой силы и новой воли. Впоследствии – когда бандюков отодвинули в сторону менты и чиновники, перехватившие их технологии – философ разочаровался как в этих текстах, так и в их героях.


[Закрыть] Так, описанная в романе процедура «дарования санкции» (когда мог по своей прихоти предоставляет покровительство обычному человеку, в обмен на верность и исполнение каких-нибудь бессмысленных обрядов) сильно напоминает пресловутое «крышевание» – но, с другой стороны, могу от человека ничего не нужно, их покровительство является чистым даром, а налагаемые на человека ограничения – просто проверкой на готовность этот дар принять хотя бы с минимальной почтительностью и благодарностью… Точно так же следует воспринимать и многие другие сцены: лихость и хаотичность Силы явно перевешивает другой её аспект, то есть её стремление положить себе и другим некие пределы, замкнуть свой бег в гранитных берегах Закона и Порядка. Этому Секацкий научился позже, когда стал называть себя имперцем и фундаменталистом.

Теперь о прочем. Честно скажу: о прочем не хочется, но порядок есть порядок.

Роман Подольского «Хроники незримой империи» – падение с уровня, заданного Секацким, на двадцать три ступеньки вниз. По сути, это скучная научно-фантастическая повестушка в жанре киберпанка: действие происходит в «виртуальном пространстве», в котором существуют «искусственные разумы» разного уровня, остроумно поименованные «симулякрами». Кои, естественно, замышляют против людей недоброе. На этом фоне разворачивается длинная скучная история компьютерного восстановления личности философа Фёдорова – по его текстам. В советской фантастике этот сюжет был отработан в мохнатые семидесятые годы, – правда, там, кажется, восстанавливали Пушкина по его ПСС… Имеются в наличие также сцены киберсекса, где специальные приборчики щекотят лапками влагалища и члены. В общем, всё это вторяки: если «Хроники» предложить какому-нибудь издательству, лабающему крепкую фантастику, типа АСТ или ЭКСМО, то рукопись завернули бы на уровне редактуры: «у нас такого навалом».[65]65
  Тут нужно иметь в виду одну тонкость, отчасти оправдывающую автора – не как писателя, а как человека. Дело в том, что Наль Лазаревич Подольский, в отличие от всех прочих «петербугрских фундаменталистов» – советский писатель: он родился в 1935 году, а писать начал в семидесятые, в самиздате (за повесть 1979 года «Кошачья история» получил литературную парижскую «премию им. В. Даля»), имел неприятности с КГБ и т. п. Неудивительно, что человек с таким бекграундом, но при всём том опасающийся отстать от времени и «устареть не начавшись» – отнёсся к «современным компьютерным технологиям» и всякой «виртуальности» куда серьёзнее, чем онон того заслуживает. Что и привело к очень банальной ошибке: декорации полезли на место героев и убили сюжет.


[Закрыть]

Третье сочинение – рекшановский «Ужас и страх» – в каком-то смысле «ещё хуже», несмотря на то, что это единственный полноценный с чисто литературной точки зрения текст во всей книжке. Узнаваемая стилистика конца века: реальные люди в полуфантастических обстоятельствах. Неплохо простроенная модель мира: непонятная война, на которую забирают не молодёжь, а пенсионеров и стариков – из соображений справедливости: «дайте пожить молодым, наконец». Отлично прописанное чувство неясной тревоги, фирменная фишечка автора. Наконец, просто хороший язык. Владимир Рекшан – бывший рокер, профи, получатель престижных премий – написал «просто хорошую книжку». Да пусть бы даже и отличную, ладно. «Ну, ква». Однако жизни-то ей дано – ну год, ну два.

Что по сравнению с «могами», увы, «неможество».

Хроники Кака-Юги

Виктор Пелевин. ДПП(нн) («Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда»). М.: ЭКСМО, 2003

Имманентная критика – вот как это называется. Основана она на известном требовании «судить художника по тем законам, которые он установил для себя сам». Не то чтобы это всегда работало (художники – хреновые законодатели), но в некоторых случаях это возможно и даже удобно: «метод письма» извлекается из самого разбираемого сочинения. Отчасти поэтому авторы, пишущие про Достоевского, всё время сбиваются на слезливый монолог с заключительной истерикой в конце, а исследователи Толстого склонны к демонстративному отстранению от предмета в сочетании с удручающим многословием. С новым сочинением Пелевина всё решилось влёгкую: вполне подходящая к случаю метода имманентной критики была изложена в означенном сочинении на странице 93: там герои разбираются с проблемами, прибегая к китайскому гаданию.

Самым сложным оказалось достать «И Цзин». «Достать» – в смысле из шкафа: «Чжоуские Перемены» у меня стоят на верхней полке, насмерть зажатые меж томом Сюнь-Цзы и малотиражным научным сборником из серии «Петербургское востоковедение». Пришлось воспользоваться табуреткой.

Ещё были нужны три монеты. Поскребясь по карманам, я нашёл рубль, наш россиянский, – с орёликом, тщетно пытающимся сцапать правой лапой какую-то невнятно прочеканенную фигулину. Потом я разжился монетками помельче – пятачком и копеюшечкой с маленьким всадником, пронзающим кащеевой иглой миниатюрного змеика. Для пущего эстетства желателен был бы гривенник, чтобы отношения между числами были пропорциональны, но увы – гривенника в доме не нашлось. Не нашлось и подходящей вазочки, в которую полагается положить монетки перед тем, как их трясти. Я воспользовался ладонями – некоторые вещи, если припрёт, можно делать и по-простому. Потом я встал перед диваном в почтительной позе и обратился к Книге Перемен с вопросом: «Что можно сказать о новой книге Пелевина?» После чего бросил монеты первый раз.

Оракул, иногда капризничающий, на сей раз отвечал охотно: денежки ни разу не рассыпались, ни одна не закатилась в какую-нибудь щель, а ложились ровненько, покорно подставляя никелированные аверсы и реверсы внимательному взгляду. После шести бросков составилась убедительно выглядящая гексаграмма. Через несколько минут я отыскал её номер в «Книге», прочёл комментарий и удовлетворённо хмыкнул. Мнение оракула полностью совпадало с моим собственным и к тому же проясняло кое-какие важные детали – что, как вы понимаете, придаёт пророчеству особенную убедительность.

Если уж честно, случись иначе, я попробовал бы что-нибудь другое, но оракул то ли был в хорошем настроении, то ли был заинтересован в небольшой дополнительной рекламе в окололитературной среде. Что ж, охотно подтверждаю: И Цзин™ рулит.

Итак, что мы имеем.

Тридцать вторая гексаграмма Чжоуской Книги Перемен.

Хэн. Постоянство.

Нижняя триграмма – Сюнь. Ветер. Утончение, проникновение.

Верхняя триграмма – Чжэнь. Гром. Возбуждение, подвижность.

Свершение.

Благоприятна стойкость.

Хулы не будет.

Благоприятно иметь, куда выступить.

1

В начале – слабая черта.

Углублённое постоянство.

Стойкость – к несчастью.

Ничего благоприятного.

Новый роман Пелевина ждали, как ждут лета в Норильске: долго, нудно, с вечным опасением – а вдруг опять окажется сырым и холодным? Увы, ожидания оправдались: так оно и вышло. Тощенькая книжка под неудобоваримым названием «ДДТ(tm)» (или как её там?[66]66
  Да, мне уже сказали, что это плоская шутка. В оправдание могу только признаться, что никак не мог запомнить дурацкое название этого сочинения. И не я один: кажется, все мои знакомые в разговорах об этой книге морщили лбы: «ну, как его… ДПН… НДП… и что-то такое в конце». Поскольку Пелевин всё-таки умеет расставлять слова в предложениях правильным способом, я не могу расценить такую бяку-закаляку на обложке иначе как сознательное издевательство над читателем. И отвечаю ему тем же.


[Закрыть]) оказалась именно что как неудачное лето. Вроде бы и солнышко слегка проглядывает, и травка, поднатужившись, зеленеет. Но всё портят дожди, слякоть, утренние заморозки и прочие климатические перверсии.

«ДСП(ов)» собрана из романа «Числа», нескольких кое-как привинченных к роману рассказов (в качестве винтиков – сквозные персонажи, да и те упоминаемые в основном всуе; приём, не приличествующий мэтру), двух рассказов непривинченных (с восточным колоритом, про отрубленную голову Юкио Мишимы и про китайцев), одного стихотворения (в стиле нео-КСП: на слух что-то вроде Тимура Шаова) и слова YES на обложке, составленного из символов йены, евро и доллара. Всё это хочется назвать нехорошим словом «креатив».

Поскольку книжку все читали[67]67
  Рецензия писалась в то горячее время, когда и в самом деле «все читали». «Все» в данном контексте – это московские офисные работники. Мне можно простить это выражение только потому, что текст предназначался журналу, изготовляемого специально для офисного планктона и ещё для тех, кто мечтает им стать.


[Закрыть] и про числа 34 и 43 уже знают, ограничимся подбоем краёв.

Роман собран из деталей, оставшихся после Generation «П» – который, как ни крути, обозначил эпоху. Обозначить эпоху Пелевин попытался и в «Числах»: там действуют чеченцы, менты, Березовский, литературные критики, пиарщики-креативщики, телекуклы, резиновые члены, политики, китайские агенты влияния, ослиные уши, деньги, иностранные интеллектуалки, высокопоставленные мужеложцы, Путин (в виде портрета), прочие. Отображены также сложные отношения автора с издательством «Вагриус», от которого он ушёл, и с критиком Немзером, который о нём о(б)тзывался.

Некоторые реалии времени – например, конец эпохи бандитского крышевания и захват рынка силовых услуг ментовской и феесбешной крышей – переданы хорошо и со знанием деталей. Некоторые другие – например, кризис отечественного рынка эзотерических знаний, с переходом части наиболее успешных гуру к обслуживанию околополитических кругов – даны хуже, чувствуется оторванность от почвы и работа по слухам. Много гэгов и прихихика в стиле «П», хотя чувствуется лежалость и секондхэндность. В целом – читать можно, но шум времени слышен глухо, а композиция провалена напрочь.

Рассказы лучше. Есть «Один Вог», есть замечательная совершенно «Фокус-группа». Но в целом «РПЦ(мп)» надежд не оправдал. События, о котором так долго мечтали читатели, не случилось: так, что-то покапало, и всё. Лето кончилось, не начавшись. Ветер и гром сложились в какой-то пустой пук.

На этом мы с литературной, «чтивной», стороной дела и покончим. Потому что в книжке есть некие «мысли и образы» (стыдное сочетание слов, знаю, да, но здесь оно уместно), стоящие разбора. Раз уж книжку прочитали, а удовольствия не получили – давайте извлечём из неё какую-нибудь умственную или духовную пользу. Нам продали кислый лимон: сделаем же из него лимонад.

2

Сильная черта на втором месте.

Раскаяние исчезнет.

С точки зрения «содержащихся в книге идей» сочинение Пелевина неоригинально. Кстати, не считаю оригинальность таким уж огроменным достоинством. Иногда она несносна. Хочется, наконец, получить то, чего ожидал. В этом смысле Пелевин, что называется, оправдывает ожидания. Книга – узнаваемо пелевинская. Никаких вымученных новшеств, никаких бессмысленных экспериментов с тематикой и стилем. Да и чёрт бы с ними, с новизнами: скольких хороших писателей уже сгубило желание вырваться за магическую черту собственного таланта! Честертон весьма убедительно писал о том, что порядок и постоянство – это величайшее чудо, дающееся далеко не всем и не всегда. Поэтому поезд, исправно прибывающий на свою станцию в положенный срок – это и есть подлинная виктория, победа адамовых сынов. И это правильно, господа, это правильно. Купив стаканчик мороженого, вы не обрадуетесь, обнаружив там шашлык из муравьеда. Или – что случается чаще – просто кусочек перемороженного льда.

Кстати, о льдах. Очевидное сходство «Чисел» – основного горячего блюда пелевинского сборника – с сорокинским «Льдом»[68]68
  Если кто не догадался: ещё одна книжка, которую «все читали» (см. предыдущее примечание).


[Закрыть] достаточно очевидно (Пелевин, кстати, признавался в одном интервью, что Сорокина ценит, а «Лёд» так и вовсе ему нравится «больше всего»). И это сходство распространяется не только на основную символическую конструкцию – бессмысленное и беспощадное число, управляющее повествованием (кстати сказать, цифирь похожа даже композиционно, у Сорокина – 23, у Пелевина – 34, в обоих случаях вторая цифра на единицу больше первой – что, в свою очередь, соответствует распространённому предрассудку относительно имён и фамилий: первая буква фамилии должна быть следующей по алфавиту за первой буквой имени, что якобы приносит удачу). Нет, подобие глубже: сорокинский и пелевинский миры ощутимо дрейфуют в направлении друг друга. Поэтому появление в пелевинском романе абсолютно сорокинских сцен – я имею в виду даже не столько анальный секс с косвенным участием портрета Путина (хотя, чуется мне, вилючую попку Жоры Сракондеева нашему автору ещё попомнят, и не раз, это уж будьте покойны), сколько, например, спектакль, или разговор в купе, – свидетельствует не о «заимствовании приёма письма», а о сближении денотатов. Становится всё более ясно, что оба культовых российских писателя, в сущности говоря, описывают одну и ту же реальность. И нельзя даже сказать, что с разных сторон. Нет, сторона-то одна. Как и страна.

О стране мы, впрочем, ещё поговорим, а вот насчёт сближений – это дело такое, тут нужно ходить опасно. Сорокин и Пелевин и без того превратились в устойчивую пару – что-то вроде Кастора и Поллукса, или, скорее, козьмапрутковских Суворина и Буренина, которые «хоть и штатские, но в литературе те же фурштатские». При этом Пелевин был как бы назначен ответственным за «высокое и сакральное», а Сорокин – за «низкое и профанное». В связи с чем долгое молчание Пелевина воспринималось как косвенное признание того, что ничего сакрального в нашем мире больше не осталось. Вышедшая книга это подтверждает, а два рассказа в конце и вовсе не оставляют никакой надежды. Вся духовность окончательно слилась туда, на дальний Восток, да и там-то её не то чтобы много: вот и Мисима сделал сепукку, и вообще всё плохо. Какая-то даже не Кали, а кака-юга.

3

Сильная черта на третьем месте.

Не будешь постоянным в своих достоинствах.

А может быть, попадёшь с ними в неловкое положение.

Стойкость – к сожалению.

Так называемый «реализм» – не столько творческий метод, сколько ситуация, в которой иногда оказывается читатель. Мы называем «реалистической прозой» текст, вызывающий ощущения типа «вот же, блин, всё как в жизни!» По этой причине мы не можем оценить уровень реализма Гомера или там Шекспира, – поскольку древнегреческое или староанглийкое общество нам не знакомо, мы там не жили. Поэтому же любое повествование о далёких краях и экзотических странах является для нас такой же фантастикой, как и книжка про полёт на Марс: ни то, ни другое не вызывает у нас этого самого чувства узнавания, да оно на то и не рассчитано. Зато какой-нибудь политический памфлет – это разновидность реалистической литературы: герои обязательно знакомы (иначе нефиг было бы писать), ситуации очевидны, мораль ясна. Заметим, что реализм нисколько не исключает ангажированности – поскольку ангажирована сама реальность.

Тексты Пелевина всегда воспринимались читателями как «реалистические», в указанном выше смысле. Страшный «Омон Ра» был издевательством над «совком», издевательством безжалостным и где-то даже отвратительным именно потому, что «по сути всё было очень точно», – а всякие фантазии выглядели как тени, отбрасываемые на стену слишком ярким светом, направленным на главное. «Принц Госплана» на тот же манер освещал эпоху ранней кооперации, с её узнаваемой экономической и социальной спецификой: шахер-махер с «налом» и «безналом», продажи оргтехники казённым учреждениям, агония советской распределительной системы и т. п. «Чапаев» и Generation П» (который, кстати, сделал общеупотребительным слово «позиционирование») насмерть припечатали реалии Золотого Десятилетия, сумасшедших девяностых, с монструозным Ельциным, краснопиджачной братвой, чеченами, правозащитниками, олигархами, траншами, санкциями, понятиями, пальцовкой и прочей раззявившейся шестисотостью. Всё это было смешно, страшно, гадко, но всегда узнаваемо точно.

В таком случае какую реальность фиксируют «Числа»?

В конце девяностых (конкретнее – после дефолта 1998 года) ситуация в России, ещё недавно казавшаяся прочной, кардинальным образом изменилась. Если в эпоху ранних девяностых государство (точнее говоря, государственные службы, начиная от «силовиков» и кончая чиновным людом), разинув рот, смотрело, как беснуются, жиркуют и «берут от жизни всё» бандиты, олигархи и прочие непонятно откуда взявшиеся явления жизни, то потом оно, государство, глянуло на всю эту фауну попристальнее, и начало с ними работать. Сначала государство научилось стрясать с них кое-какие деньги на всякие свои надобности. Дальше-больше: государство присмотрелось к их способам добывания средств и начало у них учиться. Научившись же, оно приступило к планомерному вытеснению своих учителей на обочину жизни. Кого поумнее – в Лондон и на Канары, кого поупрямее – в мать-сыру землицу подмосковную.

Одним из самых впечатляющих этапов захвата государством криминальных и полукриминальных бизнесов была тотальная смена «крыш» – с бандитских на ментовские и ФСБшные. Начался этот процесс примерно в конце девяностых, в первые постдефолтные годы, и к настоящему времени практически завершился. Нет, конечно, кое-где в провинции последние вованы ещё пугают лоховатых коммерсов паяльниками, но всё сколько-нибудь вкусное уже распределено между вполне официальными ЧОПами, ментами и спецурой. Бородатых чеченов сменили на вахте дяди в форме, с золотыми «крабами» и звёздочками на погонах.

Примерно те же процессы имели место на высшем уровне. Система разворовывания национального достояния, отлаженная трудом олигархов, перешла в пользование государственных (aka «семейных») человечков. Интересно, что тем же макаром были освоены и политические механизмы, включая пресловутый «пиар». Государство сначала оторопело внимало лжецам и проходимцам, но потом само научилось у них врать, клеветать и втирать очки – или, по крайней мере, вовремя подкупать особо выдающихся специалистов в этих делах… Подпустив цинизма, это можно было бы назвать «национализацией идей и методик» – процесс, предоплаченный приватизацией вещей и материй.

Таким образом, государственная власть развилась (разумеется, на новом диалектическом уровне) до состояния «стационарного бандита», – с которого, по мнению некоторых социологов, она когда-то и начала быть.

Пелевин изображает все эти процессы с усталым омерзением, хотя и без возмущения. Праведное негодование в такой ситуации он полагает, мягко говоря, запоздалым – «поздно пить боржоми». Да и на что, собственно, негодовать? Говно, как и было сказано у того же Сорокина. Пелевин, кстати, здесь с ним вполне солидарен – кто читал рассказ о Вере Павловне, тот помнит. Правда, у Сорокина говно всё-таки выделяется из тел, а герои Пелевина говно пьют, едят, покупают, экспортируют, а главное – носят его под кожей, срут в себя, пропитываются им насквозь, и в конечном итоге сами становятся говном. Что при совке, что при «царе Борисе», что сейчас – итог один и тот же, разница лишь в эстетике процесса. Разве что ельцинские девяностые были хотя бы забавны в своём буйном уродстве, а пришедшее им на смену уродство аккуратное и умеренное уже совсем тоскливо. Пелевину пришлось изрядно постараться, чтобы вдохнуть в этот протухший мирок хоть какую-нибудь жизнь.

При этом ни в коем случае не следует записывать Пелевина в обличители и критики путинского режима. Хотя надо признать, что «ещё один великолепный миф», с которым пелевинское текстовое пространство потихоньку сближается – это творчество Проханова. Наш третий знаменитый писатель-постмодернист (а хули ж: фамилия на слуху, премия в кармане, реакции критиков хоть попой кюшай, да – всё это в сумме называется знаменитость, ага) занял в современной русской литературе этакую специально оформленную нишу официально общепризнанного инфанта треблю: плевать в него можно и нужно, но не замечать нельзя. Так вот, с «прохановщиной» Пелевин, судя по всему, знаком. И более того: многое из того, что написал Пелевин, мог бы написать – от чистого сердца, заметим – и Проханов. Другое дело, что политические речи кукольных Зюзи и Чубайки на три головы превосходят наивные откровения прохановских героев. Зато российские спецслужбы, великие и смешные, расписаны у Проханова и Пелевина практически один к одному. Опять же, всё то же самое единство предмета – от него никуда не деться.