Текст книги "Нет времени"
Автор книги: Константин Крылов
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
В чём же дело? В романе это прописано довольно откровенно. Забужко просто помешана на идее конкуренции. Ей ужасно хочется успеха, признания, – причём явно превышающего её дарования, какими бы они ни были. Компенсировать разницу между притязаниями и результатом можно по-разному. Забужко применяет простейший приём: списывает всё на лень и нелюбопытство мира, не желающего учить украинскую мову, на которой она пишет свои шедевры. Бедность собственной культуры, в свою очередь, списывается на «имперский глум».
В принципе таких людей хватает везде. И это всё было бы малоинтересно, если бы не исключительно благоприятная идейно-политическая обстановка, благодаря которой именно такие люди и получили на Украине доступ к умам. «Страдальная» история Украины, как ни странно, вполне успешно встраивается в ряд политических проектов, позволяя, с одной стороны, объяснить травматическими причинами какие угодно внутренние проблемы, с другой – предъявить России моральный счет. Это, конечно, удобно. Но вот украинцу, особенно «культурному», таким способом успешно навязывается комплекс неполноценности – мужской, национальной, какой угодно ещё.
Невольно начинаешь думать, что литературно-художественные претензии украинских националистов, в общем-то, играют против них же самих. Рассуждая чисто прагматически, можно было вполне себе обойтись без попыток «делать культуру». Обошлись же без этого куда более успешные прибалты. Автор этих строк хорошо помнит рижский журнал «Авотс» времён перестройки, который из номера в номер публиковал своего рода рекламу независимости Латвии: фотографии прилавков, заваленных копчёностями и колбасами. Весомо, грубо, зримо, в лоб – вот они, преимущества национального суверенитета! Что ж, колбасная реклама прокатила на ура, безо всяких дурных последствий. Собственно, почему бы украинским самостийщикам не ограничиться тем же и выбрать в качестве предмета национального самоутверждения горилку медовую с перцем? Это было бы и убедительнее, и веселее. Напротив, претензии на «культурку» всё время опускают самих претендующих.[117]117
Про ту же Забужку ходит забавная байка – как она встречалась в Иосифом Бродским. По легенде, нагловатая хохлушка отловила Бродского на каком-то западном литературном мероприятии и сама представилась, особо напирая на то, что она «важная украинская персона». Старый Бродский поднял тонкую бровь и с барской ленцой осведомился – «Украина? Это где?»
[Закрыть]
Одно радует. Украинский народ в массе своей читает отнюдь не Забужко, а какую-нибудь русскоязычную попсятину, типа Марининой. И пока он будет её читать, определённое количество здравого смысла в крепких украинских головах ещё останется. Но не дай Бог, забужкина дурь и в самом деле распространится: тут можно ждать всякой сквернотени, и далеко не только в сфере изящной словесности.[118]118
Статья была написана в 2002 году, задолго до «оранжевой революции» и связанных с ней событий. – Примечание 2005 года.
[Закрыть]
За кулисами нации
Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ. М.: 2002.
Эта книга – результат работы Международной научной конференции «Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ», состоявшейся в Московском Центре Карнеги в сентябре 1999 г. Последнее обстоятельство сразу настораживает осведомлённого читателя: мы уже привыкли, что мероприятия такого рода собираются в основном ради того, чтобы российское гуманитарное сообщество могло доложиться по начальству (то бишь потенциальным грантодателям) об успешном освоении очередного западного «концепта». Многосуставчатое слово в начале заголовка превращает сомнения в уверенность: неповторимый стойкий аромат этнолюбивой политкорректности шибает в нос. Так что книжку я разворачивал с неприятным чувством: вот сейчас нам в очередной раз будут демонстрировать инструментарий защиты «малых культур и сообществ», уестествляемых «тоталиратным большинством» – с особенным вниманием к доброму чеченскому народу. «Культур-меньшевизм», плавно переходящий в правозащитную риторику, надоел хуже горькой ре.
Скажу сразу: опасения такого рода в данном конкретном случае не оправдались. Сборник состоит из достаточно критических статей, авторы которых по большей части стремятся не столько воспеть новую моду, сколько подвергнуть её испытанию на прочность. То, что получилось в результате, можно без особого преувеличения назвать коллективной манифестацией постсоветского этноскептицизма.[119]119
Это связано с позицией составителей сборника – В.С. Малахова и В.А. Тишкова. Последний, в частности, известен как автор статьи с вызывающим названием «Забыть о нации» («Этнографическое обозрение». 1998. № 5).
[Закрыть]
В данном случае значимы оба слова, а также их порядок. Обращение к постсоветскому опыту, в том числе и к опыту этнических конфликтов, само по себе является методологически проблемным. Принятые сейчас подходы к рассмотрению этого опыта обычно подразумевают признание его заведомой вторичности (если не второстепенности), подчинённости нормативной модели «нормальных этнических процессов». Норма, разумеется, отсчитывается от «гринвичского меридиана»: «нормальная этничность» (в том числе и «нормальные этнические проблемы») – это, в общем-то, всё то, что происходит в этой сфере в развитых странах.
Далее, «скептицизм» по отношению к «этническому» – это осознанная методологическая позиция, основанная на недоверии к обычно предъявляемым манифестациям «национального самосознания» и прилагаемых к ним пакетов обид, требований и претензий. Разумеется, это не имеет ничего общего с отрицанием этничности в каких бы то ни было формах, в том числе и самых одиозных. Речь, скорее, идёт о том, что нет никаких оснований доверять «голосу» этнического (и тем более – услужливо договаривать за него, услужливо предоставляя ему аргументы). Задача формулируется совершенно иначе – проникнуть за кулисы разыгрываемого фольклорно-политического представления.
Всё сказанное имеет прямое отношение к «мультикультурализму». Сама концепция этого самого «мульти» была выработана в ситуации жёсткого социального заказа: она была сработана для объяснения-понимания-излечения[120]120
Классическая триада, через которую проходят любые утверждения о «социальном», особенно же о «социальном неблагополучии»: объяснение предлагают эксперты (социологи, этнологи и прочие обладатели дипломов), понимание (то есть согласие с некоторыми объяснениями) демонстрирует общество (в лице влиятельных общественных организаций и СМИ), действовать («принимать меры») предоставляется государству.
[Закрыть] национальной проблемы в Канаде. Прежде всего это касалось франкоязычного меньшинства, никогда не подвергавшегося угнетению, но основательно возмущённого неудобствами, связанными с положением. Вслед за ним аналогичное беспокойство выражали представители других общин – например, влиятельных эмигрантов (в том числе русских и украинцев), канадских аборигенов («индейцев»), и так далее. В дальнейшем «мультикультурализм» оказался востребованным в Германии – по причинам весьма специфического свойства (пресловутая «немецкая вина», формулируемая именно в этноцентристских терминах – как вина «немцев» перед «евреями» – плюс вполне реальные проблемы с Fremdenhass[121]121
«Ненависть к чужим». Термин применяется прежде всего по поводу напряжения, существующего между «коренными немцами» и иммигрантами – при том, что современная Германия определяет себя как Einwanderungstaat («иммиграционное государство»). Ежегодный приток мигрантов в Германию составляет несколько сот тысяч человек (в начале 90-х годов более 400 тысяч в год).
[Закрыть]). «Мультикультурализмом» называются и некоторые американские практики (имевшие скорее внутриамериканское происхождение, но оказавшиеся удоборассмотримыми в рамках «мультикультуралистского» дискурса).
В настоящее время «Мультикультурализм» (как практика) используется в качестве универсального успокоительного для растревоженных национальных чувств. Не надо нервничать. Мы откроем школы на ваших национальных языках, ваша культура будет поддержана (музеи, фестивали, телепрограммы – это, в общем, «обсуждаемый вопрос»), вашей религии (православию, католицизму) будет оказаны подобающие знаки внимания и уважения. Представители вашей нации будут иметь определённые гарантии при приёме на престижную работу (прежде всего – в государственной сфере) и, более того, – оговоренную толику власти. Короче говоря, «мультикультурализм» – это спонсирование безопасных форм национально-культурного самоутверждения с целью купирования неприличных, угрожающих и опасных форм того же самого.[122]122
Обзор истории вопроса – в заключительной статье В. А. Тишкова «Теория и практика многокультурности». Цит. соч. С. 331–350. Также см. В. Малахов «Зачем России мультикультурализм?», Цит. соч. С. 48–60 и Франц-Олаф Радтке, «Разновидности мультикултурализма и его неконтролируемые последствия». Цит. соч. С. 103–115.
[Закрыть]
Умудрённый опытом житель постсоветского пространства тут же вспомнит аналогичные советские практики – «национальные квоты» при поступлении в ВУЗы или при партийных «наборах», издание книг и журналов (как правило, «планово-убыточных») на «национальных языках», этнографические привелегии (право «сохранять свою культуру») и прочие бенефиции и преференции, получателями которых были все «советские народы» (кроме русских, назначенных «большинством», с обычными правами и обязанностями донора, и нескольких «плохих наций»,[123]123
Впрочем, здесь существовала своя система «обмена правами»: например, «еврейская квота» в ВУЗах была оборотной стороной эксклюзивного еврейского права на эмиграцию (что заявлялось почти официально: «евреев не берут учиться, потому что они всё равно уедут»).
[Закрыть] подозреваемых в нелояльности). Эти ассоциации законны. Директор Центра независимых социологических исследований Виктора Воронков в своём докладе «Мультикультурализм versus деконструкция этнических границ?»[124]124
Цит. соч. С. 38–47.
[Закрыть] прямо называет СССР «страной победившего мультикультурализма». К нему присоединяются составители сборника: советские практики проще всего описывать как «мультикультурализм de facto».
Интересно, что и у советского, и у западного извода мультикультурализма оказывается один и тот же источник: эссенциалистское понимание «национального» как антропологически заданного фактора, сущностного свойства человека. Это понимание, в свою очередь, восходит к романтическому представлению о «национальном» как о высшей форме выражения инаковости. Представитель «другого народа» – это всегда «Другой», «Иной», «Непохожий На Меня», причём его инаковость, в отличие от индивидуальных особенностей, построена не на песке личных прихотей и капризов, а на твёрдой скале «национальной солидарности», «вековой культуры», «памяти предков», etc. Признание права «носителя инаковости» на «инаковость», таким образом, оказывается чем-то аналогичным признанию права личности на её уникальность – и даже, пожалуй, более обоснованным. Соответственно вопросы о генезисе этнического оказываются столь же неприличны, сколь и вопросы о генезисе «уникальности каждой личности»: «голосу крови и исторической памяти» нельзя задавать ницшеанский вопрос «кто говорит», ему можно лишь почтительно внимать.
Однако опыт – и прежде всего постсоветский опыт – убеждает нас в обратном. Мы слишком хорошо знаем (и авторы сборника не стесняются этого знания), что этничность есть прежде всего политический конструкт, а точнее говоря – ярлык, знамя (а то и жупел), чья функция – не столько называть вещи своими именами, сколько отвлекать внимание, скрывать, маскировать, прятать. При этом всё то, что прячут (по негласной взаимной договорённости) все те, кто пользуется «словарём этничности», может оказаться набором очень разных, иногда никак не связанных друг с другом реалий, более или менее удачно подвёрстанных к дискурсу «этнического». Очень многие вещи, начиная от конфликтов с московскими чиновниками и милиционерами и кончая чеченской войной, удобно (но не обязательно «правильно») описывать в категориях «противостояния народов».
Этноскептицизм как методологическая позиция начинается с недоверия к языку «национально-ориентированного» дискурса (который мультикультурализм, в общем, принимает, – хотя и провозглашает на нём более утешительные истины, чем, скажем, националисты). В частности, у этноскептиков постсоветский взрыв национальной озабоченности, породившей вороха «идентичностей» не вызывает ничего, кроме брезгливого недоумения: они не верят в новодельную «инаковость» бывших советских людей. Если иммигранты в странах Запада зачастую и в самом деле глубоко отличны от местных, то все советские ели из одного котла, все более или менее свободно говорят по-русски, служили в советской армии, были членами партии и комсомола, короче говоря – имеют вполне опознаваемое общее прошлое. В. Малахов заключает: «иммигранты в сегодняшней России в массе своей – по крайней мере, взрослая их часть – бывшие «советские люди»… Те, кого предлагают считать «другими» у нас, «другими» в строгом смысле слова не являются». То есть выдавать себя за каких-то «марсиан» у них нет никаких оснований,[125]125
Можно только пожалеть, что в сборнике нет работ, посвящённых этнополитическим авантюрам – типа «казачества» образца начала девяностых, с самозванными «атаманами» и прочим фальшаком. Ещё интереснее было бы узнать, сколько хлестаковщины (наивной и не очень) стояло и стоит за этническими проектами, связанными с возрождением «малых народов России».
[Закрыть] и этнокультурное «моя твоя не понимай» есть, в большинстве случаев, сознательная политика, направленная на получение выгод от непоняток.
Отдельная тема – мультикультурализм и проблема суверенитета (этому вопросу в сборнике посвящён целый раздел). Вкратце: мультикультурализм, среди всего прочего, задумывался как плата за отказ от претензий на собственную государственность, «алименты без развода». С другой стороны, понятно же, что мультикультуралистские практики в чём-то и провоцируют интерес к «окончательному решению национального вопроса» (путём обретения собственной государственности). Вопрос в том, стоит ли кормить волка, который, откормившись, ещё прытче побежит в лес. Авторы раздела, в общем, согласны с тем, что, с одной стороны, «никогда сам этнос не выступает в качестве … борца за что бы то ни было, в том числе и за политическую самостоятельность. Всегда такую роль играют политические группировки, претендующие на выражение интересов своего этноса»,[126]126
С. Чешко. «Доктрина самоопределения: иллюзии и реальность». Цит. соч. С. 242.
[Закрыть] а с другой – «после войны… стало очевидно, что ни национальный суверенитет, ни самоопределение не могут отныне стоять выше всех прочих ценностей и целей».[127]127
У. Билефельд, «Амбивалентная структура самоопределения». Цит. соч. С. 258.
[Закрыть] Тонкость, однако, в том, что такие признания вовсе не препятствуют сецессии: если агрессивное меньшинство сумеет заручиться поддержкой больших международных парней, они найдут какую-нибудь причину помочь вот именно этому конкретному «маленькому гордому народу» и признать его права (опыт Югославии в этом отношении вполне показателен).
И наконец, в сборнике уделено немалое внимание обзору политик, обратных «мультикультурализму», – начиная от прибалтийских «этнодемократий» и кончая «демократией соглашений» в Дагестане.
Замечательная статья А. Семёнова об Эстонии[128]128
А. Семёнов. Культурное многообразие и этническая модель национального государства: решение в пользу «этнической демократии» в Эстонии. Цит. соч. С. 195–205.
[Закрыть] формулирует принципы этнической политики, проводимой этнически сплочённой общностью, закрепившей за собой власть на институциональном уровне. Все этнические группы, по каким-либо причинам попавшие в подчинённое положение (в Эстонии в этой роли выступают «русскоязычные»), оказались в тисках дилеммы: с одной стороны, к ним предъявляются жёсткие требования быстрой интеграции в эстонское общество («интеграция» понимается здесь прежде всего как отказ от всех проявлений идентичности, полная «манкуртизация»), а с другой – эта ассимиляция не должна быть настолько успешной, чтобы угрожать положению самих эстонцев. Неэстонцы вынуждены всё время доказывать свою абсолютную лояльность стране проживания: в частности, право на критику эстонских порядков зарезервировано только за этнически чистыми эстонцами. Практически вся политическая и экономическая элита страны состоит только из эстонцев, и т. п. При этом надо отдать должное эффективности этой политики: политический режим Эстонии на редкость устойчив.[129]129
Разумеется, подобная политика возможна только из-за снисходительного отношения, если не сказать поощрения, «Большой Европой» любых форм дискриминации русских.
[Закрыть]
В статье Э. Кисриева[130]130
Э. Кисриев, «Модель „со-общественной демократии“ и опыт политического развития республики Дагестан. Цит. соч. С. 206–223.
[Закрыть] описывается откровенная этноориентированная политика в Дагестане, где имеет место быть настоящая «мозаика народов», причём ни один из них не составляет большинства. Здесь публичность националистического дискурса (соответствующие положения, явно говорящие о «правах народов», внесены в Конституцию республики) оказывается ширмой для игры более сложных интересов. Автор выявляет «невидимых агентов» дагестанского политического рынка – «этно-партии», неформальные организации, группирующие не столько «официальные» дагестанские национальности, сколько узкие сообщества внутри таковых – «джамааты». «Национальность» в Дагестане в действительности не определяет, а скрывает в практике реального политического процесса подлинные силы, которые в нём задействованы» – делает вывод автор.
Суммируя впечатления, можно сказать, что российский этноскептицизм прошёл-таки свой pons asinorum: продемонстрированный уровень анализа проблем выгодно отличается как от оголтелого этноромантизма (обычно поставляемого в комплекте с русофобскими пассажами[131]131
Впрочем, сочинения этого жанра в сборнике также присутствуют. См., напр., Гудков Л., «Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам» – характерный образчик «научного» русофобского текста.
[Закрыть]), так и от наукообразной этнофобии, склонной видеть в самом факте многоэтничности то ли угрозу, то ли трагедию… Однако позиция авторов по заявленному в заглавии сборника вопросу, при всей её взвешенности, совершенно недвусмысленна.
Сборник кончается следующими словами В. Тишкова: «Мы заблуждаемся, когда думаем, что так называемые приниженные меньшинства – это всегда страдающие от господствующего большинства группы, лишённые возможности удовлетворения базовых культурных потребностей, но если они получат самоопределение, то все проблемы будут решены. На самом деле меньшинства становятся инициаторами насилия как раз через культурные аргументы, через то, что они должны сохранить, возродить или защитить свою культуру. Они стали инициаторами насилия или конфликтов, которые в последнее время произошли на территории бывшего Советского Союза, и в других регионах мира… Мультикультурализм даёт только умеренные по своему воздействию инструменты политики. Он может снижать напряжённость, но не снимает проблему насилия и обеспечения безопасности общества или государства».
Кондовость. Опыт рассмотрения понятия
Мне приятна роса поутру
И тоска поездов по вокзалу.
Папиросы кислинка во рту,
Как ступаю со шпалы на шпалу.
Товарняк помнит рельс унисон,
И акации шелест вдоль сквера.
Мне приятен простой закусон.
Мне приятен товарищ Валера.
Мне приятны изгибы вдоль рек
И простая одежда прораба.
Мне приятен простой человек,
Как и скромная, честная баба.
1[133]133
Эта статья написана вместе с моим другом Андреем Ашкеровым – который, соответственно, является соавтором текста. Однако для этого сборника текст изрядно переработан – увы, односторонне, без совместного труда над ним: последнее оказалось затруднительным по чисто техническим причинам.
[Закрыть]
Слово «кондовость» – типичный диалектизм, пролезший в «большой язык» благодаря переносному значению. В вологодском, вятском, сибирском наречиях «прочный, плотный, крепкий»; относится обычно к характеристике древесины хвойных пород. Литературная норма вроде бы требует ударения на первом слоге, но в обыденном языке более принято ударение на второй слог.
«Кондовым» называют человека коренного, прочно стоящего ногами на земле, искони ей принадлежащего, как и она ему. Это, так сказать, позитив. Навывертку кондовость предполагает грубость, неразвитость, подозрительное отношение к «новому», нелюбовь к «слишком умному и хитрому» и враждебность по отношению к «чужому» (особенно к чужим вкусам, привычкам, убеждениям и т. п). Если сказать «кондовый текст», то сразу представляется этакий роман о пяти поколениях семейских людей, кряжисто семействующих на берегу какой-нибудь Мать-Реки – без маркесовщины, понятное дело: уныло, грубо, с убийствами топором, угарной баней и насилием над внучатой племянницей. «Вот она, жисть-то какая исправду-то быват!»
Очень часто на этом и останавливаются – то есть отождествляют кондовость с набором фобий, часто с приставкой «ксено». Это неправильно. Хотя бы потому, что «кондовость» отнюдь не тождественна фанатизму, с его тщательным выискиванием и вынюхиванием «чужого». Фанатик воспринимает «чужое» как возбуждающую опасность и поэтому тщательно выискивает мельчайшие его следы везде и всюду, чтобы истребить и очиститься. У кондового оно вызывает, скорее, отвращение и желание избежать всякого контакта с «гадостью». Отсюда и разница в поведении: фанатик стремится истребить «чужое» (например, ересь или евреев) где только можно, расширяя сферу контроля до бесконечности. Кондовый же хочет только, чтобы «чужое» не попадалось ему на глаза. Фанатик одержим волей к видению, в то время как кондовость начинается с «глаза б мои не глядели на это безобразие».[134]134
Именно здесь, кстати говоря, проходит граница между «национализмом» и «фашизмом». Фашизм предлолагает специальное выискивание «неарийского», «еврейского», «славянского», причём всё время расширяя круг поиска, уточняя критерии и т. п.
[Закрыть]
2
Слово «безобразие» тут уместно. Кондовость не любит не столко «чужое», – напротив, к обвычному и известному чужому она равнодушна – сколько именно непонятное и неизвестное, в особенности претендующее на «своё, но новое»
При этом неизвестное воспринимается как злонамеренное искажение известного. «Чё кривляисся?» – естественная реакция кондового сознания на любую непонятку или неясность. Кондовый настрой[135]135
О кондовой позиции говорить некорректно. «Позиция» предполагает совершенно определённый вид рефлексии – например, признание возможности иных позиций, пусть отвергаемых и враждебных. «Партия» как «сторона, выражающая определённую позицию» предполагает существование других «партий». В этом смысле даже КПСС, Партия С Большой Буквы, имела «своё иное» – «беспартийных». Разумеется, «беспартийность» была маркирована как не-позиция. Тем не менее, с этой не-позицией приходилось считаться: Партия состояла с «беспартийными» в некоторых институциализированных отношениях, напоминающих брачные («нерушимый блок коммунистов и беспартийных») и одновременно отношения «воспитатель-воспитуемый». Однако кондовость, как таковая, не является позицией. Её можно назвать настроем, то есть зафиксированным, окаменевшим настроением. «Настроение» исключает другое настроение, просто не видит его. Формула настроения – «сытый голодного не разумеет» и разуметь не хочет.
[Закрыть] таков, что всё не-сразу-ясное представляется ему каким-то «кривлянием», одновременно и жалким и злонамеренным.
Например, кондовый настрой выражается в известной максиме «Нужен Порядок». Если кто-нибудь позволяет себе спросить, зачем и почему нужен порядок, на это следует быстрый ответ – «а вот шоб ты не спрашивал, чмошник мля». И это по-своему правильный ответ: порядок в кондовом его понимании – это ситуация, когда никаких вопросов о порядке не задаётся. Собственно, «порядок» в кондовом настрое этим и исчерпывается. Никаких других функций (в том числе и собственно «упорядочивающих») он не несёт. Порядок есть то, что снимает все вопросы о порядке, только и всего. Снимает, в том числе, и возможностью засветить в рыло чересчур любопытному.
3
Было бы, однако, ошибкой представлять себе кондовость исключительно как чистую репрессивность. Репрессивный импульс, как бы он себя ни опрадывал, предполагает желание сломать противника и насладиться этой сломленностью. Кондовый же больше всего ненавидит именно сломленность, «трещину», травму.[136]136
Одним из первоимпульсов кондового настроя является страх перед травмой, не тождественный «страху кастрации». Кастрация – тайное увечье, травма – публична и открыта.
[Закрыть] Битый бит за дело, но смотреть на него противно. Просто в задавании вопросов, в проблематизации ясного, и проч., он видит именно эту сломленность, кривизну, а главное – желание запутать в неё других, «подсадить на рефлексию», как на иглу. Кондовый человек отвергает проблематизацию не как опасность, а как уродство и нездоровье. «Сам урод и ещё других портит». «Нормальным ребятам мозги вкручивает, пидор».
Собственно, кондовость в идеале предполагает полное отсутствие вопроса: видеть вопрос там, где его нет – означает в данном случае вообще оставлять возможность для спрашивания, возможность для того, чтобы видеть, что существуют какие-то вопросы. Что и утверждает кондовость, так это отсутствие вопросов: вопросы для нее всегда появляются без спроса. И это является её открытием, которое она предъявляет через запрет или цензуру: вопрос не проистекает из вопроса, как не проистекает он и из данного на шаг раньше ответа (коль скоро этот ответ сам в свою очередь порожден вопросом). Одновременно этот запрет или цензура служат свидетельством простой вещи: кондовость пресекает бесконечную цепочку вопрошания, исключая вопрошание как бесконечный процесс и лишая, тем самым, перспективы бесконечности всякую коммуникацию. Если же выразить то же самое грубее и кондовее, то кондовое мышление исходит из максимы «пиздеть – не мешки ворочать», и всегда предпочитает болботанию языком суровое, кряжистое молчание.[137]137
Распространённейшая кондовая метафора – сравнение обильных речей с поносом. Тут уж не надо Фрейда, чтобы опознать в кондовом молчании запор. В кондовости всегда присутствует тема анальной крепости, сжатости очка. Отсюда же и другая кондовая метафора – «пидоры» в значении «некондовые люди», «рефлексанты». Кажется, даже частое употребление слова «жид» в кондовой среде имеет подкладкой не столько антисемитизм как таковой, сколько лингвистическую аберрацию: «жид» – это что-то жидкое, поносное, противное. «Жид» – как бы выдрист, «жиденькое говнецо». К реальным евреям кондовые могут при этом относиться по-разному, в том числе и «со всей уважухой».
[Закрыть] Более того, с кондовой точки зрения именно молчание – лучший, совершеннейший способ коммуникации, ибо он исключает разночтения. Сидеть рядом, курить, молчать – прекрасное, никогда не надоедающее времяпрепровождение. Лучше этого только молча пить водку. Можно и без водки, лишь бы рот был закрыт: всё то хорошо, что закрывает бормотало. «Ешь давай», бросает мать любопытной и вертлявой дочке, скучающей над тарелкой и пристающей с расспросами, – тем самым давая ей первый урок кондовости.
Это не значит, что кондовость нема. Напротив, она бывает очень говорлива – в том случае, когда слова используются как затычки, заглушки для чужой (или своей, но некондовой) речи или мысли.
4
Ещё один модус кондовости – честность. Точнее сказать, сама кондовость не знает другой честности, кроме самой себя. Кондовый человек очень любит подчёркивать, что он, может, и не «мыслитель какой», но зато он не врёт и не «крутит», к тому же отвечает за свой базар. На самом деле кондовость не чурается хитринки, а то и наглого вранья в глаза – особенно если разговор идёт с человеком некондовым, с которым нельзя молча попить водки или побазлать «за жизнь» (то есть ни о чём: «жизнь» в данном случае означает нечто заведомо непознаваемое, о чём ниже).
Но ясность в модусе кондовости, вопреки этому, безответственна, она не в ответе (перед кем-либо и за что-либо) и не дается в ответ (кому-либо или чему-либо). Более того, безответ(ствен)ность и есть содержание кондовости. Честность состоит в том, чтобы «не п—здеть», то есть либо молчать, либо говорить слова, не отличающиеся, по сути дела, от молчания.
5
Последней инстанцией для кондового сознания выступает уже упомянутая Жизнь.
Это смысловой горизонт всех представлений, предлагаемых кондовостью взамен ненавистной рефлексии. «Жизнь-как-она-есть» для кондового сознания предстаёт как самой-себе-данный-ответ, ответ, не требующий никаких вопросов, а наоборот, исключающий любое вопрошание. Это ответ, который может быть понят и принят только при отказе от любых вопросов. Ответ, даваемый в ответ на понимающее молчание кондовости. Это понимающее молчание и есть «проживание жизни». «Жизнь прожить – не поле перейти».
Поэтому всякий вопрос, особенно вопрос по существу, воспринимается кондовым сознанием как несогласие с Жизнью. «Жизнь она и есть жизнь, как ни крути» – вот типично кондовая максима. «Крутить» здесь означает именно что «спрашивать о жизни», спрашивать всуе и зря, потому что Жизнь, как ответ-на-себя-саму, исключает любые к себе вопросы. Задавать вопросы о Жизни значит проявлять к ней недоверие, а недоверие к абсолютной искренности оскорбительно (жизнь и искренность, очевидно, одно и то же – «жизнь не обманет», но уж, тем более, «Жизнь не обманешь»). Таким образом, проблематизация есть оскорбление, а то и извращение.
6
Кондовое сознание сугубо серьёзно. В спокойном состоянии оно не мыслит (кондовость не предполагает бесплодных размышлений), а когда всё-таки приходится «морщить лоб», это вызывает раздражение. Быстро переходящее в ярость, когда выясняется, что на мучительный труд мышления вызывают понапрасну, зазря, просто чтобы «потрепаться», «поп—здеть». Поэтому спрашивающий, проблематизирующий, видящий вопрос там, где его нет (а жизнь-как-она-есть не содержит в себе никаких вопросов[138]138
«Жизнь» в кондовом сознании можно определить как царство ответов, точнее – царство одного-единственного ответа, заключающегося в отрицании вопроса как такового. «Чего ясно? Всё ясно. Как всё ясно? И так всё ясно. Кому ясно? Кому надо, тому и ясно», – вот смысловое содержание «живой жизни», её величайшее самооткровение.
[Закрыть]) – это девиант: «чмо», «пидор», «псих».
Девиант не подозревается даже в глумлении, ибо глумление – признак силы, а у него её нет. Зато у него есть заразная слабость, сломленность, которой он пытается заразить других, здоровых. «Ты чё, больной?» – ещё одно типическое выражение кондового настроя.
При этом «больному» могут преспокойно дать в морду – именно в качестве «примочки», «чтоб пришёл в себя». Но ту же самую функцию, что и удар в морду, имеет «задушевный разговор» типа: «Слышь, паря, давай бля серьёзно. Ты бля всё себе там крутишь-мутишь, а жизнь – она бля такая, она конкретная, она крутки-мутки не понимает, нет, она какая есть, такая и есть, и больше, скажу я тебе, ни хуя никакая. Она тебя ам и нету, поял бля? А ты тут чё-то такое бля разводишь, разводишь, всё крутишь, мутишь, всё кого-то наебать хочешь, а сам себя бля наебёшь, потому как жизнь-то бля не обманешь. Она, зар-раза, такая штука бля, что ты как ни крути, а ничё из неё не выкрутишь, хоть всей своей жопой тресни. Аа я тебе так бля скажу: коли живёшь, живи по-честному, бля, мутотень-то эту свою не разводи…» и т. п. Собственно, кондовый разговор по душам и плюха в харю – это в рамках кондового дискурса одно и то же, разница между выбираемым способом общения чисто техническая.
Кондовость – это неизменное запаздывание подразумеваемого в самом акте подразумевания, это то, что в русском языке именуется «задним умом»: мысль, поставившая на тавтологию, вечно чего-то «не догоняет».
При этом кондовость предполагает осознание этого факта: «неухватывание» переживается, но не как собственная неудача, а как непозволительная вёрткость ускользающего смысла, который в своём убегании обнаруживает только свою злонамеренность. Убегающий воспринимается как мелкий воришка, пытающийся удрать от «настоящей жизни» с «правдой» за пазухой. Но «правда», как известно, «глаза колет» и жжёт ручки белоручки. Только грубые мозолистые мослы кондового сознания способны перенести мучительную ордалию «несения правды жизни», а умник убежит от неё сам, дуя на пальчики.[139]139
Убеждённость в том, что истина неприятна и труднопереносима – это та часть кондового сознания, которая умудрилась проникнуть даже в святая святых рефлексии. «Неприятная истина» – это сейчас почти тавтология, истина и должна быть неприятной, и чем она неприятнее, тем больше в ней истинности. Любая мерзость, сказанная человеку в лицо, всегда претендует на «правду» – ту самую, которая «глазки колет». На использовании этого приёма – то есть выдавании мерзости за «правду» – был построен российский дискурс «разночинства», «базаровщины». Приходил хам и говорил: «Вы тут все живёте и правды не знаете. А правда в том, что Бога нет, вечной жизни тоже нет, из могилки вашей лопух будет расти, а попы всё врут и вас обманывают. И царь этот ваш – тоже всех обманывает, потому как не отец он народу, а сволочь. А уж если Царь сволочь, то и все сволочи». Это действовало ошеломляюще. Но, скажем, то же самое «Философическое письмо» Чаадаева было сработано именно по той же схеме: тщательное выговаривание самых оскорбительных и гнусных пакостей, которые только возможны, с интонацией «вам не нравится – значит, это правда». Если обобщить, то можно прийти к выводу, что российская интеллигенция – это именно что кондовое сообщество, научившееся имитировать внешние формы рефлексии. Интеллигент – это всегда «Базаров в сапогах», а то и просто приблатнённый чмырь, разве что выучивший слово «дискурс» и «постмодернизм». Разумеется, его сознание кондово – что не противоречит его изолганности, о которой ниже.
[Закрыть] Однако сама попытка похитить эту правду заслуживает наказания – и поэтому «умнику» всё-таки следует дать в рыло.
7
Логической противоположностью кондовости является своего роде «выёживание», этакая помесь эпигонства, лживости, и попыток всучить дрянь, выдать одно за другое (старое, ложное, тупое – за современное, истинное, умное), то бишь демонстративная имитация, утверждающая себя ложь.
Если кондовость по существу интровертна и настраивает на пребывание «в собi», то качество, о котором мы говорим – даже не экстравертность, а экстравертлявость.
Можно назвать это состояние изолганностью.
Кондовый настрой претендует на честность, но ради этого снимает проблему честности с повестки дня как таковую. Его противоположность – та самая кривизна и надлом, который он так ненавидит. «Понты» и «выгребоны» суть иные способы уйти от вопроса – не уничтожив его, а имитировав ответ, или, в более сложном и тонком случае, подменив сам вопрос. Самая тонкая изолганность может доходить до того, что вопрос, формально не меняясь, ставится в зависимости от других вопросов («прежде чем мы будем говорить об этом, мы должны выяснить то-то и то-то») и уходит в дурную бесконечность отступающего вопрошания, когда цепочка вопросов ведёт не вперёд, а назад, на «глухие, окольные тропы».
Нетрудно догадаться, что полюс кондовости, служа противоположностью (и реакцией) на все виды «изолганности», «кривляния» и «выёбывания», является одновременно их извечным и назойливым спутником. Это как раз те противоположности, которые отлично живут рядышком: кондовость выступает отправной точкой изолганности, а изолганность, соответственно, финальным моментом кондовости.
Отношения между ними можно определить как «пространственно-временные». Изолганность обретает в кондовости «почву». Кондовость же относится к изолганности как к условию или предпосылке собственной неопровержимости. Для кондовости изолганность открывает перспективу вечной жизни, непроходящим, но и не наступающим событием пришествия которой первая – безусловно, при помощи второй – и оказывается в собственных глазах.
Иными словами, кондовость возникает как эффект фундаментализма (также возведенного в принцип обретения идентичности).
8
Фундаментализм, как особая форма кондовости, предполагает особенно вычурную форму изолганности: демонстративное ненахождение того, что на самом деле никуда не девалось.
Например, фундаменталист сокрушается об утраченных формах «простой жизни», не желая (более того – запрещая другим) видеть, что они никуда не исчезли, и даже не сильно изменились. Так, деревенские пересуды у колодца мало чем отличаются от многочасового сидения перед телевизором – и поэтому, кстати, «мудрый селянин» так легко превращается в «банального телезрителя».[140]140
Я как-то раз читал материалы одной дискуссии, где некий философ (в смысле – кандидат этой самой науки) сокрушался о том, что наряды больше не переходят от бабушек ко внучкам, а сковородки и чугунки не служат многим поколениям. На ехидное замечание одного из присутствующих, что сковородка – штампованный товар, ничего особенного из себя не представляющий, он ответил вполне кондово.
[Закрыть] Однако в фундаменталистской ретроспективе он обращается в «мудрого носителя вечных ценностей», кондово просветлённого созерцателя «живой жизни», которая «сама на всё даёт ответы». Точно так же религиозный фундаментализм точно так же рассказывает байки о временах простой, бесхитростной веры, когда люди меньше говорили и больше молились в сердце своём, а также изумляли небеса моральной чистотой. Опять же, с реальностью это не имеет ничего общего – зато эта олеография прекраснейшим образом снимает вопросы.
То есть в фундаменталистском дискурсе кондовость утверждает себя через демонстративное сокрушение о своём же оскудении.
Опять же, противоположностью фундаментализма выступает особая форма изолганности: наглое, хуцпанское[141]141
«Хуцпа» (ивр). – особая сверхнаглость, которую евреи обычно приписывают себе (и немало этим гордятся). О хуцпе есть множество историй и анекдотов. Однако чтобы не навлечь на себя подозрений в излишнем антисемитизме, расскажу вполне интернациональную байку. «Дракончика спрашивают: „Где мама? где папа?“ – на что тот отвечает „я съел“, „тоже съел“. На вопрос же „и кто ты после этого“ раздаётся слёзное „бе е едный я сиротинушка“.
[Закрыть] любование тем, чего нет или даже никогда не было, но что можно симулировать – например, упоение мнимыми достоинствами или мнимыми же страданиями. Одной из таких фигур является приписывание другим того же самого фундаментализма. Например, вся современная «антиантисемитская» риторика густо замешана на фигурах типа «антисемитизм – реакция иррациональной, звериной ненависти…», «из глубин быдляцого подсознания поднимается чёрная зависть к еврею – умному, находчивому, успешному…», «неотменимое наследие христианских преследований, ужас кровавого навета, впечатанный в гены антисемитов…» и так далее. Эти фигуры предельной изолганности зеркально отражают исходный кондовый посыл еврейского самосознания: «мы лучше всех, потому что мы лучше всех, и нечего тут».
