Текст книги "Круг замкнулся"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Трудно приходится вам, морякам, – говорила она. – Все время кругом одни мужчины. Могу себе представить. Днем еще куда ни шло, но вот ночью…

– Да, – сказал Абель.

– Конечно, вы свое наверстаете, когда сойдете на сушу, но это ведь не выход.

– Да, – сказал Абель.

Лолла поднялась, поставила ногу на стул и начала подтягивать чулок. И уж так она к нему по-матерински относилась, что спокойно пренебрегала его пылкими взглядами. Потом она повторила тот же маневр вечером, при свете, и тогда Абель положил руку на ее бедро.

– Это что значит? – с улыбкой спросила она.

– Ничего.

А старик тем временем сидел в башне, и его вдруг одолела тревога. Куда это годится, чтоб он торчал у себя на верхотуре и показывал карточные фокусы для собственного развлечения, а молодежь тем временем Бог знает чем занималась внизу? Надо самому поглядеть.

– Нечего тебе с ним заигрывать, – сказал он.

– С кем с ним? С мальчиком, что ли? – спросила она.

– Да, нечего тебе с ним заигрывать. Пусть уезжает.

– По мне, хоть сейчас. Он, правда, обещал выучить меня водить моторку.

– Лолла, не пойми меня превратно, я тебе в дедушки гожусь, но только с ним ты больше не заигрывай. Эти парни такие сумасброды…

Лолла улыбнулась:

– Ну, коли так, вы еще тоже в самой поре для заигрывания, как и заведено здесь, на маяке.

Он окинул ее взглядом с ног до головы: уж не потешается ли она над ним?

– Ни тебя, ни твоих родителей на свете не было, когда я уже был женатый человек, – сказал он покровительственным тоном.

– Даже представить себе трудно, – промолвила Лолла. – Но все равно я отлично помню, как вы возвращались домой на своем большом барке – как же его звали-то?..

– «Лина». Да, славная была посудина.

– Я стояла и глядела, как «Лина» входит в гавань, а потом на веслах шла к вам и поднималась на борт. Вы этого, пожалуй, и не помните.

– Ну, у меня там много перебывало народу. Но что-то я смутно припоминаю…

– Я тогда, конечно, была сопливая девчонка, а мне вы казались таким интересным мужчиной…

Черт подери!

– Хотите верьте, хотите нет, но мы, девчонки, рано начинаем разбираться в таких вещах.

– Вы только подумайте!

– Выходит, я некоторым образом ваша старая поклонница.

– Ха-ха-ха! – засмеялся старый шкипер, снисходя к неразумной молодости.

И впрямь через некоторое время после того, как Абель уехал и все снова пошло своим чередом, старый Бродерсен словно бы о чем-то призадумался. Хорошо иметь рядом молодую женщину, короче, он подровнял свою седую бороду и начесал на лысину седые прядки. Часто он зазывал Лоллу на башню, показывал ей там карточные фокусы, еще радовало его, что так мало уходит теперь кофе и масла. Старательная девушка, ничего не скажешь. Выучившись управляться с моторкой, Лолла нередко уходила в город, причем изводила уйму горючего, с другой стороны, и это было хорошо: она уходила на моторке и, когда он собирался днем вздремнуть, в доме стояла тишина. Как ни говори, очень удачно, что он заполучил ее к себе в домоправительницы.

Ну, ухаживания особого, конечно, не получилось. Бродерсен слишком одряхлел. Какое-то время он куражился, выпускал толстую цепочку поверх жилета и носил сапоги с лакированными отворотами, отчего больше походил на капитана, чем на смотрителя маяка, но надолго его не хватило, он и впрямь слишком одряхлел. Когда стаял снег и кусты на холме налились соком и весна проникла в души людей, со старым Бродерсеном все произошло как раз наоборот: он почувствовал себя еще более старым и высохшим, чем обычно. Верно, он перенес на ногах небольшой грипп, и отварную рыбу ему подавали теперь не так часто, как при Абеле, словом, все было далеко не так здорово, как раньше. Лолла тоже не слишком пеклась теперь о том, чтобы развлечь его и вернуть ему молодость, как делала это осенью. Она уже выслушала все его рассказы, переглядела все его фокусы – и хватит с нее. А уж горючего она изводила просто ужас сколько. Пришлось ей об этом сказать.

– Ты так часто ездишь в город, Лолла. Я не к тому, что ты запускаешь работу по дому, но керосина сколько уходит…

– Да, – согласилась Лолла. – А что мне прикажете делать? Сидеть на маяке со стариком и пальцем не шевельнуть?

Он не мог возмутиться и выгнать Лоллу. Пришлось глотать правду. Он снова попытался развлечь ее, ему от всей души этого хотелось.

– Пойдем в горницу, Лолла, здесь много диковинных вещиц из разных стран.

Он был трогательно смущен, когда начал показывать свои безделушки, объяснять, откуда их привез, когда это было и сколько они стоили. Это был по большей части никчемный хлам, собранный в первые матросские дни, – луки и стрелы, раковины, маленькая оловянная фигурка Будды, оклеенная ракушками шкатулка, большая картина, нарисованная в Неаполе, с изображением барка «Лина». Он преподнес ей шелковый платочек из Китая – красиво сложил его и, помешкав, протянул Лолле.

– Зачем он мне? – спросила та.

– Это шелк. Я тебе дарю.

– Спасибо. Я смогу его повязывать на шею.

– Сможешь, сможешь, он из Китая. Уж и не помню, сколько я за него заплатил, но все равно возьми.

Впрочем, и собрание редкостей скоро иссякло, а больше ему уже решительно нечем было ее развлечь. Ясно, что она слишком молода для него, для его дома, а молодость нынче куда как взыскательна. Но расстаться с ней после такой кратковременной службы и предстать в глазах людей человеком, от которого уходят, он тоже не мог. Как-никак он достопочтенный капитан и смотритель маяка Бродерсен, у него две сберегательные книжки и хорошая репутация.

От Абеля пришло письмо, он писал, что в Сиднее уволился с корабля и поступил в мореходную школу. И впрямь старательный парень, он хочет чего-то достичь в жизни. Отец испытывал законную гордость и, наведываясь в городок, рассказывал, что его сын поступил в мореходную школу. Да, Абель далеко пойдет, отвечали люди. Он еще станет гордостью нашего города, других здесь нет и не предвидится, говорили они.

Но и в Сиднее Абель недалеко пошел. Очередное письмо от него поступило уже из Новой Зеландии, из Веллингтона, где он начал учиться на механика. Выбор был не из самых плохих, и отец снова начал возлагать на сына большие надежды. Дело в том, что кисть руки у Абеля была устроена престранным образом – его мягкие пальцы свободно отгибались назад. Он изготовил медную шкатулку с двойным дном и вовсе без замочной скважины, открывалась же шкатулка благодаря какой-то хитрой уловке. Между первым и вторым дном Абель положил свинцовый шарик, и, если несколько раз качнуть шкатулку из стороны в сторону, шарик закатывался в нужную ямку, приподнимал балансир, и крышка отскакивала. Дьявольская выдумка. Старый Бродерсен слышал в свое время, как сын объясняет устройство шкатулки, но давным-давно забыл об этом, теперь же он достал ее и продемонстрировал Лолле как последнюю и самую редкостную достопримечательность.

В остальном же он больше не желал стелиться перед Лоллой, он просто хотел до конца сохранить хорошую мину. Она год провела на маяке, и теперь ее не надо держать. Мало того что она транжирила его кровные сбережения на горючее для лодки, она не всякий раз возвращалась к ночи на маяк. Его не так уж и тревожило, как она себя ведет, все равно ему через год уходить на пенсию и перебираться в город, но все-таки он предпочел бы, чтобы из уважения к нему она позаботилась получить от него хорошую рекомендацию. Не бывать дома по ночам – ну куда это годится?! Он слышал в городке всякие пересуды о ней: мол, дома у родителей она говорит, что ей опять надо ночевать на маяке, а ему – что проведет ночь дома.

Как-то утром он спутался к лодке, вычерпал из нее воду, а затем поковырял в моторе то ли гвоздем, то ли еще чем, и, когда Лолла днем пришла, по обыкновению собираясь в город, мотор не пожелал заводиться. А капитан, как на грех, спал и помочь не мог, но Лоллу это не остановило, она села в простую лодку и пошла на веслах и до городка все-таки добралась. Лихая женщина, эта Лолла, впрочем, человек она была не совсем нормальный и очень легко вспыхивала. У них с фармацевтом вроде опять все наладилось, и люди видели, как поздними вечерами она через заднюю дверь шмыгает в аптеку, когда фармацевт дежурит. Ну куда это годится?!

Капитану Бродерсену было бы и наплевать, но на его репутацию бросало тень то обстоятельство, что именно за этот год у него в доме она так распустилась. Пришлось ему испытать и горькое унижение, когда однажды он встретил на улице хромого и пьяного фармацевта и у того из нагрудного кармана свешивался шелковый китайский платочек, тот самый, что он купил в 1887 году за свои кровные.

Много труда стоили ему предотъездные сборы, но тут Лолла снова взялась за ум и хорошо ему помогала. Они собирали, укладывали вещи, и дел у них было полно, так что на разговоры почти не оставалось времени. Полюбопытствовав и услышав от него, где именно он снял себе комнату в мансарде, она одобрительно кивнула, что, мол, место там хорошее.

– Ну как, мы всё собрали? – спросила она.

Он считал, что все. Для тех вещей и предметов, которым не нашлось места в новом жилье, он снял сарай, а всю живность с маяка распродал. Остались после него только декоративные кусты, посаженные матерью Абеля. Сажала их она десять лет назад, еще до того, как заболеть, теперь же она умерла, ну а кусты остались. Бродерсен покачал головой, что с ними делать? Уж конечно он не получит возмещения от нового смотрителя.

И тут они с Лоллой расстались, сказав друг другу на прощанье: «Спасибо за компанию».

III

Жизнь в городе сложилась удачнее, чем он мог предполагать. Он написал Абелю, что снял себе комнату в мансарде и обставил ее собственной мебелью – кровать, стол и несколько стульев, точь-в-точь как выглядела его спальня на маяке. Он ничего не готовит, ест всухомятку, а обедает на стороне. Главное, уложиться в пенсию, писал он сыну.

Теперь его жизнь протекала без особых событий, но зато и без трудностей. По утрам – прогулка до рыбацкого причала, когда там пристают лодки с макрелью. На кладбище ему надо было приглядывать за могилами обеих жен, как того требует обычай. После обеда – хорошенько выспаться. Порой он встречал в городе какого-нибудь знакомца, отставного шкипера, который так же слонялся без дела, как и он сам. Шкиперов этих было изрядное количество – Кьербу, к примеру, и Крум, и еще Тенгвальд, и Рибер Карлсен, отец богослова. Если встречался Кьербу, это, пожалуй, было лучше всего, Кьербу уже столько годков прожил на этом свете, что почти ничего не смыслил, и разговор с ним совершенно не утомлял.

Вместе они прогуливались до маленького парка и по дороге беседовали. Устав, присаживались на скамейку. Хорошо, когда можно отдохнуть. Все они были так полны одиночеством и старостью, так дряхлы, что уже почти начали умирать. Кьербу – тому и вовсе перевалило за семьдесят пять.

Тем для разговора особых не было, кроме общих знакомых по морской жизни, старых капитанов, отошедших от дел: вот один из них, например, лишился своей собаки, к которой был очень привязан, а другому пришлось продать свою долю в пароходе, чтобы как-то прожить. Другой – это был Рибер Карлсен, ну тот, что послал своего сына изучать теологию. Через какие-то трудности им всем пришлось пройти. Вообще-то Норем только для форсу гулял по городу с собакой. Ведь не родился же он с собакой, а был обыкновенный, простой человек, вот как ты да я.

– А чем болела его собака?

– Она была слишком старая.

– Значит, он завел себе новую?

– Вот уж не могу сказать. Когда я говорил с ним последний раз, он еще раздумывал.

Какая-то женщина натянула веревку между деревьями в парке и развешивала на ней белье. Права такого у нее не было; и они принялись обсуждать эту тему. Дамские панталоны висят средь бела дня, являя миру нескромный разрез. Оба сделали вид, будто не смотрят в ту сторону, а про себя задавались вопросом, что это за женщина, которая позволяет себе так осквернять парк. Ничего не скажешь, белье у нее красивое и белое, но они смотрят мимо панталон, на наволочку, висящую рядом, словно у нее Бог весть какой необычный фасон, с четырьмя углами.

Потом все-таки не выдерживают.

– Хоть бы панталон этих здесь не было, – сказал Кьербу.

– А я на них и не гляжу, – ответил Бродерсен.

– Как же не глядеть-то, когда они висят?

– Да, ты у нас всегда был мастак по этой части.

– Мастак не мастак, а не свел, как ты, в могилу двух жен. Ха-ха-ха!

– Твоя правда, зато сколько ты детей настрогал, полдюжины или целую дюжину, свинья ты эдакая!

Все сплошь дружеские подковырки. Они выхваляются друг перед другом, делают вид, будто еще куда-то годятся.

– Давай о другом, – говорит Кьербу. – Ты читал про шторм в Атлантике?

– Нет.

– Где ж тебе, ты ведь у нас ударился в религию. Ты небось читаешь только «Благую весть».

– Я и ее не читаю, у меня нет денег выписывать газеты.

– А на что ты бережешь деньги?

– На место последнего упокоения на кладбище.

Поразмыслив над его ответом некоторое время, приятель говорит:

– Ты еще можешь долго прожить.

Молчание.

Собака проходит мимо, обнюхивает дерево и поливает его. Пусть, конечно, поливает, но как раз под деревом растет кустик одуванчиков с роскошными цветами, и шмель направляет свой полет прочь от одуванчика. Собака завершила свои дела, трусит дальше, принюхивается, находит очередное дерево…

– Разное болтают, – говорит Кьербу, – у тебя нет денег на газету, а банки набиты твоими деньгами.

Бродерсен, с досадой:

– Ну и скотина же ты.

После чего оба выдыхаются, на большее у них не хватает ни ума, ни познаний. Если день теплый, они начинают, сморщившись, клевать носом.

Ни с того ни с сего, чтобы скрыть, что он задремал, Кьербу говорит:

– А у тебя есть чем промочить горло, если я ненароком загляну когда-нибудь к тебе?

– У меня, промочить? Да я каждый день благодарю Бога, если найду чего пожевать.

– Я просто так спросил.

– Я только что поставил новые подметки на башмаки, и мне это влетело в четыре кроны.

– Да, деньги текут как вода. Вот я тоже на прошлой неделе смазывал свою лодку.

– А у меня и лодки-то больше нет, – отвечает Бродерсен.

– Ну да, ты все свои лодки обратил в деньги.

Бродерсен пропускает его слова мимо ушей и говорит:

– Мне бы пора волосы подстричь, но дело терпит. Ты ведь знаешь, сколько они за это сдерут.

Утомясь, они снова погружаются в дремоту.

Смеркается, ветерок пробегает по деревьям, и листья ясеня издают шелковистый шорох. Безграничное одиночество, только порой вспорхнет какая-нибудь пичуга.

Через несколько минут оба просыпаются, и уж конечно никто из них не спал. Они слегка посвежели после отдыха и могут возобновить разговор. Начинает Кьербу:

– Ума не приложу, зачем Норему собака.

– Верно, – поддакивает Бродерсен.

– А ты помнишь того, в Бревике, который загнал свою лодку и на эти деньги купил себе попугая, чтоб сидел у него на плече?

Бродерсен только головой покачал на такую дурость.

– Мне теперь кажется, что всего лучше иметь как можно меньше такого, о чем надо заботиться.

– Я слышал, ты продал моторку таможеннику Робертсену?

– Моторка-то была не моя, я отправил деньги Абелю.

– А зачем Робертсену моторка?

– Действительно, зачем ему моторка? У него и так есть две лодки.

– Он когда-то ходил у тебя в штурманах.

– Я помню.

– А потом подался в таможенники.

– Думаешь, я не знаю. Да я его каждый день вижу. Но чтобы три лодки…

Но из Кьербу уже выветрилась вся живость, он втягивает голову в плечи, зябнет.

– Мы так и будем здесь сидеть? – спрашивает он.

– Нет, – отвечает Бродерсен и начинает медленно приподниматься.

Его приятель наконец тоже встает и зевает.

– Я бы не прочь очутиться дома, – вздыхает он. – Дорога-то неблизкая.

Бродерсен, который пятью годами моложе:

– Для меня это не расстояние.

– Я ж тебя не прошу, чтоб ты меня нес на руках.

Так они перекоряются по дороге домой и тем немножко подбадривают друг друга.

Кьербу:

– Сдается мне, ты заходишь в кильватер.

– Где ж мне тягаться с таким молодым парнем!

– Просто ты бережешь новые подметки.

Они ковыляют, они движутся. Дорога неблизкая…

* * *

Немного спустя Абель написал, что вернулся в Сидней; школу механиков, в Веллингтоне, он бросил, учиться слишком долго, а будущее ненадежное, да к тому же все три недели в Веллингтоне стояла прескверная погода. Здесь, в Сиднее, он записался было в мореходную школу, но пришлось и ее бросить: учителя его отставили и сказали, что ему все равно не потянуть. Ему и впрямь это было нелегко, когда и язык чужой, и денег на жизнь так мало. Теперь он подрядился идти в Квебек. В Канаде его знают по прошлому разу, уж там-то он как-нибудь устроится.

Странный он тип, этот Абель, мотается по всему свету и нигде не осядет.

А как насчет того, чтобы хоть кем-нибудь стать? В Квебеке он, кажется, осел надолго и даже прислал оттуда несколько писем. Работает вроде механиком или кузнецом при новом форте, который еще не достроен. Миновало два года с тех пор, как Абель последний раз уехал из дома.

Теперь старый Бродерсен далеко не так охотно толковал о своем сыне, а если спрашивали напрямую, отвечал, что спасибо, мол, Абель хорошо устроился механиком в крепости и зарабатывает отлично. Но когда этот перекати-поле написал отцу очередное письмо, где сообщал, что покинул Квебек и устроился в лесу на лесопильне, отец только головой покачал, усомнившись, станет ли его сын хоть когда-нибудь человеком. Впрочем, одного у Абеля не отнять: он всякий раз выкручивался сам и ни разу не попросил помощи из дому, вдобавок он вроде бы не жаловался на свою переменчивую судьбу и всегда был доволен.

Шли дни, и старый Бродерсен немножко сдал, но все так же влачил свои праздные дни, дома – скудно и всухомятку, а обед – в трактире. Оно бы и ничего, но мало для настоящего мужчины, да и глядеть, как швартуются у причала катера с макрелью, тоже круглый год нельзя, вдобавок во всем городке не осталось ни единой улочки, что была бы ему незнакома. Конечно, он ходил вечерами на свой наблюдательный пункт, проверял, горит ли лампа на маяке, мигает ли как положено, мало ли какая возникнет в нем нужда. Но для настоящего мужчины этого недостаточно.

Постоянные отношения он поддерживал только с Робертсенами. Сам Робертсен когда-то служил у него штурманом, но моряк он был не ахти, без всяких шансов в будущем стать капитаном, а потому и подался в таможню, где его повысили в чине, так что он даже процветал со своим твердым жалованьем. Жили при нем две дочери-подростка, а ему с женой перевалило за сорок.

Уютный дом, куда приятно зайти, здесь для старого Бродерсена сразу смахивали пыль со стула, здесь можно было задаром набить трубку, вдобавок его всегда величали здесь капитаном, так уж повелось с моряцких дней Робертсена.

– А теперь присоединяйтесь, капитан, – говорила жена Робертсена, – похлебайте с нами горохового супа.

Бродерсен отнюдь не возражал: он таким манером экономил крону на обед. Да вдобавок суп был не простой, а из костей копченого мяса, с чабрецом и луком, и полно гороху. А на закуску – трубочка.

Обычно семейство расспрашивало про Абеля. И жена и дочери проявляли к Абелю неизменный интерес, словно у них была при этом какая-то задняя мысль. Но Бродерсен, вместо того чтобы ответить, переводил разговор на другие темы:

– Говорят, в Атлантике был страшный шторм.

– Да, ужасный, – говорит Робертсен, – хорошо, нас там с вами не было.

– А что, мы, может, и справились бы.

– Не сомневаюсь. Уж я-то достаточно вас знаю.

– Одного не пойму, – говорит Бродерсен, – чего они нынче поднимают столько шума из-за каждого шторма? Кричат и суетятся и рассылают телеграммы по всему свету. Вам ведь тоже доводилось попадать под холодный ветер, верно, штурман?

Робертсен покачивает головой. Они напоминают друг другу про тот случай и про этот.

Подают кофе.

– Благодарствую, – говорит Бродерсен, – но я пришел не затем, чтобы съесть целый обед.

Жена спрашивает про Абеля:

– Он домой не собирается?

– Да нет! – только и отвечает Бродерсен, помотав головой. – А как вам моторка, штурман?

– Вполне. Летит как вихрь. Я ее выкрасил.

– Стало быть, вы довольны?

– Абсолютно.

Робертсен помешан на лодках и не в силах остановиться, когда о них заходит разговор. У каждого свой конек – у кого лодки, у кого почтовые марки.

– Толковый парень этот Абель, – говорит он. – В ней восемнадцать футов длины, а мотор на три лошадиные силы…

Робертсен еще не договорил до конца, но жена перебивает его:

– Капитан, вы мне так и не ответили про Абеля. Он вам не пишет?

– Как не писать, по письму из каждой страны на карте. Но вот штурман Робертсен и я, мы знаем, чего хотим, и твердо этого держимся.

Робертсен:

– Абель, ваш сын… Как подумаю, что две лошадиные силы – это слишком мало, а четыре слишком много при таких размерах, но Абель это знал…

– Да будет тебе, – перебивает жена. – Он из каждой страны вам пишет? Значит, он много разъезжает?

Бродерсен, коротко:

– Да.

На сей раз Робертсен укрощен и вступает:

– Да, он приглядывается, тут ничего не скажешь. Последний раз он был в крепости, уж можете мне поверить, что только достойных людей допускают ко всяким секретам.

– Да, в крепости, но это было еще в прошлом году. А потом на лесопильне.

– Ох уж этот Абель. Все-то он хочет перепробовать.

– А теперь он переехал в Штаты.

Жена:

– Вы недавно получили письмо?

– Да. В общем-то недавно.

– Но ведь у него все в порядке?

– Какое в порядке, когда он женился.

– Женился? – хором ахают жена и обе дочери.

– Вот удивительно, – говорит Робертсен.

Семейство приходит в себя и продолжает расспросы:

– Значит, у него теперь, наверно, куча денег? А как она выглядит? Он, конечно, прислал вам фото?

Бродерсен отвечает коротко и желчно, как бы подытоживая:

– Он никогда ничего не присылает и ничего не объясняет. Кроме того, что ему надоело мотаться по свету и потому он женился на девушке из южных штатов.

В комнате воцаряется тишина. Тут уж Робертсену надо спасать положение, а потому он продолжает:

– Вот увидите, он подстрелил золотую птичку.

Старый Бродерсен начисто исключает эту возможность, если б так, он послал бы чек старому отцу. Неужели это такое уж чрезмерное требование? Но даже будь у нее миллион, все равно ему бы надо сперва кем-нибудь стать, а не жениться очертя голову. Вы только поглядите на молодого Рибера Карлсена – совсем высоко поднялся, уже стоял в нашей церкви при полном облачении и читал проповедь. Абель ничего не доводит до конца, все меняет и меняет. Интересно, чем он займется, когда приедет сюда со своей мадам? Не машинист, не моряк, корабля ему не получить…

Робертсен осовел, он сидит и зевает:

– Ничего, он еще молодой.

Бродерсен благодарит и хочет уйти.

Мимо окна проезжает целая процессия – ландо, запряженные парой лошадей, – свадебный кортеж. Это что ж такое? Дамы бросаются к окну и восклицают, перебивая друг друга:

– Это Ольга, она сегодня обвенчалась! Ты только погляди, она нарочно поехала обратно другой дорогой, мимо нас, чтоб весь город мог полюбоваться.

Бродерсен словно издалека:

– Ольга?

– Аптекарева Ольга! Она такая своенравная, с тех пор как умерла ее мать, на нее управы нет. Ты только подумай, сначала она обручилась с Рибером Карлсеном, который стал пастором, а потом порвала с ним, когда его направили в Финмарк. Нет, туда Ольга ехать не пожелала! Потом она обручилась с молодым Клеменсом, сыном нотариуса, но он звезд с неба не хватает…

Старый Бродерсен трюхает к дому. Он возмущен Абелем, но его утешает, что он сберег крону на обед. По пути он заходит к своему бакалейщику за провизией и спичками, но его разморило от горохового супа и тянет домой вздремнуть после сытной еды.

– А в городе у нас свадьба, – говорит старый бакалейщик.

– Ну да, ну да, и флаги подняты, и карета запряжена парой, ну прямо как в южных штатах. А помнишь, как у нас с тобой было, Вестман? Мы откладывали свадьбу, пока чего-то не достигли в жизни.

– Да, в этом смысле… да, пожалуй, мы можем сказать про себя…

– А нынешние что делают? Очертя голову женятся в двадцать четыре года, не выучив никакого ремесла, никакой науки, чтоб с нее жить…

– Ну, молодой Клеменс, он сидит юристом в отцовской конторе…

– …И уж конечно на девушке без гроша в кармане.

– Не знаю, о ком ты говоришь, – коротко отвечает бакалейщик. – Аптекарь – человек состоятельный…

– Да кто говорит про аптекаря? Я говорю про Абеля, моего сына. Взял и женился. Ни разума, ни стыда! Ты еще не знаешь Кентукки, она, может, и вовсе негритянка…