Текст книги "Круг замкнулся"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– На нем есть пятнышко, наверно, от угольной пыли. Но это не имеет значения. Главное, что ты теперь капитан. Да-да, а теперь мне пора на берег. До свидания, Абель! Благословенная получилась прогулка с тобой и Лоллой, прекрасная погода, на море полный штиль, и белые чайки сопровождали нас туда и обратно. А ночью я спала, как убитая. Это все морской воздух! Я охотно повторила бы эту прогулку…

Слова, и обрывки мыслей, и рассуждения – фру Гулликсен явно не торопилась сойти на берег.

– А на моем воротничке и завтра будет то же самое пятнышко, – сказал Абель, – и меня это не смущает.

– Ольга, ты скоро? – воззвал Гулликсен.

– Иду.

А про две тысячи – ни слова.

XIX

Штурману кажется, будто у него во рту сидит какая-то гадость – опухоль или что-нибудь в этом роде, во всяком случае, говорить ему еще трудней, чем обычно. Штурман и без того скуп на слова, и, когда Абелю хочется поговорить, он отправляется к машинистам или в кубрик. Правда, там он не слишком-то нужен, но капитан, он и есть капитан.

Говорят они о том, что завтра, в Пальмовое воскресенье[7]7
  В России – Вербное воскресенье.


[Закрыть], «Воробей» целиком зафрахтован под прогулку большой группы и что все будет очень шикарно – с флагами, и песнями, и музыкой. Три ферейна скинулись, чтобы зафрахтовать весь пароход, ремесленники, мелкие торговцы и чиновники, словом, не кто попало, а все достойные люди, горожане примерно с четырьмя тысячами крон годового дохода, чуть меньше четырех либо чуть больше.

Буфетчицу и двух ее девушек ждет множество хлопот, предполагается, что все каюты будут заняты. Таможенник Робертсен наведался загодя, чтобы застолбить каюту номер один для себя и своего семейства, но у него из этого ничего не выйдет, сказала буфетчица с досадой. Это ведь тот самый таможенник Робертсен, аферист и жулик, который собирался обвинить ее и ее отца в подделке долговых бумаг, тот, из-за которого Абелю пришлось выплатить банку уйму денег. Он может получить номер семь, где не работает звонок и не запирается дверь. Да и этот номер еще под вопросом, сказала разгневанная буфетчица. Но когда настало утро и все три ферейна хлынули на палубу с флагами и граммофонами, первая каюта все еще не была занята. Робертсен сунул туда нос, увидел, что там пусто и направился к буфетчице.

– Почему это я не могу получить номер один?

– Потому что он занят.

– Там ни души. А какую каюту предоставят мне?

Буфетчица заглянула в список:

– Седьмую.

Рассерженный таможенник, позеленев от злости, наведался в номер седьмой и вернулся.

– И в эту собачью конуру вы собираетесь запихнуть меня с тремя дамами?

– Это номер седьмой, а не конура.

– И звонок не действует.

– К следующему Пальмовому воскресенью мы его обязательно починим.

Таможенник словно пощечину схлопотал.

– Я не возьму седьмую.

Буфетчица спокойно вычеркнула его из списка.

Просто мука мученическая с этим поганым таможенником. Теперь у буфетчицы оставались не заняты целых две каюты, и перед ней стояла задача сделать так, чтоб их заняли. Но не все выступали с таким размахом, как этот таможенник, большинство вообще не желало тратиться на каюту. На кой им сдалась каюта? Спать они не собираются, а если замерзнут, можно спуститься в салон.

Седьмую каюту она спихнула молодой парочке, которая, возможно, хотела пошептаться без свидетелей. Но двухкомнатная под номером первым, которую она даже не могла никому предложить вслух, все еще висела у нее на шее. Да и кому такую предложишь? Тут все больше публика среднего достатка, а то и на средний не тянет, все вроде таможенника Робертсена с женой и дочерьми, даже из вестмановской «Торговли колониальными товарами», чтобы можно было достойно почтить своего поставщика, – и то никого.

Оставался один выход – просто запереть каюту. Так она и поступила.

На борту все было как обычно при таких оказиях: игры, песни и немного танцев. На палубе между ледником и лебедкой с самого начала шла бойкая продажа кофе, хлопали пробки от бутылок с лимонадом, и молодые дамы визжали, когда пробки попадали в них. Словом, настроение всюду царило отличное.

Сегодня на «Воробье» не было бидонов с молоком, капитан же совершал свой обычный капитанский обход и за всем приглядывал. С некоторыми из пассажиров он немного поболтал, другим кивнул, а кое с кем и пошутил. Потом он встретил знакомого, с которым задержался на несколько минут, это был парикмахер, что работал возле садоводства, он еще когда-то даром побрил Абеля да вдобавок подарил ему бритву. Абель позднее еще раз побывал в маленькой цирюльне и заплатил за тогдашнюю работу, но пришел он туда в партикулярном платье и ничего не стал рассказывать насчет того, что вот, мол, он теперь водит пароход. Лишь сегодня парикмахер узрел его в форменном одеянии и в полном блеске. Это походило на чудо.

– Опомниться не могу, – сказал парикмахер.

– А вы здесь один?

– Нет, с женой и тремя парнями, вон они стоят.

Абель раскланялся с ними, милые люди, добрые лица, друзья. Затем он поднялся на мостик.

Я должен что-то сделать, угостить их обедом например, подумал он и позвонил из приборной. Его словно захлестнула волна доброты, сердечная дрожь, глупость.

Буфетчица вошла и спросила, не нужно ли чего. Да, у него будет приказ. Впрочем, получилось так, что приказ этот прозвучал скорее как просьба, потому что буфетчица могла повести себя чрезвычайно сдержанно и даже просто воспротивиться. Беспримерная наглость со стороны простой буфетчицы, неслыханная, а ведь он даже не состоит с ней в родстве.

– Так вот, их всего пятеро, муж, жена и трое мальчишек.

– Начинается! – это буфетчица.

– Это как «начинается»? Нет, нет, я просто так.

Он не сознавал, до чего хорошо иметь буфетчицу, которая тебя придерживает, ведь капитан не так уж и редко отдавал приказ угостить обедом чужих людей, что правда, то правда, и жалованье у него тоже не Бог весть какое. Из них двоих она всегда была более предприимчивой.

– Оба стола сейчас заняты, – ответила она.

– Он мне когда-то спас жизнь.

– Что-то ты запамятовал. Месяц назад твою жизнь спасло совершенно другое семейство.

Капитан зашел с другой стороны:

– Я ведь заплачу.

– Ну и сделаешь глупость.

– Вон они стоят. – И он указал в окно.

Буфетчица, даже не взглянув:

– Во всяком случае, им придется подождать, а там посмотрим.

Капитан, подумав:

– Мне бы очень хотелось, чтобы им не пришлось ждать.

– Другим тоже приходится.

– Да, но я не хочу, чтоб это семейство сидело и смотрело, как подают другим, будто они всех хуже, а они даже лучше других.

– Да что ж это за люди такие? – спросила она, глянув наконец в окно.

– Он в серой шляпе с черной лентой. И белый галстук. Он парикмахер, достойный и порядочный человек.

– А жена где?

– Тут же стоит. Возле лебедки.

– Шляпка на ней, однако, престранная.

Капитан, оскорбленным тоном:

– Она имеет право носить такую шляпку, какую захочет. Я никогда подобных не встречал – неслыханно богатые люди.

– Вот как? А ты их откуда знаешь?

– Это долгая история. Потом расскажу.

– Во всяком случае, им придется пока ждать.

– Ну, Лолла, пусть они тогда поедят у меня.

– В капитанской каюте? – возопила буфетчица.

– Ну и что?

– Понимаю, тебе это безразлично, но так нельзя. Тебе вообще все безразлично, ты целый год ходишь в одной форме, пачкаешь ее сажей и маслом и совсем о том не тревожишься. Ну-ка, ну-ка, что я вижу! У тебя ведь был порван рукав?

– Нет, – отрезал он.

– А кто ж это его зашил?

– И подай им к обеду пива.

– Ты опять про свое.

– Подай им к обеду пива, говорю.

Чтобы положить конец этому разговору, буфетчица сказала:

– В капитанской каюте я стол не накрою. Уж лучше пусть они тогда обедают в двойной.

Он подхватил:

– Замечательно! Поди и скажи это им, вон он, видишь, с белым галстуком. И еще кофе, не забудь про кофе после обеда. И будь с ними любезна. И пиво.

Буфетчица была совершенно права, когда удерживала его за руку, и еще как права. Не ему ли именно сейчас требуются деньги, вполне определенная сумма? Он невольно осознал эту горькую истину.

В свободное от вахты время он наведался к таможеннику Робертсену. Тот сидел со своими чадами и домочадцами в салоне и насмехался над буфетчицей из-за почтенного семейства, которому она предоставила двойную каюту: должно быть, шибко благородные люди – даже пальто не носят в такую холодищу.

Абель снял шляпу и сел. Девицы ничего не имели против, они стали просить его сесть поудобней, на софу, но он отказался. И сразу обратился к Робертсену:

– Я выложил за тебя деньги в банке, верно?

– За меня?

– Ну да, чтобы выкупить поддельное обязательство.

Робертсен с изумлением воззрился на жену и дочерей.

– Знать ничего не знаю.

– И я хотел бы получить обратно свои деньги.

– Извини, но ты с кем-то меня путаешь.

– Фру Робертсен, а не ваш ли муж обещал продать свои лодки и вернуть мне деньги?

Фру Робертсен:

– Нет, нет, меня, пожалуйста, не впутывайте в это дело. Об этом говорите с моим мужем.

– Прямо жуть берет, какие вы теперь стали важные, что Лолла, что ты, – сказал Робертсен. – Я являюсь на борт собственной персоной с тремя дамами, и мне тут же предлагают занять собачью конуру под номером семь. Такое не вдруг забудешь.

– Лучше бы ты не забыл вернуть мне деньги.

– Про какие это деньги ты толкуешь? Уж не те ли, что ушли на погашение фальшивой бумаги, которую Лолла когда-то принесла в банк?

– Ни на какое погашение ничего не уходило, а Лолла в жизни не подавала в банк фальшивых бумаг, напротив, она выкупила фальшивку, которую предъявил туда ее отец.

– Это все равно. И чтоб я еще был тебе должен, хотя именно ты внес деньги, чтобы выручить ее фальшивку, – и не надейся! Ха-ха-ха!

– Смотри, как бы тебе не угодить за решетку.

– Ха-ха! Кто ж это на меня заявит?

– Я.

– Дорогой Абель, тебе придется это доказать. Им недостаточно, что ты оспоришь свою подпись.

– Вот это мы посмотрим. А до тех пор живи собака собакой, каков ты и есть.

– Ты еще меня будешь оскорблять!

– Неужели нельзя договориться по-человечески? – робко полюбопытствовала жена Робертсена.

– А вообще, можешь мне сказать спасибо за то, что тебе досталось место капитана, – продолжал Робертсен, – потому что захоти я его получить, то получил бы тотчас же, я, который вдобавок и штурман и могу принести наилучшие рекомендации из таможни. Так что благодари Бога, что я не перебежал тебе дорогу.

Жена еще раз попыталась внести умиротворение, мол, все это так ужасно, и не лучше ли кончить дело миром…

– Не вздумай его поддерживать, вот что я тебе скажу! – крикнул Робертсен жене. – Я нахожусь на службе у государства и могу за себя постоять. Так что не волнуйся. Я лицо официальное.

– Я просто думала…

– Молчать, кому говорят! И что, спрашивается, стало бы с твоим отцом за все те годы, когда тебя не было, не будь для него открыт мой дом?

– Это чистая правда! – подтвердила жена.

Робертсен, закусив удила:

– Сиди, тебе говорят, и не поддакивай! Я тебе, Абель, прямо скажу: твой отец бывал у нас каждый день и катался как сыр в масле и получал на обед гороховый суп, как тот, что мы получали в плаванье, а потом регулярно пил у нас кофе и набивал трубку моим табаком. Я не считаю, я просто рассказываю, как все было…

– Сегодня вечером я на тебя заявлю, – сказал Абель.

Дальше «Воробей» не пойдет – он встанет вот у этого причала и простоит два часа. Причал находится в бухте, тут большой город, с купечеством, телеграфом, адвокатом и доктором. Большинство участников пикника сошло на берег и с флагом, распевая народные песни, направилось к памятному камню вблизи церкви, где таможенник Робертсен намеревался произнести речь.

Дело происходило, когда начал таять лед и стояла ужасная апрельская распутица, так что процессия всю дорогу прыгала и пела, пела и прыгала.

Возле памятного камня уже собралось много других ферейнов с флагами, хотя заложен он был в честь мало кому известной личности, а именно в честь полковника шведской войны. Но с другой стороны, нельзя утверждать, что повод для праздника и пикника совсем уж ничтожный, нет, именно сегодня полковнику исполнилось сто пятьдесят лет или что-то вроде того.

У камня уже стоял человек и произносил речь, отнимая время у собравшихся, но речь его не зажигала сердца. Таможенник Робертсен переступал с ноги на ногу и поглядывал на часы: его пароход отваливает в точно установленное время, поэтому он протиснулся вперед и при первой же возможности взял слово: «Почтенное собрание!» – но и его речь не зажгла сердца.

Солнце хоть и сияло, но уже начало садиться. Все скучали и мерзли. Какой-то человек вышел из лесу и привлек к себе внимание. Он вел корову на веревке. «Тпру!» – сказал он корове до неприличия громко и остановился. Под мышкой он держал зонт – это при таком-то солнце, на голове фуражка, ни воротничка, ни галстука на нем не было, но при всем при том белая накрахмаленная манишка. А корова была укрыта лошадиной попоной, чтоб не мерзла.

«Тпру!» – сказал он еще раз так же громко, словно желая, чтоб его узнали. Однако нужды в том не было, его и так знали почти все, а многие подошли и поздоровались. Это оказался Ульрик Фредриксен, капитан Ульрик, бывший капитан «Воробья».

– Что, прогуляться вышел?

– Да, прогуляться. Я из дому, я живу вон там, позади, у меня хутор. А что у вас такое? Я слышал, здесь отмечают какой-то праздник.

– Нет, мы просто приехали на прогулку.

– На «Воробье», конечно. Можно мне с вами вернуться в город?

– Чего-нибудь сообразим. Чтоб капитан да не смог.

Нельзя было исключить, что они слегка над ним потешаются. Ульрик производил несколько странное впечатление, без галстука, но в накрахмаленной манишке, а под мышкой – зонт. Фуражка прежняя, капитанская, только с нее спороты золотые шнуры и пуговицы.

– Не знаю только, как мне быть с коровой, – сказал он.

– Тебе, может, нужно сводить ее к быку? – спросили его с подковыркой.

– Нет, я хочу ее продать. Я слышал, что сюда приедет много народа, вот и надумал прийти – авось ее кто-нибудь купит.

– А чем она больна, корова-то?

– А кто сказал, что она больна? Нет, просто мой брат дал мне небольшой хутор с коровами и лошадьми, но сам-то он болен и не понимает, что я ему говорю. Говорить с его мадам и вовсе без толку, она против меня настроена. А что мне делать с хутором, если они не дают мне денег? Вот и приходится продавать корову.

Капитан Ульрик попал в сложные обстоятельства, его бравада и лихость словно приувяли. Но это его не портило и не принижало, напротив даже, он стал искренней и выглядел как бы просветленным. Его открытые ответы на все вопросы делали его крайне симпатичным, и людям сразу захотелось помочь ему. Мясник Матисен стоял возле памятного камня и слушал речь, его привели посмотреть корову.

Он спросил, сколько корове лет.

– Три года, так они говорят.

Почему же он надумал продавать такую молодую скотину?

– У меня дома говорят, что она дает молоко только из трех сосков, по одному – на каждый год, а как пройдет четвертый год, у нее раздоится и четвертый.

Тут уж все захохотали.

– Да я в этом ничего не смыслю, – сказал он и смутился.

Жалко Ульрика, дома его явно держат за дурака. Матисен купил корову, извлек толстый бумажник и расплатился.

Ульрик поблагодарил, у него стал довольный вид, и он великодушно отказался забрать попону. Мясник отыскал человека, чтоб тот проселком отвел корову в город.

Когда таможенник Робертсен завершил свою речь и отзвучало, как и положено, троекратное «ура», он выстроил своих людей и повел обратно. Они снова запели. А капитан Ульрик поднялся на борт с видом человека при деньгах.

Он отыскал штурмана и расселся у него в каюте.

– Все тот же год! – воскликнул он и указал на отрывной календарь.

Штурман промолчал.

– Когда другой повесите, я спрашиваю?

– Когда придет время.

– Ну и глупо. – Он позвонил и заказал вина. Рюмок принесли две, но штурман пить не стал. – Конечно, глупо. Как вы с ним ладите?

– Так и ладим.

– А как?

– Как с вами ладил. Нам друг с другом делить нечего.

– Ну и отлично! – усмехнулся капитан Ульрик. Он уже опрокинул несколько рюмок и стал больше походить на себя прежнего. – Все равно как среди зверей и немых. Мне здесь было неуютно, потому я и сошел на берег. Как вспомню, что из месяца в месяц, из года в год вы ходили по палубе, не произнося ни слова, и календарь ваш застыл на одной дате, будто вам кто-то запретил передвинуть его на десять лет вперед, – как это все понимать?

– У меня во рту какая-то гадость, так что я не могу обсуждать с вами эту тему.

– Теперь-то мне на это наплевать, но раньше я не раз задавал себе вопрос: уж не означает ли это поражение в гражданских правах на десять лет? Не диво, что я так думал.

Штурман не ответил.

– Во всяком случае, это было как-то неприятно, и я не захотел здесь дольше оставаться.

– Просто ваша буфетчица ушла.

– Буфетчица? Какое мне дело до этой буфетчицы-конфетчицы! Да никакого. К тому же она сбежала на сушу с фармацевтом. Вам это известно?

Штурман не ответил.

– Известно, я вас спрашиваю?

– Совсем недавно он был у нас на «Воробье» с совершенно другой дамой.

– Вы серьезно?! – с явным интересом воскликнул капитан Ульрик.

Штурман взглянул на часы, болтовня гостя его, кажется, ничуть не занимала.

– Загляните-ка сюда, вы ничего не видите? – спросил штурман и открыл рот.

– Чего тут видеть? Премерзкая пасть. Впрочем, я вполне допускаю, что и моя выглядит не лучше.

– Загляните глубже, – попросил штурман.

– Да там все коричневое и синее.

– И болит.

Ульрик:

– Загляните теперь в мою глотку, похожа она на вашу или нет? Думаю, что не похожа.

Штурман заглянул и сказал кратко:

– Нет. Не могу понять, что там у меня в горле. Может, я съел что-нибудь ядовитое? Иногда меня там словно иглой пронзает.

– Надо бы вам посоветоваться с врачами.

– Скоро я совсем не смогу глотать. И, по совести говоря, мне и есть-то не хочется.

– Да, нам всем приходится несладко. Она написала мне и опять звала: так, мол, и так, она тоскует и тому подобное. Значит, говорите, фармацевт был здесь с другой дамой?

– Недели две-три назад.

– Стало быть, бросил ее. Готов поручиться спасением души, что это он ее бросил. А как вы полагаете?

– Ну хорошо, бросил, и что с того?

– Я знаю, вы такой хитрый, что якобы никогда ничего не понимаете. Но тогда мне незачем распродавать своих коров, чтобы добраться к ней, зря я это сделал. Мне надо было спокойно сидеть дома, а она сама бы пришла.

– Вполне возможно, – сказал штурман и взглянул на часы.

– Тогда получается, что сегодня вечером я ее не увижу. Я заночую на судне, а завтра с утра пораньше сяду в лодку и поплыву домой. Вы не думаете, что так будет лучше всего?

– Кто-то посоветовал мне лечить горло лимонным соком.

– Или коньяком, – сказал Ульрик. – Для горла нет ничего лучше, чем коньяк. Я бы применял его при каждом удобном случае. Но коньяк так безбожно дорог, давно его не пробовал.

– А что вы делаете у себя на хуторе?

– Делаете!! Засунуть такого человека, как я, на хутор! Баста, я ухожу.

– А потом что?

– Что потом? Если мадам из имения не перестанет меня злить, я ей тогда покажу…

Штурман еще раз взглянул на часы и вышел.

Каждый из них говорил о своем. Сговаривались ли они, чтобы отвести беду? Нет, они не сговаривались, но обоим было плохо, они сердились, они были недовольны и собой, и другими. Как же это получается? Никак и не получается, просто жить очень плохо. Они не выходили из себя, они не бранились, они были бессильны и покорны и заглядывали друг другу в горло.

Уже на подходе к причалу капитан Ульрик заплатил за вино, прикупил еще бутылку и в обнимку с ней сошел на берег. Ночевать он не вернулся. Мы меняем свои намерения. И всем нам приходится несладко.

А вот капитан Абель проявил необычную для него решимость: как человек, презирающий смерть, он пошел в полицейский участок и сделал заявление на таможенника Робертсена. Такая у него была нужда в деньгах.

XX

Волнение, скрытое под гладкой поверхностью.

В среду перед Пасхой на молоковозе отправился в плавание молодой Клеменс. Уж верно, какая-нибудь причина заставила его это сделать, впрочем, он и не скрывал, чего хочет: он хотел кое-что узнать об Африке, о Натале и полагал, что капитан Бродерсен просветит его на этот счет, но Абель никогда не ходил в те края, он побывал только в Америке и в Австралии.

– Тогда прошу прошения, капитан.

Он сел в уголок рядом с мясником Матисеном, который тоже плыл на пароходе и собирался отконвоировать домой корову, сбежавшую от него этой ночью. Они долго сидели рядышком. Клеменс выглядел ухоженным и имел благородный вид: волосы подстрижены, перчатки, новые галоши.

Мимо прошла Лолла. Клеменс встал и раскланялся. Они были давно знакомы и немного поговорили.

– Вот, Лолла, я первый раз еду с вами.

– Добро пожаловать.

– У меня было дело к капитану, вот почему я пришел.

Лолла ушла, а он объяснил мяснику, чтоб не возникло никаких недоразумений:

– Я назвал здешнюю буфетчицу по имени, Лоллой, она была у нас – я хочу сказать дома – в нашей семье. Мы с ней старые знакомые.

Прошло несколько часов, но они все сидели и сидели вдвоем, полагая, что от добра добра не ищут. Отрадно было сидеть здесь, курить и ничего не делать. Они могли видеть все, что происходит на остановках, но в основном просто глядели на чаек и на природу и говорили помаленьку о том о сем. Погода была ненастная, над морем бушевала круговерть.

Капитан сменился с вахты и тоже к ним присоединился. Зашла речь о беглой корове.

– Ну и шутку она со мной сыграла, – сказал мясник. – Дело к Пасхе, мне нужно мясо, ее собирались вчера забить, а она возьми и убеги.

– И пробежала всю дорогу от города до дома?

– Да, вы не поверите, но мне уже звонили оттуда, что она вернулась к себе домой. Я купил ее у капитана Ульрика в воскресенье. Отличная, молодая коровка, но он решил ее продать, мол, доится только в три соска. Оказалось, это все выдумки, мы у себя ее подоили, она прекрасно доится во все четыре, просто над ним кто-то подшутил, потому как сам он ничего в этом не смыслит. Ну вот, поставили мы ее в хлев, задали ей корму, мучной болтушки и всякого другого, причем сразу же, вчера, когда она стояла и отдыхала после перехода. И представьте себе, той же ночью она отвязалась, высадила дверь и убежала домой.

– Невероятно!

– Мне уже доводилось слышать о подобных случаях. У животных есть такое чувство направления, что, даже когда их привозишь морем, они могут вернуться домой по проселочной дороге. И пусть даже дома их не потчуют ни мукой, ни мелассой, как у меня, они все равно рвутся домой.

– Это любовь к родному дому, – говорит Клеменс.

– Уж и не знаю, что это, но они стремятся туда, где были детьми.

Капитан:

– И вы все равно хотите ее забить?

– Да нет, – ответил Матисен, словно бы застыдившись, – я передумал, пусть останется у меня на племя, уж больно она красивая.

– Вот и хорошо.

– Это жена меня уговорила. И еще, капитан, нельзя ли попросить вас завтра на обратном пути взять на борт корову, тогда ей не придется в третий раз проделывать этот долгий путь своим ходом.

– Что-нибудь сообразим, – отвечал капитан.

– Я уже говорил со штурманом, но он считает, что у вас нет места.

– Да есть у нас место.

Мясник Матисен сошел на берег и отправился за своей коровой.

Капитан:

– Занятную он рассказал историю.

Клеменс, немного подумав:

– Он, как и многие до него, сделал очень верное наблюдение: животные любят родной дом и хотят быть дома. Даже у диких зверей и то есть свой участок, свои угодья, свой дом. Порой им в другом месте даже лучше, но они все равно стремятся туда, где родились. По весне лосось и форель идут на нерест в озера, откуда они родом. Перелетные птицы высиживают птенцов там, где родились сами. Я помню удивительный тому пример еще по отцовскому дому: поскольку все скворечники были заняты, чета скворцов поселилась на жалкой дощечке, прикрепленной к стене. Один раз доска вместе с гнездом рухнула на землю, ее бережно водрузили на прежнее место, и скворцы тотчас туда вернулись.

– У них, может, другого места не было.

– Полно было мест, и они могли устроить себе превосходное гнездо под любой из тысяч кровельных черепиц. Но самое интересное, что и через год скворцы вернулись на ту же доску, и так каждый год, хотя дом у них был прескверный. Потом доску сняли сразу после Рождества и прикрепили на то же самое место новый скворечник. А доску – в порядке эксперимента – перенесли на другую стену. Но представьте себе, скворцы отыскали ее и снова на ней обосновались, а новый скворечник так и провисел все лето пустой.

– И что ж это была за доска такая?

– Маленькая и узкая дощечка вместо пола, а стены и крыша из клеенки. Жалкий скворечник, его придумал и сделал маленький мальчик. Но для скворцов он стал родным домом.

– Кажется, это и есть то, что называют инстинктом?

– Да, любовь к дому, голос крови. Я не знаю всех тайн, с этим связанных, но это прекрасно. Среди всего неясного и непонятного, в котором мы, люди, влачим нашу жизнь, здесь она обретает и волю, и смысл. Жизнь сама и породила любовь к родному дому, ее не выдумали.

Капитан помолчал, а потом вдруг спросил без всякой видимой связи:

– А что вы скажете о человеке, который только о том и мечтает – прямо как больной, – чтобы навсегда покинуть свою родину?

– Вы сказали – навсегда?

– Да, навсегда.

– В этом я не разбираюсь, – отвечал Клеменс. – Но что, если – как вы сами сказали – у него это просто больная идея? Что, если ему просто недостает естественности и душевного здоровья?

– У него здесь нет никаких корней.

– Никаких? Уж какие-нибудь наверняка есть. Язык, к примеру, родной язык, он понимает все, что ему говорят, и может сам сказать все, что пожелает. И то, что он долго не был дома, а теперь вернулся и встреча с родиной трогает его до слез. И то, что он чувствует свою близость с земляками, которых встречает на чужбине, пусть он впервые их видит, но все равно знает, вернее, узнает по той растроганности, которую испытывает при встрече с ними. Я сам, правда, никогда не путешествовал, но читал об этом у других. Но вы-то ведь путешествовали?

Капитан:

– Я ничего об этом не знаю.

Разумеется, Клеменс говорит не без умысла:

– А если он лежит при смерти в чужой больнице, он несомненно мечтает очутиться на родине, чтобы там и умереть. А если его посетят мысли о Боге, на чужбине это будет другой Бог, совсем не тот Бог, который дома и который преисполнен доброты, и уже одно это заменяет больному лекарство, ибо в этом и есть задушевность. Господи, воскликнет он, а не mon Dieu!

Капитан:

– Я про себя говорил.

– Понимаю. Но здесь у вас есть корни, капитан, тончайшие корни. Хотя очень может быть, что при тех либо иных обстоятельствах часть из них оборвалась.

Капитан вздрогнул:

– Вот поглядите, здесь идет снег, а в Кентукки сияет теплое солнце. – И тут, словно рассердясь на себя за чрезмерную откровенность, он встал и сказал: – Вы, кажется, хотели узнать что-то про Наталь? Вас наверняка сможет просветить штурман. Он на мостике.

И капитан ушел.

Да, у Клеменса есть на пароходе свое дело, и он должен показать, что не забыл об этом.

Он подождал до обеда, а за обеденным столом штурман оказался его соседом. Но ему не удалось получить от него исчерпывающих сведений. У штурмана было мрачное настроение и болело горло, глотать было для него мукой, каждый раз он вздрагивал, словно глотал через силу.

– Извините, штурман, вы бывали в Натале?

– Я много где бывал. А какой именно Наталь?

– Ну, Наталь, который в Южной Африке. Разве есть и другие?

– Как минимум два. Большой город в Бразилии и страна в Африке.

– А город Наталь в Африке?

– Город Наталь в Африке называют Порт-Наталь. И кстати, его больше так не называют, теперь это Дурбан.

Клеменс, извиняющимся тоном:

– К сожалению, я забыл эту школьную премудрость.

– А что вы хотели узнать про Порт-Наталь?

– У меня там дело, и мне надо бы узнать кое-что о тамошних обстоятельствах. Как мне, например, добираться туда в случае надобности?

– Только пароходом, единственная возможность.

– И долго?

– Да.

Клеменс понял, что штурману больно, и умолк.

Но тут штурман дал волю мучительной досаде, владевшей его мыслями. Он был человек нездоровый, истерзанный болью, все за столом видели, что он вздрагивает, когда глотает, будто во рту полыхает огонь. Обратив лицо к Клеменсу, он спросил:

– А как насчет бразильского Наталя?

Клеменс воззрился на него.

– Правда, там я не бывал, – добавил штурман.

Клеменс промолчал и доел свой обед. Он ничего не желал знать про Наталь в Бразилии, может, он и вообще ни про какой Наталь не желал знать. Его привел на корабль дурацкий повод.

После обеда он остался в салоне. Нашел там газеты, какой-то журнал, но меньше читал, чем наблюдал за буфетчицей, которая сновала туда и обратно, покуда девушки убирали со стола. Буфетчица же без всякой просьбы с его стороны принесла ему пирожное и кофе.

– Можете здесь курить, – сказала она, – мы потом проветрим.

Она была очень внимательна к нему. С одной стороны, фру Бродерсен, но с другой – все-таки Лолла.

Он сам заговорил с ней:

– Я еще раз прошу извинить меня за то, что тогда просил вас хозяйничать у меня.

– Нет, нет, не извиняйтесь…

– Это было очень глупо с моей стороны. Я это понимаю теперь, когда вижу вас здесь.

– Вы взяли довольно шуструю девочку? – Лолла покраснела, почувствовала это и добавила: – Уж и не помню, кто мне это сказал.

– Вероятно, фру Гулликсен, – ответил он спокойно и сдержанно.

Лолла промолчала.

– Да, Регина и впрямь очень проворная. Она еще совсем молоденькая, но вполне зрелая и работящая. Трудно сказать, сколько она у меня пробудет.

– Долго, я думаю. Такое соблазнительное место.

– Боюсь, она скоро обручится. И я опять останусь без помощницы. Лолла, а почему вы не сядете? Вы же у себя дома, – с улыбкой сказал он.

Лолла села:

– Я видела, как вы разговаривали с капитаном, и мне хотелось бы узнать, какое впечатление он на вас произвел.

Клеменс в свою очередь тоже задал вопрос:

– Как это все получилось? Не было ли для него большим потрясением, когда он стал капитаном?

– Не знаю. Возможно, в первый момент. Но надолго его не хватило, он теперь уже не испытывает никакого восторга. Я никак не могу заставить его дорожить своим местом и прилагать какие-то старания. Он ходит все в той же форме, в какой начинал, и не желает заказать новую.

Судя по всему, мысли Клеменса занимал отнюдь не капитан Бродерсен, поэтому он сказал:

– Да, он странный человек. А как вы, вам здесь нравится?

– Да, я уже прижилась.

– Что вы сейчас читаете? Я получил много новых книг.

– Я теперь уже не так много читаю.

– Вот и я тоже нет. У меня сейчас два сложных процесса. Я из-за этого и пришел сюда, надеялся получить кой-какие сведения об Африке.

– Да, штурман очень нехорошо вам отвечал. Но он нездоров, его донимает боль в горле.