Текст книги "Круг замкнулся"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Я просто хотел сказать, раз ты такая огорченная, что раньше ты была другая.

– Да, я очень огорчена. А каково приходится другим? А тебе, как тебе? У тебя разве все в порядке?

– Нет, не совсем.

– Расскажи мне об этом и научи меня хоть чему-нибудь, – сказала она и схватила его за руку. – Ах, какие у тебя руки, прямо бархат, пальцы можно отогнуть далеко назад, но все равно они очень сильные. Убери ее! – вдруг воскликнула она и оттолкнула его руку. – Почему ты оказался такой глупый и женился? Она хоть красивая была? Ты привязался к ней? Почему ты не сбежал?

– Стоп, стоп!

– Да, да. Неужели ты не мог убежать?

– А я не хотел. Мне было хорошо. Нам было хорошо вместе.

– Одна трапеза за целый день!

– Нет, гораздо больше, порой даже с излишком. По-всякому бывало, когда как. Если я ловил рыбу в streamlet, мы нужды не знали. Еще мы находили маис и кольраби, то здесь, то там, у фермеров, и варили кукурузную кашу, а потом нарезали ее кусками, они были у нас вместо хлеба. Я стал частью этой жизни и не мог себе представить, что бывает какая-то другая.

– Но ты говоришь, что в конце все получилось плохо? Вот и выходит, что у тебя было не лучше, чем у меня.

– Это из-за Лоуренса, у меня был друг по имени Лоуренс. Он знал ее раньше, чем я, и, когда он вернулся из своей поездки в Мексику и прослышал, что она со мной и что мы поженились, отыскал ее. Все вышло из-за него. Ее застрелили.

– А ты где был, когда он ее отыскал? Как вообще все вышло?

– Я позже пришел.

И вдруг Ольга воскликнула:

– Ясно, ты застал их. И убил ее!

– Я?..

Поглядев ему в лицо, она испугалась и пошла на попятный:

– Нет, я вовсе не хочу сказать… нет, конечно, нет…

– Это он ее убил.

Молчание.

– Ну конечно же он. Но ведь и ты, наверно, с ним что-нибудь сделал?

– Да, вернее, нет, я упустил момент. Все были в замешательстве, она лежала на земле, мертвая. Я растерялся, а потом уже было поздно стрелять также и в него.

Также и в него. Он заметил свою обмолвку, и губы у него растянулись в хищном оскале, так что стали видны все зубы. Теперь это был зверь.

– А потом ты его встречал? – спросила она, чтобы скрыть свою догадку.

– Нет, к сожалению, он так и не вышел из тюрьмы. Кое-кто из нас пытался его оттуда вызволить, я даже послал ему отсюда немного денег, но, судя по всему, недостаточно, словом, он так оттуда и не вышел. Все эти годы, все эти дни я таскал с собой револьвер, я дожидался его, он мог появиться где угодно, и я хотел, чтоб у него был шанс, когда он выйдет, тут уж без стрельбы не обошлось бы. Но теперь револьвер мне уже ни к чему. Хочешь взглянуть на него? – спросил он и торопливо поднялся с постели.

– Нет! – закричала она, удерживая его. – Нет, не смей!

Револьвер лежал в парадных носках, так сказать, в тепле и холе. Он нежно подышал на него и погладил.

– А почему он тебе больше ни к чему?

– Лоуренса уже нет в живых. Они лишили его жизни за много лет до того, как я туда приехал в прошлом году.

– Поделом ему, – сказала Ольга.

– Уж и не знаю, – ответил он. – Лоуренс был такой неслыханно практичный. А потом он пришел и разрушил что-то мое. Я не могу не думать об этом. Это ведь было двойное убийство: он лишил жизни мою жену и ребенка. А если присчитать и его, получается целых три жизни.

– Да, три жизни!

– Не пойму, зачем я снова достал револьвер. Хочешь взять его?

– Нет, Боже избави! А теперь все-таки выведи меня отсюда. Уже смеркается.

XXVII

Вообще же к нему в сарай никто не приходил, если не считать Лили, которая наведывалась, и очень часто, и через определенное время снова уходила.

Лили была особа надежная, единожды начав, она уже так и продолжала. Алекс, ее муж, снова отупел и ее не удовлетворял, а Лили отнюдь не отупела, она была шустрая, проворная и безумная. После времени, проведенного подле Лоллы, Абель узнавал все городские новости от Лили.

Малую толику новостей он узнавал и сам на рыбацком причале или на рынке, где покупал морковку либо немного картофеля для своего хозяйства. Какая-то женщина рассказала ему, к примеру, что стреляли в таможенника Робертсена. Вместе с двумя другими таможенниками он преследовал каких-то контрабандистов, а те отстреливались и опасно ранили Робертсена. Словом, куда ни глянь, сплошь безумства и несчастья, вот и газета только об этом и пишет. Шульц, что в садоводстве, провалился через одну из своих стеклянных крыш и весь изрезался.

Тут Абеля осенила одна мысль, и он немедля приступил к действиям, а именно: прямо с базара пошел в таможню, где и переговорил с начальником. Разговор имел большое значение. Дело в том, что в отсутствие Робертсена оставшийся персонал соответственно передвинулся наверх и освободилось место в самом низу. Вот Абель и решил замолвить словечко за Алекса, в этом и заключалась его мысль.

– Да-да, – отвечал ему директор, – тут уже кое-кто побывал по этому делу. Кстати, а вы, случайно, не подавали на Робертсена в суд?

Абель:

– Я отказался от своего иска.

– Это почему же?

Абель объяснил ему, как все было. Один Бог знает, какая это морока для постороннего человека, но у директора хватило терпения выслушать рассказ Абеля до конца. Я ведь должен кое-что знать о своем персонале, поэтому мне очень интересно все, что вы рассказываете. Я припоминаю и другие черточки нашего добряка Робертсена, но большого прока в этом знании нет, он ведь служит в полувоенной организации. Кстати, а вы не могли бы в случае надобности представить ваше объяснение в письменном виде?

– Вполне.

– Впрочем, надобности может и не быть. По слухам, Робертсен ранен опасно. А человек, о котором вы говорите, пусть придет к десяти.

– Спасибо.

Вечером в сарай заявилась Лили. Она знала еще больше городских новостей. Оказывается, одну молодую девушку этой ночью ограбили в городском лесу. Вообще-то у ней было при себе всего десять крон, но не ужасно ли, такая жестокость! Таможенника Робертсена подстрелили, он лежит в больнице и так плох, что врачи даже и не берутся извлекать из него пулю, а старший врач не надеется на благополучный исход. Еще кражи со взломом, ограбление, дорожные происшествия…

– Твой Алекс дома?

– Наверно. А почему ты спрашиваешь?

– Пусть завтра к десяти придет в таможенное управление.

Лили, в изумлении:

– Ему дадут место?

– Возможно. У них не хватает одного человека. Но начинать ему придется с самого низу.

– Благослови тебя Бог, Абель.

* * *

Ольгу он больше не встречал, а тем временем пришел июнь, и она, вероятно, переехала на дачу. У них был загородный домик, у них была машина и подъездная дорога. Лолла, та встречала ее в обществе зубного врача, не то Фольмера, не то Вольмера.

Лолла дохаживала последние дни своей беременности, она заметно потускнела и теперь ни о чем не спрашивала, а ему не надо было подыскивать ответ. Не ему ли некогда приходилось отчитываться перед ней за любой пустяк, за дом, например, который он выкупил для Лили? Есть о чем говорить, всего-то невзрачный домишко возле лесопильни, но все равно: а гарантия у тебя есть, Абель, а ты отдал ее засвидетельствовать, Абель? Вот и весной, когда он вернулся домой, она тоже проявила какую-никакую, а заботу, пришлось рассказать и ей, что он ездил в Кентукки поглядеть на кактусы, которые запомнил с прежней поры. Тогда почему же он вернулся? Ах, Лолла, если бы ты только знала почему!

Но теперь ничего такого и в помине нет, теперь у Лоллы другие заботы. Она изрядно подурнела, ничего не скажешь, но в то же время налилась красотой внутреннего умиротворения. Правда, двери родителей Клеменса так и остались для нее заперты, но, чтобы сбить Лоллу с ног, потребны средства посильнее, да вдобавок у нее теперь есть канарейка. Как так?.. А просто Клеменс в один прекрасный день купил для нее птичку. И если после этого кто-нибудь говорил, что птичка – это, мол, для простых людей, в ответ он слышал: «Ну нет, пусть будет, раз моему мужу нравится!»

Корабль Лоллы вошел в надежную гавань.

А вот Ольге такая гавань была, по всей вероятности, вообще не суждена. Она не позволяла носить себя по воле волн, ведь она была Ольга, ничего худого о ней не скажешь, но только появились в ней какое-то беспокойство и эксцентричность. Она уже не следила так тщательно за своим бельем, говорили в магазине дамского белья, а почему, спрашивается, не следила? Неужели она ценила себя теперь дешевле, чем прежде? Нет, об этом и речи быть не может. Она была своевольна в своем переменчивом вкусе и вполне могла купить самое дешевое платье. Ее соблазняли дорогими: «Пусть фру только глянет!» – а она отвечала: «Нет, я хочу вот это. Пришлите мне на дом».

То она могла покупать товары, выложенные на прилавке для всеобщего обозрения, а вот в другой раз ей подавай чистый шелк.

Так она коротает время до пяти часов. Сегодня суббота, но она не желает ехать с мужем на дачу, ей-де надо примерить платье, которое вот-вот должны принести. Муж не возражает. Адье! Зубной врач сидит в машине и ждет, зубной врач частенько ездит с ними на дачу.

Она слоняется по городу, она одиноко слоняется по городу, чего она не видела у себя дома? Пустой дом, где есть и стол, и стулья, а еще старый Гулликсен, основатель прежней лавки с крестьянским товаром. Большую часть дня он проводит в рубашке, без пиджака и в домашних туфлях. Порой поболтать со стариком приходит Аренц, присяжный поверенный, но Аренц и сам очень стар, и говорят они только о прежних временах, о конъюнктуре и о лавке в нижнем этаже. Ольга во всем этом не понимает ни слова.

Она покидает пустой дом, доходит до железнодорожной линии, потом спускается вниз по насыпи к сараю. Белый день на дворе, светит пополуденное солнце, а она идет к сараю. Заперто, сарай заперт. Она снова поднимается по насыпи все при том же ярком свете, полная досады и вызова, она нимало не озабочена тем, чтобы скрыть от города и от всего белого света, где она разгуливает. Она садится на скамейку в маленьком парке и сидит там до семи часов. Тогда она снова решительно направляется к железнодорожной линии, к насыпи, к сараю. Сарай заперт. Сарай заперт.

Абель – он во многих местах сразу, он ведь не может безвыходно сидеть дома. Ему надо подкупить себе какой ни то еды, надо лизнуть солнышко, чтобы жить дальше, и вдобавок он непременно должен раздобыть сегодня бутылку керосина для керосинки, не то ему будет не на чем варить. У него не так, как у некоторых, нет ни стола накрытого, ни кухарки, ни домоправительницы, поэтому он и не может постоянно быть дома. И прежде всего не может он быть дома для Ольги. Он сидит внутри, он понимает, что это она, у нее совсем другая походка, чем у Лили, но дверей он не отпирает. Получается довольно гротескная ситуация: он – и не открывает Ольге! Ты только послушай, говорит он, словно у него есть собеседник, она сидела на этом стуле и болтала о любви, она вольготно развалилась на стуле, она брала его за руку. Если считать это предложением, то оно было грандиозное. И не воспользоваться! На это способен только я, говорит он и смеется.

А назавтра воскресенье, и Ольга идет в церковь, потому что знакома с семьей пастора. Муж не сопровождает ее, он еще не вернулся из их загородного дома.

Народу там у них изрядно, есть даже три машины, но в это воскресное утро все чинно и благородно, гости, наверно, отсыпаются. Ну, не так уж чтобы все, некоторые углубились в лес, шепчутся и хихикают, а когда из отеля приезжает машина с яствами для честной компании, шоферу приходится нажимать на клаксон, чтобы вызвать и уведомить Вильяма Гулликсена, ведь хозяин-то он.

Гулликсен весьма недурен собой, он рослый, у него темные глаза, вот только нос у него здорово кривой. Сбоку этот изъян не виден, но он есть, и Гулликсен так с ним и живет. В остальном же он личность вполне заурядная, хитрый и пронырливый торговец, любитель бриджа, всегда элегантно одетый. Ему по душе эта суета и оживление, сегодня вечером ему надо по делам съездить в Осло, на три дня. Во время таких поездок ему удается недурно погулять, поэтому ездит он туда один, а Ольгу брал с собой только раз.

Трапеза завершилась, и Гулликсен поехал в город. День был теплый, дантист дремал на заднем сиденье. Гулликсен заботливо отнесся к спящему, доставил того домой, затем поехал дальше.

Ольги не было. Верно, задержалась в пасторском семействе, как уже не раз бывало. Ему это по душе, он начал укладывать два своих чемодана, смокинг, лакированные ботинки, но не успел кончить до прихода Ольги.

– Доброе утро! – воскликнул он и держал себя приветливо и остроумно, потому что прокутил целые сутки.

– Доброе утро! Ты уезжаешь?

– А ты разве не знала? Я вроде говорил тебе.

– Ах, как нехорошо, что меня не было дома, я помогла бы тебе укладываться.

– Нет, спасибо, тут особенно и укладывать нечего.

Ольга:

– У пастора мне сказали, что раненый таможенник Робертсен умер сегодня утром.

– Вот как, – отвечает он, продолжая размышлять о том, что еще надо уложить в чемодан.

– Пастор провел у него ночь. И поэтому был совсем сонный, когда читал проповедь.

Гулликсен улыбнулся с отсутствующим видом, думая о своем.

– А еще мне рассказывали, что у Фредриксена из имения опять случилось кровоизлияние в мозг.

Это заинтересовало Гулликсена больше.

– Я уже и счет потерял, сколько у него их было, этих кровоизлияний.

– Говорят, пастор сказал, что это последнее.

Гулликсен, бросив взгляд на часы:

– Ты не слышала, пароход еще не гудел? Боюсь, мне надо спешить.

Ольга вышла и кликнула кого-то из кухни, чтобы снести вниз чемоданы.

– Ну, до свидания! – сказал он, не взяв ее, однако, за руку. – Я уезжаю на три дня.

– Да-да, – отвечала она, – счастливого пути.

Гулликсен крикнул в дверь «до свиданья!» отцу и сбежал вниз по лестнице. Вот и все их прощание. Да и то сказать, он уезжал ненадолго.

Ольга прошла к себе и начала торопливо что-то писать. С улицы доносилась музыка, это играл слепой шарманщик, по обыкновению окруженный толпой детей. Она слышала, как отъезжает Гулликсен в сторону пассажирской пристани. Она писала, царапая пером бумагу, дописала и спустилась с письмом вниз.

Для начала она остановила шарманщика и сунула ему пять крон.

– Ты не мог бы отнести это письмо?

Еще не договорив, она увидела старого Гулликсена, который в неизменной своей рубашке лежал грудью на подоконнике и наблюдал за ней.

– Отнесешь его Лолле, госпоже Клеменс, – сказала она громко. – Тут рецепт, который я ей обещала.

Слепой кивнул, сказал, что отнесет, после чего вывернул ручку у шарманки и ушел. Он не первый раз ходил с поручением от Ольги. Нырнув в укромный закоулок, он надел очки и посмотрел на конверт. Бедный слепой старичок надел очки, хотя и был слеп! Он призадумался, пораскинул мозгами, после чего пошел к железнодорожной линии, а оттуда вниз по насыпи, к известному сараю.

Заперто.

Он снова поднялся на насыпь и какое-то время бродил по ней, его все знали, и потому он мог бродить, где ни пожелает. Наконец какой-то человек прошел мимо и вниз – к сараю. Он пошел следом и постучал в дверь. Когда ему открыли, спросил: «Это вы, Абель Бродерсен? А то ведь я ничего не вижу», после чего вручил письмо и ушел.

Абель предполагал, что в этом толстом письме лежит тысяча крон, но там лежали всего лишь фотография да еще несколько слов, нацарапанных наспех: «Я одна и должна наконец повидать тебя. Позднее, вечером, я попробую тебя отыскать, потому что мне непременно надо тебя видеть! А вложенное – это фотография из тех времен, когда я словно вальс кружилась по городу, конечно, если она тебе нужна, а если нет, тоже не беда. Умоляю тебя быть дома, когда я приду, не то мне будет так грустно возвращаться обратно».

Он был выбрит, он искупался в море, рубашка была еще сырая, и следовало бы переменить ее, это все-таки не кто-нибудь, это Ольга. Потом он сел и принялся разглядывать фотографию. Она была сделана уже много лет назад, между его первым и вторым возвращением домой. Ольга была моложе и красивее, в полном расцвете, очень удачный снимок, похоже, она сидела и с кем-то разговаривала. Но почему она прислала снимок отдельно, еще до своего прихода? Чтобы пробудить в нем любовь?

Какое-то время он стоял на коленях и глядел в окно поверх насыпи и, когда она появилась, выскочил ей навстречу, схватил и торопливо повлек за собой, он похитил ее и увлек в свое жилище.

Она была совсем не накрашена, с теплой кожей, с коричневыми веснушками, милыми и крохотными. Она тотчас обвила руками его шею, поцеловала, промахнулась, отыскала его губы.

– Еще, еще! – просила она.

Он почувствовал, что у нее подгибаются колени, хотел сесть рядом.

– Еще! – требовала она. – Положи меня на постель и целуй еще!

На другой день она пришла снова, и повторилось вчерашнее, и она была безудержная и счастливая. Он же теперь не был застигнут врасплох, как вчера, сегодня он и сам был на высоте.

А потом она долго сидела у него и говорила на свой обычный, отрывистый лад:

– Подумать только, это были мы с тобой! – удивительно – знал бы он – он вчера уехал в Осло – его не будет три дня – хорошо, что слепой тебя нашел, но он всегда все находит. Слушай, Абель, ты рассердишься, если я что-то скажу?

– Нет, нет, нет.

– Я все-таки лучше погожу до ухода, не то ты рассердишься. Ты только подумай, Абель, что мы с тобой! Теперь Рибер Карлсен, ну тот, который скоро станет епископом, может больше не писать мне свои письма, мне они больше не нужны. Я так рада, я так всему рада.

Наконец ему тоже удалось вставить несколько слов:

– Ты божественно бесстрашна, Ольга. Но будь ты бедна и отвергнута и несчастна, смогла бы ты отправиться со мной по белу свету?

– Нет, – ответила Ольга и покачала головой. – Нет, я вовсе не такая бесстрашная. Разве ты не заметил, что я дорожу уважением людей. Что я себя весьма ценю?

– Верно, но как ты будешь объясняться с ним в тот день, когда он заметит, что ты натворила?

– Это мы как-нибудь уладим. Это не твоя забота.

– Странно, – сказал он.

Ольга:

– Не сердись на меня, Абель, но я не хочу уезжать вместе с тобой и вести бродячую жизнь. Чего не хочу, того не хочу. Ты только увлечешь меня на дно.

Абель, с улыбкой:

– А я и не собирался. Ты все понимаешь слишком буквально. Я просто хотел узнать, как ты намерена уладить свои дела дома, уладить с ним.

– Ну, не дурак же он. Он не захочет выставить сам себя на посмешище.

– Ах, вот как!

– Но тебя я не назову. И вообще никого не назову.

– И это все, чего он требует? Я в таком случае сделал бы больше.

– Ну да, ты пустил бы в ход револьвер, – сказала Ольга и встала.

– Очень может быть.

– Как в тот раз, когда ты убил ее.

– Что-о-о?

– Ну, конечно, ведь убил ее ты. Вот что для меня было важно.

Абель изумился:

– Важно?

– Три жизни, – сказала она, – несмотря ни на что, ты не слабак, ты убиваешь.

– Послушай, Ольга, – сказал он, – я стрелял не в нее. И не промахнись я, было бы всего две жизни, его и моя.

– Как же получилось, что обвинили его?

– Он сам взял на себя вину.

Ольга, подумав:

– А зачем ты ему позволил? Значит, ты трус.

– У меня с Лоуренсом были старые счеты. Он был хорош собой и мог сделать против меня все, что ни захочет. А тогда это было уже в четвертый раз. Но об этом мы больше не будем, – сказал он и тоже встал.

– В моих глазах это ничего не меняет, – ответила она, – хоть ты и промахнулся, но ты стрелял. Я дважды, – сказала она, и глаза ее засверкали, – дважды была близка с убийцей. Это чего-нибудь да стоит.

Абель побледнел, нижняя губа у него задрожала, он стал несчастный и жалкий.

– Значит, только поэтому?

– Пожалуйста, не сердись на меня, это было так увлекательно. Я ведь понимаю, что я ведьма.

– Ну, конечно, ты искала острых ощущений.

– Так я и знала, что ты рассердишься, и уже жалею, что сказала тебе это.

– Прежде чем ты уйдешь: а разве для тебя не было бы точно таким же ощущением переспать с епископом?

– Нет, Абель, – сказала она огорченно, – несмотря ни на что, для меня было важно именно с тобой. Ну а остальное лишь возбудило меня, не буду спорить. Три жизни, подумала я, и все это сделал Абель. Все эти дни я думала лишь об этом, и мысли меня возбуждали. Но при всех обстоятельствах это мог быть только ты. Ну, поцелуй меня на прощанье.

Абель почувствовал себя униженным, он захотел возвыситься вновь и потому спросил:

– А еще раз не хочешь – прямо сейчас?

– Сейчас? – переспросила она.

– Да, ради меня самого, не ради острых ощущений.

– Уже темнеет, как я погляжу. Право же, это было и ради тебя, ты сам знаешь. Ах, ты даже не хочешь поцеловать меня на прощанье? Ты все портишь. Не надо меня провожать, я хочу побыть одна.