Текст книги "Непокорный алжирец "

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Сейчас иду, – коротко ответил генерал.

Он попросил Бросселя уточнить потери свои и мятежников, – об этом надо будет доложить в штабе, а капитану Жозефу велел привести «человека Жубера».

Им оказался плотный невысокий парень с кое-как забинтованной головой, по повязке расползлось ржавое пятно крови. Парень с трудом стоял на ногах.

– Садись! – генерал указал на стул. – Как зовут?

Сморщившись от боли, парень сел.

– Махмудом.

– Ты сам видел, что полковник Халед ранен?

– Да, са'аб… Я находился рядом с ним.

– Куда он ранен?

– В грудь. Говорят, совсем близко от сердца пуля прошла.

– Хирург у мятежников есть?

– Нет. Слышал, что в город хотят за врачом посылать.

– За кем? Имя не называли?

– Не знаю, – виновато сказал Махмуд, но тут же вспомнил. – Доктора Решида, господин, у нас… простите, у мятежников называли другом Халеда. Может, к нему обратятся?

Приказав увести лазутчика, довольный генерал потрепал по плечу капитана Жозефа.

– Ты понял, Эдгар? Халед – друг Решида. Вот мы и ухватились за кончик этого запутанного клубка. Теперь нужно тянуть осторожно, чтобы не оборвалась ниточка, чтобы весь клубок распутать. Перекуси быстренько и на вертолёте – в город. Махмуда этого с собой прихвати… Введите в курс дела Жубера, пусть усилит слежку за доктором. Но… если доктор задумает выехать из города, не препятствовать ни в коем случае – нам нужен не только доктор. Ты понял меня, Эдгар?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Ты молодец, мой мальчик, тебя ждёт блестящее будущее, – генерал снова потрепал Жозефа по плечу. – Рана не сильно беспокоит?

– Кто играет с кошкой, ваше превосходительство, тот не должен бояться кошачьих когтей.

– Да-да, – кивнул генерал, – ты прав, Эдгар, царапин бояться не следует… Ну иди, мой мальчик, время не ждёт.

Глава пятая

1

Доктор Решид сидел у себя в кабинете – пил чай и просматривал свежую почту.

В последние дни на душе у него было смутно и тревожно. Он много думал. Вернее, не столько думал, сколько мучился в бесплодных попытках отогнать от себя надоедливые и не приятные мысли. Что им нужно? То кружил вокруг да около генерал Ришелье, то полковник Франсуа «по пути» зашёл в больницу…

Доктор понимал, что высокопоставленные военные заинтересовались им не случайно, они неспроста уверяют его и своих дружеских чувствах. Постепенно им овладевали подозрения, пока ещё неясные, но неприятные.

По обыкновению осторожно – не помешать бы сыну – приотворила дверь Джамиле-ханум.

– Ахмед-джан, Мустафа пришёл… С ним какой-то француз… Безрукий.

Глаза Джамиле-ханум были вопросительно-тревожны. Решид недоуменно поднял брови.

– Безрукий?

– Да, дорогой… Ни разу не видела его, говорит, что тебя хочет видеть. Может, сказать ему, что ты спишь… или ушёл куда-то?

– Нет-нет, мама, пусть подождёт, я сейчас выйду. А ты пока приготовь нам чай.

Решид переоделся и направился в гостиную, гадая, кто бы это мог быть.

Гость поднялся ему навстречу, смущённо покашливая.

– Извините, господин доктор… Зашёл, видимо, не вовремя, оторвал вас от дел.

Густой голос нежданного гостя показался доктору знакомым. Он пристальнее вгляделся в худое, морщинистое, чисто выбритое лицо и вдруг широко раскрыл объятия.

– Мсье Бенджамен!.. Дорогой учитель!.. Вы ли это? О господи!

Они сердечно обнялись. Усевшись в мягкое кресло у низенького столика с майоликовой крышкой, Бенджамен с интересом рассматривал своего бывшего ученика.

– А вы молодец, Ахмед, честное слово! Случись встретить вас на улице – не узнал бы. Да и то, сколько времени прошло!.. Помните Луизу? Бедняжка уже два года лежит в постели без движения. В прошлом месяце я был в Париже, случайно встретил её мать.

Решид слушал, не отрывая глаз от Бенджамена, который будто бы вернул его в детство. Он отлично всё помнил: и первый школьный день, и горькую мальчишескую обиду, когда его посадили за одну парту с этой девчонкой, Луизой. Тогда Бенджамен, красивый, молодой, увлечённый, преподавал древнюю историю. Его любили все и назвали любовно «наш Демосфен». И действительно, он был поразительно красноречив, остроумен, эрудирован, знал массу французских, арабских, латинских пословиц, слушать его было очень интересно, так же как и бродить с ним по разным развалинам, оживлять по его рассказам древние руины, воссоздавать на месте бесформенных, поросших травой глыб могучие укрепления, боевые башни, дома ремесленников, населять их людьми, чей прах давным-давно уже развеял ветер по необъятным просторам Сахары.

Безжалостное время наложило своё клеймо на этого некогда энергичного, красивого человека. От молодости и красоты Бенджамена не осталось и следа. Перед доктором сидел человек с усталым серым лицом, с отёками под глазами. Он как-то уменьшился весь, будто усох. Левый рукав был пуст выше локтя.

Подвинув к Бенджамену стакан чаю, доктор негромко сказал:

– Не думал я, что вы в Алжире, дорогой учитель. Как попали сюда?

Бенджамен начал рассказывать о своих мытарствах. Как он, уехав из Алжира во Францию, был призван в армию и попал в Индокитай, как оттуда, потеряв руку, вернулся в Париж и почти полгода скитался без работы, пока, наконец, не обосновался в одном селе близ Тулона.

– А с октября прошлого года, – говорил он, – я снова в Алжире, учительствую в одной деревушке под Орлеаном. Ещё весной пытался разыскать вас, да вы были в отъезде, сегодня пришёл с большой просьбой… – Бенджамен снял правый туфель, покопался в нём и протянул доктору узкий и тонкий конверт.

Решид разорвал конверт, быстро пробежал глазами густо исписанный маленький листок. Лицо его потемнело, на переносице образовалась глубокая складка.

– Где сейчас Халед?

– Он пока по ту сторону гор, – ответил Бенджамен, пытаясь понять, какое впечатление произвело на доктора письмо. – Сегодня ночью его перевезут в Орлеан, по слухам, ему очень плохо – два тяжёлых ранения.

– Два?

– Да. Хотели в Тунис везти, обстановка не позволила. Единственное, что нам оставалось, это обратиться к вам. Вы, кажется, лично знакомы…

Селим Халед… Да, Решид хорошо знал его. Когда-то они были закадычными друзьями, вместе кончали среднюю школу, вместе жили в Париже. Решид изучал медицину, а его друг юриспруденцию. 1-го октября 1954 года он оказался в числе тех, кто поднял знамя борьбы за освобождение Алжира и затем стал одним из руководителей борьбы народной за независимость, умелым военачальником. Французы не раз пытались заманить Халеда в ловушку, но он всегда ускользал от них и вскоре появлялся там, где его никак не ожидали. Однажды Халед средь бела дня освободил из тюрьмы пятерых узников, товарищей по борьбе, и бесследно скрылся вместе с ними.

Всё это вихрем пронеслось в мыслях Решида и, даже не подумав о том, чем ему грозит участие в судьбе друга юности, доктор сказал:

– Я готов ехать.

Бенджамен взглянул на него с благодарностью.

2

Шестой час вечера – самое оживлённое время в городе. Особенно многолюдно и шумно бывает в это время на улице Виктуар. По ней двумя встречными потоками непрерывно движутся автомобили, тротуары заполнены прохожими, из раскрытых окон гремит музыка. Просто не верится, что через каких-нибудь три часа здесь воцарится мёртвая тишина, лишь изредка нарушаемая мерным шагом патрулей да шумом проехавшей военной машины.

Перебравшись через Виктуар, Мустафа свернул в узкую тесную улочку. Он только что расстался с Бенджаменом и теперь торопился в Старый город – сообщить товарищам, что доктор Решид согласился поехать в Орлеан. Времени у Мустафы было в обрез, а надо ещё успеть встретиться с человеком, который будет сопровождать доктора в Орлеан.

Не успел парень сделать нескольких шагов, как навстречу вынырнули два подвыпивших молодчика с нашивками отряда европейской обороны. Один, засунув руки глубоко в карманы, насвистывал какой-то мотивчик. Поравнявшись с Мустафой, он подставил ему ногу. Мустафа споткнулся, но не упал. Тогда третий парень, толстый, плечистый, схватил его за ворот сзади.

– Он не из тех ли смельчаков, которые вчера грозили нам ножами? – спросил толстяк.

– Точно, он самый! – подтвердил подставивший ножку. – Попался, свинья! – и резко пнул Мустафу в живот.

– Покрепче надо… Вот так! – сказал со смешком толстый, показывая, как надо бить.

От нестерпимой боли у Мустафы потемнело в глазах, В другое время он не спустил бы обиды, даром что был один против троих. Но сейчас он думал лишь о том, как поскорее добраться до Старого города. Мустафа сдержал себя и, пересиливая боль, попытался уйти.

Толстяк снова схватил его за шиворот:

– Стой, не уйдёшь!

Старушка-француженка, нагруженная сумками с провизией, попыталась защитить Мустафу.

– Отпустите парня, безобразники! Перепились и лезете в драку. Не стыдно вам?!

– Иди, божья угодница, куда шла! – огрызнулся толстый. – На свои деньги пьём, не на твои – тебе что за дело?!

Вокруг моментально собралась падкая на зрелища толпа любопытных, большинство французов. Мустафа понял – добром ему не уйти и силой рванулся в сторону.

– Убери-ка руки!.. Я тебя не задевал! – крикнул он.

На Мустафу набросились все трое. Кто-то из зевак-французов насмешливо бросил:

– Эх вы, трусы! С одним щенком справиться не можете!

– А ты чего стоишь, опустив голову? – сказали из толпы по-арабски. – Дай им как следует!

– Ну-ка, я его сейчас… – пробормотал подогретый выкриками толстяк, намереваясь схватить Мустафу.

Мустафа успел увернуться и, изловчившись, нанёс ополченцу сильный удар по мягкому, словно тесто, боку. Тот побледнел и зашатался. Мустафа приготовился рассчитаться с зачинщиками ссоры, но в этот миг третий молодчик, до сих пор не принимавший участия в драке, опустил кулак на его голову. В кулаке, видимо, был зажат кастет: у молодого алжирца плетьми повисли руки, всё завертелось перед глазами. Второй удар поверг Мустафу наземь.

3

Медикаменты и хирургические инструменты давно были уложены в дорожный саквояж. Доктор Решид то и дело озабоченно посматривал на часы. Уже половина седьмого, а Мустафы нет; через час опустят все шлагбаумы у контрольных постов и без специального разрешения коменданта из города никого не выпустят до рассвета.

Подождав ещё минут десять, доктор решительно вышел из больницы и сел в санитарную машину – в конце концов до Орлеана он сумеет добраться и без провожатых.

Селение находилось всего в тридцати шести километрах от города, у северного подножия одного из горных хребтов, каменным караваном тянувшихся до самой Сахары. Когда-то оно называлось Азера, но лет пятьдесят назад колонисты за гроши скупили земли бедняков-феллахов, часть которых ушла в горы, а часть осталась батрачить у колонистов в новом посёлке, получившем громкое название – Орлеан.

Решид бывал в Орлеане не один раз. Прямую как струна дорогу, обсаженную садами, можно одолеть за какие-нибудь тридцать минут, но сейчас доктор потратил целых полтора часа. Дважды его останавливали контрольно-пропускные посты, и дважды он, нервно покусывая губы, должен был молча наблюдать, как бесцеремонные солдаты деловито, неторопливо роются в машине.

Только в сумерки попал Решид в селение. Миновав маленькую церковь, почти скрытую за стеной стройных тополей, свернул с дороги и направил машину к восточной окраине, где на отлогом склоне холма виднелась школа. На полпути ему преградили дорогу два человека, в одном из них доктор узнал Бенджамена. Он сел рядом с доктором, и машина тронулась к его дому.

Решид не задавал вопросов, но по лицу учителя видел, как тот встревожен известием об исчезнувшем проводнике. Пока они ехали, совсем стемнело. Вокруг не было ни одной живой души. Машина бесшумно вошла в раскрытые настежь ворота обнесённого забором просторного двора.

Бенджамен провёл гостя в большую комнату на втором этаже. Обстановка её удручающе подействовала на доктора. Круглый стол и четыре стула посредине, в простенке между окнами, выходящими на восток, ещё один – письменный, заваленный книгами, книги и затрёпанные стопки журналов в старом канцелярском шкафу у правой стены, давно вышедший из моды диван – у левой, чадящая керосиновая лампа… Всё подавляло своей убогостью.

Скрывая острое чувство жалости к Бенджамену, Решид шутливо произнёс:

– О-о! Чем не банкетный зал!..

– Сейчас организуем и банкет, – отозвался Бенджамен, прикручивая фитиль в лампе. – Располагайтесь на диване.

Старик, встречавший их во дворе, накрыл стол скатертью, расставил блюда и горшочки с едой, несколько бутылок вина, доктор добавил к ним коньяк.

За ужином Бенджамен заговорил о настроениях в алжирском селе.

– Не только среди арабов, даже среди французов растёт число недовольных войной. И это вполне закономерно. Всякий здравомыслящий человек задаст себе в конце концов неизбежный вопрос: в чём причина этого варварства? Почему попираются человеческие права целого народа и жестоко истребляется сам парод? За то, что он требует возвращения своих законных прав? Требует восстановления справедливости и гуманности? За это?.. – Бенджамен бросил на доктора быстрый взгляд. – Именно за это. Иных причин нет. Но ведь это признак политического вырождения, душевного убожества. Я француз. Но поверьте, при виде всех этих гнусностей мне стыдно, что я француз. Ей-богу, стыдно!.. Вчера вечером в ресторане я случайно заговорил с одним манором. Он мне рассказал, что в Кабилии задушили в дыму население целой деревни, спрятавшееся в горной пещере! Ни одного человека, по его словам, не осталось в живых. А ведь там были старики, женщины с грудными детьми. Чем не гитлеровские душегубки?! А майор рассказывал так, словно гордился содеянным. Повернётся ли после этого язык назвать его человеком? Да это какой-то Картуш[14]14
  Луи Доминик Картуш – бандит, своей жестокостью долгое время державший в страхе Париж и его окрестности. Гильотинирован в 1721 году в Париже.


[Закрыть] современный! И тревожнее всего, что такой майор не одинок, вся армия заражена шовинизмом.

Бенджамен всё больше воодушевлялся, размахивал здоровой рукой, словно перед ним была тысячная аудитория, а не один-единственный слушатель. Его морщинистое бескровное лицо порозовело, глаза сверкали.

Спохватившись, он внезапно замолчал. Неловко задевая бутылки, налил стакан минеральной воды, громко глотая, выпил.

– Прошу извинить… Вы приехали не лекции слушать… Но когда множество мыслей наваливается на человека, сам не замечаешь, как начинаешь разглагольствовать… Не осуждайте меня.

Если бы разговор этот произошёл год назад, доктор Решил, вероятнее всего, постарался бы переключить его на другую тему. Политику он называл жевательной резинкой; есть люди, полагал Решид, которым нравится не вытаскивать изо рта сладковатую массу и целый день без устали двигать челюстями. А есть и такие, кто считает это бессмысленное занятие бездельем. Однако жизнь, столкнувшая его с политикой вплотную, показала, что он поторопился с выводами.

По своему обыкновению, доктор негромко и неторопливо заговорил:

– Всю жизнь я старался держаться от политики подальше, считал её особой, непостижимой для моего разума профессией. У меня другая специальность-я врач, с какой стати мне заниматься политикой, зачем мне вторая профессия?

– Да ещё такая беспокойная и опасная, – вставил Бенджамен.

– Не в том дело, – возразил доктор, – известный риск есть в каждой профессии. Но сейчас слишком тревожное время, чтобы жить, руководствуясь только своими желаниями, только своим делом.

– Верно, – согласился Бенджамен, весьма довольный тем, что его бывший ученик делает такие успехи в сложной науке социальных и общественных отношений. – Сейчас не до собственных желаний! Под угрозой судьба целого народа… Это очень страшная вещь – истребление народа. Надо всеми силами способствовать прекращению этой безумной войны.

– Вы считаете это возможным?

– А почему бы нет?

Доктор усмехнулся, как человек, вынужденный объяснять очевидное. Машинально подцепив вилкой кусочек курицы, переложил его с блюда на свою тарелку, но есть не стал.

– Дружбу, дорогой мой учитель, потерять легко, завоевать – трудно. Если бы на свете существовали только два человека, гордившиеся бессмертной славой Франции, то одним из них несомненно был бы я. Никогда не приходило мне в голову разделять Францию и Алжир, усматривать разницу между французами и арабами. Так, как я, думали, вероятно, многие. Но страшные события последних лет растоптали добрые чувства множества людей. Как заново добыть втоптанную в грязь любовь? Шрам от нанесённой раны не сотрётся, останется навсегда!

– Сотрётся! – уверенно сказал Бенджамен. – Вспомните, какие зверства чинили немцы в России всего лишь несколько лет назад. А какие теперь добросердечные отношения между Россией и Восточной Германией! Народ не виновен! Вина на тех, кто покушался на доверие народа. Вот вам живой пример. Большинство жителей Орлеана – французы. Правда, не те французы, которые бесятся в шовинистическом угаре, и не те, которые цепляются за прогнившую политику колониализма, эти давно переселились в город. Здесь остались лишь честные труженики, добывающие хлеб в поте лица своего. Спросите у них, чего они хотят – войны или мира. Поверите ли, если я скажу, что все орлеанцы помогают партизанам? Все без исключения! Французское командование пыталось даже переселить их, да только не вышло. Вы, без сомнения, проезжали контрольные посты по дороге. Так вот, за вторым постом с нашей стороны вы сейчас не встретите ни одного французского солдата. Боятся! Ночью хозяева селения – партизаны. И представьте себе, они не делают совершенно никакого различия между арабами и французами. Вот вам результат настоящей политики. Многое от неё зависит, почти все. Да-да, мы можем покончить с национальной враждой буквально в считанные дни. Для этого необходимо только одно единственное условие – вернуть алжирцам отнятые у них права и покончить с войной.

Доктор недоверчиво качнул головой.

– Не спорю, это было бы прекрасно. Но кто вернёт алжирцам эти права? Тот, кто отнял их? Сомневаюсь… Для этого нужна волшебная палочка из сказки. Но мы с вами взрослые люди и знаем, что сказка и действительность отнюдь не одно и то же.

– Кроме волшебных палочек существует ещё история! – жёстко сказал Бенджамен. – Она уже вынесла свой приговор: отнятое силой должно быть возвращено. И пусть кто-нибудь посмеет не выполнить этого приговора! Выполнят, можете не сомневаться, выполнят или погибнут – третьего не дано! Как говорили древние: правосудие должно свершиться, даже если погибнет мир.

В коридоре послышались голоса. Бенджамен замолчал, прислушиваясь. Посмотрел на часы, извинился и торопливо вышел. Глядя на закрывшуюся за ним дверь, доктор задумался. Бенджамен его заинтересовал. «Кто же ты есть, мой дорогой учитель, – мысленно спрашивал его доктор, – мне неудобно задавать тебе этот вопрос, хотя из сказанного тобой я могу сделать вывод, что ты совсем не таков, каким был прежде».

Бенджамен скоро вернулся, пропуская вперёд незнакомого человека. Вошедший оказался молодым человеком, с тёмной кожей, чуть выпирающим покатым лбом и крупными чертами лица. Он был в штатском, однако приветствовал доктора по-военному. Бенджамен представил его:

– Капитан Ферхат. Неустрашимый разведчик.

Встав со стула, доктор пожал протянутую ему руку. Ферхат ответил на его любопытный взгляд таким же откровенным взглядом.

– Халеда не смогли привезти, плохо ему очень… – с тревогой проговорил Бенджамен.

В комнате на миг установилась выжидающая напряжённая тишина: нужно было решать, как поступить. И Решид почувствовал, что его слово будет последним.

– В таком случае надо немедленно ехать, – сказал он, вытирая вспотевшее от волнения лицо. Голос его прозвучал негромко, но твёрдо, словно призыв к действию.

Бенджамен и Ферхат обменялись быстрым взглядом. Оба они понимали, под какой удар ставят доктора. Если откроется, что он побывал по ту сторону гор и оказывал помощь раненому мятежнику, ему несдобровать. Имеют ли они право, спасая одного человека, губить другого? Бенджамен осторожно высказал свои опасения:

– Есть хорошая поговорка: торопись медленно. Давайте подумаем как следует. Дорога непростая – надо перевалить через горы. И может случится, что возле раненого понадобится задержаться на день-два…

Доктор понял, что тревожатся о нём и не дал закончить фразу:

– Обо мне не беспокойтесь, дорогой учитель. Прежде чем выехать сюда, я трезво взвесил всё, что может произойти… Будем надеяться на лучшее.

Бенджамен наполнил коньяком три рюмки.

– Пусть будет добрым ваш путь!

Капитан Ферхат покосился на свою рюмку.

– Спасибо! А рюмки, даст бог, поднимем в день победы. До тех пор мы поклялись не брать в рот спиртного.

Доктор внимательно посмотрел на капитана и тоже отставил рюмку.

– Если позволите, и я присоединяюсь к вашей клятве.

– Выходит, я остался в одиночестве? – улыбнулся Бенджамен. – Ну, что ж, буду с вами солидарен, а бутылку эту мы припрячем и разопьём вместе в день победы.

Три рюмки так и остались на столе нетронутыми.

4

Время приближалось к полуночи.

Покачиваясь на рослом упитанном муле, доктор Решид распутывал бесконечный клубок мыслей. Он рисовал в воображении предстоящую встречу с Халедом, потом разговаривал с Малике: в чём-то оправдывался, в чём-то убеждал девушку; потом вдруг перед мысленным взором возник генерал Ришелье, он явственно услышал произнесённые с упрёком слова: «Даже сокол, лишённый крыльев, не может взлететь, а я, если хотите знать, намерен дать вам настоящие крылья».

Решид потряс головой, отгоняя неприятное видение, и посмотрел по сторонам. Во главе маленького каравана, напевая себе под нос, покачивался в седле капитан Ферхат. Его крупная фигура при свете луны казалась ещё внушительнее.

Где-то вверху послышался ровный рокот самолёта. Возникнув как-то вдруг, он, однако, не приближался, а удалялся, и снова тишину нарушал только цокот копыт по каменистой дороге да мягкое мурлыкание капитана Ферхата.

Глядя на полную луну, доктор вспомнил такие же лунные вечера, проведённые вдвоём с Малике, – чтение стихов, разговоры. Его часто поражала тонкость чувств этой прелестной девушки, её порывистость, непосредственность, какое-то неповторимое изящество. Весь её облик, огромные доверчивые глаза на худощавом лице и даже свойство Малике вдруг дурнеть вызывали в нём нежность и желание защитить её от чего-то, уберечь. И в то же время Решид плохо представлял себе их совместную жизнь. Он привык любоваться девушкой, но сможет ли он жить с нею – делить все невзгоды и радости жизни, поймёт ли она его до конца, этого он не знал. Да и что скрывать, Решида тревожила семья Малике. Он отлично понимал, что, женившись на Малике, свяжет свою судьбу не только с нею, но и с её родителями, а эти родители, особенно Абдылхафид, вылеплены совсем из другого теста. Да и захочет ли он ещё?.. Ох! – доктор Решид будто очнулся, – нашёл время думать о женитьбе!.. Он огляделся. Особенная, дикая красота природы, с разлитым повсюду ровным серебрящимся лунным светом поразила его.

Тропа, что петляла меж низкорослых деревьев, постепенно поднимаясь вверх, вдруг резко пошла под уклон. Ферхат спрыгнул с седла, подбежал к доктору Решиду.

– Не беспокойтесь, са'аб доктор. Здесь небольшой спуск. Я сам придержу вашего мула.

Доктор впервые в жизни ехал верхом на муле, а тут ещё ночь и горы… С непривычки у него одеревенели мускулы, всё тело ныло. С каким удовольствием слез бы он с седла и прошёлся пешком, чтобы чуточку размяться! Ферхат словно угадал его состояние. Он приостановил мула.

– Не сделать ли нам небольшой привал, са'аб доктор? Ровно половину дороги одолели.

Решид с радостью согласился и быстро спрыгнул на землю. Ноги не слушались, особенно правую свело, земля под ним качнулась, и он, с трудом удержав равновесие, виновато улыбнулся.

– Уже и ноги не слушаются… Во всяком деле, оказывается, привычка нужна.

– Точно, са'аб доктор, – серьёзно подтвердил капитан. – Вот я сам… – И начал рассказывать, как впервые проделал длинный путь верхом на муле, да и мул ещё норовистый попался.

Доктор вежливо улыбался, массируя затёкшую ногу. А тем временем муджахиды[15]15
  Муджахид – боец Армии Национального Освобождения.


[Закрыть] проворно расстелили на земле палас. Выезжая в дорогу, они прихватили с собой большой термос с кипятком – сейчас прямо в термосе заварили чай.

Попивая обжигающий душистый напиток и всем телом ощущая блаженное состояние неподвижности, доктор расспрашивал Ферхата о его прошлом – как-то незаметно для себя проникся дружеским доверием к капитану.

Ферхат охотно рассказал, что родился и вырос и Тлемсене, около семи лет проработал на автомобильном заводе «Рено» под Парижем. В пятьдесят шестом году его арестовали за связь с алжирскими революционерами. Через два года он бежал из заключения, через Италию пробрался в Тунис, а оттуда – в Алжир.

– В общем, послужили мы Франции верой и правдой, – закончил он свой рассказ. – Работали на неё, проливали за неё кровь в Индокитае. А что она дала нам взамен?

Доктор промолчал.

Один из муджахидов засмеялся:

– Что нам дала Франция? Могу ответить: познакомила с весёлыми девочками со Страсбур-Сен-Дени[16]16
  Страсбур-Сен-Дени – одна из парижских улиц, на которой расположены публичные дома.


[Закрыть]. А это чего-нибудь да стоит!

Бойцы одобрительно захохотали. Капитан Ферхат обернулся.

– Верно говоришь, Махрус! Публичные дома, тюрьмы, казармы – вот что дала нам Франция!

Доктор снова промолчал. Он опасался, что разговор, который в равной мере и привлекал и пугал его, может затянуться надолго. Допив из кружки остывший чай, он спросил:

– Ночью на эту сторону гор французы не переходят?

– Какой там ночью! – воскликнул капитан Ферхат, догадавшийся, что доктор умышленно избегает разговора о политике. – Они и среди бела дня не осмеливаются сунуть сюда нос! А мы по ночам даже на окраинах города бываем. День – их, ночь – наша. Едва взойдёт солнце, налетят их самолёты, бомбить начнут, стрелять… Они-то и не дают нам развернуться, иначе мы бы французов вообще из города не выпускали. Вот однажды было…

Капитан, с удовольствием останавливаясь на подробностях, стал рассказывать, как недавно партизаны окружили большой отряд французских войск, которому удалось прорваться с большими потерями. А доктор слушал и ловил момент, чтобы предложить трогать дальше.

Наконец капитан закончил свой рассказ. Решид тут же вскочил.

– Пора, пожалуй?

Муджахиды восприняли его слова как команду и стали подниматься.

Через несколько минут маленький караван снова двинулся в путь.

5

Запершись в своём кабинете, полковник Франсуа вот уже два часа писал письмо. Одиннадцать страниц, заполненных мелким убористым почерком, лежали на столе, а он продолжал строчить не отрываясь. Из Парижа прибыл нарочный генерала Бижара и потребовал исчерпывающих сведений о положении в Алжире, а положение было не из важных и запутывалось с каждым днём всё больше.

Франсуа принадлежал к той части французского офицерства, которая, по словам журналистов, занимала «примирительную позицию», иначе говоря, требовала прекращения войны и более гибкой политики в отношении Алжира. Два года назад он послал в Генеральный штаб личное письмо на тридцати шести страницах, где подробно, и аргументированно излагал свои соображения о необходимости прекращения военных действий в Алжире. «Вашингтон, – писал полковник, – не громыхает пушками, не опутывает границы колючей проволокой и тем не менее является фактическим хозяином всего южно-американского континента – от Аргентины до Мексики».

В своих взглядах на политику в Алжире полковник Франсуа руководствовался далеко не демократическими принципами. Достаточно вручить бразды правления Алжира людям, покорным французской политике, считал он, и Франция останется хозяйкой положения.

«Как бы крепко мы ни закрывали глаза, – писал Франсуа в Генштаб, – рано или поздно будем вынуждены признать, что французское оружие в Алжире направлено не против отдельных личностей, а против всего народа. Наше же командование наивно полагает, что дело сводится к десяти-пятнадцати смутьянам, и гоняется за неуловимым призраком. В результате мы, как говорят арабы, чтобы изловить кукушку, разрушаем прекрасный минарет. Нелепость этого очевидна. На сегодняшний день в Алжире существует единственный авторитет, завоевавший сердца мусульман, – это Фронт Национального Освобождения. И, хотим мы этого или не хотим, нам придётся сесть за круглый стол с представителями ФНО и начать разговор о перемирии. Чем скорее мы поймём эту печальную истину, тем полезнее будет для нас».

Две последние фразы Франсуа подчеркнул красным карандашом. Он знал, что письмо его кое-кого взбесит, и всё же считал себя обязанным высказать всё, что думает.

Действительно, письмо произвело в Генштабе действие взорвавшейся бомбы. Как Франсуа и предполагал, особое возмущение вызвали подчёркнутые фразы. Переговоры с мятежниками? Да ещё о перемирии?! Почти всё письмо было испещрено вопросительными и восклицательными знаками тех, кто его читал. Особенно много пометок было возле слова перемирие, а кто-то даже написал на полях зелёным карандашом: «Трус!» Если бы автором письма оказался кто-то другой, ему пришлось бы плохо, но Франсуа был старый «алжирец»; признанный специалист по Африке, имел влиятельные связи, нашлись у него и сторонники.

С той поры минуло не так уж много времени – всего два года. Для истории срок малый, по, видимо, вполне достаточный, чтобы многие горячие головы переменили своё мнение. И вот в мировой печати появилось сообщение из Парижа о том, что «в начале апреля в Швейцарии состоится встреча с представителями повстанцев». О целях встречи Париж помалкивал, однако и без того каждому было ясно, что речь идёт о мирных переговорах.

Полковник Франсуа снова выступил на арену. Его перечёркнутое крест-накрест письмо извлекли на свет божий из архивов и на сей раз изучали более глубоко.

Полковника принимал в Париже сам генерал Бижар, один из видных руководителей Генштаба. О старом письме не вспоминали. Бижар и Франсуа обменялись мнениями о последних событиях в Алжире. Франсуа получил специальные задание и обещание получить в скором будущем генеральские погоны.

И вот Франсуа снова сидит над письмом к Бижару.

Резко затрещал телефон. Полковник вздрогнул, поднял голову, недовольно нахмурился: он строго-настрого приказал дежурному офицеру никого не пускать и не вызывать его к телефону. Какой чёрт посмел нарушить приказ?!

Телефон не унимался. Франсуа всердцах швырнул ручку на полуисписанный лист и поднял трубку.

– Да?!

Несколько минут он слушал, хмурясь и покусывая верхнюю губу. Потом сказал:

– Сейчас приду! – и бросил трубку на рычаг.

Тщательно собрав исписанные страницы, он запер их в сейф, ещё раз внимательно окинул взглядом стол, не оставил ли чего. Любопытных глаз хватает, тот же капитан Жозеф не преминет сунуть свой нос в бумаги, если представится случай, а сведения, отправленные в Париж, совершенно секретны.

Когда Франсуа вошёл в кабинет генерала Ришелье, тот стоял у раскрытого окна, дымил папиросой и делал вид, что любуется луной. Полковника он встретил довольно холодно – вяло пожал ему руку, кивком головы указал на кресло, потом взял лежавший на письменном столе телеграфный бланк, протянул его Франсуа.