Текст книги "Непокорный алжирец "

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Абдылхафид сердито постучал по краю стола своими толстыми пальцами:

– Доктор! Давайте прекратим этот разговор!

Доктор встал:

– Хороший совет. Только вот вернутся ваши гости и снова затронут эту тему. А им сказать «давайте прекратим этот разговор» вам покажется неприличным. Поэтому, с вашего позволения, я лучше пойду.

Абдылхафид не произнёс ни звука.

– Доброй ночи! – вежливо попрощался доктор и шагнул к двери.

Абдылхафид сердито посмотрел ему вслед, и, шевеля своими мясистыми губами, беззвучно выругался. А Бен Махмуд, словно избавясь от тяжёлого груза, глубоко вздохнул:

– О-о-уфф.

В гостиной отдыхали после танцев. Генерал держал Малике за руку и, посмеиваясь, с довольным видом что-то ей говорил. Не раздумывая, доктор подошёл прямо к ним. Глянув на часы, он протянул Малике руку:

– Прошу извинить… В десять часов я должен быть в больнице. Там ждут. Доброго вам вечера!

Малике смотрела на доктора растерянными, виноватыми глазами. Она чувствовала – тут что-то неспроста. И всё-таки, протягивая руку, спросила:

– Но ведь ты ещё вернёшься, Ахмед?

Доктор отрицательно покачал головой.

– Не смогу… к сожалению. Будем живы, увидимся завтра. Позвоню часов в двенадцать. Доброй ночи!

Он поцеловал руку Малике, избегая её вопрошающего взгляда.

Генерал взял доктора под локоть и, провожая к двери, тихо произнёс:

– Откровенно говоря, мсье доктор, направляясь сюда, я питал надежду познакомиться с вами. Очень рад, что надежды мои осуществились. Жаль только, не пришлось поговорить. Вы сами понимаете, для спокойной, задушевной беседы здесь не та обстановка. Что вы скажете, если завтра в девять утра… Нет, в девять рано, лучше в десять нам выпить вместе по чашке кофе? Не возражаете?

Доктор согласился.

– Вот и чудесно, – сказал генерал таким тоном, словно ни на секунду не сомневался в положительном ответе. – Без пяти десять за вами заедут. Доброй ночи, мсье доктор!

В прохожей сидел Мустафа и равнодушно перелистывал иллюстрированный журнал. Видно было, что мысли его витают где-то далеко. При звуке шагов он поспешно вскочил со стула. Но, увидев доктора, приветливо улыбнулся.

– Уже уходите, са'аб доктор?

– Ухожу, дорогой Мустафа.

– Почему так рано?

– Дела, друг мой, дела ждут.

– Разве они когда-нибудь кончаются, эти дела?

– Что верно, то верно. Жизнь человеческая имеет конец, а дела – не имеют. Может быть, так оно и лучше, – доктор легонько похлопал Мустафу по плечу. – На свадьбу когда пригласишь?

Оглянувшись по сторонам, Мустафа тихо произнёс:

– Когда следы генералов метлой заметём, сааб доктор.

Доктор засмеялся.

– Ах, негодник! Ай, молодец!

На лестничной площадке стоял незнакомый усатый мужчина в штатском. Завидев доктора, он стукнул в дверь, выходящую на площадку. Оттуда немедленно появился незнакомый доктору высокий худой офицер. И они вместе вышли во двор.

Люминесцентные лампы на высоких металлических опорах заливали ярким светом весь двор, вплоть до ажурных чугунных ворот. Несколько автомашин стояли у подъезда. Возле низкого, приземистого, как черепаха, «ситроэна» болтали шофёры. При виде офицера и доктора они разошлись каждый к своей машине. Автоматчики, охранявшие дом, подтянулись.

– Я провожу вас, мсье доктор, – сказал офицер, как о чём-то само собой разумеющемся.

– У меня есть ночной пропуск, – возразил Решид. – Стоит ли вас утруждать?

– Стоит, – многозначительно сказал офицер. – Вы домой?

– Нет, в больницу.

– Хорошо. Поехали.

Было ещё не поздно, но город уже погрузился в насторожённую тишину, редкими жёлтыми пятнами светились окна.

К дверям лавок, кафе, ресторанов чёрными пауками прилипли замки. Только мёртвый неоновый свет судорожно пульсировал на вывесках и рекламах, возвещавших всякую всячину на арабском и французском языках.

Прохожих на улицах не было, лишь бухали подкованные башмаки военных патрулей да проходили полицейские наряды. Доктор уже привык к этому. Если бы не длинноногий офицер, ему не раз пришлось бы вылезать из машины и стоять, покусывая губы, – сегодня блюстителей порядка особенно много.

Машина миновала широкую центральную улицу. Начинался Старый город – Касба, весь изрезанный маленькими узкими улочками. От нового его отделяла лишь древняя, осевшая стена, по на самом деле это были два разных мира. По только улицы и дома, даже сам воздух за глинобитной стеной, казалось, был иным. Со стороны нового города вдоль стены, словно на государственной границе, тянулись проволочные заграждения, стояли военные и полицейские посты. За стеной – в Касбе с заходом солнца не оставалось ни одного солдата, ни одного полицейского. Больница доктора Решида располагалась в тесном дворике. От контрольного полицейского участка её отделял всего один дом – гостиница. Возле гостиницы машины остановились. Длинный офицер вышел из автомобиля и вежливо протянул доктору руку.

– Спокойной ночи, мсье доктор!

– Спокойной ночи, мсье капитан!

2

Шёл уже первый час ночи, когда генерал Ришелье и полковник Франсуа вышли из машины во дворе военного гарнизона, возле двухэтажного особняка, специально предназначенного для именитых гостей. Некоторое время они стояли молча, дымя папиросами и наслаждаясь прохладой и покоем.

Кроме безмолвных караульных во дворе не было ни души. Густое тёмное небо, множество ярких звёзд, полная луна, будто натёртая чьей-то рукой до блеска, – всё располагало к тихой торжественности. Прохладный морской ветерок приятно освежал разгорячённые лица. Генерал несколько раз затянулся папиросой и отбросил её в сторону.

– Что ж, пора на покой, – сказал он и привычным лёгким шагом стал подниматься на второй этаж.

Полковник последовал за ним.

В холле, удобно расположившись в мягком кресле, спал капитан Жозеф.

– Проснитесь, капитан, – потряс его за плечо генерал.

Сонно моргая, капитан поднялся. Разглядев генерала, вытянулся.

– Простите, ваше превосходительство! Случайно задремал…

Ришелье спросил:

– Ну, Жозеф, какие новости?

Тот с трудом подавил зевок, но ответил чётко, вытянув руки по швам:

– Взорван эшелон нефти, отправленный из Бона в Константину[3]3
  Бон, Константина – промышленные и торговые центры Алжира.


[Закрыть], в порту загорелся склад, но…

– Стоп, стоп!.. – генерал поднял руку. – Я не спрашиваю тебя о международном положении. Какие новости в городе?

– А-а, в го-роде… В городе, ваше превосходительство, кроме тех листовок ничего нового нет.

– Ладно. Ступай отдыхать!

Генерал устало опустился на диван.

– Как вы думаете, полковник, глоток виски не помешает?

– Пожалуй, не помешает, – ответил Франсуа, направляясь к столику в углу холла. Налив в бокалы виски пополам с минеральной водой, он придвинул столик поближе к генералу и сел.

Опустив веки, тот некоторое время молчал. Усталость брала своё, а спать всё-таки не хотелось. В мозгу проносились обрывки дневных впечатлений.

– Как вам показался доктор? – спросил полковник Франсуа, сделав глоток из своего бокала.

Генерал поднял голову.

– О докторе особый разговор. Вы мне скажите только, чем он связан с Абдылхафидом?

Франсуа неторопливо стал рассказывать.

– Я уже говорил вам, что отец доктора был фармацевтом, имел две аптеки. Старший его сын, Юсуп, дослужился до унтер-офицера и погиб во вторую мировую войну в Северной Африке, в одном из боёв с наци. Младший, Ахмед, и есть доктор Решид. Почти полжизни он прожил в Париже. Сначала учился в средней школе, потом окончил высшую, стал врачом. Вы обратили внимание на его произношение? Если бы не лицо, ни за что нельзя было бы сказать, что он алжирец. Говорит, сам профессор де Виллак хотел оставить его в Париже при себе ассистентом, но доктор не согласился, уехал в Алжир. Здесь он на первых порах работал в нашей больнице в Оране. А через год с отцовской помощью открыл свою собственную больницу. У него…

– Слишком уж издалека вы начали, господни полковник, – поморщился генерал. – Меня ведь интересует другое, связь доктора с Абдылхафидом.

Франсуа, со свойственной ему обстоятельностью и невозмутимостью, продолжал;

– Я уже подхожу к существу вопроса. Но если хотите, могу ответить коротко: никакой связи нет.

– Какого же лешего ему надо было на сегодняшнем вечере? – удивился генерал.

– Об этом-то я и собираюсь вам рассказать. Отец доктора был близким другом Абдылхафида и далеко не глупым человеком. Плотью и кровью он был араб, но духом – наш. Когда в пятьдесят четвёртом году смутьяны подняли мятеж, он находился в числе тех, кто открыто осуждал мятежников. Он был явным сторонником ассимиляции и, не боясь, говорил: «Для каждого алжирца большая честь стать французом». И сыновей в таком же духе воспитывал.

Генерал вопросительно и недоверчиво поднял брови, однако, перебивать не стал. Франсуа продолжал:

– Отец доктора договорился с Абдылхафидом, что они породнятся. Уже свадьба готовилась, да бедняга скоропостижно отправился к праотцам. Свадебную церемонию, конечно, пришлось отложить. Но тут в игру вступил ваш знакомый из Орана Аббас Камил. Он решил взять Малике за своего среднего сына. Сами знаете, Аббас один из самых знатных и богатых людей в Алжире. Понятно, что Абдылхафиду больше по душе породниться с ним, нежели с каким-то фармацевтом. Однако дочь взбунтовалась: или Ахмед или никто.

Генерал усмехнулся.

– Право, полковник, не знал за вами таланта рассказчика! Чем же закончился этот классический роман?

– Конец? Конец пока неизвестен, хотя после смерти старого Решида прошло уже три года. Абдылхафид, говорят, прямо заявил дочери: «Выходи за кого угодно, только не за Ахмеда». Видели, какими глазами смотрел он на доктора за столом? Съесть его был готов! Я исподволь наблюдал за ними. Да и ушёл доктор совсем не из-за дел. Убеждён, что, пока мы танцевали, у них произошла какая-то ссора.

– Значит, – заметил генерал, – если смотреть фактам в лицо, не исключено, что рано или поздно доктор станет обладателем большого богатства?

– Вероятно. Если… не помешает какая-либо случайность.

Они помолчали, закурили.

– А как та красотка попала в сети Бен Махмуда? – полюбопытствовал генерал.

– О-о, это романтическая история! – охотно откликнулся полковник. – Если хотите, могу рассказать. Она стоит того, чтобы послушать.

Генерал взглянул на часы, потянулся.

– Пожалуй, если это не слишком длинно.

Полковник ещё раз глотнул из бокала, уселся поудобнее и начал:

– История эта такова: Лила – полукровка. Отец её, араб, известный в своё время адвокат, умер года два назад. Мать – француженка, сейчас живёт в Марселе. Лиле было что-то около двадцати, когда её расположения стали добиваться сразу двое. Один – местный, алжирец, другой – наш парень, француз. Крутила она им обоим головы до тех пор, пока француз, гуляя с ней за городом, не пригрозил, что возьмёт её силой, если она не согласится добром. Видимо, испугавшись, Лила, пообещала, но попросила отсрочки. А встретившись на другой день с арабом, обо всём рассказала ему. Тот, не долго думая, подкараулил соперника и весьма основательно попортил ему шкуру ножом. Понятно, был суд, и араба отправили отбывать наказание во Францию. Француза выходили, и он снова привязался к Лиле. Но та была настороже и за город с ним больше не ездила. Тогда парень однажды ночью забрался к ней в спальню через открытое окно и добился-таки своего. Естественно, это грозило большим скандалом. Отец Лилы, разумеется, не собирался рисковать своей репутацией. Тут и подвернулся Бен Махмуд, он работал адвокатом в конторе отца Лилы. Вот вкратце и всё.

– Занятная историйка, – кивнул генерал, – действительно стоило послушать.

Он поднялся с дивана, прошёлся. Полковник снова наполнил оба бокала.

– Скажите, Бёртон, – медленно произнёс генерал, – вы сказали, что отец доктора но духу своему был французом и так же воспитал сыновей. Не так ли?

– Да, – согласился полковник Франсуа, – так оно и было.

– Откуда же тогда у доктора такая неприязнь к Франции?

– Дело ведь не в одном докторе Решиде, мой генерал. Будь он в своём мнении одинок, мы бы только посмеялись над ним, как над забавным субъектом. Беда в том, что подобное отношение к Франции становится эпидемией. Вспомните пятьдесят четвёртый год. Когда местные смутьяны подняли головы, подавляющее большинство алжирской интеллигенции – да и не только интеллигенции – приняло нашу сторону. Как раз в ту самую ночь, первого ноября[4]4
  В эту ночь в Алжире началось вооружённое восстание за национальную независимость.


[Закрыть], я был в Оресте. Много ли времени прошло с тех пор? – Полковник стал загибать пальцы. – Пятьдесят пятый, пятьдесят шестой, седьмой, пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый, шестидесятый… Шесть лет. Сегодня четвёртое число…

Генерал взглянул на часы.

– Нет, полковник, пятое, уже второй час…

– Пусть пятое, – согласился Франсуа. – Значит, шесть лет, три месяца и пять дней. Срок невелик. Ребёнок, родившийся в ту ночь, ещё не пошёл в школу. Но где теперь прежняя умиротворённость и спокойствие среди населения? Я уже молчу о простом люде. Купцы, которые кланялись нам по пять раз на день, и те глаза прячут, отворачиваются. Вот и спрашивается: что произошло за эти шесть лет, почему так изменилась обстановка? В чём причина всенародного заблуждения? Да и заблуждение ли это?

– Я вам отвечу, в чём причина, – сказал генерал. – Причина, дорогой полковник, одна, и заключается она в нашей чрезмерной, я бы сказал, прямо-таки евангельской гуманности. Мы проявляем абсолютно ненужную мягкосердечность. Бот вам и причина. Другой не ищите.

– Позволю себе не согласиться с вами, мой генерал, – возразил полковник Франсуа. – В чём вы усмотрели проявление чрезмерной гуманности? В том, что за эти шесть лет погибли сотни тысяч алжирцев? В пятьдесят четвёртом году наши войска в Алжире насчитывали восемьдесят тысяч человек. Сколько их сейчас, вы осведомлены лучше моего, полагаю, тысяч семьсот. Плюс шестьдесят тысяч полицейских да тридцать пять тысяч военной жандармерии. Получается довольно внушительная цифра. Для Алжира весьма основательная сила. Разве она свидетельствует о чрезмерной гуманности? По-моему, наоборот, вся соль в том, что мы ведём слишком жёсткую политику.

Рыжие кустики генеральских бровей удивлённо поползли вверх.

– Ого, Бертен! Уж не примкнули ли вы, чего доброго, к так называемым патриотам?

– Нет, мой генерал. Я только стараюсь смотреть в лица объективным фактам. Вот мы несколько лет воевали в Индо-Китае. Разве мы не руководствовались там твёрдостью и бескомпромиссностью? Пострадали десятки французских дивизий, израсходованы миллиарды франков. А результат каков? Половину страны мы отдали коммунистам, половину – нашим заокеанским «друзьям». Стоило ли копать котлован, чтобы вырыть один земляной орех?

Генерал предупреждающе поднял палец.

– Постойте, постойте, полковник! Что вы хотите сказать? Если нас постигла неудача в Азии, то нам нужно отказаться и от Африки? Расстаться с Алжиром? Если мы потеряли левую руку, то надлежит положить под топор и правую? По меньшей мере странная логика! Не забывайте, что Алжир не Индокитай и даже не Тунис. Алжир – это Франция. Почти полтора века наших усилий в Алжире не могут превратиться в прах. Скажите, в какой из стран Азии или Африки мы пролили столько пота, как в Алжире, для какой страны затратили столько средств? Нет, милейший полковник, Алжир мы не отдадим! Да, не отдадим! И потом, не забывайте ещё об одном: на этой земле живёт около миллиона французов, наших соотечественников. Слышите? Около миллиона! Что же, уйти и бросить их на произвол судьбы? Уйти, оставив кучке ошалелых горлопанов всё это богатство: города, дороги, предприятия, порты Мерс-эль-Кабир, Рагган[5]5
  Мерс-эль-Кабир, Рагган – военные базы Франции в Алжире.


[Закрыть]… – Генерал сердито покачал головой. – Нет, полковник! Ни один человек, в жилах которого течёт галльская кровь, не согласится на такой позор. Неужели вы не понимаете, что мировой престиж Франции зависит от Алжира? Это, может быть, важнейшее из всех обстоятельств.

Генерал, щёлкнув портсигаром, поднёс зажигалку к папиросе полковника и закурил сам.

Франсуа глубоко затянулся и продолжал:

– Я считаю себя, ваше превосходительство, честным французом. Слава Франции – моя слава, беда Франции – моя беда, но это не значит, что желаемое я должен принимать за действительное. Политика, которую мы ведём в Алжире, не умножает ни чести Франции, ни достоинства французской нации. Наоборот, она нас только позорит. То и дело нам приходится выискивать оправдания. Даже в Организации Объединённых Наций…

– Отсюда, дорогой полковник, следует, что вы возлагаете большие надежды на нынешнюю политику Парижа?

– Пожалуй, да, мой генерал. Я считаю, что основная наша задача – любыми путями и как можно быстрее добиться прекращения военных действий.

– Любыми путями, говорите?

– Да. Надо приложить все усилия, чтобы с честью выйти из создавшейся ситуации, не оказаться в том же позорном положении, что и в Индокитае.

– Дался вам этот Индокитай! – досадливо поморщился генерал. – Вы, полковник, забудьте о нём хоть ка время. Я снова повторяю: Алжир – не Индокитай. И уже если на то пошло, то разве в Индокитае вам всё испортила не та же самая нерешительность и трусость? Парламент, всевозможные партии – все мнят себя хозяевами. Слишком много у нас развелось политиканов, которые пускают по ветру могущество Франции, утверждавшееся веками. Если бы они не вонзали в нашу спину нож, никто не выставил бы нас из Индокитая! Никто!.. И сейчас они тоже путаются под ногами, иначе мы в считанные дни скрутили бы мятежников!

– Как знать, – задумчиво заметил полковник Франсуа, – сумеем ли мы их скрутить… Сколько раз намечались сроки, концентрировались силы, а толку? Как говорят арабы, солнце ладонью не закроешь, мой генерал. Мы стараемся не замечать существующего положения, льстим себя надеждами, а мятежники с каждым годом завоёвывают всё большую популярность в народе. Какими силами они располагали шесть лет назад? Нынче же у них и регулярная армия и свои государственные учреждения. Их поддерживает Азия и Африка, поддерживает коммунистический мир. А мы всё на грубую силу уповаем.

Генерал поднялся.

– Увольте, пожалуйста, полковник, от дальнейшего славословия мятежникам. Видимо, вас вконец извёл запах пороха!..

3

Шёл второй час ночи, а Малике ещё не ложилась. Она сидела в кресле, поджав ноги и сузив удлинённые сливовые глаза, смотрела в угол. Перед ней стояло красное разгневанное лицо отца. Как он кричал! «Чтобы ноги его не было в доме!» Она никогда не видела отца таким. Неужели Ахмед больше никогда не придёт к ней, не возьмёт за руку, не будет читать ей стихов, не скажет, что торопится в больницу? Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра… Пройдёт мимо их дома – а она его не увидит. Встретятся на улице – вежливо поклонятся друг другу, как чужие… Нет, нет, нет!.. Если папа выполнит свою угрозу, она убежит. Она не выйдет замуж, как Лила, за какого-нибудь Бен Махмуда, которого терпеть не может. Бедная Лила!

Малике энергично поднялась с кресла, сделала несколько шагов по комнате и остановилась перед зеркалом. На неё смотрели печальные страдающие глаза. А что, если мама права и он меня не любит? Малике стала рассматривать своё осунувшееся личико, обрамлённое длинными, прямыми, блестящими волосами. Она затянула платье на своей и без того тоненькой талии и отступила от зеркала, продолжая разглядывать себя. «Нет, меня нельзя не любить, право нельзя, – думала Малике. – Должен же он знать, как я его люблю, как ему со мной славно будет, какой я буду хорошей женой! Я стану помогать ему в больнице и даже не побоюсь крови… А что, если прийти к нему и спросить: „Скажи мне правду, Ахмед. Я не девочка, и не надо обращаться со мной, как с ребёнком“. А он ответит: „Я люблю тебя, Малике, и я хочу, чтобы ты была моей женой!..“ Боже мои, как стыдно!» – Малике ладонями закрыла лицо и, полная мятущихся противоречивых мыслей, стала ходить по комнате.

Дверь отворилась, и на пороге появилась Фатьма-ханум. Ей тоже не спалось в этот поздний час, и на душе было тревожно. Она понимала опасения мужа, но жалела дочь. Ну, разве мыслимо так поступать с единственным ребёнком, который витает в облаках на крыльях своей любви? Разве он доступ по то, что понимают они, умудрённые годами и жизненным опытом? Фатьма-ханум чувствовала себя между двух огней. С одной стороны, она разделяла опасения мужа, а с другой – понимала страдания дочери и всем своим добрым сердцем сочувствовала ей. Материнское чувство взяло верх.

– Мамочка!.. – захлёбываясь от слёз, Малике уткнулась в шею матери.

– Доченька, ну, что ты, доченька. Успокойся, родная! Давай сядем, поговорим, – тоже всплакнув, Фатьма-ханум гладила Со спине и по волосам своё любимое дитя, и вела её к кровати. – Не мучай себя, доченька. Пройдёт время, отец успокоится и, может быть, всё ещё будет хорошо.

– Нет, нет, он не успокоится, я знаю. Я убегу, вот увидишь, убегу.

– Ну что ты говоришь, подумай сама, где это видано, из родного дома бежать. Я и слушать не хочу! – строго проговорила Фатьма-ханум, испуганно глядя на дочь. – Выбрось весь этот вздор из головы, Малике. Я тебе велю! Знаешь, что папа сказал мне? Он говорит, будто Ахмед снабжает партизан оружием.

Глаза Малике округлились.

– Оружием?!

– Как будто. Есть вроде среди его знакомых один отчаянный купец, который не признаёт ни бога, ни черта. Через него Ахмед и добывает оружие в Европе.

– Выдумки это, мама, ложь! Не верь.

– Кто знает, доченька, где нынче ложь, где правда… Папа опасается, как бы нам не попасть в плохую историю. На месте твоего Ахмеда я держалась бы подальше от всего этого. А он и вчера дерзко говорил с генералом. Зачем подливать масла в огонь?

– Ой, мамочка, хоть ты так не говори! Что ему оставалось делать, ведь генерал первый затеял этот разговор. Неужели сидеть с опущенной головой и молчать? Когда нападают, надо защищаться. Если даже нападает генерал!

– Да я и генерала не оправдываю. А только ведь Ахмед мог уступить хотя бы как младший старшему… Да и вообще, будешь ли ты счастлива с ним? Боюсь, что Лила права, больше всего на свете он любит хирургию, о ней думает, а не о семье.

– Нет, нет, нет!.. Не говори так! – Малике в отчаянье затрясла головой, и волосы её послушно замотались из стороны в сторону. – Я спрошу у него, – вдруг стихнув, взрослым и покорным тоном произнесла она. – И если это правда, пойду в сёстры милосердия. Буду хотя бы полезной ему.

– Этого ещё не хватало! – горестно воскликнула Фатьма-ханум, всплеснув руками. – И слушать ничего не хочу! Ложись-ка ты спать, бесстыдница. – Прежде чем выйти, она всё же поцеловала дочь и добавила: – Потерпи немного, родная, отец остынет, ещё раз с ним поговорю.