Текст книги "Непокорный алжирец "
Автор книги: Клыч Кулиев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Глава седьмая
1
Лила во сне видела Ахмеда. Его будто бы истязали, потом бросили в пропасть. Она закричала, прыгнула за ним и… проснулась. Сердце гулко билось и замирало, ощущение ужаса не проходило. С ним случилось несчастье, автомобильная катастрофа, острый приступ болезни! Он лежит вдалеке от людей, где-нибудь в пыли, возможно, при смерти, никто ему не поможет! Лила встала – старалась отвлечься, гнала эти мысли. Наконец, не выдержала: хватит себя обманывать, надо пол любым предлогом поехать к нему домой и узнать у Джамиле-ханум, куда девался её сын. Она не Малике, сумеет у неё выведать, если, конечно, не случилось несчастья, о котором Джамиле не знает сама.
Каково же было её удивление, когда дверь ей открыл сам доктор. Лила, бедная Лила, иронизирующая над всем и вся, в том числе и над собой, растерялась.
– Доктор, вы дома, доктор… – только и сумела она произнести.
Решид тоже был немало озадачен. Ничего не понимая и строя всевозможные догадки, он тем не менее любезно принял гостью и проводил её к себе в кабинет.
– Бас, наверное, удивляет моё появление? Я и сама несколько удивлена, – уже обычным своим тоном сказала Лила. – Но что делать, если вы такой затворник? Уже несколько дней не показываетесь. Разнёсся слух, что вы вообще исчезли… Наверно, лечили кого-нибудь, – со вздохом добавила она, даже не подозревая, как близка к истине. – Я всегда говорила, что врачебная практика вам дороже всякого общества. Если бы вы могли уединиться со своими больными на необитаемом острове, наверно, не задумываясь, отправились бы туда.
– Что вы, мадам, я люблю людей. Просто мне нужно было кое-куда по делу. Но теперь я в вашем распоряжении. Чем могу?..
– Я, собственно, пришла к вашей маме. Слышала, что она убита горем, решила навестить.
– Спасибо, – растроганно сказал доктор, – вы очень добры. Мама действительно все эти дни места себе не находила, тревожилась… До того извелась, бедная, что теперь лежит – сердце…
– Бедняжка!..
Оба они некоторое время молчали. Лила лихорадочно соображала, как дальше продолжить разговор. Она просто не могла так сразу уйти, это было выше её сил. Сбылось, наконец, давнее её желание: побыть с ним наедине, излить свою душу, поговорить, а она не знала, что сказать. Сидела опустив голову, потухшая, грустная…
– Что с вами, мадам? – участливо спросил Решид. – Вы себя плохо чувствуете?
– Нет, я здорова… Я совершенно здорова! Но мне нечем жить!.. – уже не владея собой, воскликнула Лила. – Я знаю, вы считаете меня самовлюблённым, пустым и злым существом!.. Я и есть такая!
– Я считаю вас умной, отзывчивой и не очень счастливой женщиной, – серьёзно сказал Решид, – И если мне позволено будет дать вам совет, не сердитесь, считайте, что в эту минуту с вами говорит врач, – вам нужен ребёнок. Жизнь ваша станет полнее, осмысленнее…
– От кого иметь ребёнка, – прервала его Лила, – От Бен Махмуда?
– Почему бы и нет?..
Она глубоко вздохнула и тихо заговорила:
– Скажите, доктор, вы хотели бы иметь ребёнка от женщины, которую терпеть не можете, презираете?
– Я просто не смог бы жить с такой женщиной.
– А вот я живу с таким мужчиной. В этом, может быть, всё моё несчастье… Нет, ребёнка от Бен Махмуда у меня не будет, и вообще ни от кого не будет… Ахмед. Позвольте мне так называть вас иногда.
Лила прикрыла веками глаза, чтобы скрыть слёзы, но они предательской струйкой катились по щекам. Доктор стоил и молча слушал Лилу. Такой он видел её впервые. Он подошёл к ней и, низко нагнувшись, поцеловал руку.
– Считайте меня своим другом, мадам… Лила, я очень прошу вас.
Если бы это было не просто участие! Дорого бы она дала за это… Но Лила не разрешила себе обмануться.
– Спасибо, Ахмед. Вы хороший… – грустно и мягко сказала она. – Пусть вас хранит судьба.
2
Встреча генерала Ришелье и полковника Тэйера затянулась. В основном говорил сам генерал. Рассказал о деятельности ОАС, утверждал, что организация имеет поддержку и в ближайшее время сумеет изменить политический курс Франции. Тэйер слушал внимательно, но мнения своего высказывать не торопился, что немало раздражало Ришелье. Он знал Тэйера давно как опытного разведчика, но не ожидал от него такой дипломатической осторожности.
– Для ожидания нет времени. Если Вашингтон не хочет, чтобы его позиции в Европе пошатнулись, он должен поддержать нас по-деловому.
Губы полковника Тэйера дрогнули в чуть заметной усмешке.
– Ваша позиция мне ясна. Одно непонятно, чьи интересы предусматривает нынешняя политика Елисейского дворца. Из каких высоких побуждений там готовы поступиться нашим долголетним и плодотворным сотрудничеством?
Ришелье презрительно фыркнул.
«Побуждения… интересы»… Ни о каких интересах Франции не может быть и речи, дорогой полковник! Всё сводится к личному тщеславию. Елисейский дворец желает дирижировать «европейским оркестром» – отсюда и все фокусы, заявления о том, что принципы НАТО не соответствуют реальной расстановке сил, что НАТО превратилось в опорный пункт Пентагона в Европе, и так далее в том же духе. Вы, полагаю, знаете Жерара?
Полковник Тэйер, раскуривая сигару, буркнул что-то невнятное.
– Так вот, недавно мне довелось лично беседовать с Жераром. По его весьма просвещённому мнению, нынче для нас опасен не Восток, а Запад. Не Москва опасна, а Вашингтон! Это же бред!!! И кто даст гарантию, что не будет сделана попытка повернуться лицом к Востоку?
Полковник Тэйер в душе был заодно с генералом, однако, не стал раскрывать карты и ответил:
– Думаю, всё-таки, что в Елисейском дворце сидят не дураки, они прекрасно понимают, что коммунистический Восток не может быть надёжным союзником.
– Понимают, говорите? – по усталому лицу генерала скользнула тень недовольства. – Ошибаетесь, полковник. Не понимают. Мы, французы, знаем друг друга лучше, чем вы. Ну скажите сами, если бы нынешние хозяева Елисейского дворца были способны трезво смотреть на вещи, разве выступили бы против них мы, те, кто своими руками установили пятую республику? Они, дорогой полковник, ведут дела вслепую. Вспомните их прошлогодние слова: «Алжирский вопрос решит только победа французского оружия!». А нынче ищут путей примирения с мятежниками. Если вы мне скажете, что это не капитуляция, тогда я вообще отказываюсь что-либо понимать! Интересы Франции… Да если бы они по-настоящему были озабочены интересами Франции, стали бы они выступать против политики Вашингтона? Одно только удивляет нас: почему Вашингтон медлит занять недвусмысленную позицию по отношению к ОАС? Или там сомневаются в успехе восстания?
Тэйер прищуренным глазом проводил тающую струйку дыма.
– Бывает, что история повторяется, мистер Ришелье. В прошлом году вы потерпели неудачу. Где уверенность, что сегодня вас не ожидает то же?
Меньше всего генералу хотелось вспоминать прошлогоднюю неудачу. Он неохотно повторил то, что недавно сказал Шарлю:
– С прошлого года, дорогой полковник, над Средиземным морем пронеслось много ветров. Изменилась обстановка и в Алжире и в метрополии. Кроме того, наши прошлые неудачи послужили хорошим уроком, заставили на многое взглянуть другими глазами. Так что история не повторится, за исход дела мы совершенно спокойны: всё произойдёт буквально в считанные часы, мы бросим на Париж двадцать пять парашютных полков. Десятки частей в самой метрополии только ждут сигнала к выступлению.
Тэйер немного подумал и спросил:
– Вы сказали, что ждёте помощи от Вашингтона. Нельзя ли уточнить, о какой помощи идёт речь?
– Можно уточнить, – согласился генерал. – У нас одна-единственная просьба: как только радио Парижа объявит о победе восстания, незамедлительно признать нас официально. С некоторыми государствами мы уже договорились, с другими ведутся переговоры. Поддержка Вашингтона для нас чрезвычайно важна.
Генерал замолчал, ожидая, что скажет на это полковник Тэйер. Но тот не проявлял никакого желания дать какой-то ответ. И Ришелье, помедлив, сказал:
– Мы намерены послать в Вашингтон своего представителя. Ваши сенаторы должны понять, что мы от своего не отступимся. Поднимаются сотни тысяч патриотов, возмущённых отступничеством Парижа. Будут жертвы, – это понятно, но кровь прольётся не напрасно. И мы надеемся, что наши друзья, если они настоящие друзья, не оставят нас своей поддержкой.
Ришелье устало откинулся на спинку кресла. Он выговорился и чувствовал какое-то опустошение. К тому же его злило, что полковник ему, генералу, задавал вопрос за вопросом, как следователь, а он должен был скрывать своё раздражение и терпеливо отвечать. В последний раз затянувшись папиросой, он бросил её в пепельницу.
– Мне больше нечего сказать, дорогой полковник. Слово за вами.
– Что ж, думаю, Вашингтон не станет возражать против вашего представителя, – ответил полковник. – Там же договорятся и обо всём остальном.
Как ни странно, сдержанный ответ Тэйера вдохнул в генерала бодрость. Пожалуй, если бы американец ответил более пространно и определённо, Ришелье поверил бы ему меньше.
Проводив гостя, генерал посмотрел на часы. В десять часов он ждал полковника Франсуа, оставалось полчаса. Ришелье взял со стола донесение, которое ему принесли за несколько минут до прихода Тэйера. По мере того, как он читал, лицо его становилось всё более жёстким. В донесении сообщалось, что в семь часов утра к полковнику Франсуа прибыл господин Жерар. Очевидно, полковник даром времени не терял. Пока генерал старался склонить на свою сторону вашингтонского гостя, полковник Франсуа просвещал Жерара. Так, так!
Не успел Франсуа поздороваться, как генерал, глядя ему в лицо, добродушно сказал:
– Вы себя совсем не щадите, дорогой полковник, звонил вам рано утром, но уже не застал. Вы что, уезжали куда-нибудь?
– Нет, был дома. В семь часов приезжал Жерар. Пили с ним чай, завтракали. Он рассказал, как ездил с вами на охоту, – так же доброжелательно ответил полковник.
Конечно, Жерар не для того навестил полковника, чтобы поделиться с ним впечатлениями об охоте, куда важнее ему было перед отъездом в Париж услышать, что происходит в военных кругах Алжира. Жерар знал, что Франсуа не только один из тех офицеров, кто верен Центральному правительству и кому можно доверять, но ещё и видный работник разведывательного бюро Генерального штаба. Трудно было найти человека более осведомлённого в делах Алжира. Беседа была весьма доверительной и продолжалась около трёх часов. Франсуа рассказал Жерару всё, что знал об ОАС и намеченном в ближайшие дни перевороте. Но не сообщать же об этом Ришелье.
– Мсье Жерар только недавно покинул меня, – добавил полковник.
Генерал с трудом скрыл своё разочарование. Он не ожидал такого прямого ответа. Нет, эту рыбку, видно, не так-то просто поймать. Пришлось переменить тему разговора.
– Какие новости о докторе?
– Особенных никаких. Вчера в два часа появился в больнице. Позднее его навестила… кто бы вы думали? – супруга Бен Махмуда, мадам Лила…
– Кто-о? – не удержался генерал. Он был крайне поражён, этого ещё не хватало!
– Мадам Лила, – спокойно повторил полковник, – а под вечер доктор вышел из дома…
– Можете, полковник, больше не беспокоиться о докторе! – вдруг взорвался генерал. – Я сам займусь им!..
Франсуа с удивлением посмотрел на генерала: что бы это значило? Хотел было спросить о причине такого неожиданного приказа, но передумал. Генерал и так почему-то был взбешён, не следовало ещё больше раздражать его. Полковник стиснул зубы и промолчал.
3
Из столовой вышла Малике, Рафига поспешно вскочила с кресла, – ей показалось, что это Фатьма-ханум. После целого дня беготни ужасно хотелось спать. Но разве ляжешь, когда в доме гости? Сидя в кресле, она дремала, поклёвывая носом…
– Ну, что ты вскочила, глупенькая, устала? – ласково спросила Малике. – Иди, посиди со мной.
Малике была привязана к этой умненькой, быстрой девушке, и ей захотелось хоть немного отвести с ней душу.
Рафига тихонько вдохнула, – она жалела молодую госпожу, – присела на краешек дивана.
– Я хочу спросить тебя об одной вещи, Рафига, – сказала Малике. – Только, пожалуйста, скажи мне правду. Хорошо?
– Конечно, барышня, – с недоумением ответила Рафига, торопливо соображая, о чём её хочет спросить Малике. Уж не о Мустафе ли?
– Ты очень любишь Мустафу, Рафига? Не смотри на меня так удивлённо, говори без опаски. По-настоящему любишь?
– Да, барышня…
– И больше никого-никого не любишь?
– А разве сердце яблоко, чтобы можно было разделить его на две половинки?
– Ты права, сердце не яблоко… Но если твои родители не согласятся, как ты поступишь?
– О, они согласятся, я знаю!
– А ты представь на минуту, что не позволят.
– Что ж, – сказала Рафига, подумав, – тогда я поступлю, как велит сердце… и Мустафа.
– Вот ты где уединилась! – в гостиную вошла Лила. В руке у неё дымилась ароматная длинная египетская сигарета. Лила была чуть навеселе. Рафига, увидев её, вскочила с дивана и убежала. Малике была раздосадована: она покинула столовую, чтобы не слушать глупую застольную болтовню, а они сейчас все явятся сюда.
– Не томи ты себя понапрасну, дурочка, – сказала Лила, удобно устраиваясь в кресле. – Наслаждайся сегодняшним днём, вот как я.
– Не знаю, какие он тебе даёт наслаждения, этот сегодняшний день, мне – никаких, – с досадой отмахнулась Малике.
– Ну уж и никаких. Ты ещё девочка, не понимаешь. Эх, мне бы твои годы!
– Ну и что было бы?
– Всех мужчин свела бы с ума, вот что! Ноги свои целовать заставила бы, из туфель шампанское пить!.. Чему ты улыбаешься?
– Широте твоего сердца.
– Ах, широкое, узкое – всё это чепуха! Когда-то и я так же думала, как ты – один-единственный до гроба. Где его возьмёшь, единственного?.. Знаешь, как говорит Омар Хайям?
– Вот как!.. Поняла? А ты что? Осунулась, одни глазницы остались. Разве можно так? – Лила вдруг посерьёзнела, хмель как рукой сняло. Она подошла к Малике и положила руку ей на голову. – Хватит тебе грустить, девочка. Доктор, слава богу, вернулся, жив и невредим, всё ещё устроится.
– Не знаю, – покачала головой Малике. – Я ведь виделась с ним…
– Виделась? – удивилась Лила.
– Ахмед как-то странно вёл себя. Я сказала, что уйду из дома… Ну, и приду к нему… совсем, – тихо с трудом выговорила Малике. – А он ответил…
– Что он ответил? – с испугом спросила Лила.
– Он сказал, что сейчас не время… Что я ему очень дорога, но сейчас не время. Ну, что это за любовь, для которой нужно определённое время? – жалобно спросила Малике.
Лила опустилась рядом с нею, обняла за плечи.
– Ахмед очень честный человек, очень! Кто знает, может он и прав. Потерпи, родная, в любви нужно терпение.
– Лила, не говори никому – ни папе, ни маме, никому! Я всё равно убегу, не могу я здесь больше!
Лилу поразил и испугал решительный горячий блеск в глазах девушки.
– Не говори чепухи, – строго сказала она. – Никуда ты не убежишь. Сиди дома!.. Таков наш женский удел.
– Нет, убегу! – упрямо, со слезами в голосе, повторила Малике. – Я решила!.. Буду работать в больнице. Никто не может мне запретить!..
– Какая ты ещё глупенькая, – сказала Лила, с нежностью погладив Малике по волосам. – Странно, но я тебя люблю.
– Почему странно? – удивилась Малике.
– Действительно, почему странно? – отвечая каким-то своим мыслям, в свою очередь спросила Лила.
Послышался звук отодвигаемых стульев, голоса.
Малике нахмурилась, секунду помедлила и выбежала в другую дверь.
В комнату, беседуя, вошли Абдылхафид и Бен Махмуд. Лила поднялась с дивана.
– Пойдём домой, пока у тебя в глазах не двоится, – обратилась она к мужу. – Остальные политические вопросы решим дома.
Бен Махмуд заискивающе улыбнулся:
– Сейчас, мой ангел, сейчас… Ты поди пока, простись с Фатьмой-ханум. Мы на пять минут всего, не больше. – И, проводив жену глазами, продолжал прерванный разговор: – Да… А дальше он говорит: для вас, говорит, – это для нас с вами, – что совесть, что аппендикс – всё равно. Мы с вами, мол, рабы своей чёрной алчности и у нас нет прав говорить от имени народа. Представляете? До какой наглости может дойти человек!
– Осёл из ослов! Дождётся, я ему покажу, что такое алчность!
– Я бы на вашем месте на порог его не пускал, – услужливо подсказал Бен Махмуд. – Собак бы на него натравил. Кто он такой, чтобы обливать грязью порядочных людей? Жалкий лекаришка! Да за лишнюю сотню франков из Парижа не такого доктора можно пригласить. И потом я вам ещё скажу: генерал против него очень настроен. Он ему такое покажет, что тот забудет, как собственную мать зовут. Как бы конец этой палки вас не задел. Ей-богу, пока есть время, порвите с ним всякие отношения!
Вошли женщины – Фатьма-ханум и Лила. Разговор прервался. Бен Махмуд раскланялся с хозяевами и, взяв жену под руку, ушёл.
Абдылхафид, грозно посапывая, принялся ходить по комнате.
– Правильно сказано: разжиревший осёл начинает лягать хозяина! – громко ворчал он. – Я для него открываю настежь свои двери, а он… На порог не пущу!.. Пусть меня повесят! Ах, идиот, идиот…
Фатьма-ханум догадывалась, кого имеет в виду, муж, но помалкивала. Самое невинное замечание могло обратить гнев Абдылхафида против неё. Однако смирение не помогло. Абдылхафид резко остановился и закричал:
– Ты, дура старая, всему виной! «Пусть приходит… пусть приходит…» Вот и наприходил на нашу голову. Что я тебе говорил? Имя, авторитет, достояние – всё висит на волоске из-за какого-то проходимца!..
Фатьма-ханум понимала: в чём-то, конечно, муж был прав, она всегда потворствовала дочери, заступалась за неё. Да ведь кто знал, что так всё получится, о аллах милостивый!..
– Скажи дочери: если узнаю, что встречается с этим мерзавцем, голову оторву! Обоим головы оторву!
Дверь с треском захлопнулась, задребезжали стёкла.
Фатьма-ханум с убитым видом опустилась на диван. Ну, за что аллах послал ей такое испытание! Ну как ей втолковать? Фатьма-ханум прекрасно знала, что несмотря на кажущуюся покорность, Малике обладает сильным характером. Ни крики, ни угрозы её не испугают. Что делать, что делать?.. Фатьма-ханум повздыхала и пошла к дочери.
Малике, одетая, сидела у туалетного столика. На лице её было такое горькое, по-детски беспомощное выражение, что у Фатьмы-ханум защипало глаза от внезапно нахлынувшей жалости.
– Родная моя, хорошая, – заговорила она, прижимая Малике к своей мягкой пышной груди, – не горячись, детка, всё будет хорошо, даст бог, никто тебе зла не желает – ни я, ни отец.
Малике, повела плечами, освобождаясь от материнских объятий. Голос её прозвучал сухо:
– Что вы хотите от меня, мама?
– Мы хотим, чтобы никакая беда не коснулась тебя, доченька, – Фатьма-ханум хотела пригладить растрепавшиеся волосы Малике, но, встретив её отчуждённый взгляд, только тяжко вздохнула. – Мы хотим, чтобы голос сердца не заглушил в тебе голоса разума. Не сегодня-завтра накажут всех мятежников, и в мире снова настанет порядок и спокойствие. Отец станет министром. А ты сможешь поехать в Европу или, если пожелаешь, в Америку. Не разрушай своё будущее собственными руками, доченька. Из-за доктора ты никого не видишь, не встречаешь, а ведь есть люди не хуже него.
– Ферхад, конечно! – воскликнула Малике. – Не говори мне о нём, мама! Пусть с меня голову снимут, но за Ферхада я замуж не пойду.
– Пойдёшь! – взорвалась Фатьма-ханум. – Посмотрите на неё: это она хочет, а этого не хочет!.. Всю жизнь положила на тебя, неблагодарную, каждую пушинку с твоего тела сдувала. Так ты меня за все заботы благодаришь?
– Мамочка, ты хоть пойми меня!..
– Что понимать? Всё понятно! А если не снесёт головы твой Ахмед, что тогда? Хочешь вдовью одежду надеть? Возьмись за ум! Утраченной чести не вернёшь.
– Мама!!!
– Замолчи! Что – «мама»? Чего тебе, прости господи, не хватает? Какое богатство накопили – всё ведь для тебя!
Не надо мне вашего богатства! Отдайте его кому угодно. Только счастье моё не губите…
– Замолчи, говорю! Кто твоё счастье губит?
– Вы с отцом губите! Из страха перед генералом губите!
– Будь вы неладны все вместе – и генерал, и ты… – Фатьма-ханум заплакала, громко всхлипывая и сморкаясь.
– Не надо, мама, – сдержанно сказала Малике. – Лучше поговори с отцом. Пусть в погоне за своим благополучием не толкает меня в пропасть. – В дверь просунулось багровое от гнева лицо Абдылхафида.
– Ты что сказала, бесстыжая? Для тебя какой-то проходимец дороже отца с матерью?
– Папа, ты… – попыталась объяснить Малике. Абдылхафид побагровел ещё больше, казалось, с ним сейчас же случится удар.
– Замолчи, пока у меня терпение не лопнуло! – гневно заорал он, готовый броситься на дочь с кулаками.
Испуганная Малике прикусила язык. Несколько секунд Абдылхафид стоял, тяжело дыша и дрожа от ярости. Посмотрел на жену и, уже скрываясь в дверях, язвительно пробормотал:
– Плачь, плачь сильнее!
Фатьма-ханум тяжело поднялась, отёрла рукой глаза.
– Хватит! Или он добровольно откажется от тебя или пожалеет, что на свет родился! Я немедленно пойду к нему! Сейчас же пойду!
Малике ничком упала на кровать и дала волю слезам.
4
Рафига подходила к Касбе. Девушка торопилась, однако, ноги не слушались её. Чем ближе было до контрольного поста, тем медленнее и неувереннее становился шаг. Казалось бы, что особенного – пройти ворота. Не в первый раз она идёт, знает все здешние порядки, а всегда волнуется.
Высокая стена колючей проволоки, по которой пропущен электрический ток, отделяла новый город от Касбы. Рафига ненавидела эту стену и будто физически ощущала, как впиваются железные шипы в её тело.
– Ух, проклятая! Дожить бы до того дня, когда от тебя и следа не останется!
Из дощатой караулки, расположенной у ворот, доносились выкрики и смех солдат.
Обычно идущих в Касбу обыскивали у ворот двое солдат и женщина в военной форме; процедура была довольно унизительная. Подходить к воротам полагалось по три человека – один за другим, – подняв вверх руки. Разговаривать в это время категорически запрещалось. По требованию солдат надо было беспрекословно открывать сумки, развязывать узлы и высыпать содержимое прямо на землю. Солдаты проверяли карманы, шарили за пазухой, порой велели даже снимать обувь. Порядок был общий для всех алжирцев, будь то мужчина или женщина.
Возле ворот сейчас никого из алжирцев не было, а Рафиге очень не хотелось одной подходить к солдатам, терпеть их откровенно ощупывающие взгляды, слушать бесстыдные слова. Делая вид, что поджидает кого-то, она остановилась, посматривая по сторонам, как назло никто не шёл ни в Касбу, ни из Касбы… Догадываясь о причине её замешательства, солдаты у ворот оживились, предвкушая развлечение. Один крикнул:
– Иди, эй!.. Иди, не бойся!
Рафига решилась. Перекинув ремешок своей красной сумочки через плечо и закусив зубами чадру, она подняла руки и шагнула к воротам. Солдаты, переговариваясь и грубо посмеиваясь, уставились на неё. Рафига старалась не обращать на них внимания, бодрилась, но колени её дрожали, в животе посасывало.
Здоровенный детина с широким лицом выступил вперёд и приказал:
– Открой лицо!
Рафига разжала зубы, края чадры разошлись в стороны.
– Ого! Красотка! Черноглазая! – раздались восхищённые возгласы солдат.
Рафига обожгла их гневным взглядом и отвернулась.
Мигнув товарищам, тот же широколицый снова приказал:
– Открывай сумку!
Девушка покорно выполнила приказание.
Громадной, как верблюжья ступня, ручищей солдат покопался в сумочке. Сам же защёлкнул её, нахально глядя в лицо девушки.
– Под чадрой проверь! – подсказали ему приятели.
Солдат легонько похлопал Рафигу по одному боку, по другому, и вдруг с силой сжал широкими ладонями маленькие тугие груди девушки.
У Рафиги зашлось сердце от стыда и отвращения. Она с ненавистью ударила солдата сумкой по голове и, не говоря ни слова, быстро прошла в ворота. Солдаты заржали ей вслед, засвистели, затопали ботинками.
Пылающая от негодования Рафига проклинала солдата, поминая его родню до седьмого колена. Она была так зла, что чувствовала себя способной перегрызть зубами горло негодяю. Сердце её словно хотело выскочить из груди.
– Чтоб ты сдох, проклятый! – ругалась она. – Чтоб тебя шакалы сожрали, ублюдок!
– Ну, ну, дочка, – сказал какой-то прохожий, – не ругайся, некрасиво так.
Рафига удивлённо посмотрела ему вслед, ей казалось, что ругается она про себя. Постепенно девушка успокоилась, ей стало легко и весело, вокруг были только свои, нигде ни солдата, ни полицейского. Касба! Найдётся ли хоть один алжирец, равнодушный к этому слову! Для европейцев старый город был чем-то вроде этнографического музея, давал испытать им приятное чувство превосходства. Можно было сделать кислую мину, удивлённо поднять брови, презрительно улыбнуться. Европейцы осматривали самые потаённые уголки Касбы и неизменно морщили носы: «Бывает же такое невежество!.. Темень, грязь, нищета. И ещё кричат о самостоятельности… Вот болваны!»
Да, Касба неприглядна. Ни широких улиц, ни высоких зданий, ни богатых магазинов, ни роскошных ресторанов, кафе, кинотеатров, улочки её тесные, кривые, в ухабах и очень грязны. Вся Касба занимает не многим больше площади, чем поместье Шарля Ришелье на морском берегу. Однако здесь находят приют десятки тысяч людей. Если бы выселить всех жителей Касбы из их жалких лачуг и вместо них разместить овец, животных поместилось бы, пожалуй, меньше. Как же не быть грязи?!
Приземистые, лепящиеся друг к другу домишки, крохотные дворики, узкие скрипучие лестницы – всё это было старое, ветхое, облезлое. Что-то разваливалось до основания, что-то ремонтировалось, но нового не строилось ничего. Видимо, поэтому облик Касбы не менялся со временем, она оставалась всё той же древней, бедной Касбой. И всё равно люди любили Касбу, не чувствовали её сумеречности, не возмущались грязью. Разумеется, алжирцы знали цену свету и чистоте, но простором и чистым воздухом владели пришельцы, а истинным хозяевам осталась только Касба. Могли ли они по любить её, не дорожить ею?
Нищета в старом городе начиналась у самых ворот. Вот две женщины, завернувшись в рваные чадры, сидят на земле, протянув за подаянием руки. Возле одной из них – маленькая девочка. Она только-только научилась ходить, а нищета уже оставила на ней свой след: тельце – одни косточки, ножки и ручки не толще прутика, грязное измождённое личико, слипшиеся волосёнки торчат во все стороны. И одета она в немыслимое рванье, на котором заплат больше, чем самого платья. Почему она нищенствует, где её отец? Кто знает! Может погиб на поле боя, а может быть, гремит кандалами в одной из тюрем.
Позади женщин – старик на коленях, рядом с ним – ржавая пустая миска.
Смешавшись с толпой, Рафига шагала по одной из трёх тесных улочек Касбы. Белые чалмы, красные фетровые фески, белые и чёрные чадры двигались ей навстречу сплошным потоком. И как ни спешила девушка, шаг пришлось замедлить. Возле длинного ряда лавчонок сидели на корточках, стояли и прохаживались люди. Невозможно было разобрать, кто продаёт, кто покупает. Продавали поношенную одежду, старую посуду, курево, спички, горох, кишмиш. Всё добро торгующих можно было легко погрузить на одного голодного ишака, но они надеялись что-то выручить; с настойчивостью и жаром зазывали покупателей, предлагая свои жалкие товары.
Рафига дошла до рядов, где торговали тканями. Здесь и французский бархат, и английская шерсть, и японский шёлк, и американский нейлон, только вот покупателей нет, и торговцы, бессмысленно перегоняя костяшки счетов, тревожно думают о том, как будут рассчитываться с французскими кредиторами из нового города: война многим из них облегчила карманы.
Неподалёку от мечети Рафига увидела полковника Франсуа и Бен Махмуда. Переговариваясь, они шагали неторопливо, по-хозяйски, не обращая внимания на любопытные взгляды окружающих. Рафига сильно недолюбливала Бен Махмуда.
– Будь ты проклят вместе со своими очками! – пожелала она ему в спину и пошла дальше.
Даже в самое оживлённое время дня в Касбе трудно было встретить европейцев. Исключение составляли только те французы и испанцы, которые сдружились с местным населением, такие же бедняки. Однако полковник Франсуа через каждые день-два регулярно появлялся здесь. Приходил один, без солдат. Какие дела привлекали его в старый город? Люди об этом не знали, каждый мог строить только собственные предположения.
За кувшинным рынком Рафига свернула в совсем узкую улочку, стиснутую высокими глухими стенами глинобитных заборов, и остановилась у зелёной калитки. Пока она колебалась, входить или не входить, калитка, скрипнув, отворилась. Рафига вздрогнула, отступила, прижавшись к стене. Вздрогнула от неожиданности и вышедшая женщина в белой чадре. Всмотревшись, она воскликнула:
– Ой, Рафига-джан!.. Ты ли это, козочка моя? Что же ты стоишь так? Заходи!..
Это была Хатиджа, мать Мустафы.
Рафига переступила через порожек.
В тесном дворике хлопотали женщины, готовили товар для базара. Одна сушила выстиранную одежду, другая что-то штопала, третья молола крупу для кус-кус, четвёртая пряла шерсть. Даже оборванные босоногие детишки и те не слонялись без дела. И хоть Рафига запахнула чадру, её узнали. Женщины, поглядывая на неё, понимающе улыбались. Что ж, Мустафа хороший парень, скромный, он достоин самой лучшей девушки.
По скрипучей крутой лесенке Рафига поднялась в балахану, где Мустафа жил с матерью.
– Рафига! – обрадовался парень. Он сидел на постели, правая нога его была забинтована. – Долго ты заставила себя ждать, что, не могла вырваться?
– Я скоро вернусь, дети, – сказала Хатиджа, оставляя их наедине.
Мустафа поманил девушку.
– Иди сюда, Рафига. Сядь поближе. Пожалуйста!
– Ай, какая разница – сидеть или стоять.
– Пожалуйста, садись. А не то я встану! – Мустафа опёрся на руку, делая вид, что собирается встать.
Одним прыжком Рафига очутилась возле него.
– Ты что делаешь, дурной? Мало тебе, что ли? Сиди уж спокойно!
Мустафа обнял девушку, по телу Рафиги разлилась горячая волна. Не признаваясь сама себе, она трепетно ждала встречи с любимым, чувство её к Мустафе разрасталось с каждой минутой, приближающей долгожданный день. То ли долгая разлука, то ли тревога за будущее разжигали любовь девушки, но никогда прежде Рафига не испытывала такой нежности к этому доброму, сильному и ласковому парню. Сердце её билось неровными толчками, сегодня она была совсем иной: не вырывалась, не сдерживала пылкого Мустафу, не говорила: «О, аллах, как ты себя ведёшь!», а сама прижалась к нему и готова была ответить на его поцелуй. Первым опомнился Мустафа. Он вдруг смущённо отпустил девушку.
Несколько минут они сидели молча, растерянные, не глядя друг на друга. Потом Мустафа спросил:
