Текст книги "Азия в огне
(Фантастический роман)"

Автор книги: Клод Фели-Брюжьер

Соавторы: Луис Гастин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

X. Ковалевская

В то время, как её товарищи входили в палатку, молодая девушка осталась сзади, чтобы переговорить украдкой с китайским офицером, и, притаившись за портьерой, прислушалась, не окликнет ли кто-нибудь из своих.

Полутьма помогла её намерениям, – и в самом деле пленники сначала не заметили её отсутствия.

Вскоре к ней вернулся китайский офицер и сделал знак следовать за ним.

Он поспешно проводил ее в ту же самую палатку, где состоялось свидание пленников с Тимуром. Черной стражи там больше не было.

– Подождите здесь! – сказал офицер.

Молодая девушка уселась на нечто вроде массивного сундука, украшенного резьбой, и закрыла лицо руками, как бы для того, чтобы лучше сосредоточиться. Поступок, на который она решилась без ведома своих товарищей, был внушен ей сознанием полной безнадежности их положения. Разумеется, все, чего она могла надеяться достигнуть, это – продления тяжелой агонии, только на это и могло удаться склонить железную волю «Господина». И она делала невероятное усилие сдержать свое нервное напряжение и сохранить полное присутствие духа во время разговора, который ей предстоял.

Надя все еще сидела в своей удрученной позе, когда появился снова китайский офицер, неся большой белый платок из шерсти и шелку.

– Я вас провожу к тому, кого вы желаете увидеть. Но вы должны этим закутать свое лицо, во-первых, для того, чтобы не быть узнанной, во-вторых, для того, чтобы не видеть, куда мы пойдем. Это – условие!

Девушка встала, кивком головы выразила свое согласие на все и беспрекословно позволила обернуть платок вокруг своей головы так, что лицо её было совершенно закрыто.

Взяв ее за руку, офицер в продолжение нескольких минут вел ее по дороге, которая показалась ей очень запутанной. Она чувствовала только, что прошла через несколько зал, несомненно, пустых, так как вокруг неё царило глубочайшее молчание, нарушаемое только слабым шумом их шагов по толстым коврам.

Затем её проводник остановился, отнял руку и удалился, и чей-то голос ей сказал:

– Снимите ваше покрывало!

Вся трепещущая, несмотря на старания быть спокойной, молодая девушка быстро сбросила платок.

Она стояла перед Тимуром, полулежащим на груде подушек.

– Что вам от меня угодно, сударыня? Быть может, вы приносите мне ответ ваших сотоварищей?

Надо было отвечать.

Она вдруг почувствовала, что слишком понадеялась на свои силы. Нужно было отказаться от всякого внешнего самообладания. И она заговорила прерывающимся голосом, задыхаясь, сопровождая свою речь лихорадочными, непроизвольными жестами, с горящим лицом, почти отчаянное одушевление которого особенно к ней шло, делало ее удивительно красивой.

– Я прихожу по собственному желанию… Вы отгадали, что я женщина, и это должно вам объяснить мою слабость, мое волнение… Ваши речи потрясли меня… Все, что вас окружает, что от вас исходит – так странно, так необычайно… Я сбита с толку, оглушена, охвачена головокружением… Смерть!

Я столько раз смотрела ей в лицо, что больше не боюсь уже её. Мы сами ее призывали, когда нас вели сюда. Мы благословляли бы небеса, если бы она пришла! Почему же смерть, которою угрожаете нам вы, пугает меня?! Моя душа колеблется, растерянная, между ужасом и влечением… Я ничего не понимаю! Изменить моим друзьям, Европе – нет, никогда! Но я восхищаюсь, я трепещу! Неведомая сила увлекает меня!.. Я пришла сюда не только для того, чтобы спасти моих друзей, но чтобы освободить и самое себя от какого-то непостижимого чувства. Но я хотела бы, чтобы земля разверзлась и поглотила меня!

На лице молодой женщины отражалось все её душевное состояние, рука машинально, то и дело, прикасалась к вороту платья, как бы желая устранить причину, мешающую свободно дышать.

По мере того, как она говорила, лицо Тимура прояснялось, привычная суровость его смягчалась. Эта перемена не ускользнула от девушки, как взволнована она ни была.

Инстинктом женщины она почувствовала, что из этой борьбы, где её пол проявляет свою силу, заключающуюся именно в увлекательной слабости, она может выйти победительницей, только признав себя побежденной.

Усилие принести роковую жертву собою было так жестоко, что жгучие слезы выступили на глаза молодой девушки, дрожащие ноги не могли её больше держать, и она почти упала на колена, закрыв лицо руками. Тимур сделал невольное движение, как бы желая встать, но ограничился тем, что придвинулся к ней несколько ближе и, не говоря ничего, стал ждать. Это продолжительное молчание вернуло Ковалевскую к сознанию положения, и она прошептала:

– Зачем противиться судьбе… В сущности, у меня нет ни друзей, ни отечества…

И, помолчав, она прибавила как бы про себя:

– При том же азиатская кровь течет и в моих жилах!..

Тимур поднялся.

– Азиатская кровь?! – воскликнул он.

– Да, мой дед был туркменский офицер!

Тимур живо приблизился к девушке и отвел ее руки от лица – с силой, но без резкости.

– Искренна ли ты, о, женщина?.. Сердце мое некогда было затронуто вами… вы не заметили тогда?.. Я ничего не забыл… И вот, увидев вас, я как бы переживаю вновь мою молодость… У вас – азиатские предки, и сами вы – полька. Как назывался ваш дед, туркмен?

– Он был полковник русской службы и назывался Рахмед!

– Рахмед, который начальствовал в Самарканде и был убит во время войны с турками?

– Да.

– Так вы в самом деле моей расы и крови великого Тимура! Рахмед – брат моей матери!

Голос Тимура звучал торжеством.

– Не боритесь же тогда с нами и с самой собою!.. Доверьтесь судьбе! Не почувствовали ли вы, что я вас все еще люблю, что я не переставал вас любить?

Если бы молния упала к её ногам, девушка была бы не более поражена, как словами Тимура– «Рахмед был братом моей матери».

Она почти не расслышала последних слов Тимура, хотя и ожидала их, так как во время первой же аудиенции у могущественного «Господина» отгадала его тайное влечение к себе и на нем основала свой план спасти своих товарищей, поддерживая в Тимуре надежду, что со временем сможет ответить на его любовь. Но что ее смутило, чего она не предвидела, и что сделало ее безгласной и беззащитной – это неожиданно открывшийся факт их близкого родства, кровной связи – совершенно неоспоримой и совершенно непредвиденной.

Так вот почему она испытывала больше изумления и восхищения, чем страха и ужаса от недавно пережитых ею, непостижимых впечатлений, вот почему могла возникнуть в ней идея её безрассудной, почти безумной попытки.

Тимур продолжал:

– Ты моей расы, девушка! И я люблю тебя! Будь мне товарищем в моей божественной миссии. Как солнце освещает мир, так твоя красота будет озарять мое великое и роковое деяние. Ты будешь сопротивляться бесплодно, так как сама судьба тебя толкает навстречу мне, и ты уже веришь в меня. Больше, чем узы крови, чем одинаковое происхождение, нас влечет друг к другу сродство натур и умов, и ни время, ни пространство не могли ослабить в моем сердце следов твоего очарования… И ты сейчас пришла ко мне сама, по собственному желанию, как льнет магнит к железу, волна к берегу… Я люблю тебя, а ты меня полюбишь, потому что понимаешь мое значение… Мое величие не возбудило в тебе ненависти… Несмотря на привитые тебе предубеждения, ты отделилась от твоих друзей и послушалась таинственного веления, которому повинуюсь, и я и которое нас соединит навек. И голос мой будит в твоей душе сочувственный отзвук… Я это чувствую, я это вижу…

Ковалевская беспомощно опустилась на ковер. Она была в обмороке.

Тимур поднял ее, понес и уложил на подушки, на которых сидел сам, ожидая её прихода.

Тесный галстух плотно охватывал шею молодой женщины. Он осторожно разрезал его своим кинжалом, вместо того, чтобы развязать, и вскоре легкая краска появилась на лице её.

Она открыла глаза. Тимур, склонясь к ней, коленопреклоненный, сжимал её руку в своих и тихо говорил:

– Успокойся, дитя мое… Тимур, повелитель мира, тебя любит и почитает. Ты будешь королевой Азии. Я благословляю Будду, направившего тебя ко мне, и клянусь тебе его именем, что над тобой не будет сделано никакого насилия. Я назову тебя своей только тогда, когда ты сама этого захочешь!

Еще плохо оправившись от волнения, девушка приподнялась. Но она уже начала яснее отдавать себе отчет в случившемся. Она долгим взглядом окинула Тимура у её ног и, не прерывая, слушала его речи. Способность ясно рассуждать вернулась к ней вполне.

«Да, он любит меня искренно, – сказала себе она. – Это непохоже на мимолетную прихоть… Скоропроходящая симпатия не склонила бы таким образом его гордую голову передо мною… Я сделала лучше, чем смела ожидать, и я должна идти до конца! Нужно продолжать играть мою роль, чтобы спасти моих друзей!..»

Она не отняла своей руки у Тимура. Загадочная улыбка время от времени появлялась на её устах.

– Пусть будет так! – сказала она, наконец, чтобы ответить на вопросы, которых нельзя было избегнуть: – Я сознаюсь, что меня увлекает нечто роковое… Все подтверждает ваши слова… В конце концов, как я могла бы противостоять вашему могуществу, раз мы – так, или иначе – в ваших руках… Притом же меня слишком поражают ваши великие замыслы для того, чтобы я могла отнестись к ним враждебно. Но, если вы хотите, чтобы я от души поверила вашему отношению ко мне и тому, что вы в самом деле хотите приобщить меня к вашему могуществу – могу ли я сейчас же испробовать силу данной мне вами власти?

– Говорите; вы не получите отказа ни в чем!

– Переходя на вашу сторону, я изменяю своим друзьям, я покидаю Европу!.. Но я не хочу, чтобы они подумали, что я забыла о них. Очень может быть, что, узнав все, они станут ненавидеть и презирать меня… Пусть!.. Но я не хочу, чтобы они умерли… Подарите мне их жизни!

– Но если они будут тебя ненавидеть, зачем тебе нужны они живые?

– Я хочу этого!

– Мы их принудим следовать за нами и потом, волей, или неволей, они тоже перейдут на нашу сторону!

– Никогда. Ничто не заставит их служить вам против Европы!

– Тогда они умрут!

– Именно этого-то я и не хочу. Я хочу, чтобы они жили.

Не обещали-ли вы мне сейчас, что никакая моя просьба не встретит отказа?

– Я не имею никакой личной причины отказать тебе в этом, – сказал Тимур: – и я хотел бы исполнить свое обещание… Но могу ли я предохранить их от ярости лам?

– Как?.. Вы, «Господин»? Вы должны бояться лам? Я не могу этого допустить! И если мои друзья умрут, я умру тоже, так как не хочу жить забрызганная их кровью!

Ковалевская гневно выпрямилась.

– Будь по-твоему! – воскликнул Тимур: —Придется еще нескольким ламам лишиться голов… И ты права, – европейцы должны присутствовать при моем торжестве… и при твоем… быть может, мне еще удастся убедить Меранда…

– Что это значит?

Но Тимур не пожелал объяснить больше. Он, не отвечая, ударил в гонг, вымолвив:

– Время не ждет!.. Ты должна сбросить эту мужскую одежду и надеть соответствующую!

Вошел слуга, которому он сказал несколько слов; затем, обратившись еще раз к молодой девушке, он произнес:

– Ступай за этим рабом и распоряжайся там, куда он тебя проводит. Все, что принадлежит Тимуру, принадлежит и тебе. Тебе будут повиноваться, как мне самому!..

Когда он оканчивал эти слова, портьера отодвинулась вторично, пропустив богато одетую по-татарски девушку. Её черные волосы, вырываясь из-под маленькой золотой шапочки, роскошными волнами струились по её плечам, ниспадая до колен.

И черты её, и цвет её нежной кожи поражали совершенством.

– Капиадже, – обратился Тимур к этому очаровательному видению: —подойди ко мне, дочь моя! Ты будешь служить этой женщине, как матери. Она тебе родная по крови. Вы должны полюбить друг друга, потому что я вас люблю, и вы меня любите… Поведи ее к себе и одень ее в самые роскошные одежды!

Капиадже с удивлением взглянула на своего отца и молодую женщину, которая не могла не улыбнуться этому цветку, столь необычно распустившемуся среди воинственного лагеря.

Но последующие слова Тимура охладили её настроение.

– Как только вы переоденетесь, вы вернетесь ко мне, сюда. Я хочу, чтобы вы сами объявили Меранду и другим пленникам, что их жизнь спасена!

– Я? – вскричала молодая женщина: —Это невозможно!

– Ступайте и поспешите!

– О, нет, нет!.. Избавьте меня от этого стыда!.. Я не могу показаться им! И еще для того, чтобы самой сообщить им весть, которой они не примут как милость!

– Отказавшись идти об руку со мною, вы станете изменницей! Вы измените своей расе, своим предкам. Я хочу, чтобы они узнали, кто вы, каково ваше происхождение… кому обязаны жизнью. Такова моя воля!

И хотя последнее заявление было сделано тоном формального приказания, на которое не должно быть возражений, девушка не могла сдержать протестующего жеста.

Она хотела просить его еще, но раздался второй удар в гонг, и в комнату вошли офицеры. Она последовала за увлекавшей ее Капиадже.

XI. В Самарканд

Около часу спустя после этой сцены, Меранд и его товарищи должны были еще раз явиться в палатку, где они были приняты Тимуром. К ним пришел китайский офицер, чтобы их туда проводить в то время, когда пленники в ужаснейшем беспокойстве спрашивали себя, что могло случиться с их спутницей.

Следуя за ним, пленники осыпали его расспросами о молодой девушке, но «сын небесной империи» не пожелал удовлетворить их любознательности.

– Она сама не могла уйти! – вскричал Боттерманс, обращаясь к Меранду: —Ее похитили! Я уверен в этом!

В зале они увидели ту же стражу и тот же церемониал, что раньше.

– Возможно, что и так! – согласился капитан, пытаясь успокоить волнение своего друга.

– Это несомненно, несомненно; ведь этот китаец нисколько не изумлен и не встревожен её отсутствием среди нас!

– А я надеялся, что мы найдем ее здесь, – заметил Ван Корстен: —но я начинаю думать, как и наш друг Боттерманс, что она не случайно отсутствует, так как её нет, и её отсутствие никого не удивляет!

– Люди Тимура, по-видимому, знают, что она в надежном месте!

– Зачем бы ему разлучать ее с нами? Неужели вы подозреваете его, Меранд?.. Следовало бы нам знать это!..

– Успокойтесь, Боттерманс… Тимур узнал ее, как узнал и меня… Он встречался с нами в Европе и знает кто мы. Для него она не первая встречная!..

Меранд был прерван внезапным движением стражи, выстроившейся цепью вокруг стен залы.

Пленники направили свои взоры в глубину палатки, где раздвинутая невидимыми руками портьера пропустила самого Тимура.

– Наконец! – пробормотал Боттерманс.

Тимур был не один. Он опирался на плечо женщины, двигавшейся неуверенною походкой, с лицом, почти вплотную закрытым вуалью, концы которой она придерживала на груди судорожно стиснутыми руками.

Эта женщина была Ковалевская. Сначала её не узнал никто из оставшихся в живых членов миссии, и даже Боттерманс не обратил на нее внимания, занятый исключительно видом этого «Господина», властителя их судеб, у которого он собирался вырвать объяснение по поводу исчезновения их спутницы.

Европейцы, между прочим, так привыкли видеть молодую девушку только в мужском костюме, что им не могло и в голову придти искать ее под этим покрывалом, окутывающим робкую, едва стоящую на ногах женщину. И вот – глубокое молчание прервал громкий, повелительный голос Тимура.

– Я вновь призвал вас к себе для того, чтобы сообщить вам о перемене моих намерений относительно вас, вследствие некоторых новых обстоятельств.

– Что? Что?.. Не собирается ли этот варвар предложить нам свободу и свое королевство? – пробормотал неисправимый доктор, пользуясь паузой, которую сделал Тимур, подчеркнув свое заявление.

– Вы останетесь моими пленниками и будете сопровождать меня, несмотря на ваше нежелание, так как вы отказались служить мне. Но я дарую вам жизнь и хочу, чтобы все знали – кому вы этим обязаны… Вы обязаны той, которая была вашей спутницей и товарищем!

– Боже! – вскричал Боттерманс.

– Да, ей, внучке Рахмеда, брата моей матери! Ей, в чьих жилах течет кровь Тимура Великого, и которая поняла величие моего призвания!

Крик изумления вырвался одновременно у всех четырех пленников.

Боттерманс сделал шаг вперед с искаженным лицом.

– Надя!.. Надя!.. Возможно-ли это?!.. Вы покинули нас?.. О, как это гадко!

Меранд и Ван-Корстен удерживали своего друга, но их возмущенные взоры с негодованием устремились на молодую женщину, которая только еще больше побледнела под своей вуалью.

Тягостное молчание последовало за этим гневным возгласом, который выразил всю боль, испытываемую европейцами.

Девушка почувствовала, что её жизнь и жизнь её друзей зависит от этого мгновения, которое всем им показалось вечностью. Она инстинктивно ощущала на себе взгляд Тимура, еще не вполне уверенного в ней.

Она сделала над собою страшное усилие и выпрямилась. Быстрым движением она сбросила вуаль и гордо подняла свою прекрасную голову.

На губах её появилась улыбка, жгучая краска ударила ей в лицо. Она сделала шаг вперед и схватила руку Тимура, как бы для того, чтобы подтвердить этим дружественным жестом истину только что произнесенных им слов. В то же время взгляд, полный неизъяснимой усмешки и нежности, устремленный ею на Боттерманса, поверг поэта в состояние страха и надежды.

На пожатие руки молодой девушки успокоенный Тимур ответил страстным пожатием.

Тогда, оставя укрощенного шведа, она перевела взор на Меранда и подняла палец к губам – не то как бы моля о прощении, не то как бы предупреждая своих друзей, что следует молчать.

В эту минуту, когда самые простые вещи получали подавляющее значение, даже Ван-Корстен, самый спокойный из всех пленников, и тот замолчал в смущении, не чувствуя на этот раз желания излагать в красноречивых образах мысли, вихрем проносившиеся в его мозгу.

«Что значит этот союз? мысленно спрашивал он себя. Хитрит ли она, чтобы этим нам помочь, или это настоящая измена? Все, что мы видим, и все, что мы услышали, в том числе и этот её наряд, показывает, что она решила порвать с миссией безвозвратно! Но если это так, если ничто больше не связывает ее с нами – зачем ей наша жизнь, которую она хочет сохранить, вместо того чтобы, наоборот, избавить себя от нас»…

Не менее встревоженный, чем товарищи, и даже еще более ясно замечающий, чем они, противоречие отступничества Нади и её милосердия по отношению к ним, Меранд был совершенно не в силах произнести хотя бы одно слово. Он хотел, однако, предложить один вопрос молодой девушке, но, по знаку повелителя, к ним приблизилась стража, чтобы увести его и остальных пленников.

Однако Тимур, который невозмутимо наблюдал признаки волнения на их лицах, остановил его знаком головы и бросил ему, как вызов, слова: – Мы увидимся в Самарканде!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Желтое нашествие

I. Тимур и Надя

Два месяца спустя, Тимур занял Самарканд. Русская армия не в состоянии была задержать желтого нашествия. Атакуемые с севера ордами азиатской конницы, захваченные в центральной Азии набегом огромных китайских полчищ, русские были предоставлены остальными европейскими державами самим себе. Эти последние думали, или делали вид, что думают о движении на востоке, как о чем то, не имеющем особенной важности и направленном преимущественно против России и её стремления к господству в Азии. Тогда русские очистили центральную Азию, сосредоточили свои силы на Кавказе, и царь разослал воззвание ко всем государствам Европы, в котором заявил, что всей Европе угрожает желтая опасность.

Победитель русских, Тимур, знал, что им сделан только первый славный шаг, и что ему предстоит еще нападение на остальную Европу, и что это-то и будет решающим моментом ужасного столкновения двух миров. Он уже не мог ни остановить, ни даже замедлить удара и должен был использовать подъем первого порыва у своих неисчислимых полчищ раньше, чем европейские армии успеют соединиться. Он рассчитывал на неуверенные действия правительств, на внутреннюю рознь государств, несмотря на их внешнюю объединенность в интернациональную федерацию. Он рассчитывал также на то, что благосостояние и богатая, удобная жизнь расслабили европейцев.

Но прежде всего Тимур желал поразить воображение толпы, следовавшей за ним. Он решил публично короноваться императором Азии, у гробницы Тимур-Ленка, своего предка. Для этого он созвал в Самарканд всех главных военачальников своих полчищ и отдал приказ беспрепятственно впустить в город все ближайшие войска.

Желтые собрались туда со всех сторон, и вот, перед целым миллионом народа, азиатский завоеватель отпраздновал торжество, долженствующее дать понятие его армии и далекой Европе о всем величии его замыслов.

После искупительных церемоний, долженствующих очистить Самарканд от иноземного поругания, великий Лама из Лхасы, исторгнутый желтым нашествием из своего таинственного уединения и окруженный множеством лам и бонз, проводил Тимура на эспланаду, доминирующую над городом. Там, на очень высоком помосте, был установлен Кок-Таш, седалище из цельного куска белого мрамора, служившее некогда троном Тимур-Ленку. Завоеватель уселся на него и в продолжение двух часов смотрел оттуда на проходившие ряды войск и депутаций, прибывших со всех концов подвластной ему земли, на танцы многих тысяч лам, индусских баядерок, сартских джал и батчей.

На ступенях трона группировались его наместники.

Затем на помост поднялся Великий Лама и преклонился перед Тимуром до земли. Оглушительные клики приветствовали это зрелище.

Тогда Тимур поднялся, протянул вперед руки, широким движением раздвинул складки желтой шелковой мантии, красовавшейся на его плечах, и царственным жестом трижды поднял и опустил полу мантии, которую держал. Погрозив саблей по направлению к западу, громовым голосом, заставившим толпу задрожать, он вскричал:

– Тимур, император Азии, станет повелителем всего мира. Европа или покорится, или погибнет!

И в сиянии: роскошного южного солнца, жгучие лучи которого не делают вреда уроженцам Азии, возобновились снова танцы, пение и клики в то время, как наместники Тимура – китайцы, монголы, маньчжуры, тибетцы и другие представители желтой расы– один за другим подходили к нему, целовали его ноги и повторяли своими саблями его угрожающий жест по направлению к западу.

* * *

На пустынную теперь, огромную эспланаду пала ночь. Торжественные песни, шумные овации и гул голосов опьяненной толпы спустились вниз, в Самарканд, освещенный огнями, и началось ночное празднество.

Императорская гвардия встала стражей вдоль стен, окруженных рвом, и молчаливые кули принялись чистить эспланаду.

Триумфатор Тимур, перенесенный с Кок-Таша на руках своих офицеров в дом русского губернатора, голова которого качалась у одного из окон, выходящих в город, отпустил свою свиту и, оставшись один, полулежа на груде наваленных ковров, погрузился в мечты, не замечая ни раба, ни принесенных им блюд.

Вдруг он быстро поднялся и, отбросив тяжелую саблю и цепи из драгоценных камней, которые обременяли его, приблизился к одному из больших зеркал, которыми украсило эту официальную приемную кокетство русской женщины.

Он увидел там свою высокую фигуру, задрапированную блестящими складками шелка. На суровом лице его дневное утомление не оставило никакого следа. Глаза его еще горели огнем недавнего упоения успехом и славой. Тимур посмотрел на себя, и улыбка гордости озарила его черты. Он ударил в гонг.

Дежурный офицер в тот же миг появился у портьеры.

– Дочь! – приказал Тимур.

Несколько минут спустя, драпировка отодвинулась снова, и Капиадже, опустясь на колени, поцеловала руку своего отца.

Тимур, который принял свою ленивую позу на коврах, ласково коснулся головки молодой девушки.

– Как тебе понравилась коронация? – спросил он.

– Она была достойна тебя, мой отец, достойна повелителя мира!

– Да, Азия уже принадлежит мне безраздельно. С высоты моего трона мои глаза как бы видели все пройденное мною пространство – далекий, опустелый Китай, оберегаемый лишь стариками и мертвецами, взятые приступом Памиры, вечные снега, истоптанные миллионами сандалий и истертые миллионами колес, терроризированную Индию, готовую изгнать англичан, так как все сыны Брамы и Будды восстали против людей Запада… Здесь, до края горизонта, расположилось непобедимое воинство, все уничтожающее на своем пути, а там – вооруженная Европа ждет вершителя своей судьбы. Земля содрогается до глубины своих недр от повторяющихся ударов его сабли. Тимур-Ленк, Тимур-Ленк, не завидуешь ли ты славе своего правнука?!.

Голосом Тимура, полным гордого экстаза, вся возмутившаяся Азия пела гимн торжества.

Присевшая на корточки Капиадже восторженно смотрела на своего отца, суровая и нежная душа которого возбуждала в ней священный ужас, и которого она любила больше удивлением и гордостью, чем дочерней привязанностью.

– Вам предстоит еще много опасного, отец! – прошептала она: —У европейцев есть страшные военные машины!

Тимур презрительно улыбнулся.

– А у меня есть тридцать миллионов людей, готовых умереть. Я не воюю, я давлю тех, кто мне противится! Погоди, дочь моя, через несколько месяцев я возьму Константинополь, затем Вену, затем Париж…

– А эти европейцы, твои пленники, которых я видела сегодня утром на террасе – что ты сделаешь с ними, куда ты их ведешь? – спросила Капиадже.

– Они должны видеть и видят уже мой триумф. Если они захотят, если они своевременно поймут свой интерес – они останутся жить и будут моими друзьями…

Затем изменившимся голосом он внезапно спросил:

– Где Надя?

При этом имени Капиадже закинула головку, улыбка её исчезла, губы задрожали. Тимур заметил это легкое содрогание и резко прибавил:

– Ступай за нею и приведи ее сюда!

Сильная рука его помогла Капиадже встать. Она покорно склонила головку, поцеловала руку своего отца и вышла.

Несколько минут Тимур оставался неподвижен. Душа его была полна лихорадочным нетерпением. Он не видел Нади с того раза, когда гордость европейки была побеждена атавистическим инстинктом, и странное очарование подчинило пленницу «Господину», от которого зависела её жизнь и жизнь её друзей. Руководительство нашествием, долгий и трудный переход через Памиры, первые столкновения с русскими – все это поглощало мысли Тимура.

Он знал, что она следует за ним, вместе с его дочерью, охраняемая его личной стражей. Он сознательно забывал о них и спрятал глубоко в своем сердце даже самое желание взглянуть на них без их ведома. И в этот незабвенный день, когда корона Тимур-Ленка украсила голову его внука, глаза его, устремленные на этот океан человеческих существ, шумные волны которого бились о ступени его царственного пьедестала, едва могли мельком разглядеть два белых силуэта, созерцавших этот единственный в своем роде спектакль с одной из террас дворца.

Но в этот час, когда, утомлённый славой и чествованиями, непоколебимо уверенный в том, что покорит мир, он ждал к себе молодую девушку– сердце сурового и надменного азиата смягчилось, чувство предъявляло свои права, и его охватило невыразимое волнение. Надя показалась ему лучшим и желаннейшим перлом его короны, и в страстном беспокойстве он думал о том, что сейчас должно произойти, и что они скажут друг другу.

Вот уже более десяти лет, как Тимур живет одиноким, весь отдавшись задуманному им великому делу. Его жена умерла совсем молодой. Он оставил свою дочь в Самарканде и, обеспечив ее материально, довольствовался лишь редкими известиями о ней. Воспитанный на европейский лад, он несколько лет состоял на русской службе и сохранил от этого соприкосновения с Западом столько же ненависти, сколько и сожаления об этой цивилизованной утонченности, захватывающему очарованию которой так склонны подпадать дети Востока. Мощный ум и сильная воля помогли ему подчинить себе желтый мир, поднять его и увлечь за собой, но сам он оставался внутренно чуждым этому миру постольку, поскольку европейское воспитание положило свою печать на развитие его гения.

Во время своего пребывания в Варшаве он влюбился в Надю, но необычайная застенчивость помешала ему приблизиться к ней. Он чувствовал, что эта полька, ум которой превосходит её красоту, и о происхождении которой он не имел ни малейших подозрений, не пожелает связать своей жизни с офицером чуждой расы, азиатской крови. Он уехал и забыл, или думал, что забыл ее.

И вот судьба снова свела их. Он был свободен, он был императором, он мог ей предложить все, о чем только может грезить самое пылкое воображение женщины. Он не мог не чувствовать, что душа её была потрясена во время их первого свидания, состоявшегося по её же собственному желанию, когда решалась её судьба и судьба её товарищей. Но у него осталось легкое сомнение в искренности Нади по отношению к нему. Он был уверен, что она не могла сообщаться с Мерандом и его друзьями. Но какой залог потребует он от неё, и покорится ли она, наконец, безусловно его воле? Темное предчувствие зарождалось в его душе, сопровождаемое неопределенной боязнью – как бы его безграничная гордыня не наткнулась на сопротивление, продолжительность и формы которого он не может даже предвидеть, и как бы он не увлекся желанием пленить эту женщину, столь странно появившуюся на его горизонте, – до такой степени, что станет способным на уступки.

Все эти тревожные мысли, равно как и ожидания той, чей образ наполнял его душу, отразились на его лице, и вошедшая молодая девушка, вся бледная в своей белой тунике, с золотистыми прядями волос, рассыпавшихся по плечам, сразу почувствовала все это, едва их взгляды встретились. Она затрепетала.

Она только что видела Тимура издали, как бы в апофеозе, приветствуемого кликами миллионов людей, кликами, которые теперь отдаются эхом во всей Центральной Азии, наводненной желтыми. И сейчас она видит его уже не повелителем и императором. Она с ним наедине, он – её властелин, она зависит от него вся.

Но это свидание не застало ее врасплох, она уже много передумала об этой роковой минуте. Со времени отъезда из лагеря у Карачара – она думала о ней целые дни и целые долгие, бессонные ночи.

Каждый день она боялась, что ей придется увидеть этого необыкновенного человека, которому она предалась больше, чем сама хотела, пораженная и открытием родства между ними, и его объяснением в любви.

Но дни проходили, и её страх уступал место другому чувству. Ею овладело острое и болезненное напряжение, как результат тщетных ожиданий, неуверенности, задетого самолюбия, опасений и желания узнать что-либо. В сущности, она оставалась пленницей и не могла решительно ничего знать.

Она жила в полном неведении совершающегося, как бы несомая легким, почти нечувствительным течением реки. Паланкины сменялись передвижными домами, дома– роскошными палатками, которые лишь противостояли ветру и всякой непогоде. Она знала только, что они вошли в Самарканд, так как они расположились в дворце русского губернатора, знакомого ей раньше. Тогда она поняла, что наступил решительный момент, и что Тимур напомнит о себе как ей, так и её друзьям.