Текст книги "Сочинения в двух томах. том 1"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)
XX
16 октября.
Вчера состоялся дипломатический бал в Пере у его высокого превосходительства Пиали-бея, министра иностранных дел.
Пиали-бей – не мусульманин. Он – райя, христианин, вассал. Но в несчастной современной Турции Европа и христиане распоряжаются, точно хозяева. И сам падишах, халиф и наместник Пророка, передает гяурам заботу об управлении его народами. Это и смешно, и грустно. В самом пышном из салонов Пиали-бея, турецкого министра, на почетном месте, в рамке, красуется папская грамота:
«Пиали-бей Сокили и госпожа Сокили, его супруга, смиренно простираясь у ног его святейшества, с горячей верой умоляют его о духовной поддержке и апостольском благословении…»
Где вы, визири былых времен!
Пиали-бей принимает во фраке, украшенном широкой зеленой лентой. Если бы не обязательная феска, можно было бы принять его за какое-нибудь европейское превосходительство. А госпожа Сокили, с открытым лицом, руками и шеей, играет роль хозяйки и окружена мужчинами, как женщина неверных. Это наводит на мысль о близком конце ислама.
Все же вчера героем вечера был правоверный. Я не пробыл там и получаса, исправно ухаживая за посланницей почтенного возраста, когда вдруг произошло какое-то замешательство. Пиали-бей первый вскочил и, раздвигая толпу своих гостей, бросился к вновь пришедшему. А мадам Сокили, оставив целую группу важных дам, почти бегом промчалась через зал. Я в изумлении глядел на дверь, ожидая увидеть какого-нибудь монарха. Это был Мехмед-Джаледдин-паша.
Пиали-бей ввел его, отвешивая поклон за поклоном. К нему заторопились со всех сторон. Два посланника подбежали к маршалу и низко ему поклонились. Старый герцог Виллавичиоза, возраст которого позволяет ему беспокоить себя только для владык мира сего, и тот поспешил из глубины салона, чтобы пожать руку Мехмед-Джаледдину.
Мехмед-паша чуть-чуть презрительно улыбался… Я заметил на его груди редкий орден, которым султан обыкновенно награждает только принцев крови: «Имтиац с бриллиантами». К нему подошел Нарцисс Буше. Я присоединился к моему шефу и вслед за ним отвесил поклон Мехмеду, пробормотав наобум:
– Поздравляю, ваше превосходительство!
Увидев меня, маршал возразил:
– О нет, господин полковник! Между солдатами это лишнее. Вы сделали бы то же самое.
Когда мы с шефом отошли, я спросил его, в чем дело.
– Как, вы не знаете? Эта вчерашняя история на селямлике… Мятеж зуавской гвардии.
– Мятеж?..
Султан три раза брал для эскортов на селямлик сержантов албанского полка. Арабский полк возмутился, вздумал осадить казармы фаворитов. Албанцы ответили ружейным залпом из окон, и их противники отступили в ожидании подкрепления; они воспользовались этим и выступили на улицу. Сейчас же завязалась настоящая битва, с убитыми и ранеными. Арабский полковник, возбужденный больше всех, подзадоривал солдат, вместо того чтобы их удержать. Казармы, как вам известно, в пятистах метрах от Ильдиза. Султан, заслышав шум, испугался. Он спешно отдает приказ военному министру: усмирить сражающихся. Но министр встречен весьма плохо. В него даже стреляют, и ему приходится повернуть оглобли. Мехмед-Джаледдин в это время во дворце. «Хотите, я пойду туда?» – говорит он султану. Султан с радостью соглашается. Мехмед отправляется совершенно один, верхом на коне, вот в этом самом мундире, и шагом проезжает по полю сражения под градом пуль; его все видят и узнают. По левому флангу он направляется прямо к арабскому полковнику и убивает его на месте, на глазах всего полка. Это подействовало, как холодный душ. В одно мгновенье наступила гробовая тишина. Они знают Мехмед-пашу, они видали его на полях битв в Фессалии. Солдаты сейчас же вернулись в казармы. Султан нашел, что это заслуживает «Имтиаца».
И я нахожу то же самое. Я возвращаюсь к маршалу.
– Ваше превосходительство, простите мне глупость, которую я только что сделал: я стал таким верным турком, что живу больше в Стамбуле, чем в Пере, и пять минут тому назад я еще не знал, каким образом этот орден появился на вашей груди. Но теперь, когда я это знаю, позвольте мне повторить более сознательно мое поздравление. Я полагаю, что именно солдат имеет право вас поздравить…
– С тем, что я подвергался пустяшному обстрелу? Но ведь в этом наша прямая солдатская обязанность.
– Нет, вы подверглись обстрелу со стороны ваших же собственных солдат и могли при этом нелепом возмущении быть убитым нечаянно, без всякой славы…
Он засмеялся, и его глаза заблистали.
– Полноте, господин полковник! Истинные солдаты, как я и вы, умеют умереть или убить, где угодно и как угодно. Для этого нет надобности ни в знаменах, ни в музыке!
Пиали-бей вернулся и завладел гостем. Я прошелся по гостиной. На мой взгляд, не было ни одной женщины, с которой стоило бы заговорить. Леди Фалклэнд не явилась. Из француженок был одна только маленькая Тераиль, которая, как всегда, танцевала со своим мужем.
Туалеты достаточно изящны и их умеют носить. Дипломатический корпус, который копирует «вся Пера», поддерживает общий вкус на приемлемом уровне. Кроме того, Пиали-бей не принимает у себя мелкой буржуазии. Но если от этого бал и выигрывал в пышности, он зато проигрывал в оригинальности. Я не имел удовольствия заметить здесь девиц Колури, ни слышать тот своеобразный французский язык, на котором говорят в греческих салонах. Я только на лету поймал фразу, сорвавшуюся с уст одной красивой дамы, вышедшей из той же среды, но акклиматизировавшейся в официальных сферах с тех пор, как ее муж, банкир, заработал несколько миллионов на какой-то смелой спекуляции. «Мадемуазель такая-то? Кто ее знает, есть ли у нее приданое: не забудьте, что у ее матери есть еще трое других детей и пятый – dans la rue (на улице)». Очевидно, она хотела сказать en route (в пути). Эта метафорическая «улица» порядком меня позабавила.
Гостиные не представляли ничего привлекательного. Зато в курительной было интересно. Как только я вошел, Нарцисс Буше, сидевший в центре группы, сделал мне знак подойти и послушать.
Толстый человек, по виду немецкий еврей, весь в крестах и кольцах, призывал целый мир в свидетели того, что он стал жертвой ужасной несправедливости.
– Клянусь Богом и всеми святыми, что я сделал все возможное и невозможное. Четыре битых часа я говорил с первым секретарем его величества, держал его за пуговицу, как держу вас. Но что толковать с тумбой! Улыбок, любезностей – сколько угодно. Денег – ни гроша. И на все доводы один ответ: «Я с вами согласен, но его величество не может дать ни фунта больше». А дело идет о восстановлении трех четвертей Аравии, всего ее былого благосостояния!
Он вытирал лоб. Нарцисс Буше добродушно посочувствовал.
– Я согласен, километрическая гарантия не велика. Но ведь у вас есть концессия, а это самое главное?
– Это главное… для Аравии, да! Железная дорога будет построена. Но наши акционеры не разживутся на таких дивидендах!
– Ну, они уже достаточно разжились…
Нарцисс Буше поднялся, и я прошел за ним к амбразуре окна.
– Вы слышали? – прошептал он насмешливо. – Это Фредерлов, известный железнодорожный делец. Вы в курсе его дела? Он хочет проложить железную дорогу между Меккой и Маскатой через пустыню – пятьсот миль песка и камня. Ясно, что это не принесет ни одного сантима: на всем протяжении нет ни одного жилья, а проезд морем стоит втрое дешевле. Но султан заплатит километрическую гарантию, и доход будет достаточно кругленьким.
– Но Фредерлов недоволен?
– Как вы еще молоды, полковник! Послушайте еще, вы посмеетесь…
И Нарцисс Буше вернулся к немцу.
– Кстати, ваши исследования, я полагаю, окончены? Какова длина всей линии?
Толстяк поднял руки к небу:
– Господи! Вот здесь-то и кроется самое главное: мы рассчитывали на две тысячи девятьсот километров, но эта пустыня Дахна изрезана пропастями, а слабая поддержка правительства не позволяет нам предпринимать большие работы…
– Но все-таки сколько?
– Три тысячи шестьсот, семьсот…
Нарцисс Буше незаметно усмехнулся.
– Понимаете, полковник? Полюбуйтесь, какой трюк: принимается цифра, назначенная султаном для километрической гарантии, но пропорционально увеличивается число километров. В конечном счете все-таки барыш. Не говоря уже об экономии на виадуках, которые будут построены самым примитивным способом, постройка Маскатской железной дороги им обойдется недорого! Эти славные турки позволяют себя стричь, как бараны.
Я чистосердечно возмутился:
– Но как султан может на это согласиться?
– Султан? Бедный мой полковник! За Фредерловым стоит германский посол, а за послом – сама Германия! Приходится проглотить эту пилюлю, хочешь не хочешь!
В дверях появилась стройная фигура Мехмед-Джаледдина. Фредерлов, увидев его, вдруг замолчал.
Мехмед подошел ко мне.
– Господин полковник, мне нужно вам передать приглашение.
– К вашим услугам, господин маршал…
Он отвел меня в сторону.
– Я не дипломат, вы знаете. Вот в чем дело: я не хочу, чтобы вы судили о нашей стране по таким приемам, как сегодняшний… Боже упаси, я не осуждаю наших хозяев! Но они – христиане; а турецкие христиане – не настоящие турки. Итак, не согласитесь ли вы прийти позавтракать к одному из моих мусульманских друзей в следующий вторник? Я не могу вас принять у себя, вы знаете почему?..
– Знаю…
– Но мой старый товарищ, генерал Атик-Али-паша, который не имеет опасной чести являться ежедневно в Ильдиз, будет очень рад видеть за своим столом моего гостя. Согласны?
– Ну, конечно!
– Хорошо. У Атик-Али-паши, я вам ручаюсь – короткий взгляд в сторону инженера, – вы не встретите… немцев.
XXI
Атик-Али-паша живет в самом сердце Стамбула, в двух шагах от Серак-Киерата, в суровом конаке, выходящем на спокойную, молчаливую улицу.
В самом конаке тоже тишина и спокойствие. Атик-Али-паша, как и большинство турок, – серьезный и кроткий человек. Родственники, живущие под его кровом – турецкое гостеприимство не знает границ, – так же стары, как их хозяин, так же стары, как слуги в этом доме, все бывшие солдаты или крестьяне. Только сын Атика, Али-Хамди-бей, вносит иногда в этот тихий дом оживление со своими товарищами по полку: Хамди-бей – гусарский капитан. Атик-Али гордится своим красавцем-сыном и радушно принимает молодых людей, носящих такой же зеленый доломан и такой же каракулевый тарбуш. Впрочем, чаще всего конак, даже переполненный военной молодежью, не меняет своего мирного уклада: в Турции с незапамятных времен сохранилось почтение к старости. И перед Атик-Али-пашой все сдерживают свои молодые голоса.
Мы завтракаем в обширном зале, с ярко-расписанным по-турецки потолком. Я любуюсь контрастом между Атик-Али-пашой и Мехмед-Джаледдином: Атик-Али старше Мехмеда на двадцать лет; он – только генерал-ферик; по его задумчивым глазам и белоснежной бороде сразу видно, что он всегда стоял в стороне от придворных интриг. Мехмед-Джаледдин-паша, маршал и всемогущий фаворит его величества, начал свою военную карьеру под начальством Атик-Али, бывшего тогда командиром эскадрона. Но Мехмед, отпрыск княжеского рода, паж императорского гарема, еще до того, как надеть шпагу, был уже предназначен судьбою для быстрой и блестящей карьеры.
Я уверен, что всюду в другой стране между двумя столь различными по своему положению офицерами существовала бы пропасть, которую не могла бы заполнить даже дружба. Но Турция – единственная в мире страна, где не существует зависти, потому что турки – истинные демократы. Вчера у дверей Серас-Киерата я видел, как военный министр остановил свой экипаж и подозвал чистильщика сапог. Чистильщик и министр называли друг друга эффенди и кланялись один другому с одинаково безупречной учтивостью. Так и Атик-Али нисколько не завидует Мехмед-Джаледдину в том, что он – маршал, несмотря на то, что ему нет еще пятидесяти лет. А Мехмед низко склоняется перед своим бывшим начальником и называет его «отцом», потому что на земле Аллаха выше всего привыкли чтить старость.
Стол, разумеется, турецкий… Впрочем, ничего экзотического. Турецкая кухня очень родственна французской. Шиш-кебаб – баранина с рисом, орман-кебаб – баранина под соусом; европейские овощи; рис, безукоризненный пилав; фаршированные виноградные листья; молочные продукты: кислый югурт и знаменитый каймак из молока буйволицы, которых выдерживают в темных стойлах. Наконец – фрукты: восхитительный анатолийский виноград, более крупный, чем провансальский «пане» и более сочный, чем «шасла» из Фонтенбло.
За столом, конечно, ни одной женщины. Атик-Али-паша женат, так же как Хамди-бей и Мехмед-Джеледдин-паша. Но мусульманские женщины не появляются на мужской половине.
Нас всего десять человек за столом. Все – военные. Завтрак дается в честь Мехмед-Джаледцина-паши, награжденного «Имтиацом».
Но ни одного нескромного или тяжеловесного поздравления не слышно в его адрес: в Турции храбрость – вещь обыкновенная. И только входя, каждый офицер кланяется Мехмед-паше чуть-чуть ниже, чем всегда.
Разговаривают по-дружески, не соблюдая этикета. Один капитан главного штаба, только что вернувшийся из Германии, где он в артиллерийском полку проходил установленный стаж, в нескольких словах передает свои впечатления о прусской армии:
– Превосходные офицеры. Отвратительные солдаты.
Мехмед-паша смотрит на меня:
– Господин полковник, это вас, может быть, удивляет? Ваши французские военные корреспонденты прожужжали вам уши рассказами о достоинствах германского солдата. Мы, османы, изучающие в Германии военное дело теоретически и проходящие там свой стаж, – мы совершенно иного мнения.
Старый Атик-Али качает головой: в его время турки изучали военное искусство не в Берлине, а в Париже. Он говорит:
– Капитан, вы слышали, что сказал паша; объясните полковнику, отчего вы так строго судите тамошних солдат.
Изет-бей соглашается с готовностью. Все офицеры турецкого главного штаба говорят по-французски, как если бы они только что вышли из Сен-Сира.
– Видите ли, полковник, немцы – это машины. Они великолепно повинуются, особенно тем приказам, которые подкрепляются пинками ногой. Но зато они только повиноваться и умеют. Никакой инициативы, никакой сообразительности; почти нет храбрости. Наши анатолийские крестьяне, которых Наср-Эддин-Хаджа находил похожими на буйволов, в сравнении с ними поражают находчивостью и ловкостью.
Я же переспрашиваю:
– Наср-Эддин-Хаджа?..
Все смеются. Атик-Али мне объясняет:
– Наср-Эддин-Хаджа – первый, после Карагеза, национальный турецкий философ.
– Полу-Эзоп, полу-Сократ, – прибавляет Мехмед-паша. – Иногда немножко напоминает Санчо. Его тысяча и одно приключение – настоящее сокровище турецкого остроумия. Хамди-бей, вы – хороший рассказчик; позабавьте полковника…
– Однажды на рассвете, – начинает Хамди-бей, – Наср-Эддин-Хаджа будит жену: «Жена, я пойду сегодня в лес запасти дров на зиму». – «Пойдешь, – говорит жена, – инш’алла (если будет угодно Богу)». – «Инш’алла? – возражает Наср-Эддин. – Почему инш’алла? Я пойду, потому что это угодно мне, а не кому-нибудь другому». – «Пусть так, – говорит благочестивая жена, – ты пойдешь, потому что угодно тебе, но еще и потому, что так угодно Богу: инш’алла!» – «Нет никакого инш’алла», – говорит Наср-Эддин-Хаджа. И чтобы лучше убедить свою жену, он ее бьет палкой. Потом отправляется в лес. По дороге он встречает вали, идущего на охоту: «Эй, Наср-Эддин, ступай загонять дичь!» – «Ваше превосходительство, я…» – «Ты возражаешь? Всыпьте ему инш’алла и потом тащите его!» Весь день, с рассвета до первой звезды, Наср-Эддин-Хаджа бегает по лесу, загоняет живую дичь и подбирает мертвую. И к ночи его отпускают без всякой награды. Он стучится у собственной двери с пустыми руками, с пустым желудком, весь избитый. «Да хранит нас Аллах! – кричит испуганная женщина. – Кто стучит в такой час?» И посрамленный Наср-Эддин-Хаджа отвечает: «Это я… Открой… инш’алла!».
Мы пьем чудесный кофе в чашках старинного серебра. Приносят не обыкновенные наргиле, но старинные чубуки из жасминного дерева, длиною в два локтя.
Курительная Атик-Али представляет собою ателье. Старый воин заполняет свои досуги тем, что с кропотливостью молодой девушки пишет акварели, «natur-morte» и пейзажи. На этажерках недурная коллекция турецкого и венецианского стекла оживляет своими радужными цветами несколько монотонные произведения Атик-Али.
Гости молча курят чубуки. Под кровом этого дома не говорят ни о политике, ни о женщинах, и никто не осуждает ближнего.
Готовый последовать примеру Мехмед-паши, который уже прощается с хозяином, я бросаю взгляд на одну акварель: три гигантских дуба, которые вызывают во мне смутное воспоминание…
– Узнаете? – говорит Атик-Али, улыбаясь. – Это французские деревья. Я написал их очень давно, в лесу Фонтенбло. Когда-то мы обучались в вашей армии…
Он вынимает из-под стекла маленький хрустальный турецкий стакан в матовых полосках.
– Полковник, примите это на память от старика, которому вы оказали сегодня большую честь. Это стакан для истмийского вина… Истмийское вино – единственное, которое нам разрешил пить пророк. А когда вы вернетесь в вашу Францию, поклонитесь от меня этим красавцам-дубам в Фонтенбло.
XXII
– …Итак, господин де Севинье, довольно было поесть пилав и кебаб у старого ферика с седой бородой, рисующего акварели и собирающего коллекции потрескавшегося стекла, чтобы влюбиться в турок и Турцию?
Госпожа Эризиан угощает меня не английским чаем, которого я терпеть не могу, а старым кипрским вином.
Она превосходная хозяйка. Вряд ли найдется француженка, которая с большей грацией протянула бы мне этот стакан; особенно француженка шестидесяти четырех лет, как госпожа Эризиан.
– Но согласитесь, господин де Севинье, ведь эти турки – дикари! Как вы, цивилизованный европеец, можете находить с ними что-нибудь общее?
Госпожа Эризиан – армянка, иногда в претензии на меня за предпочтение, оказываемое мною исламу, и за то, что я уделяю меньше симпатии ее племени, слишком влюбленному в деньги или драгоценности – смотря по полу. Но, увы, искусство скрывать свои антипатии мне чуждо!
– Сударыня, что касается турок, вы правы: они – дикари. Я даже пойду дальше: я не думаю, чтобы они когда-нибудь сделались цивилизованными. Но вы ошибаетесь относительно меня: я такой же дикарь, как и они. Подумайте: мое имя Севинье. Севинье – это бретонский род, насчитывающий девять веков, и мои прадеды из родовой гордости почти не заключали неравных браков – может быть, всего раза три за девятьсот лет, не больше. Значит, во мне мозг кельта десятого века. И это ведь не то что мозг современного турка.
– Та, та, та! Вы совершенно не знаете ваших современных турок. Мне хотелось бы, чтобы в день резни вы побыли в армянской шкуре. Вы допускаете резню? Допускаете?
– Я допускаю, что разоренные, ограбленные, раздетые донага, лишенные законной защиты против ростовщиков и хищников турки устраивают самосуд.
– Путем убийства?
– Зачем так резко! Скажем, путем насилия.
Дверь отворяется. Я слышу быстрые, знакомые шаги… Входит леди Фалклэнд и целует свою старую приятельницу.
Я не выражаю дипломатического изумления, которое соответствовало бы обстоятельствам. Говоря по правде, это свидание было условлено. Третьего дня мы с леди Фалклэнд бродили час по Стамбулу и сговорились встретиться в этот день у госпожи Эризиан. Правда, она не из тех людей, которых нужно опасаться.
Впрочем, что касается дипломатии, то леди Фалклэнд в этом отношении не уступит мольеровскому Альцесту. Она подходит ко мне, протягивает для поцелуя руку… Руку, – а не пальцы… И, улыбаясь, говорит:
– Здравствуйте! Знаете ли вы, что на этой неделе мы встречаемся в третий раз?
Госпожа Эризиан смотрит на нас обоих.
– Опять эти проклятые прогулки наедине! Они меня заставляют дрожать за вас, детка!
Леди Фалклэнд смеется:
– Дрожать! Вы вечно дрожите. Ах, турки правы: Аллах создал зайца и армянина…
– Гм! Вы плохо знаете поговорку или не договариваете из деликатности… Турки говорят: «Аллах создал зайца, змею и армянина». Змею!.. Может быть, я труслива… Но армянки всегда были гораздо смелее, чем их мужья. Я, прежде всего, осторожна. А вы, вы – безумцы! Господин де Севинье, будьте благоразумны хоть вы! Куда они приведут, я вас спрашиваю, эти прогулки по Стамбулу рука об руку, как двое влюбленных, когда вы вовсе не влюблены? Ведь вы рискуете навлечь на себя множество бед!
– Мой дорогой старый друг, не браните нас. Нам так приятно чувствовать себя школьниками. Мы развлекаемся, как умеем, и развлекаемся очень невинно. Видите ли, господин де Севинье и я, мы очень похожи друг на друга: мы оба – точно звери в клетке; я в супружеской клетке, более узкой, а он в дипломатической и светской, которая тоже не слишком широка. Теперь вы понимаете, как мы жаждем воздуха! Мы носимся по прекрасному, пустынному, бесконечному Стамбулу, как выпущенные на волю жеребята; и в этот короткий час мы полны иллюзий свободы, нам кажется, что мы оборвали уздечки и сломали запоры. Послушайте, ведь ради этих иллюзий стоит чем-нибудь рисковать… И потом, чем? У вас армянские глаза – огромные. Вы видите все в преувеличенном виде. «Беды»! Какие беды?
– А вот такие, что один из шпионов вашего мужа когда-нибудь подстережет вас об руку с этим вот господином полковником, и тогда вы не убережетесь от скандала, и вам придется покориться, чтобы избежать худшего. Вы знаете, в какой стране мы живем, знаете, что английский консульский суд, созванный сэром Арчибальдом, удовольствуется самыми скромными доказательствами…
Леди Фалклэнд склоняет голову. Она все это знает, и я тоже. Да, конечно, на мне лежит очень большая ответственность, если когда-нибудь…
Но леди Фалклэнд беспечным жестом прогоняет докучную мысль. И я вижу на ее лице обычную улыбку, которая мне так нравится… Детскую улыбку, все-таки не разглаживающую грустной складки в углах рта.
– Представьте себе, господин де Севинье: мой сын, не видя вас целую неделю, уверял меня вчера, что ваш друг маршал Мехмед-Джаледдин зашил вас в мешок и бросил на дно Босфора…
