Текст книги "Сочинения в двух томах. том 1"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)
Вокруг кресла все остальные дамы уже собрались в кружок. Но раньше чем Фаригулетта успела приняться за обещанные гадости, между Л’Эстисаком и одним из вновь прибывших офицеров завязался технический спор. Разговор шел о «Бевезье» – крейсере, который за год до того разбился у Агуапских скал. И все дамы сочли за честь для себя принять участие в этом разговоре.
С большой враждебностью говорили о командире «Бевезье», виновном в том, что темной ночью он держался слишком близко от берега, на котором не было маяка и близ которого погибло уже несколько судов.
– Мне казалось всегда, – заметила скромно и рассудительно хозяйка дома, – мне всегда казалось, что в подобных случаях вы можете измерять глубину с помощью лота?
Л’Эстисак поклонился:
– Сударыня, ничто не может быть справедливее ваших слов, и вы делаете честь вашим преподавателям практической навигации. Если бы командир «Бевезье» поступил так, как вы советуете, он бы спас свой корабль. Но по чрезвычайно показательной забывчивости ни этот человек, ни военный совет, которому было поручено это дело, не вспомнили, что на борту каждого из принадлежащих Республике судов имеются лоты! Одной из этих девочек следовало бы провести ночь накануне суда в постели одного из судей: и забывчивость, о которой идет речь, была бы исправлена, хочу сказать – наказана.
Жанник засмеялась и пожала плечами.
– Смею вас уверить, что это так! – настаивал на своем герцог. – Ведь вы знаете, что истина имеет обыкновение глаголить устами младенца. И по этому поводу следует даже поцеловать означенные уста с должным почтением.
И он поцеловал уста Жанник.
С сахарницей в одной руке и с чашкой в другой Селия подошла к Пор-Кро, жениху:
– Два куска сахара, сударь?
– Один, прошу вас.
Она подала ему чашку, он поблагодарил ее:
– Не девица, а совершенство! Дьявол! Мне хочется послать к вам мою суженую: вы поучили бы ее. Вообразите, позавчера она самым скромным образом оросила колени одной почтенной дамы двумя литрами оранжа со льдом!..
Селия засмеялась:
– Господин Пор-Кро, мне хочется сказать вам сразу: ваша суженая, не совсем верю в ее существование!..
– Отчего же?
– Вы слишком много распространяетесь о ней.
– Та-та-та!.. Это очень забавно!..
Он взял сахарницу из ее рук и сам поставил ее на стол. Он поставил на стол также и свою чашку, позабыв выпить ее, и возвратился к Селии:
– Дайте мне вашу руку, – сказал он, – я хочу погадать по ней. Вы провинциалка, дитя мое: это написано здесь. Провинциалка из Парижа, говорите вы?.. Пусть так. Париж не меньше провинция, чем Лион, Марсель или Бордо. Итак, вы провинциалка и вы еще не освоились с нравами нашей тулонской столицы. Но утешьтесь, это пройдет со временем.
Он прижался губами к влажной ладони и сказал:
– Поэтому вам, как провинциалке, кажется необычайным, что человек, который собирается жениться, спрашивает совета и мнения у дамы полусвета, которая была некогда его любовницей. Вам этот человек кажется смешным с головы до пят и, что много хуже, – неприличным от пят до головы: я даже готов держать пари, что вас страшно шокировало то обстоятельство, что в этом обществе «дурных женщин» вам пришлось услыхать имя чрезвычайно чистой девушки!.. Не пожимайте плечами: все это совершенно очевидно!.. Но не думайте, девочка, что я потешаюсь над вами. Совсем напротив, ваше возмущение прелестно, трогательно. Но только вы не правы, а прав я. Вы сказали себе: «Вот гадкий человек, который сегодня вечером будет ухаживать за невинной девочкой, а за чаем он смеялся над ней у «потаскушки»!» Это неверно, дорогая моя! Я всего меньше насмехаюсь над моей невестой. И исключительно ради нее – да, ради этой бедной невинной девочки – я самым серьезным образом спрашивал мнения Жанник насчет того, каковы наши шансы быть счастливыми или стать несчастными, мнения Жанник, оттого что Жанник, что бы ни думали о ней все парижане, лондонцы, марсельцы и прочие варвары, вовсе не «потаскуха». Мы люди воспитанные, и мы совсем иначе относимся к нашим маленьким подружкам. А она, – он мигнул на хозяйку дома, – а Жанник, без сомнения, очаровательная женщина и нисколько не ниже моей невесты ни по уму, ни по сердцу. И клянусь вам, что я не больше испытываю угрызения совести, называя сегодня Жанник имя, чем буду испытывать завтра, называя ей имя Жанник. Кто может лучше знать меня и лучше оценить мои качества будущего мужа, чем умная и проницательная подруга, чьим любовником я был не больше полугода назад?
Селия глядела на офицера, широко раскрыв глаза.
– Quod erat demonstrandum!1818
Что и требовалось доказать! (лат.)
[Закрыть] – закончил он, еще раз целуя ее руку, которую он не выпускал все это время.
– Три такие лекции, и вы будете тулонкой до мозга костей.
Голос Фаригулетты, голос вырвавшейся на свободу школьницы, тоненькая струйка уксуса, прозрачного и терпкого вместе, звенел, сопровождаемый возгласами:
– Не знаю, который был час, девять или десять, наверно, не было еще полудня. Я спала, как камень, одна: мой мичман удрал рано утром, чтоб захватить шлюпку. Вдруг тук-тук-тук!.. Целый град ударов ногой в мою дверь!.. Я выскакиваю из постели, почти нагишом. Бегу отворять. Я подумала: верно, пожар или землетрясение… И что же!.. На моем пороге я вижу двоих «отметчиков»: «Вы Мария Мурен»? Я чуть не упала!.. Вы понимаете: Мария Мурен мое настоящее имя. И ни одна душа не знает его здесь. Я не из Тулона, из недалекого отсюда самого Бандола… Самый пакостный из «отметчиков» кладет мне на плечо свою лапу: «Ходу! Идем в участок, и не брыкаться!» Я сразу же поглупела, как целое стадо индеек, и, вместо того чтобы протестовать, звать на помощь, как-нибудь отбояриться, а закон был на моей стороне, это ясно как день, я ударилась в слезы и только всего и прошу, чтобы мне позволили надеть юбку и захватить с собой Буль де Сюиф, моего терьера. И вот мы на улице. Можете вообразить, как мне было стыдно: я не одета, не причесана, и два «отметчика» держат меня за руки, как воровку. Слава Богу, идти было недалеко. Мы приходим в участок. Там был комиссар. Владыка небесный! Мне показалось, что я возвратилась к моим родителям, где из четырех слов три были грубые!.. Знаете ли вы, что первым делом крикнул мне этот «комиссар»? «Наконец-то попалась мне одна из них! И они еще смеют иметь собак, эти собаки!» И пошел!.. Чего только я не услыхала… Короче говоря, он наконец зовет нравственных и приказывает отвести меня – отгадайте куда? В особый квартал. Чтобы меня подвергли осмотру вместе с тамошними женщинами. Я думала, что уже все кончено и что мне дадут билет. К счастью, в последнее мгновение мне пришла в голову блестящая мысль. «Простите, – говорю я комиссару, – простите! Я спала тогда и не все поняла. У ваших людей был ордер, чтоб войти ко мне?» Он снова начинает ругаться: «Ордер, чтоб войти к такой твари, как ты? Вот еще!..» Но я помнила, что мой мичман как-то говорил мне. «У них не было ордера? Хорошо! Это доставит большое удовольствие моему другу, когда я расскажу ему это… Да, моему другу господину Тенвилю, редактору «Маленького тулонца»… Это было почти правда – то, что я говорила: мы с ним обыкновенно проводили две ночи каждые две недели, и Тенвиль был так мил, что обещал помочь мне, если у меня будут какие-нибудь неприятности. Ну, дети мои! Едва услышав это имя, имя Тенвиля, комиссар побледнел. И сразу же предложил мне сесть!.. Четверть часа спустя все было в порядке. Вместо того чтоб тащить меня на «осмотр», послали агента за справками в редакцию «Маленького тулонца». Тенвиль черкнул пару слов. И меня сейчас же отпустили! Ну не счастливо ли я отделалась, а?!
Женщины заволновались. Л’Эстисак прервал их:
– Самое замечательное, – сказал он холодно, – это то, что в тысяча семьсот восемьдесят девятом году банда фанатиков взяла приступом Бастилию из протеста против произвольных арестов, которые, как всякий знает, были позором старого строя…
Женщины все вместе покачали головами. Да, это было замечательно, и Л’Эстисак был прав. Но у них не хватило смелости шутить по этому поводу. И Жанник выразила общее их мнение:
– И все-таки, – прошептала она, – трудно жить так, вечно преследуемой, загнанной, травимой, как дикий зверь, как волк!..
Она задумалась. Потом внезапно сказала:
– Пор-Кро! Пор-Кро! Женитесь.
Тот даже привскочил:
– Тут же? – спросил он. – Немедленно? Без разговоров? Уж не история ли Фаригулетты внушила вам этот вердикт?
– Черт возьми! Да!..
Он удивился:
– Объясните?
– О! – сказала она. – Я никогда не умела давать объяснений! Но я вполне убеждена в том, что говорю: женитесь! Так будет лучше.
Он спросил ее:
– Так, значит, вы полагаете, что я буду счастлив? Что мы будем счастливы, эта девица и я?
Она поджала губы…
– Да, – сказала она, – да! История с Фаригулеттой – хороший урок для нас всех. Видите ли, голубчик Пор-Кро, хорошо живется только женатым людям. Варенье достается им, а черствый хлеб – холостякам!.. Не оставайтесь же холостяком, если можете стать «замужним человеком»! И хватайтесь за первый же случай. Ваша жена как раз по вас, друг мой. Она мила, спать с ней вовсе не будет неприятно, для вас в особенности, оттого что вы умеете спать с женщиной не грубо: ведь мы научили вас этому, мы, собаки, твари, как называл нас Фаригулеттин комиссар. Она пожнет плоды наших уроков. Когда у нее будут какие-либо прихоти, вы вспомните о наших прихотях, о прихотях собак и тварей. Вы не будете жестоки и эгоистичны. И вы как-нибудь проживете вдвоем. Женитесь, Пор-Кро!
– Дьявол! Нечего сказать, хорошо вы ободряете человека… Но вот что меня занимает: если брак, какой бы то ни было брак, представляется вам столь желательным, отчего вы сами, Жанник, не пытались выйти замуж?
– Я?..
– Вы! У вас не раз был к тому случай, это мы все прекрасно знаем. Три или четыре раза дело было только за вами: вам стоило только захотеть. И вы не захотели.
Она всплеснула своими прозрачными руками и снова уронила их на креп своего кимоно.
– Дело было только за мной… Быть может! Но ведь существует пословица: где козу привязали, там ей и травку щипать. А меня, друг мой, привязали вместе с другими холостяками.
Л’Эстисак оставил свое кресло зеленой травы и спинку из коры дерева. Он подошел к креслу Жанник, наклонился над ней и коснулся губами бледного лба девушки. Большая ассирийская борода эбенового дерева с инкрустацией из меди хотела, казалось, перелить немного своей силы в это хрупкое, слабое, бессильно распростертое тело.
– Щиплите травку, козочка!.. Так мило, мило, что вы не бросили нас, людей черствого хлеба.
Она запустила пальцы в длинные пряди, иссиня-черные и рыжие:
– Нет!.. Не мило, а благоразумно. Разве может выйти замуж та, кто родилась в грязной конуре в Рекуврансе от прачки и от портового рабочего, которые постоянно бывали пьяны три дня в неделю? Не может, не смеет!.. Конечно, если только она не захочет взять портового рабочего, сама стать прачкой, напиваться три дня в неделю, жить в грязи, среди драк и побоев – совсем так, как моя мать. Какова мать, такова дочь! Но видите ли! У меня не было призвания к этому: мне не нравились ни пинки ногой, ни град ударов веревкой, сложенной вчетверо. И я любила мыть лицо почти каждый день. Очевидно, я не была создана, чтобы стать порядочной женщиной. Я плохо кончила: у меня были любовники – офицеры, моряки, и они научили меня быть чистой, быть воздержанной, быть ласковой, не ругаться, читать, думать, всем порокам, не так ли!.. А что касается того, чтоб выйти замуж за одного из этих любовников и в благодарность за его уроки наградить его теми тестем и тещей, про которых я вам рассказала… Нет!.. Это было бы не слишком честно.
Последние лучи солнца окрасили пурпуром красноватые стволы похожих на зонтики сосен. Ночь стремительно надвигалась на весь рейд, гоня перед собою лиловые и зеленоватые сумерки. В усиливающейся тьме внезапно подул декабрьский ветер. Л’Эстисак властно поднял на руки больную и унес ее с лужайки в дом.
Было много поцелуев, потом все вместе ушли. Герцог один остался, оттого что он поселился на Голубой вилле, «экономии ради», как он говорил без тени улыбки. Кроме того, он уверял, что болен, и прописал себе режим – режим Жанник…
И Жанник, которую покорила эта трогательная нежность, решилась, ради здоровья своего друга, следовать предписаниям врачей.
Маленький пароходик с желтой трубой спешил при свете звезд. Эскадренные броненосцы, сверкая разноцветными огнями – белыми, красными, зелеными, – казались архипелагом из драгоценных камней.
Селия, полусклонившись, сидела подле трапа, опираясь на борт, и смотрела в темноту.
– О чем вы думаете? – спросила маркиза Доре, которая не любила тишины.
Но Селия иногда любила тишину…
– Ни о чем, – сказала она.
И все всматривалась в ночь, вслушивалась…
Глава девятая
В АВИНЬОНЕ, НА МОСТУ,
ВСЕ ТАНЦУЮТ, ВСЕ ТАНЦУЮТ…
Перед дверью казино на четырех мачтах был натянут парус, изображавший что-то вроде маркизы. И двое полицейских, чрезвычайно гордые своей ролью, наводили трепет на два ряда мальчишек, сбежавшихся на соблазнительное зрелище. На фасаде здания синими электрическими лампочками была выведена сенсационная надпись: «Бал морских офицеров». И парные извозчичьи коляски, более торжественные и более громыхающие, чем когда-либо, с шумом катились по мостовой бульвара, величественно подвозя многоцветный поток дам полусвета, разряженных или костюмированных.
Выйдя из коляски, Селия подняла глаза на надпись:
– Бал морских офицеров?.. Как так? Отчего же не Сифилитический бал?
Л’Эстисак, главный распорядитель праздника, стоял внизу лестницы и принимал прекрасных приглашенных:
– Оттого что мы уважаем чужие мнения, – сказал он. – Сифилитический бал – такое название могло бы оскорбить забавную скромность какого-нибудь почтенного мещанина, который случайно затесался среди тулонских прохожих. А мы стараемся никого не оскорблять, дорогая моя! Даже самого последнего мещанина.
Он замолчал, оттого что Селия стояла в подъезде и не шла дальше.
– Вы одни? – спросил он. – Угодно вам будет опереться на руку одного из гардемаринов и пройти в шинельную?
Двенадцать мидшипов с традиционными пионами в петлице служили ему адъютантами.
– Благодарю вас, – сказал Селия. – Со мною Пейрас. Я не знаю только, почему он замешкался на улице, вместо того чтоб войти сюда.
В то же мгновение появился Пейрас:
– Вот и я! – заявил он.
Он повел Селию к лестнице в шинельную. Но Селия с горечью затеяла сцену:
– На какую такую женщину ты пялил там глаза?
Гардемарин задрал плечи, сколько только мог:
– Черт! Право же, будет, прошу тебя!
Он быстрее потащил Селию. Но Селия повернула голову как раз вовремя, чтоб увидеть внизу, у самой лестницы, нескольких женщин, которые в свой черед только что вошли. Одна из них громко смеялась. И Селия внезапно побледнела, узнав задорный смех Жолиетты-Марсельки и ее крашеные рыжие волосы.
– Послушай! Идешь ты или нет? – сердился Пейрас.
Он был, казалось, в дурном настроении. И его любовница была не менее нервна. Их барометр, видимо, упал много ниже того места, где написано «переменно».
– Послушай, – сказала внезапно Селия. – Ты не сможешь говорить, что я не предупреждала тебя: если ты меня обманешь с этой шлюхой, клянусь тебе, быть несчастью!..
– Опять! Честное слово, это у тебя болезнь. О какой такой шлюхе ты говоришь?
Он превосходно знал, о какой… И она сочла излишним давать ему разъяснения. Помимо того, и он сам вовсе не собирался продолжать спор до бесконечности. И он отрезал:
– Конечно! Наплевать в высокой степени! Ты достаточно налюбовалась шинельной?.. Тогда ходу! Идем!.. Поехали!..
Она уцепилась за его руку, которой он не предлагал ей. И волей-неволей они вошли в зал, как супружеская чета, чего и хотела Селия.
Уже в течение многих ночей рыжая луна сияла на небе виллы Шишурль.
Несмотря на свои похвальные решения, Бертран Пейрас продолжал быть любовником – единственным любовником – Селии. И декабрь успел уже состариться на девятнадцать дней. От жалованья, полученного первого декабря, оставалось одно лишь воспоминание – довольно смутное. И вся изобретательность юного гардемарина не могла возместить абсолютной пустоты его карманов.
Едва испарился последний луидор, как Пейрас попытался было осуществить благоразумный разрыв, который был предусмотрен с самого начала. Но Селия, с каждым днем все более в него влюбленная, начала кричать, как будто с нее заживо сдирали кожу:
– Ты бросаешь меня ради другой!
Сначала он посмеялся над ней, по установившемуся обычаю:
– Ну да, дитя мое! Я покидаю тебя ради другой женщины, ради очень богатой женщины, которая будет содержать меня роскошнейшим образом.
Но Селия была ревнива до неистовства и не находила удовольствия в насмешках. Она разразилась истерикой, и испуганный Пейрас был вынужден обещать ей, что вернется «как товарищ», вернется еще раза два-три.
– Послезавтра, хорошо?
– О! завтра! Прошу тебя!.. Завтра!
Он возвратился назавтра, потом послезавтра, потом все следующие затем дни. И, разумеется, они были товарищами – товарищами по постели.
– Не все ли равно, что у тебя нет денег, ведь я не прошу ничего, я не хочу больше обедать в городе, бывать в казино, в кафе.
Ему было далеко не все равно. Он предпочел бы, чтобы она бывала в кафе, в казино, чтобы она обедала в городе и чтобы другой любовник тратился в свой черед на лестную обязанность сопровождать ее во все эти дорогостоящие места. Он, Пейрас, был бы тогда в состоянии наслаждаться холостяцкой жизнью где-нибудь в другом месте, на свободе.
Да! Но что делать!.. Не мог же он силой толкнуть свою любовницу в объятия первого встречного, не мог же попросту открыто бросить ее и обречь себя на громкие скандалы. Селия уже не стеснялась ожидать на Кронштадтской набережной прибытия шлюпки. И она победно утаскивала своего возлюбленного, сопровождаемая насмешливыми взглядами доброй дюжины офицеров, высадившихся из той же шлюпки.
Благоразумнее всего было покориться – на некоторое время. И Пейрас покорился – с большим неудовольствием:
– Вначале это было очень забавно, – откровенно признавался он себе. – Но теперь!.. Я соскреб аттестат зрелости, и осталась одна только дикарка.
Из шинельной нужно было пройти в фойе первого яруса, а оттуда уже спуститься по лестнице в партер. Спустившись с последней ступеньки, Пейрас и Селия оказались в самой гуще бала, – совсем как быки, вырвавшись из загона, влетают в самую середину корриды.
Танцующие кружились вприпрыжку в каком-то эпилептическом темпе под звуки цимбал и тромбонов – самой ужасной цирковой музыки, какую только можно выдумать.
Это был очень забавный бал, быть может даже самый забавный из балов в пристойной Европе. Однако Селия не сразу заметила это; и первым делом она надулась.
И действительно, ни зал, ни публика не были особенно великолепны. Убранство сводилось к нескольким рядам электрических лампочек, нескольким гирляндам китайских фонариков, нескольким японским зонтикам – и ничего больше. Что до публики, она была хуже чем пестрая – совсем разношерстная; и в большинстве своем вовсе не элегантная. Тон вечера не был отнюдь строгим; напротив того – были разрешены самые необычные наряды. Так что, несмотря на то, что не было недостатка в корректных фраках, туалетах с глубоким вырезом и платьях, вполне достойных самых великолепных празднеств, в Ницце ли, в Каннах или в Монте-Карло, – не было также недостатка и в пиджаках и обычных выходных костюмах, не говоря уже о пеньюарах и пижамах; просто не счесть было клоунов из коленкора, домино из люстрина и грошовых ряс. И это не было бы еще страшно: самая забавность собравшегося общества исключала всякую вульгарность. Но все эти пеньюары, костюмы для улицы, фраки, пиджаки, пижамы и маскарадные костюмы составляли только часть бала – часть великолепную и сверкающую! – и часть небольшую, оттого что она умещалась в партере, на балконе, на сцене, в кулисах и в баре. Она чувствовала себя там превосходно, и ей было достаточно просторно. Всю остальную часть театрального зала – ярусы, ложи, галерку – заполняла другая часть, гораздо большая – многочисленное сборище, забавное, экстравагантное, приглашенное сюда одному Господу ведомо каким образом! Традиция сифилитических балов требует, чтоб эти приглашения второго разряда, называемые внешними, широко распространялись. Все эти люди пришли сюда не затем, чтоб танцевать, но чтоб смотреть; не затем, чтоб на них смотрели, а чтоб видеть все самим; и они пришли сюда запросто, в самом затрапезном виде: женщины в шлепанцах, а мужчины без воротничков.
И надо признаться, что сборище это было не так уж приятно на вид. И вполне простительно было Селии, что она надула губы при виде него. И все же сборище это было очень живописно. И Сифилитический бал, быть может, ему-то главным образом и был обязан той забавностью, которая делала бал столь отличным от всех балов, какие только можно вообразить в прошлом, настоящем или будущем. Простонародье и буржуазия, толпившиеся в ярусах казино, были, без сомнения, свободны от многих предрассудков, раз они решились в таком количестве без всякого лицемерия явиться посмотреть на такое пестрое зрелище, каким является бал, который вполне открыто устраивают для дам полусвета их друзья и товарищи. Это значит, что морская и колониальная зараза коснулась и их. Оттого что здесь присутствовали целые семьи, почтенные и уважаемые, и сидели в ярусах, веселясь и нисколько не смущаясь. И мамаши сажали на колени к себе своих дочурок, чтобы малюткам удобнее было видеть красивых дам, которые так ловко носились по залу и так высоко задирали юбки. Здесь, без сомнения, многие осознали свое призвание.
Зал был полон. Танцевали на навощенном полу партера. Фойе было битком набито людьми. Отдыхали на сцене, которую соединял с залом специально устроенный настил, и здесь же, на сцене, был устроен буфет, были поставлены столики и зеленые растения, за которыми могли скрыться парочки. Пили также и в баре, где помещался другой буфет, более тихий и интимный. А ласками обменивались за кулисами. Не то чтоб какой-нибудь жест, даже самый смелый, был запрещен в самой гуще танцующих, в ярком свете люстр, рампы и светящихся цепей лампочек и фонариков. Но дамы полусвета, всегда учтивые и корректные, даже будучи разгорячены несколькими часами томных вальсов и безудержных галопов, даже будучи возбуждены самыми предательскими коктейлями и самыми искрящимися американскими смесями, предпочитали прятаться за какую-либо кулису или задник, чтоб обманывать своих любовников как можно более незаметно, как можно более мило.
Что бы ни происходило в кулисах, в баре или среди куп зеленых растений, превративших сцену в сад, всего пышнее и всего значительнее бал был в середине залы, там, где танцевали. Медные инструменты неутомимо отбивали самые бешеные темпы. Безудержный поток мужчин, и женщин несся стремительным вихрем, сопровождаемый яростными возгласами. Это были не только пары, как принято повсюду; странные группы, хороводы и фарандолы, скачущие кучки людей носились по трое, по четверо, по шестеро, взявшись за руки и крича во все горло от удовольствия; кавалеры в одиночку, как бомбы, летали от одного круга к другому; безумные наездницы выезжали на спинах танцоров, или это были героические амазонки, во весь рост стоявшие на плечах, предоставивших себя в их распоряжение, несмотря на всю опасность расквасить о пол носы; это были, наконец, больше чем наполовину голые женщины, которые переходили из рук в руки и передавали свои пышущие тела всякому мужчине; и эти последние воскрешали, как могли, вакханок и менад, пьяных только от шума, света, движения и молодого веселья. Оттого что, как ни странно это может показаться, Сифилитический бал был умерен и неразвратен. Оргия – пусть так; но оргия откровенная и здоровая – ясная, без чего-либо подозрительного или темного.
На первый взгляд, он, однако, не показался Селии таким. Эти люди, плясавшие так, как должны плясать краснокожие вокруг столба пыток; эти мужчины, распалившиеся до того, что готовы были перервать друг дружке горло, эти обезумевшие женщины, виснувшие на шее первого встречного, как любовница не решилась бы повиснуть на шее своего любовника, – нет! Это ей вовсе не нравилось! Рядом с нею Пейрас смотрел на бал сочувствующим взглядом человека, который намерен принять в нем активное участие.
Она искоса бросила на него взгляд, заранее снедаемая ревностью:
– Потанцуй со мной, хорошо? – сказала она.
Он удержался, чтобы не прищелкнуть недовольно языком. В самом деле! На Сифилитическом балу вовсе не принято танцевать с законной любовницей! Совсем не такое место, чтоб публично тянуть супружескую волынку! Кой черт! Для этой волынки достаточно постели.
Но он не захотел сразу же огорчить ее.
– Хорошо, – сказал он.
И вихрь увлек их сплетенные тела.
Пробило половину двенадцатого. Бал, до сих пор тусклый и в некотором роде мрачный, внезапно, меньше чем в пять минут расцвел. Согласно ритуалу, всякая уважающая себя женщина приезжает на Сифилитический бал ровно в половине двенадцатого. Приехать раньше – могло бы показаться, что ты здесь, чтоб зажигать лампы, – как все эти почтенные мещанки, которые забрались в ярусы, едва отперли двери, и ни за что на свете не пропустили бы ничего из зрелища. Приехать позже могло показаться позой, желанием подчеркнуть, что не можешь одеться в тот самый срок, какого достаточно для всякой смертной.
И теперь-то начался парад всех знаменитостей, Фаригулетта, Уродец и Крошка БПТ явились вместе, следуя по пятам за Жолиеттой-Марселькой. Появление маркизы Доре произвело сенсацию. И Жанник тоже появилась в свой черед, опираясь на руку гардемарина, откомандированного Л’Эстисаком. Бедная малютка разоделась для этого вечера, который мог стать последним ее праздником: на ней было платье Directoire 1919
В стиле эпохи Директории.
[Закрыть] из сатина, вышитого ирландским кружевом, такого нежного и матового, что щеки больной, слишком бледные под слоем румян, казались почти свежими и сияющими. Селия перестала танцевать, чтоб полюбоваться на это платье. Впрочем, и сама она была очень мило наряжена – на ней было модное платье с красиво прилаженным чехлом, очень изящное и смело подчеркивающее красоту ее здорового и плотного тела. И, когда она выразила свое восхищение Жанник, та с полным правом могла ответить ей вполне искренним комплиментом.
– Здесь действительно есть несколько хороших туалетов, – констатировала Селия мгновение спустя, удаляясь по-прежнему под руку с Пейрасом. – Но есть и совсем другие!.. Вот! Взгляни на эту карикатуру!
Карикатурой была Жолиетта-Марселька, напялившая на себя костюм севильской табачницы. Спору нет, ее рыжая шевелюра совсем не согласовалась с мантильей, отороченной бахромой, и с цветком граната, воткнутым в ее прическу. Но все же ее плотно облегающий корсаж обрисовал грудь, ни в чем не уступающую груди Селии…
И Селия подсмотрела взгляд, который Пейрас бросил на «карикатуру» и который отнюдь не был взглядом насмешливым.
– Потанцуй со мной, хорошо? – сказала она вдруг.
Он снова обхватил ее стан движением не вполне довольного человека.
Жанник тоже танцевала. Л’Эстисак протанцевал с нею первый круг, потом по-отечески заставил ее сесть и немного отдохнуть, оттого что она сразу же сильно запыхалась. Но очень скоро она снова пошла танцевать. Все прежние ее любовники и товарищи всячески ухаживали за ней, и каждый из них требовал, чтоб она хоть немного повальсировала или побостонировала с ним, и каждый старался этим подчеркнуть, что считает ее вполне здоровой. И она давала себя убедить наполовину – только наполовину.
Приходили с опозданием и другие люди. Среди них был и Лоеак де Виллен, грузчик, маркиз и граф; он пересек по диагонали зал и уселся за одним из столиков на сцене. Но на этот раз он изменил своему бушлату из шкиперского сукна и синей тельняшке, которая служила ему рубашкой; его фрак был вполне безупречен.
– Вы опять здесь? – сказал Л’Эстисак, увидев его. – Разве ваш транспорт все еще стоит на якоре в Сен-Луи на Роне?
– Нет. Я больше не грузчик. Я отказался от места.
– А?.. Какую же новую профессию вы намерены попробовать?
– Впредь до новых предписаний – только одну: танцора на Сифилитическом балу.
– Превосходно!.. В таком случае давайте пить вместе. Шампанское? Брют, разумеется?..
– Да… Хайдсик Монополь, красная этикетка, прошу вас.
– Это моя марка.
Их столик стоял у самой рампы. От бушующей толпы их отделяла только простая балюстрада. И вследствие разницы в высоте сцены и зала они превосходно видели всех и каждого, и от них не могла укрыться ни одна деталь зрелища.
– Занятно, – заметил Лоеак.
Кругообразным движением руки он обозначил все казино, от колосников до партера.
– Занятно, – повторил герцог.
Они помолчали мгновение. Потом Лоеак сразу спросил:
– Каким образом вам удалось это?
Герцог взглянул на него:
– Каким образом?..
Лоеак кивнул головой.
– Да, каким образом удалось вам добиться того, чего вы добились здесь и чего я не находил нигде, кроме как у вас? И как стали вы таким, какой вы есть?
Он достал портсигар из кармана и предложил Л’Эстисаку папиросу. Л’Эстисак взял папиросу, закурил ее и сделал три затяжки.
– Мы путешествовали, – отвечал он наконец. – Мы единственные французы, которые путешествовали, по-настоящему путешествовали. Этим объясняется многое.
– Быть может, – сказал Лоеак.
Он в свой черед закурил папиросу и окутал себя облаком дыма.
– Как бы то ни было, – заговорил он снова, – результаты этого совсем необычны. Перехожу к фактам: у вас здесь есть куртизанки, которые кажутся воскресшими куртизанками древности. Они красивы, и их обнаженные шеи способны затмить жемчужные ожерелья тех времен. Они деликатны и тонки, иные обладают умом, другие культурны. Кроме того, они счастливы и совсем не похожи на прибитых собак, как другие дамы полусвета, будь то во Франции или в каком-либо другом месте, по крайней мере те, которые еще не обзавелись автомобилем, особняком и драгоценностями. Оставим это, хотя даже одно это достойно восхищения. Но как вам удалось добиться нравственного перерождения этих созданий, так низко павших и таких испорченных повсюду и возродившихся здесь? Ваши куртизанки обладают совестью, честью, добродетелью. Освободившись от прежних законов, от религиозных и чистых законов христианских, они не впали в анархию и ничтожество, как это случается со всеми женщинами, подобными им; они нашли иной закон – быть может, древний, закон Афин или Александрии, не могу вам сказать, – оправдание, путеводную нить; то, что так необходимо женщине, чтобы идти своей дорогой в жизни и не уклониться от настоящей естественной добродетели, которая состоит в том, чтоб никогда никому не причинять зла. Вы достигли того, что казалось мне самой невозможной из химер. Как удалось вам это сделать?
