Текст книги "Сочинения в двух томах. том 1"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)
XXIII
26 октября.
День женских манифестаций… Сегодня утром две женщины оказали мне честь, удостоив меня своим вниманием.
Я, конечно, не имею ни малейшего намерения заносить в эти записки все, что со мной случается, и предпочитаю совершенно опустить некоторые вульгарные приключения, от которых мало мужчин имеют мужество уклониться и в которых могут признаваться только молодые люди. Сорокачетырехлетний влюбленный рискует показаться смешным, а любовник того же возраста даже отвратительным.
Тем не менее мне не хотелось бы обойти молчанием сегодняшние анекдотические приключения, потому что одно из них очень мило, а другое – забавно.
Я был занят изучением новейших карт Македонии, которые, неведомо каким волшебством, составил австрийский генеральный штаб, когда вошел мой кавас Ахмет и несколько таинственно доложил мне, что со мной лично хочет говорить одна старая дама.
Заранее заинтригованный, я попросил войти и увидел чисто, но бедно одетую армянку достойного и скромного вида. Она поклонилась мне монашеским поклоном, потом, развернув свой огромный платок, вынула сноп тубероз и поднесла их мне. После этого она ушла, отвесив второй поклон, но ни разу не раскрыв рта.
Я был так изумлен, что остался стоять посреди комнаты с цветами в руке. Внезапно я заметил между стеблями запечатанное письмо. Вскрыв его, я с первого же взгляда узнал бумагу с кружевным обрезом моей маленькой соседки из Беикоса. Боже! Ведь прошло больше месяца. Я совершенно забыл об этой истории.
Премилое письмо. Молодая особа весьма невинна или совсем наоборот:
«Вы не вернулись, несмотря на обещание. Мы скоро тоже уедем из Беикоса. Мы уже готовимся к отъезду. Моя мать целые дни проводит в городе и даже иногда остается там ночевать. В такие ночи я сижу на шахнишире под звездами и жду, чтоб ваш каик привез вас ко мне».
Я поставил туберозы в старинную вазу из меди с чернью, купленную на днях у Каразова: «Дамасская работа, господин маркиз, хороша, как лампа для мечети!»… А из записки я сделал бесконечное множество мотыльков, которые сегодня полетят с вершины большого моста в Золотой Рог.
Я вернулся к своим австрийским картам. Но вдруг кавас Ахмет постучался во второй раз и доложил мне, что со мною лично желает поговорить молодая дама.
Первый сюрприз меня уже подготовил. Я не нашел ничего необыкновенного в появлении под моими сводами Калиопы Колури, собственной персоной (Калиопы, а не Христины; она, входя, назвала себя), совершенно одной, без провожатых.
Несмотря на присущий ей апломб, которому ее визит ко мне представлял лишнее, но убедительное доказательство, она была несколько смущена моей спокойной улыбкой и непринужденным жестом, с каким я указал ей на кресло. Она уселась и, обратив на меня неуверенный взгляд, поколебалась одно мгновенье, прежде чем забросать меня различными извинениями, которые она, очевидно, приготовила дорогой.
– Представьте себе… Я случайно проходила мимо вас. Я подумала: вы живете в этом большом доме… Мне так любопытно было посмотреть, как вы живете. Я не могла устоять…
Я предоставил ей выпутываться самой. Она кончила смущенной улыбкой; потом, благоговейно осмотрев одну за другой все четыре стены, воскликнула:
– Как здесь красиво! Как чувствуется во всем французский вкус!
Она изображала чрезвычайное, но мало правдоподобное восхищение: мои залы, простые, убранные одними только персидскими коврами темного пурпурного цвета, вряд ли могли нравиться молодой гречанке из Перы, обожающей безделушки. Но среди ее восклицаний я тщетно искал истинной причины ее визита…
Я и до сих пор не нашел ее. Мне пришла, правда, в голову мысль, но такая нелепая!..
Вот факты. Тщательно осмотрев залы, мадемуазель Колури заявила, правда, густо покраснев, что хочет посмотреть остальные комнаты. В столовой она задержалась только одну минуту. И когда у следующей двери я честно ее предупредил, что это моя спальня, она влетела туда, быстро пробормотав:
– Не знаю, право, можно ли мне…
Очевидно, ей было можно. Даже настолько можно, что, постояв немного между стулом и креслом, она вдруг решилась сесть на постель.
Я смотрел на нее с некоторым смущеньем. Но, очевидно, постель не внушает ей никаких опасений.
– О, – сказала она, улыбаясь, – у вас очень хороший матрац.
Я ничего не ответил. Она бойко продолжала:
– Вы меня, должно быть, страшно осуждаете… Войти в комнату мужчины… Но я знаю, что французы уважают молодых девушек…
Она с самым серьезным вниманием рассматривала кончики своих ботинок.
– Я бы никогда не осмелилась войти таким образом к здешнему молодому человеку… (Молодой человек. Черт возьми! Я польщен!) Потому что… Вы знаете, как следует определять любовь? (Ай! Где несравненная мадам Керлова!) Это обмен двух фантазий и контакт. Как молодая девушка, я, конечно, могу признавать только обмен… а здешние молодые люди требуют контакта… Молодой девушке очень трудно флиртовать в Пере…
Я невольно возражаю:
– Но, в таком случае, раз это так трудно… то молодые девушки, которые флиртуют, должны быть очень ловки?
Она смеется пронзительным нервным смешком:
– О! Не так уж ловки, как вы думаете… Но все-таки… они кое-что знают…
Ее ресницы нерешительно опускаются, потом снова вскидываются на меня, с решимостью и вызовом.
А! Неужели? Но, это правда, французы инстинктивно уважают молодых девушек. Я отступаю до кресла и сажусь.
Мадемуазель Калиопа Колури вышла от меня десять минут спустя, совершенно нетронутая. И, конечно, я ни на одну минуту не допускаю, чтобы эта молодая девушка, находясь под моим кровом, питала какие-нибудь тайные замыслы.
XXIV
27 октября.
Вчера был странный вечер. Четыре часа, оставивших по себе туманное и отвратительное воспоминание прикосновения к чему-то грязному.
Я обедал в кабаре Токатлиан, в Пере. Утренний визит Калиопы придал моим мыслям легкомысленное направление, и я решил не заканчивать дня в одиночестве. В низком зале Токатлиана было, на мой взгляд, слишком светло и шумно. Я поднялся на первый этаж ресторана, более укромный и приятный, потому что там часто обедают одинокие любезные дамы в пышных шляпах. Одна из них, по имени Карлина, уже несколько раз соглашалась разделить со мною мой столик.
Карлины на этот раз не было, но я увидел там двух людей, встреча с которыми мне была очень неприятна: то были сэр Арчибальд Фалклэнд с неразлучным Черновичем.
Поляк сейчас же заметил и окликнул меня. Не думаю, чтобы я был более симпатичен сэру Арчибальду, чем он мне. Между нами стала его жена, а он достаточно проницателен, чтобы понять, что мы можем быть только врагами. Но Чернович, которого я тоже не люблю и по отношению к которому моя антипатия усиливается еще каким-то боязливым отвращением, проявляет при каждой встрече со мной безграничную любезность, которая меня удручает.
Вчера, например, он не успокоился до тех пор, пока я не согласился пообедать за их столом. У меня не нашлось ни одного более или менее вежливого мотива для отказа. Фалклэнд, всегда корректный, принял меня очень учтиво.
Итак, я обедал с ними. Чернович занимал своей болтовней так усердно, что я почти мог не проронить ни слова. Я мечтал в это время о том, чтобы как-нибудь поскорее развязаться с этой компанией, совершенно непохожей на ту, которую я искал. Сейчас же после десерта я поднялся.
– Маркиз! – воскликнул Чернович. – Не оставляйте нас так поспешно! Держу пари, что вы спешите к девочкам. А? Не отпирайтесь! Мы тоже пойдем. Оставайтесь с нами.
Я придумывал извинения.
– Полноте! Вы, француз, отказываетесь от маленького кутежа? Бросьте! Время от времени надо встряхнуться. Опять нет? Мы подумаем, что вас удерживает рыцарская верность в любви… Ха, ха! Маркиз, вы хотите нас пристыдить, особенно Фалклэнда, который женат. Вы бережете себя для дамы вашего сердца… Кто она? Подождите, мы отгадаем!
Эта болтовня страшно действовала мне на нервы. Но, взвесив хорошенько, я понял, что самое простое – остаться с ними. Какой-то инстинкт подсказывал мне, что надо быть осторожным… Шутки поляка вызывали во мне смутное беспокойство; кроме того, мне было бы очень неприятно укрепить его подозрения и заставить его, совместно с мужем леди Фалклэнд обсуждать, какая из здешних дам могла послужить причиной моего бегства…
Я остался.
Да, странный вечер… Фалклэнд и я, одинаково молчаливые, и Чернович, утрированно-веселый…
Мы пили как полагается: классический extra-brut, прежде чем встать из стола; потом в буфете цирка (была среда, дипломатический спектакль – gala, цирк был обязателен) другой extra-brut, который походил на посредственное виски с содой; и в заключение – разные другие напитки.
Пера – провинциальный городок; инкогнито там сохранить нельзя. Молодые кутилы, сверкающие брелоками и кольцами, чрезвычайно изысканные в своих высоких воротничках, смотрели на нас с почтительным любопытством: ведь мы были «посольские!» Но, впрочем, узнали нас или нет, корректный кутеж в смокинге или фраке при черном галстуке – это ничуть не может повредить карьере.
Сначала цирк. Потом Конкордия, наименее нечистоплотный притон Главной улицы…
Мы сидели одни за круглым столом и пили. Вокруг нас кружились женщины. Но приличия не позволяли нам пригласить их в таком людном месте…
Во Франции умеют кутить. Французский кутеж остроумен, весел, изящен; он не бывает ни вульгарным, ни распутным; он напоминает ужины XVIII века, маркиз в мушках и уютные домики; непристойность в нем превращается в легкомыслие и украшается эпиграммами и мадригалами. Мне случалось видеть ночи в Париже и Ницце, где четыре вивера и четыре куртизанки расточали друг перед другом больше остроумия и грации, чем вся остальная Европа за целый год. Везде в других местах, в Берлине, даже Вене, кутилы имеют вид разгульных пьяниц, а их дамы походят на уличных женщин.
И вчера все было по-скотски противно.
Мы довольно поздно оставили места, где можно быть на виду, для других, которые требуют тайны. Чернович повел на улицу Линарди, в гнусный притон, где какие-то создания, будто бы «артистки» танцевали перед нами совершенно голые. Я испытывал отвращение при виде их безобразных и похотливых телодвижений. Но лицо сэра Арчибальда краснело, и вены на висках надувались и наливались кровью.
После этого дома – другой, потом третий. В промежутке мы шли по Главной улице, казавшейся ночью менее безобразной и даже романтической, благодаря своим неправильным, высоким домам.
Наконец, как полагалось по уставам оргий в Пере, мы постучались у дверей мадам Артемизы. Мадам Артемиза – старая гречанка, допускающая под своим гостеприимным кровом знакомства светских людей с несветскими, но красивыми девицами. Гречанки, армянки, а также славянки и румынки усердно посещают этот дом. От них требуется немногое: красивое телосложение и возраст не менее двенадцати лет.
Здесь произошел любопытный инцидент.
Мы сидели в гостиной мадам Артемизы, и я пробовал с помощью тяжелых, как удары дубины, любезностей – здешние дамы не оценили бы других – развеселить девиц, сидевших с нами исключительно из профессиональной обязанности. Далеко не весело видеть проститутку, покорно несущую бремя своего ремесла.
Сэр Арчибальд, глубоко усевшись в кресло, слушал меня и глядел на Черновича, завязавшего флирт с подростком в короткой юбочке. Время от времени открывалась дверь, впуская новых девиц, которых нам представляли с неизменной торжественностью.
Вдруг сэр Арчибальд поднялся.
Мадам Артемиза вела за руку запоздавшую девицу – довольно красивую, высокую и стройную блондинку, с белым лицом и гладкой прической – тип, неожиданный среди малорослых, матово-смуглых левантинок. Мне вспомнился итальянский портрет: полотно Сельватико, которое я видел в Милане… И я подумал, что эта женщина всем своим обликом напомнила леди Эдит, кузину и любовницу сэра Арчибальда Фалклэнда.
Он, как видно, думал то же самое. Он стоял бледный, как полотно, не спуская глаз с этого живого портрета. И я видел, как дрожали его могучие кулаки.
Внезапно он двинулся с места, схватил женщину за руку и, ни слова не говоря, увел ее. Они исчезли…
Раздался смех. Пьяный Чернович, протянув руку по направлению к двери, декламировал из Расина:
Далекого врага я снова увидал,
И свежая моя открылась снова рана…
Потом, спохватившись, сказал с тем свирепым видом, который был ему свойствен во время опьянения:
– Но знаете, полковник, я на эту тему шутить не люблю! Мой уважаемый друг сэр Арчибальд Фалклэнд – человек свободный…
Так как я не отвечал, он смягчился:
– И сентиментальный тоже. Вот почему этот великан влюбляется в самых чистых и хрупких! И если бы вы знали, какой это нежный любовник!
Действительно, эти боксеры цвета сырого мяса влюбляются всегда в модели Ромнея и Гоппнера. И, должно быть, именно поэтому.
XXV
Эпилог вчерашнего вечера: кавас Фалклэндов принес мне только что следующую записку:
«Милостивый государь!
Обращаюсь к вам по поручению.
Мой муж, который, по его словам, очарован вечером, проведенным с вами в клубе – неужели там так хорошо? – просит меня пригласить вас в воскресенье позавтракать с нами запросто. Вы поймете, с какой готовностью я спешу исполнить это поручение, прошу вас верить моей самой искренней к вам симпатии…
Вы придете, не правда ли? Хоть раз в жизни эта семейная трапеза – мой ежедневный кошмар – будет для меня не так ужасна. До воскресенья! Я рассчитываю на вас.
Ваш друг Грандморн-Фалклэнд».
Конечно, я пойду; хотя бы для того, чтобы освежить воспоминание и сравнить вчерашнюю молодую особу с леди Эдит, увидев, что перед этой тоже дрожат мощные кулаки побледневшего сэра Арчибальда.
XXVI
…Ужасный, леденящий завтрак; хуже всего, что я мог себе представить. Нас шестеро за огромным столом: леди Фалклэнд с мужем, леди Эдит и Чернович, ребенок – немой, как рыба, и прямой, как струна – и я…
Очень красивая английская, но скромная сервировка: белая скатерть, и никаких цветов, кроме однотонных хризантем цвета ржавчины. Латинский вкус исправил обычную пестроту убранства английского стола: да, именно латинский, и я сомневаюсь, что, когда сэр Арчибальд переменит жену, новая леди Фалклэнд так же, как прежняя, сумеет создать в доме это строгое изящество, эту чарующую глаз гармонию…
Но какая отвратительная, зловещая комедия разыгрывается на этом безукоризненном фоне! Подавленная леди Фалклэнд не поднимает глаз. Ребенок не ест вволю и держится с такой неподвижной корректностью, что больно на него смотреть. Сам Чернович, несмотря на свою славянскую изворотливость, теряется в этой натянутой атмосфере и умеряет обычную болтливость. Может быть, его смягчает сострадание, я несколько раз ловил его взгляд, обращенный на леди Фалклэнд, мягкий, почти нежный взгляд…
Говорят только сэр Фалклэнд и его любовница, и их слова так противоречат общей натянутости, что мое смущение и тревога все возрастают. Сэр Арчибальд как хозяин выказывает должную корректность, а леди Эдит – уверенность женщины, чувствующей себя дома; удивительным кажется, что она не занимает хозяйского места, а леди Фалклэнд сидит с таким видом, точно именно она незаконно втерлась в этот дом.
Английское, хотя и немного умеренное, меню. Дамы встают после десерта. Мы остаемся и пьем… Потом сходимся снова в гостиной, убранной иоргесскими коврами.
Кофе по-европейски, папиросы – турецкие и английские. Леди Фалклэнд раздает чашки, леди Эдит предлагает ликеры: «Bird’s eye u Corps diplomatique»…
Обе улыбаются одной и той же обязательной светской улыбкой. Их руки, соприкасаясь, протягиваются к гостям. Сразу даже не заметишь, что это враги, что они беспощадно борются из-за домашнего очага, ребенка, достоинства матери и супруги. Только чувствуется, что они различны, противоположны, чужды друг другу…
И потому, что я питаю такую дружбу к одной, и ненавижу другую, ненавижу от всей души… Должно быть, дружба моя очень сильна…
Инцидент. Мальчик прижался к матери и что-то шепчет ей на ухо.
– Эдвард! – зовет сухо отец. – Идите сюда!
Ребенок тотчас же робко подходит.
– Говорить шепотом неприлично. Вы будете наказаны. Ступайте!
Ребенок молча повинуется. Леди Фалклэнд не произносит ни звука. Но я замечаю, что брови ее нахмурились и верхняя губа, чуть-чуть приподнявшись, открывает зубы; мне уже знакомо это выражение зверя, которому больно.
Леди Эдит смеется:
– Арчи! Не браните так беби в присутствии Мэри. Мэри не сторонница сурового воспитания, вы ведь знаете…
Мать не отвечает ни слова. Сэр Арчибальд пожимает плечами:
– Я думаю, Эдит, вы не посоветуете мне относиться безучастно к тому, что мой сын, Фалклэнд, выказывает манеры, не подобающие джентльмену.
Эдит продолжает издеваться:
– Ну, конечно. Но ведь «мама» существо мягкое, сострадающее. Ее нужно щадить, Арчи…
Молчание. Прекрасные глаза, которые я так люблю, поднимаются на меня, и их взгляд молит о помощи. Я вступаю в разговор:
– Сэр Арчибальд, неужели вы находите, что шестилетний мальчуган выказывает не подобающие джентльмену манеры, если он непритворно выражает свою любовь к матери? Вы однажды оказали мне честь, похвалив мой род. Вы правы, в нем течет старая кровь, кровь суровых и даже грубых бретонцев. И все-таки самый мой знаменитый предок – маркиза де Севинье, жившая двести лет тому назад, прославилась именно своей слепой и трогательной любовью к дочери. Даже в старой Франции, менее мягкой, чем современная, не считалось грехом баловать детей. И мне кажется, что мягкость делает их только более гордыми и смелыми. Я не люблю, когда у ребенка вид побитой собаки…
Молчание. Жесткий взгляд серых глаз останавливается на мне в течение секунды, потом отворачивается. Леди Эдит нападает с фланга:
– Франция всегда была страной нежностей и слабости. И это ей очень к лицу! Зато другим народам это не идет вовсе. Наша шотландская кровь более гордая.
– Более гордая?!
– Конечно, сударь. Сравните хотя бы ваше сложение и силу со сложением и силой моего кузена. Вы совершенно похожи на женщину, господин де Севинье, я гораздо выше вас! Вы вполне можете надеть мое платье, придется только чуть-чуть его поднять. Неудивительно, что вы сторонник баловства и нежностей!..
О! Да она меня начинает бесить. Терпение… я ей покажу! Но что это? Вступается и Чернович и – довольно язвительно возражает этой бесстыдной девице:
– Гм! Леди Эдит, наружность обманчива. Каким бы слабым маркиз ни был с виду, он, пожалуй, оказался бы серьезным противником даже моему почтенному другу, сэру Арчибальду Фалклэнду.
Что это? Неужели поляк перешел в наш лагерь? Любопытно! Но мне некогда удивляться: сэр Арчибальд решительным тоном прекращает прения:
– Надеюсь, вы не обиделись, полковник? Молодые девушки любят шутить… Что касается ребенка, то мы с вами несколько разных взглядов на воспитание. Но это не очень важно: видите ли, мы с женой тоже в этом расходимся… Хотя скоро мы придем к соглашению.
И с холодной решимостью в глазах, отражающих туманы и озера Шотландии, он вызывающе смотрит на несчастную мать.
С меня довольно. Я спешу проститься под предлогом занятий в посольстве.
Леди Фалклэнд, не сказавшая за все время и четырех слов, устало улыбается, в то время как я целую ее руку. Бедная, бедная женщина! Она так подавлена и убита, так грустна, что мне больно, я отворачиваюсь, чтоб не видеть ее. О, как теперь я понимаю ее безумную жажду свободы, понимаю ее стремление набрать как можно больше вольного воздуха в грудь, дышать глубже, когда мы с ней вдвоем на улицах Стамбула. И когда кругом нет свирепых подстерегающих взглядов, полных угрозы…
Сэр Арчибальд провожает меня через сад до каика. Леди Эдит вышла тоже. Мне кажется, я уловил быстрый взгляд кузена, приглашающий ее за ним. Леди Фалклэнд осталась в гостиной с Черновичем, который еще не уезжал.
Мой каик у мостков. Я вижу слева у ограды висящий над водами Босфора старый павильон, убежище женщины, которая не хочет быть свидетельницей окружающей ее мерзости.
Каик отчаливает от берега. Арчибальд и Эдит, стоя рядом и держась за руки, кивают мне… Потом поворачивают к дому: я вижу их спины… вот рука баронета быстро обнимает послушную талию любовницы.
XXVII
4 ноября.
– Леди Фалклэнд принимает?
Кавас, по левантинскому обычаю, молча склоняет голову. Я снова в гостиной с иоргесскими коврами. Я пришел «переварить» мой воскресный завтрак.
…У меня есть и еще причина, по которой именно сегодня я отправился на Верхний Босфор. Может быть, я даже не вернусь сегодня ночью в Перу…
Я уже знаю правила и обычаи здешних приемов и потому нисколько не удивлен тем, что появляется леди Эдит. Я вспоминаю мой первый визит, когда леди Эдит вошла ко мне; точно так же и я, несмотря на мое удивление, был все-таки с нею вежлив. Сегодня у меня нет охоты быть вежливым.
Начнем ex abrupto. Мы, гусары, любим начинать атаку сами.
– Мадемуазель!.. (Пусть не ждет, чтобы я назвал ее леди!) Как мило с вашей стороны, что вы спешите развлечь меня каждый раз, когда я прихожу с визитом к леди Фалклэнд!..
Она взглядывает на меня искоса. Хоть она и не француженка, все же ирония ей достаточно понятна. Она не сразу парирует удар, но, наконец, решается:
– Напротив, это вы так любезны, что так часто приходите навещать леди Фалклэнд. Ведь вы живете так далеко… Должно быть, она представляет для вас неотразимое очарование!
– О, прогулка по Босфору в такое время – одно удовольствие. Ноябрь нынче совершенно похож на июнь. Я перестаю удивляться тому, что ваш кузен так упорно остается жить за городом, в этом уединенном доме, который как будто создан для влюбленных…
Тонкие губы сжимаются. Если бы мы фехтовали, я, наверное, услышал бы возглас: «Удар!» Но это не фехтование, а дуэль. Посмотрим!.. Враг рвется в бой. Он даже нападает, вместо того чтоб защищаться:
– Для двух влюбленных?.. Этот дом?.. Вы, наверное, шутите, полковник! Он слишком огромен, слишком холоден и мрачен!.. Вот если б вы говорили о павильоне на берегу пролива… Да, там все мило, изящно, романтично… И ночью каики пристают, когда им вздумается…
Ты даже так?.. Это слишком похоже на гнусность. Ты хочешь быть битой, милая? Тем хуже для тебя!
– И дом, и павильон одинаковы: в них можно замерзнуть. Но вы, англичане, кажется, не боитесь зимы в деревне. Ведь вы, мадемуазель, воспитаны, кажется, в Шотландии, в суровом замке, у вашего брата, как мне говорили?
Серые глаза мечут молнии. На этот раз я коснулся открытой раны. У леди Эдит захватывает дыхание, она жадно глотает воздух, прежде чем ответить. Старая обида не утихла в этом полном ненависти сердце. И я жестоко напомнил ей об ужасном дне ее бегства из Шотландии, когда ее брат, неумолимый и гневный судья, прогнал ее, как прогоняют проворовавшуюся прислугу… Ну теперь мне достанется… Вот только она придет в себя! Но… Входит леди Фалклэнд:
– Каждый раз, когда вы приходите, господин де Севинье, меня точно нарочно забывают известить!
В отсутствие мужа она еще бывает если не весела, то оживлена. Конечно, это все еще не тот живой, почти веселый товарищ, каким она бывает во время наших прогулок по Стамбулу; не та мужественная женщина, которая борется со своей тоской, призывая на помощь всю свою беспечность и силу воли – нет. Но это и не то подавленное существо, которым она была в воскресенье, когда, глубоко уйдя в кресло и склонив голову, она так упорно молчала.
– Сударыня, ожидая вас, я очень приятно провел время в обществе мисс Эдит, только что начавшей рассказывать о своем пребывании в Шотландии. Уже много лет прошло с тех пор, как вы покинули этот замок, мадемуазель? И вы не намерены туда вернуться?
Бей, коли, режь! Леди Фалклэнд, не ожидавшая подобной «игры», садится со слабой улыбкой на губах, не очень уверенная в исходе моей воинственной затеи.
«Леди-мадемуазель», бледная, делает невероятное усилие, чтобы овладеть собой. Ее бледно-розовые английские щеки позеленели. Она почти потеряла голос от бешенства.
– Да… несколько лет… два года…
Ей – никакой пощады! Я нападаю с удвоенной силой:
– Два года, не больше?.. Вы быстро приспособляетесь к новым странам и новым домам… Англичане обладают способностью чувствовать себя везде, как у себя дома, и в одно мгновение создавать себе очаг, безразлично, при каких обстоятельствах…
Берегись! Теперь она готова дать мне отпор. Боже, какая ненависть в этих глазах, сверкающих, как рапиры, в этих искривленных устах, кажется, готовых укусить:
– Да, у нас есть такая способность, мы люди постоянные в привычках, хоть и любим путешествовать. А вы, французы, как раз наоборот. Вы довольствуетесь первой попавшейся харчевней и спите иногда на сомнительном белье, совершенно этого не замечая.
– Возможно… Но лишь пока – не заметили… Впрочем, харчевня хороша тем, что там честно платишь за постой; что бы ни случилось, хозяин не имеет права обвинять путешественника в неблагодарности.
Ее руки дрожат от бешенства: она ухитрилась еще больше побледнеть. Куда сбежала с лица вся ее кровь? Что она, упадет в обморок или с ней сделается припадок? Нет, англичанки – хладнокровные твари.
Однако леди Фалклэнд находит, что пора вмешаться:
– Господин де Севинье, вы сегодня романтично настроены: путешественники вступают в споры с хозяевами гостиниц только в приключениях Дон-Кихота.
– Стоп! Мне становиться между двумя противниками – неосторожно.
– Дорогая моя, – шипит леди Эдит, – вы говорите очень умно. Но ведь вы кстати и некстати толкуете о том, что вы – француженка, и поэтому вы должны быть снисходительны к маркизу: Дон-Кихот ведь очень популярен во Франции и, должно быть, из подражания ему французы так охотно борются с мельницами и вмешиваются в то, что их не касается.
Жалкий ответ! Я ожидал лучшего. И – соглашаюсь на обсуждение лишь своей персоны:
– Да, я с этим согласен. Что делать, у французов есть такая мания – вступаться за обиженных. Лично я никогда не мог видеть плачущей женщины или плачущего ребенка без того, чтобы не вмешиваться, хотя бы это меня и не касалось.
– Дон-Кихот… освобождающий каторжников!..
– Среди них могли быть и невинные.
– «В сомнении воздержись!» Кажется, есть такая французская пословица?
– «В сомнении разберись!» И, разобравшись, помогай правым.
– Да, разобравшись… Но это обыкновенно делают плохо. Некоторые люди легко ослепляются и принимают черное за белое.
– Зато некоторые другие видят хорошо.
– Даже этим я бы советовала иногда надевать очки… Это все та же история с бельем в харчевне. Люди щепетильные, раньше чем лечь, осматривают его хорошенько. Не так ли, Мэри? На днях князь Чернович декламировал нам чудесные стихи на этот сюжет…
Намек? Я ничего не понимаю… При чем тут Чернович? Я смотрю на леди Фалклэнд… Теперь она бледнеет в свою очередь. Какая новая низость скрывается здесь? Постой-ка! На всякий случай ответный… да, последний залп:
– Будьте спокойны, мисс Эдит. В данном случае я не довольствуюсь очками. У меня на это есть подзорная труба: из Перы я отчетливо вижу с ее помощью Канлиджу и все, что там происходит. Еще того лучше: по моей должности военного атташе я имею при себе телескоп, и мне иногда приходит в голову фантазия заглянуть подальше… В Шотландию, например. Но я заболтался и забыл, что уже очень поздно.
На этот раз – то был решительный удар. Он положил ее на месте, вывел из строя…
А леди Фалклэнд провожает меня до мостков одна.
Я целую ее руку.
– Ну что? Надеюсь, я умею за вас вступаться?
Но леди Фалклэнд, по-видимому, вовсе не так довольна моей защитой. Она качает головой:
– Друг мой! Заклинаю вас, будьте осторожны…
– Осторожен? Вы произносите это слово? Вы, такая бесстрашная?
Она снова качает головой, задумывается на минутку, колеблется. Из глубины сада долетает смех ребенка.
– Бесстрашная, да! Если б дело шло только обо мне… Но мой мальчик… Ведь я должна оберегать вот этот смех. Он больше не будет звучать, когда я уйду отсюда, вы это знаете…
Я невольно возражаю:
– Да, знаю… И сказал вам об этом когда-то у госпожи Эризиан, которая умоляла нас отказаться от наших прогулок. Тогда вы запретили мне говорить об осторожности. Что изменилось с тех пор?
Она тревожно смотрит на окно, откуда, несомненно, за нами шпионят серые глаза.
– Ничего не изменилось… Но я чувствую, что надо мною носится какая-то опасность и что с каждым днем она ближе. Пощадите меня, друг мой!
Меня охватывает внезапное волнение. Я ничего не отвечаю. Поцеловав еще раз протянутую мне руку, я спускаюсь с лесенки. Каик стоит у нижней ступени.
– До свиданья… Когда?
– Подождите! Есть одна вещь… которую я вам должна сказать…
– Дур!
Это я кричу каикджисам, которые покорно останавливаются. Но леди Фалклэнд переменила намерение и делает жест рукой.
– Нет!.. Невозможно. Здесь не могу… Я сошла с ума. Но я вам скажу потом… Я обещаю, что скажу… Мы увидимся в Стамбуле. Я вам напишу, ждите моего письма. До свидания!
