Текст книги "Сочинения в двух томах. том 1"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)
Селия первая пустилась в откровенность. И Мандаринша внимательно и серьезно слушала, одобряла, советовала, продолжая все время приготовлять свои трубки и прижимать к мундштуку из яшмы свои красивые ловкие губы, никогда не терявшие даром ни одной затяжки.
– Итак, – закончила она, когда Селия рассказала ей все, – итак, вы очень влюблены. И я боюсь, что это пройдет не так скоро. Поэтому вы должны твердо решить превозмочь это и постараться жить как можно приятнее. Скажите же мне: ваш мидшип бросил вас оттого, что он находил вас слишком… слишком примитивной? Да? Вы полагаете, что это именно так?
– Черт возьми! Он называл меня своей «дикаркой с аттестатом зрелости». Вначале это его скорее забавляло, а потом прискучило.
– Так, понимаю. Но при чем здесь «аттестат зрелости»? Неужто вы такая ученая?
– Нет, разумеется. Но… Дело в том, что я… – она колебалась мгновение, – что я была в пансионе.
Мандаринша убрала с лампочки свою трубку и поглядела на своего нового друга поверх пузатого лампового стекла:
– Хорошо! – сказала она, когда Селия опустила глаза под этим пронзительным взглядом, которому странное снадобье сообщало металлический блеск. – Хорошо!.. Но кой черт вы «дикарка» в таком случае? Мне представляется, что совсем напротив. Но это меня не касается. Послушайте, не исключена возможность того, что Пейрас вернется к вам в тот день, когда вы будете цивилизованной женщиной. И вам придется цивилизоваться.
– Вы полагаете?
– И очень скоро. Подумайте: мы никогда не были в пансионе. Нам нужно было узнать целую кучу вещей, которые вы уже знаете, и все же мы в конце концов становимся цивилизованными! И вам это будет много легче, чем нам. Послушайте! Сейчас у нас декабрь месяц. Хотите пари, что в марте, как ни плохо вы будете уметь приспособляться, из нас двоих дикаркой окажусь я?!
От четырех выкуренных трубок опиум проник во все поры и нервы Селии. И Селия, таинственным образом освободившаяся, ставшая легкой и как бы перенесшаяся в то светлое царство, где не существует земное слово «невозможно», не споря согласилась на предложение курильщицы.
– Вот вам программа… – продолжала Мандаринша, чьи быстрые пальцы продолжали проворно делать дело, бегая от трубки из красной глины к серебряному горшку и длинным стальным иглам. – Завтра вы возвратитесь домой и позабудете начисто о существовании Пейраса. Я хочу сказать: вы забудете, что Пейрас существует в Тулоне; вы будете предполагать, что он в отъезде; что он отплыл куда-нибудь, к Тунису или Марокко; и вы будете спокойно ждать возвращения эскадры. Кстати, есть у вас деньги?
– Немного.
– Достаточно?
– Достаточно на некоторое время. Мой прежний друг еще присылает мне деньги из Китая.
– Превосходно! Значит, вы можете и не брать немедленно же нового любовника, если вам это пока неприятно…
– Да! Я предпочла бы не делать этого.
– Правильно. И такое вдовство будет для вас не только более приятным, но вам также удастся скорее забыть его, оттого что вам не придется сравнивать. Кроме того, имея любовника, вам пришлось бы выезжать. А оставаясь одна, вы сможете сидеть дома.
– Зачем?
– Чтобы цивилизоваться!.. Тому, что вам нужно, вы научитесь не в кафе, не в казино и не в баре. Вы будете скромненько сидеть дома. Вы будете читать, вы будете много читать. Вы любите читать?
– Так себе. Я никогда много не читала. Когда я была маленькой, мне запрещали столько книг!..
– Мы будем читать вместе. Кроме того, вы будете угощать чаем ваших друзей, которые будут навещать вас. Я сказала: «ваших друзей»; я не сказала «ваших подруг». Подле вас должно быть как можно меньше женщин, вот первый мой совет. Вы знаете Доре, вы знаете меня – этого вполне достаточно. Наберите друзей-мужчин и собирайте их у себя.
– Но откуда же взять их?
– Где можете. Мне кажется, что вы и так уже знаете кое-кого, если судить по тем людям, с которыми вы пришли сегодня вечером.
– Но у меня никто не бывает.
– Вы сами должны приглашать гостей.
– Как?
Мандаринша рассмеялась и в первый раз положила на циновку разогретую трубку. Она приподнялась на локте:
– Господин Л’Эстисак!.. Вы спите?
Голос герцога зазвучал из полумрака:
– Ни за что не осмелился бы подле вас. Но не называйте меня господином: меня это огорчает.
– Скажем короче – Л’Эстисак. Л’Эстисак, вкратце, наш друг Селия предлагает нам в последний вечер в году, в четверг, тридцать первого декабря, – чай, папиросы и рождественский плум-пудинг, которого ей не удалось поесть сегодня из-за дуэли. В будущий четверг, в десять часов вечера, ведь вы придете, не правда ли? И господин Рабеф тоже? И Сент-Эльм? И я тоже буду, разумеется – ведь наш друг Селия будет настолько любезна, что разрешит мне принести с собой мою походную курильню. Есть?.. За этим четвергом, вероятно, последуют еще другие. Мы устроим шикарный журфикс. Будем читать, болтать…
Она снова опустила свою голову на подушку китайского шелка, снова взяла трубку в левую руку и иголку в правую. И не дожидаясь того, чтобы мужчины приняли приглашение, продолжала:
– А теперь мне захотелось послушать красивые стихи. Сент-Эльм, достаньте со столика книгу Ренье. Да, «Город». И начните с моей любимой «Желтой луны», «что медленно встает меж темных тополей…» Слушайте внимательно, Селия! Эти стихи – ваш первый урок.
Глава тринадцатая
В КОТОРОЙ ИГРАЮТ ПРЕЛЮДИЮ БАХА
И прошло еще два четверга, и наступил вечер четвертого. Мандариншу он застал перед входом на «Голубую виллу»…
У подножья скалы круглые и гладкие волны разбивались одна за другой с одинаковыми грустными стонами и вздохами. Мандаринша, опершись обеими руками о барьер террасы и наклонившись над ночным морем, заканчивала шепотом стихотворение:
– Браво! – воскликнул чей-то голос.
На террасе было совсем темно. Обернувшись, Мандаринша не могла различить говорившего. Сама она на фоне молочного неба казалась темным призраком. Морской ветер раздувал венецианскую шаль с длинной бахромой, в которую она была закутана.
Голос продолжал:
– Вам не холодно?
На этот раз Мандаринша узнала Лоеака де Виллена.
– Нет, мне не холодно, – сказала она. – Где же вы?
Он сделал два шага вперед; внезапно он обхватил молодую женщину и поцеловал ее в висок.
– Что такое? – спросила она, захваченная врасплох. – Вы убеждены в том, что не ошиблись?
Она смеялась и не отбивалась. Он медлил оторвать свои губы от душистых волос:
– Я выражаю свое восхищение, как умею, – сказал он. – Вы пропели ваш сонет, как настоящая фея!
Он не отпускал ее. Она наконец обернулась к нему и быстро коснулась устами его настойчивых губ. Потом она заметила, освобождаясь из его объятий:
– Хватит восхищения за один сонет. Не растреплите меня… Войдем в дом.
Он крепко прижал к себе ее опершийся на его руку локоть…
Да, это был четвертый четверг Селии. Мандаринша оказалась хорошим пророком: новый «день» привился и его хорошо посещали. Л’Эстисак, Рабеф и Сент-Эльм не пропустили ни разу. Лоеака де Виллена привели сюда, и он тоже стал ходить. Было заявлено о новых посетителях. Рабеф обещал в ближайшем будущем привести троих совсем исключительных гостей, гостей, которые никогда нигде не бывали и которых не видала у себя ни одна хозяйка, – тех самых, кого Доре указала Селии у Маргассу 24 декабря, тех трех офицеров, про которых так много болтали, рассказывали столько необычайного и таинственного: Китайца, Мадагаскарца и Суданца!..
Что касается Доре, то она посещала четверги на вилле Шишурль так же, как и Мандаринша: с их основания.
Собирались часов в десять. Начинали с того, что гуляли по саду, куря папиросы, по двое, как полагается, незаконными четами. Потом Рыжка, обтесавшаяся мало-помалу и почти чистая в своем кружевном фартучке, подавала в гостиной чай, сервировавшийся с каждой неделей все более изящно. К вышитым салфеткам и ложечкам накладного серебра прибавились постепенно японские чашки, фаянсовые вазочки из Валлори, в которых стояли лилии, скатерть Ренессанс. А в тот день, когда Лоеак, проигравший Сент-Эльму пари, принес на улицу Сент-Роз корзину Асти, это Асти распили из венецианских бокалов.
– Черт возьми! – сказал в этот день Л’Эстисак. – У вас хороший вкус, детка!..
Селия страшно покраснела и скромно возразила:
– Наша милая Мандаринша откопала этот хрусталь у торговца китайщиной.
Мандаринша, однако, разъяснила все:
– Я откопала его, совершенно верно. Но кто как не вы сказали, что вам хочется угощать нас вином Лоеака не из таких бокалов, какие имеются у всех.
Когда чай бывал выпит, пирожные съедены, а венецианские бокалы пусты, кто-нибудь садился за рояль, в то время как Мандаринша, быстро поддававшаяся известному «недомоганию» курильщиков, слишком долго лишенных снадобья, уже раскладывала за ширмой свою циновку и распаковывала походную курильню, умещавшуюся в одной только коробке. Сент-Эльм не без пышности называл эту черную лакированную коробку саркофагом. Потом серые клубы дыма начинали виться над створками ширмы; и в те мгновения, когда музыка прекращалась, курильщица немного хриплым голосом бормотала стихи, которые она читала на редкость правильно. Лоеак в это время обычно ложился на циновку близ Мандаринши и смотрел, как ее, похожие на изогнутый лук, губы шевелились, гармонично произнося гармоничные слова.
Так протекали часы.
…Когда Мандаринша и Лоеак вошли в гостиную, туда только что был внесен поднос с чаем. Селия, девица искушенная в этом деле, старалась угодить своим гостям.
Лоеак похвалил ее:
– Просто невероятно, дорогой друг! Можно подумать, что вся ваша юность прошла в том, что вы подносили полные чашки, сахар, вино и пряники почтенным старичкам, посещавшим вашу матушку.
Он шутил по своему обычаю: ни одна черточка его лица не улыбалась. Тем не менее уже то, что он шутил, значило очень и очень много. Л’Эстисак бросил на него через стол изумленный взгляд. Селия же, казалось, не поняла; она вовсе не смеялась, а слегка покраснела и отвернулась.
Рабеф, наблюдавший за ней, подошел к ней:
– Прошу вас, детка, второе издание, пожалуйста!
Она поспешила вернуться к чайнику и сахарнице, а врач последовал за ней, протягивая свою пустую чашку.
– Как вам жарко! – сказал он вполголоса.
Его взгляд не отрывался от ее пылавших щек.
– О! – сказала она. Это удивительно… Не знаю, что со мной только что произошло.
Он прошептал так тихо, что она не услышала:
– А я, быть может, знаю.
Потом он прибавил, погромче:
– Ваши царапины почти незаметны.
Она снова покраснела. На ее матовой коже малейшие впечатления отражались алым цветом.
– Нет! Они еще заметны, к сожалению!
– Почему «к сожалению»? Они вовсе не так некрасивы, эти… едва заметные царапины. Пять или шесть слабеньких полосок, напоминающих черточки, проведенные белой пастелью.
Она покачала головой:
– Но они так смешны… Когда я подумаю, что я дралась, как торговка. Я, Селия, которая так хорошо разливает чай?!
И на этот раз она рассмеялась.
Л’Эстисак сел за рояль.
– Доре, вы споете, моя дорогая?
Маркиза любила заставить просить себя:
– Но я ровно ничего не знаю. И я говорила вам это уже не раз!
– А эти ноты?.. Я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.
– Да, – сказала Селия, – я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из «Луизы»!
– Я так сильно простужена.
Герцог уже перелистывал клавир…
– Попробуйте спеть это.
Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:
– Узнали? – Темница, из «Афродиты».
– Слишком трудно! Мне этого ни за что не спеть.
Селия снова вмешалась:
– Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!
– Начнем… – и Л’Эстисак заиграл аккомпанемент. В то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.
Доре кончила петь.
Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.
Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л’Эстисак оборвал ее скромничание:
– Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете?
И маркиза сразу попалась на удочку.
Сказать правду, в Тулоне все знали, что Доре с осени уже искала ангажемента в провинцию, который дал бы ей возможность опередить официальную дату, слишком отдаленную для ее нетерпения.
– Мне следовало бы много серьезнее заняться всем этим, – закончила она. – А не сидеть здесь, где никто не станет искать меня. Но покинуть Тулон в разгар зимнего сезона!..
Все молча слушали ее. И все стали думать о своих проектах на ближайшее будущее. Сент-Эльм первый прервал молчание:
– Покинуть Тулон в разгар зимнего сезона! Разумеется, это невесело. Тем не менее…
Кто-то спросил его:
– Вы назначены к отплытию?
– Да, к сожалению. Мое имя стоит третьим в списке назначенных в колонии. Не пройдет и месяца, как я буду уже за морем.
Сент-Эльм повернулся к ширме, откуда раздалось легкое шипение трубок Мандаринши:
– И оттуда я буду присылать вам шелка, червленое серебро!.. Только вместо пышного Тонкина я, быть может, буду назначен в какую-нибудь пустынную Сенегалию или в болотистый Судан.
Рабеф, забившийся в кресло в стороне от других, внезапно вмешался в разговор.
– Ба! – сказал он. – Судан, Сенегал или Тонкин – для меня это все одно. По мне, только бы я был далеко отсюда…
– Далеко? – переспросил Л’Эстисак. – Но ведь вы и приехали издалека, как мне кажется!
– И туда же отправлюсь.
– Как так?
– Мой отпуск истекает тридцатого марта: я согласен на любое назначение.
– Другими словами, возвратившись из Китая, вы готовы отправиться на Таити?
– На Таити, в Мадагаскар или в Гвиану, все равно куда!
– Вам до такой степени не нравится Франция?
– Да. Я потерял родину. Я не чувствую себя дома.
Маркиза Доре удивленно подняла голову:
– Не дома? Откуда же вы родом, доктор?
– Оттуда же, откуда Л’Эстисак, сударыня: мы оба, смею сказать, односельчане.
– И вы не чувствуете себя дома во Франции? Вот уж действительно!..
– Все именно так, как я вам говорю! Спросите у Л’Эстисака, правда ли это.
Герцог, шагавший взад и вперед по комнате, не отвечая ни слова, подошел к врачу и мимоходом крепко пожал его плечо братским пожатием, так, как пожимают руку.
– Я, – сказал он наконец, – я хотел бы еще раз уехать отсюда, в последний раз, оттого что я чувствую себя здесь, во Франции, слишком у себя дома. Но я хотел бы, чтобы оно было безо всякой цели, это последнее странствие. Я боюсь, что никогда больше…
Лоеак де Виллен взглянул на него:
– Сколько же вам лет, старина?
– Тридцать пять, – коротко отвечал герцог. И он продолжал шагать взад и вперед несколько более нервными шагами.
Тогда заговорил Лоеак, заговорил последним…
– Я, – сказал он своим странным усталым голосом, – я нигде не бываю дома, ни во Франции и ни в каком другом месте.
За ширмой прекратилось на одно мгновение легкое шипение трубки:
– Господин де Лоеак!.. Если вы нигде не чувствуете себя дома, подите ко мне, сюда, на мои циновки. Я могу сказать вам еще один сонет, как раньше, чтобы вас утешить.
Он отправился к ней.
– Кстати, – вспомнила вдруг маркиза Доре, – а сюрприз, который вы обещали нам, детка?
Селия наклонила голову:
– Это сюрприз для Л’Эстисака, который в прошлый четверг требовал серьезной музыки.
В свою очередь она села за открытый еще рояль.
– Ба! – воскликнул герцог. – Вы тоже поигрываете, девочка?
– Когда-то я немного играла. Но это я выучила на этой неделе специально для того, чтобы доставить вам удовольствие.
Она положила пальцы на клавиши.
– Ого! – воскликнул Л’Эстисак и встал.
Пальцы, чересчур уверенные для пальцев, которые когда-то только «немного играли», начинали прелюдию Баха – прелюд в до мажоре…
И после того, как Л’Эстисак сказал свое «Ого!», никто не шелохнулся больше.
Их было четверо мужчин и две женщины, и все они, наверно, были различного происхождения, воспитания, жили по-разному. Мандаринша и Доре, несмотря на общность их профессии, походили друг на друга не больше, чем Рабеф на Лоеака или Л’Эстисак на кого бы то ни было. Но все они скитались по свету больше, чем это в обычае даже в наш век путешествий; все они собственными своими глазами или глазами своих любовниц или друзей, своими собственными ушами или ушами своих любовниц или друзей видели и слышали все то, что можно видеть и слышать прекрасного на суше и на море; и, наконец, океан, истинная их отчизна, властной гармонией своих ветров и волн, штилей и бурь научил их некоей музыке, наделил их некоей музыкальностью, которой не обладают даже многие музыканты-профессионалы.
И пока Селия играла, всей ее разнородной аудиторией овладело подлинное волнение.
За окнами сурово стонало море. И звуки его были подобны отдаленному ропоту виолончелей, на который рояль более властно, более четко, более мощно отвечал бессмертными звуками. В банальной гостиной, среди занавесочек из поддельных кружев, плюшевых портьер и литографий в рамочках, строгая и высокая мысль великого мастера, казалось, нашла отклик в этих простых людях, моряках, воинах, куртизанках. Даже за ширмой клубы опиума застыли неподвижно.
И пальцы продолжали свое колдовство, по-прежнему бегая по клавишам с безупречной чистотой. Они были не только ловки, эти пальцы, которые никогда не ошибались, – они были одушевленными, сознательными, понимающими. Разумеется, прежде они, пальцы, умели много больше, чем «немного играть»; разумеется, они долго учились под руководством хороших преподавателей; но этого учения не могло быть достаточно, и нужно было, чтобы жизнь прибавила к нему свои собственные уроки, уроки болезненные и философские. Для того, чтобы прелюд прозвучал так благородно, так четко и так волнующе выделялся на фоне дальнего ропота морских виолончелей, без сомненья, нужно было, чтобы музыкантша научилась плакать.
Когда в воцарившейся тишине утихла последняя нота, никто не стал аплодировать.
Л’Эстисак, который все время стоял, один подошел к Селии, неподвижно сидевшей на своем табурете и не снимавшей рук с умолкнувшей клавиатуры. И, не говоря ни слова, Л’Эстисак наклонился и поблагодарил ее, запечатлев поцелуй на ее задумчивом лбу.
За ширмой опиум снова начал слегка шипеть. Доре кашлянула, Сент-Эльм налил себе чаю.
Но Рабеф, все еще сидевший в самом дальнем кресле, не двинулся с места. И когда через некоторое время Селия стряхнула охватившее ее оцепенение, когда она встала и, снова почувствовав себя хозяйкой дома, предложила одному из гостей чашку чая, которую налил Сент-Эльм, – она заметила, что Рабеф, не отрывая глаз, смотрит на нее. И она поняла, что его глаза давно уже не отрывались от нее – оттого что взгляд их был неподвижен, совсем неподвижен и таинственно мутен… С полуулыбкой Селия отвернулась.
Глава четырнадцатая
РАСПИСКИ БЕЗ ВСЯКОГО ЗНАЧЕНИЯ
Когда маркиза Доре толкнула полуоткрытую калитку, спускавшийся господин почтительно снял шляпу и, согнувшись, посторонился, чтобы пропустить гостью. А гостья, направив на него свой лорнет, подскочила от удивления:
– Что? – пробормотала она сквозь зубы. – Селадон? Ба!..
Селадон – безукоризненный тип парикмахера, жирный, щеголеватый и напомаженный, удалялся бесшумными шагами, с видом грабителя, вдруг узнавшего дом, который он ограбит ближайшей ночью.
– Ба! – повторила маркиза. – Селадон в вилле Шишурль?
Селадон закрыл калитку и скрылся за стеной сада. Но маркиза Доре несколько мгновений стояла как вкопанная на крыльце, подобно межевому столбу на дороге, и пристально смотрела на стену, за которой скрылся Селадон.
– Ну да… – отвечала Селия четверть часа спустя. – Ну да! Он приходил, чтобы одолжить мне денег. Вы знаете, когда Селадон утруждает себя…
Маркиза в отчаянии всплеснула руками.
– Но вы, несчастная малютка, вы не знаете, в какие лапы вы попали! Вы думаете, что Селадон – это такой же человек, как все остальные?
– Это ростовщик, как все ростовщики.
– «Как все ростовщики»! Нет, она поразительна! Что же – вы знали их всех? Скажите только, что вы не заслуживаете розги!
– Ну, Доре!..
– Ничего не «Доре»!.. Вы заслуживаете розги. И она не сказала мне ни одного слова, это чудовище!.. А я-то думала, что она купается в золоте. Так как же? У вас есть долги?
– Черт возьми!.. Конечно…
– «Конечно»!.. Вы меня с ума сведете. «Конечно»!
– Ну да, Доре, конечно. Это очень просто! Вот уже шесть недель, как Пейрас бросил меня.
– О, этот-то! Даже если б вы прицепили его к вашей юбке, и то вы бы не слишком разжились с него.
– Возможно… Но вот уже шесть недель, как у меня нет друга, – чем же мне жить, по-вашему? Не забудьте, что сама Мандаринша советовала мне остаться некоторое время одной. В тот вечер вы были того же мнения. Кроме того, и вы, как и она, советовали мне устроить мой дом для приемов, бросить столовку, вести хозяйство и принимать побольше подруг. Моя бедная Доре, они дорого стоят, эти чайные сервизы, скатерки Ренессанс, стекло из Мурано. У меня было немного денег. Но я уже давно сижу на мели.
– Ну и?..
– Ну и я стараюсь выпутаться!..
– Но вы, чтоб выпутаться, берете взаймы у самого грязного человечишки в Тулоне!
– О, я начала с того, что занимала у других.
– Да ну?
– Да. Сперва у этой славной матушки Агассен.
– Она неплохая женщина.
– Конечно! Она дала мне сейчас же, и без всяких процентов. Только у нее самой не было достаточно денег. Она сделала все, что могла. Она даже заняла у других. Словом, всего я получила сто сорок франков. И так как у меня появился кредитор, мне пришлось дать расписку на шестьдесят франков матушке Агассен. О, она-то мне доверяла, но ее любовник… Потому что у нее есть любовник, вы знали это?
– Нет.
– Я тоже не знала. Словом, у нее есть любовник, и он распоряжается деньгами.
– Бедная женщина! В ее возрасте, возможно ли! Ну, и с распиской на шестьдесят франков?
– С распиской на шестьдесят франков я должна была подписать другую, для кредитора, который дал матушке Агассен еще восемьдесят франков.
– Ай!.. И на какую сумму эта вторая расписка?
– На сто тридцать. О, матушка Агассен не советовала мне подписывать. Она мне сказала: «Он жадюга, этот кредитор…» Некий Галежан, вы знаете?
– Галежан?.. Нет, не знаю.
– Так вот… Что мне было делать? Я все-таки подписала, так как ничего другого не оставалось.
– Разве вы в этом месяце не получили ничего от Ривераля?
– От Ривераля? Как же, – сто франков, но что сделаешь на сто франков? На одни домашние расходы уходит втрое больше. А портниха, а модистка, а белошвейка, а безделушки…
– Почему вы не сказали мне обо всем этом?
– Есть о чем рассказывать… Я собиралась сказать вам все сразу. Ну вот, я кончаю: сто франков Ривераля и сто сорок матушки Агассен, вы можете сосчитать, на сколько мне хватило этого: на неделю. Но право, эта бедняжка матушка Агассен попала в настоящий переплет – она продавала вещи. Она предложила мне муфту из монгольской кошки, совсем мало подержанную, и я никак не могла отказать ей после той услуги, которую она мне оказала. Но все-таки эта муфта высосала из меня шесть луи.
– Шесть луи?.. Значит, в общем от матушки Агассен вы получили двадцать франков деньгами и монгольскую кошку и дали расписок за это на девяносто франков?
– Ну да, из-за этого кредитора, этой жадюги – Галежана, но вы понимаете, что я была вынуждена добывать еще деньги на прошлой неделе. Матушка Агассен посоветовала мне пойти к старой Эльвире, на Пушечной улице. Ах, дорогая моя!.. Никогда, о никогда еще я не видала подобной конуры. И этот блуждающий скелет, одетый в ярко-зеленое и сопровождаемый дюжиной кошек, которые с мяуканьем бродят за ней. Мне это даже приснилось.
– И в самом деле, есть чему присниться, я знаю ее, эту старую Эльвиру, подумать только, малютка, что эта самая женщина двадцать лет назад была царем и богом в «Цесарке».
– Да что вы говорите?
– Вы не знали? Как же… Конечно, старая Эльвира была красива, элегантна, и ее все обожали! Фабрега, контр-адмирал – я еще время от времени сплю с ним, – Фабрега знал ее, когда он был мичманом. Лучше ее не было. Чем только не становятся люди… Страшно подумать. А теперь, вы говорите, у нее можно перехватить на недельку, у старой Эльвиры? Теперь я понимаю, чем она живет. Раньше я не понимала.
– Да, она дает взаймы, и не на недельку, а на месяц. Она дала мне двести франков, и я подписала расписку на двести двадцать, с тем чтобы тридцать первого уплатить или возобновить.
– Вы возобновили?
– Ну ясно!.. И выдала новую расписку, на двести сорок. Но уже вчера у меня не было ничего, кроме долгов. А матушка Агассен пришла сказать мне, что ее кредитор, эта жадюга Галежан, угрожал наложить на ее имущество арест.
– Тра-та-та…
– Заодно она принесла мне пеньюар из расшитого муслина, красивая штучка, весь убранный кружевами.
– Вы его взяли?
– Да, я вам покажу. Его продавала одна женщина. Матушка Агассен сказала мне, что если я не могу уплатить ей сейчас же, то мне стоит только купить пеньюар. Это устраивает все, так как женщина, продававшая его, была также должна кредитору. Таким образом, представив мою расписку… А пеньюар – это настоящая дешевка: сто пятьдесят. Одни кружева стоят дороже.
– Все это очень сложно. Итак, вы подписали?
– Я подписала. А потом подсчитала: у меня в кошельке не было больше ни сантима, все поставщики бомбардировали меня счетами; у меня скопилось счетов на шестьсот франков. Тогда я вспомнила о Селадоне. О ком же еще?
– Бедняжка…
– Почему «бедняжка»? Селадон был очень мил. Надо вам сказать, что мы с ним уже беседовали об этих делах в его кабинете. Вы, конечно, бывали в его кабинете? На площади Зеленой Курицы?
– Да, прежде, когда я была еще глупа. Мой первый друг там и откопал маленькие плоские часики, которые до сих пор у меня. Это была поразительная дешевка. Мой первый друг так и ухватился за них, а потом оказалось, что он заплатил ровно вдвое дороже, чем за новые.
– Возможно! Все-таки на площади Зеленой Курицы можно найти очень дешевые вещи. Вы не станете отрицать этого, Доре. В прошлом месяце… Как раз в четверг, когда Рабеф привел к нам своих друзей, Китайца, Мадагаскарца и Суданца, мне захотелось какого-нибудь особенного украшения.
– Ах, эта большая коралловая цепь, которая так вам идет?
– Вы угадали! Ну вот! Селадон купил ее для меня на аукционе.
– Цена?
– Я даже не знаю! Он не хотел сказать мне.
– Ох!
– Доре, ну чем же я, наконец, рискую? Селадон твердил мне по крайней мере сто раз, что он рассчитается с моим будущим любовником, что это вовсе не мое дело – платить за безделушки, и что к тому же не поздно будет вернуть цепь, если мой будущий любовник окажется скупердяем.
– Старая история. Мне ее уже рассказывали. Вы увидите, как окончится эта история. Но цепь – это еще ничего. Рассказывайте дальше.
– Дальше… Ну вот. Это было в тот день, когда Селадон обольстил меня цепью. Началось с комплиментов; уж я была и такая, и сякая, и уж такой-то красавицы и не было! И вот этот тип поднимается, обходит вокруг стола, увлекает меня в угол комнаты и начинает откровенничать. О, это отняло у нас порядком времени. Тут пришли две светские дамы, и господин Селадон показывал им изумруды – четыре больших красивых камня, которые одна актриса из Марселя хотела сплавить. О дорогая моя, если б вы знали, чего только Селадон не насказал мне про них! У меня мороз бегал по коже при мысли, что они могут услышать! Оказалось, что каждая из них спит с мужем другой. Хорошенькая дыра этот тулонский высший свет.
– Ну, знаете, сплетни Селадона!..
– Затем он спросил меня, как это я обхожусь без любовника. Это его страшно удивляло. Такая женщина, как я!.. Его слова еще звенят у меня в ушах! «Не может быть, чтобы вы не нашли себе никого подходящего». Он взял обе мои руки и тихо шептал мне: «Милая дамочка, я буду счастлив, упоен, если смогу быть полезен вам. У меня бывает столько народу. Весь город… Хотите, я подыщу вам кого-нибудь подходящего? Человека женатого, молодого, славного, который хотел бы иметь надежную любовницу». Я сказала ему, почему я предпочитаю побыть одна с месяц еще: «Сколько захотите, милая дамочка, но жить одной, это стоит так дорого. Так вот, когда ваш кошелек будет пуст, вспомните о Селадоне. В Тулоне столько поганых ростовщиков, которые рады будут поживиться вами; со мной, вот увидите, всегда можно устроиться». В заключение он так сдавил мне пальцы, что кольцо врезалось в тело, а потом обратился к двум светским дамам, к тем самым, которые спят каждая с мужем другой, и стал всячески соблазнять их изумрудами!.. Даже если бы они были королевами, он не мог бы быть более учтивым с ними.
– Короче говоря?
Короче говоря, позавчера, нет вчера, я спутала, да, вчера, после визита матушки Агассен… Я сейчас покажу вам муслиновый пеньюар. Так вот, после визита матушки Агассен я села в трамвай и подумала: «Теперь остается только Селадон». Слезаю на площади Зеленой Курицы, звоню у дверей кабинета. Дорогая моя, я не успела закрыть дверь, как Селадон уже знал все: едва он меня увидал, он обо всем догадался. Говорите что угодно, но только этот человек не дурак.
– Дурак! О, к несчастью, нет.
– Вы имеете против него зуб! Ну слушайте же и скажите только, что он не был мил: я еще не раскрыла рта, как он взял меня за руки, как в первый раз, и даже не дал мне труда просить его. «Моя милая дамочка, моя дорогая красотка, я ведь вам уже сказал: все, что вам угодно! Ну скорее, сколько вам нужно?» Я не знала, что отвечать. Он закрыл глаза, улыбнулся и стал подталкивать меня к дверям. «О, я вижу, что вы стесняетесь! Завтра в четыре часа вечера я позвоню у дверей вашей виллы и принесу необходимое».
– И он принес?
– Дорогая! Тысячу франков!.. И кроме того, два браслета.
– Вы за них заплатили?
– Он не хотел взять ни одного су! Но у меня было бы слишком много долгов. О, я настояла на том, чтобы сейчас же внести половину стоимости. Триста из шестисот. А остаток до тысячи, семь красивых, совершенно новых бумажек, вот, посмотрите, в моем кошельке!.. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… С семьюстами франков я протяну шесть недель.
– При условии, что старая Эльвира оставит вас в покое.
– Если даже она меня не оставит. Я ей должна всего двести сорок! Пускай приходит. Я ее отправлю прогуляться.
Селия торжествующе размахивала маленьким полным кошельком.
Но Доре покачала головой:
– А через шесть недель, малютка?..
– Ба, через шесть недель… Может быть, я возьму главный выигрыш Трехцветной лотереи. У меня как раз два билета, – подарок Пейраса.
– Как бы вместо главного выигрыша вас не описали за долги, – проворчала маркиза.
