Текст книги "Сочинения в двух томах. том 1"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)
Наконец, деньги за покупки отданы, и каик отталкивается от берега. Наш каик продолжает медленно идти вперед. Еще раз, задержавшись в толчее лодок, леди Фалклэнд проезжает мимо нас. Она улыбается Мехмед-паше, который поклонился ей по-турецки, приложив руку ко лбу.
Какая странная, детская и вместе с тем горькая улыбка! Она улыбается полуоткрытым ртом, как девочка. Но ее лицо не освещается улыбкой… Да, могу себе представить: не очень-то весело иметь мужем Арчибальда Фалклэнда.
Река становится шире. Гребцы замедляют ход. Слева луга, окружающие императорский дворец-киоск; справа – разрушенные башни Анатоли Гиссар и деревянные домики, приткнувшиеся к их подножью. И вот перед нами развертывается Босфор.
Мы с невероятной быстротой мчимся к Стамбулу. Солнце зашло, и горизонт, только что весь покрытый охрой и пурпуром, начинает принимать свой подлинно турецкий карминный колорит, на котором Стамбул фантастически вырисовывает свой длинный синеватый хребет, ощетинившийся минаретами.
– Господин маршал, что за женщина леди Фалклэнд?
– Леди Фалклэнд, господин полковник, – жена очень неприятного мужа. Сэр Арчибальд Фалклэнд, директор Финансового контроля, – большой чудак: ему мало под супружеским кровом держать любовницу, он задается целью жениться на этой любовнице и путем развода избавиться от жены, украв у нее единственного, обожаемого ею сына. В ожидании этой близкой и неизбежной развязки, леди Фалклэнд живет, как чужая, в своем собственном доме, а любовница ее мужа, принятая в дом из милости, хозяйничает там и осыпает ее оскорблениями. Я, турецкий маршал и черкесский князь, редко кланяюсь женщинам без вуали. Но я всегда низко кланяюсь леди Фалклэнд.
XI
Воскресенье, 11 сентября.
Вчера вечером состоялся бал в Summer-Palace. Мой первый бал в Константинополе. Важное событие: я был представлен леди Фалклэнд.
Summer-Palace – это лучшая гостиница на Верхнем Босфоре: огромное пятиэтажное здание, безвкусное, но несколько замаскированное букетом великолепных зонтичных сосен. Другое смягчающее обстоятельство: там есть широкая терраса, с которой открывается прекрасный вид на Босфор.
Летом каждую субботу Summer-Palace устраивает для своих клиентов, так же как и для избранных окрестных жителей, закрытые вечера, доступные, но тем не менее в достаточной мере элегантные ввиду социального положения живущих здесь иностранцев. Конечно, больше всего здесь дипломатов, способствующих блеску или, по крайней мере, корректности здешнего общества. Короче – субботы в Summer-Palace вполне приемлемы.
Я там был вчера. Я охотно хожу на балы, для меня – это грустное паломничество к дням моей молодости. Конечно, я не танцую. Но я люблю смотреть на обнаженные плечи дам, на их тонкие талии, изгибающиеся в вальсе. Впрочем, иногда удостаивают пофлиртовать и со мной в укромном уголке балкона. Я знаю: я смешон. Но иногда надо быть снисходительным к старикам!
Представьте, вчера флирт даже сам шел мне навстречу. Правда, он появился в образе Христины Колури или, может быть, Калиопы? На этот раз я не решился задать вопрос. Да, меня взяли за руки и увели будто бы силой в самый темный угол огромной террасы. За неимением ширмы, должно быть… В скобках: не решаюсь сознаться, но после зрелого размышления я понял, что девицы Колури скорее полудобродетельны: вчерашняя, в ответ на мое шутливое предложение похитить ее и увезти в первом попавшемся каике, не нашла другого ответа, как: «Не соблазняйте меня!» Честное слово, я почувствовал ледяной ужас!
Но на балу Summer-Palace были женщины более интересные, чем девицы Колури.
Посреди террасы я заметил дипломатическую группу, образовавшую кружок соломенных кресел. В числе других особ там находился Нарцисс Буше; было также несколько дам, закутанных в шарфы и бурнусы, так как ночь была довольно свежа. Чинно передав матери так легко соблазняющуюся дочь, я вернулся на террасу, чтобы отдать дань почтения посланнику.
– Здравствуйте, полковник! Садитесь. Нет, сюда, вот кресло.
Нарцисс Буше был чрезвычайно любезен. В частной беседе – я в его глазах немногого стою: обыкновенный солдат, не больше. На людях – другое дело. Я – маркиз де Севинье, и можно, представляя меня кому-нибудь, назвать вслух мое громкое имя.
К его сожалению, я был уже почти всем представлен. Здесь были одни только карьеристы и две-три важных персоны из акцизного управления или банка. Я сел рядом с князем Виллавичиоза, итальянским посланником, и сразу забыл окружающее в беседе с этим остроумным и, пожалуй, самым учтивым из европейских вельмож.
Однако вскоре нам пришлось расширить круг для вновь пришедших. Это были сэр Арчибальд Фалклэнд и князь Станислав Чернович. Я их не видел со времени их визита на улице Бруссы. Встретились мы очень сердечно. Тем не менее у меня из головы не выходило то, что рассказывал о нем Мехмед-паша, и невольно рука моя осталась неподвижной в руке баронета.
Между тем славянский князь уселся между мной и князем итальянским. И с места в карьер стал говорить о Расине…
Я не знаю ничего смешнее литературного диспута в салоне, в присутствии щебечущих дам. Я круто оборвал. Князь Виллавичиоза пришел мне на помощь, принявшись расспрашивать поляка о его последней азиатской охоте. Но общий разговор уже завязался. Госпожа Керлова, русская дама, читающая Бурже и напивающаяся три раза в неделю, пронзительным голосом требовала от каждого присутствующего «определения любви».
– Позвольте, господин посланник, вы мне не ответили. Что такое любовь?
Нарцисс Буше насмешливо пожал плечами:
– Если кто-нибудь здесь это знает, так это только вы, мадам!
Бум! Не в бровь, а в глаз. Приключения Керловой достаточно пикантны, и в Константинополе все о них знают. К счастью, русские плохо понимают иронию. Госпожа Керлова сочла это за комплимент и пропищала:
– Герцог, ваша очередь. Определите!
– В России герцогов нет, и этой русской нравится общение с ними за границей: не «князь», а именно – «герцог»…
Виллавичиоза улыбнулся.
– Madame, я уже стар. Любовь? Может быть, я знал это тридцать лет тому назад, но забыл!..
Она не отчаивалась, обратясь с соотечественнику:
– Князь?..
Чернович, саркастически улыбаясь, поднял на нее свои кошачьи глаза:
– Любовь, мадам? Это – недоразумение между мужчиной и женщиной, и недоразумение длительное.
– Вот как?
– Да. Как только недоразумение рассеивается, как только женщина видит, чего можно ждать от мужчины, и мужчина знает, чего можно ждать от женщины…
Он еще не кончил, как стулья снова задвигались. На этот раз сам Нарцисс Буше поднялся для приветствия и предложил свое кресло.
Это была супруга английского посланника под руку с леди Фалклэнд, которую я узнал с первого взгляда. Посланница уселась в кресло, потом своим разбитым голосом произнесла:
– Мы прервали князя Черновича. Пожалуйста, князь…
Чернович, не колеблясь ни секунды, продолжал:
– Madame, – произнес он, сменив язвительную улыбку на самую сладкую, – баронесса Керлова спрашивала о любви. Я высказал свое скромное мнение о том, что любовь даже для неизменных душ служит наградой за все скорби и мерзости жизни.
Вот как: новые уши – новые песни? Пять минут тому назад я бы расхохотался, но сейчас мне было не до того: мне в голову пришла внезапная мысль…
Я поднялся и, пройдя через круг к Арчибальду Фалклэнду, сказал:
– Не окажете ли вы мне честь представить меня леди Фалклэнд?
Я был страшно сладок. Он поглядел на меня, и, право, я почувствовал себя нехорошо под этими ледяными, неподвижными глазами, смотревшими на меня без всякой приязни. В этом взгляде была не ревность, в нем было нечто другое: изумление, подозрение, недоверие, за которыми скрывались жестокость и ненависть…
Однако он представил меня, сказав слово в слово так:
– Мэри! Мой друг маркиз де Севинье.
Его друг? С чего он взял?
Впрочем, это неважно. Я занялся леди Фалклэнд. В пятницу на Сладких Водах я видел ее слишком бегло. Она достойна не такого краткого осмотра. Это – подлинная красавица и так не похожа на англичанку! Матовая кожа с золотистым пушком; волосы цвета ночи; маленькие ручки и великолепные черные глаза, уже ослепившие меня тогда: живые, полные мысли глаза, а не греческие и сирийские цветные стекла, умеющие только блестеть.
Одно только меня смущало. Когда я видел ее на Сладких Водах, меня поразил, прежде всего, налет грусти на ее лице. Сегодня я не видел ничего подобного. Леди Фалклэнд смеялась и болтала, как любая из присутствующих дам. Она мило и тонко высмеивала сентиментальную Керлову, опьяневшую уже от четырех коктейлей и упрямо продолжавшую свою анкету о любви; она изо всех сил старалась развеселить старую посланницу, древнюю старушку, уставшую от жизни, и лично принимала тяжеловесные шутки Нарцисса Буше. На мои комплименты, искренность которых она сейчас же оценила и которые я ловко распределял между нею и ее милым мальчуганом, она отвечала с такой очаровательной грацией, что я был восхищен. Но ни разу сегодня я не видел ее рассеянной, задумчивой или опечаленной. Я начинал уже думать, не ошибся ли я…
Но вдруг… было уже за полночь – а балы Summer-Palace дольше не затягиваются, – из танцевальной залы пришла одна чета, с тем чтобы откланяться: это был маленький мичман Жан Терайль и его жена, восхитительная французская куколка. Им вместе сорок лет, они всего шесть месяцев женаты и обожают друг друга до потери сознания.
– Как! – воскликнул Нарцисс Буше. – Значит, там уже перестали кружиться, если лошадки вернулись из лесу?
Жан Терайль улыбнулся и сжал руку раскрасневшейся и томной жены.
– Танцы кончились, господин посланник.
Я заметил, что леди Фалклэнд вдруг умолкла и с какой-то странной неподвижностью глядела на молодых людей, тесно прижавшихся друг к другу.
– Господин Терайль, – пошутил старый Виллавичиоза, – если бы у меня была такая красивая жена, то я не позволил бы ей танцевать целые вечера с кем попало…
– Как с кем попало? – возмутилась крошка. – Господин посланник, сегодня я танцевала исключительно с мужем!
В это мгновение я услышал легкий шум отодвинутого кресла: леди Фалклэнд поднялась и скрылась в конце террасы, там она остановилась, опершись на балюстраду и обратив лицо к морю.
Меня толкнуло какое-то любопытство. Вдали была лестница, по которой можно было спуститься в сад. Я быстро откланялся и прошел через сад к террасе. Неподвижный силуэт леди Фалклэнд виднелся вдали, как легкий призрак, облитый голубым светом луны.
Опасаясь застигнуть ее врасплох, я нарочно постарался обратить на себя внимание, ступая по плитам как можно громче. Но она, казалось, ничего не слышала.
– Сударыня! – сказал я. – Честь имею кланяться…
Она вздрогнула и обернулась ко мне. Я отчетливо видел слезы, блестевшие на ее щеках. Она не ответила, но я видел, что она старается подавить рыдание, сжимающее ей горло.
Перед плачущей женщиной мужчине, если он – не любовник ее и не друг, остается только притвориться слепым.
– Сударыня, осмелюсь ли я просить вашего разрешения засвидетельствовать вам свое почтение в вашем доме? У вас есть приемный день?
Она подавила рыдание. Но голос был слегка хриплым:
– Нет, у меня нет приемного дня. Но я почти всегда дома и принимаю. Добрый вечер и, если вам угодно, до свидания.
Я поцеловал нежную, как атлас, ручку. Уходя, я видел подходившего к ней – несомненно, по приказанию мужа – Черновича…
Значит, вся эта беззаботность, остроумие, веселость и даже легкое кокетство – оболочка вокруг обнаженной души, оболочка, скрывающая ее от людских взоров?
Мне это нравится. Одеяние красиво. Леди Фалклэнд мужественна и умеет хорошо одеваться.
XII
Я непременно пойду к леди Фалклэнд засвидетельствовать ей свое почтение. Я не стану этого откладывать. Мне слишком любопытно увидеть дом, в котором две женщины, два неумолимых врага, супруга и любовница, живут под одним кровом, как две царицы в пчелином улье, и принуждены поддерживать друг с другом близкие отношения, неизбежные при таком соседстве.
Я навел справки об этой кузине, которая заранее меня интригует. Говорят, это довольно красивая девушка, лет двадцати пяти, круглая сирота и младшая сестра одного шотландского графа, отдаленного родственника Фалклэндов. Этот старший брат, настолько же богатый, насколько бедна его сестра, сначала о ней заботился и даже предполагал снабдить ее приличным приданым. Но уж не знаю, вследствие какой гнусности, которой она заранее отплатила этому достойному человеку, он ее буквально выбросил на улицу и не хотел больше о ней слышать. В это время леди Фалклэнд уговорила мужа принять к себе изгнанницу. Вот уж действительно злополучное милосердие, если эта изобретательная особа на самом деле взялась выжить из дому свою благодетельницу, отобрав у нее мужа, ребенка, состояние!
Между прочим, новость: со вчерашнего дня у меня собственный каик, а с сегодняшнего утра – и собственный дом. Все это произошло точно по волшебству. Магом является Мехмед-паша.
Вчера вечером, когда я поблагодарил его за восхитительную прогулку по Сладким Водам, он сказал мне с довольным видом:
– Так, значит, вам понравились наши турецкие каики?
– До такой степени, что я решил купить себе собственный каик и сделать это как можно скорее.
– Это можно. Позвольте мне заняться этим.
Я протестовал, что было силы, но он стоял на своем.
– Господин полковник, вспомните «Лепесток Розы»!
Я пожал плечами. Он поднял свои – еще выше.
– Подумайте только: многое, представляющее для иностранца очень большие трудности, для меня – простая игрушка, не стоящая мне ни времени, ни труда. Впрочем, дело не в этом. Вы – в Турции, вы – мой гость, и я предупреждаю вас, что сочту за личное оскорбление, если вы в каком бы то ни было затруднении прибегнете не к моей помощи.
Он принял маршальский вид. У меня действительно было к нему дело: на прошлой неделе мне пришлось четыре раза обедать в Верхнем Босфоре и из-за этого необходимо было ночевать в гостинице, так как местные пароходы не ходят по ночам. Ночлег в чужой постели мне чрезвычайно неприятен, и я осведомился, нельзя ли нанять маленький особняк недалеко от посольства.
Мехмед-паша выслушал меня очень внимательно.
– Вы наметили что-нибудь подходящее?
– Нет, я ничего не нашел; на всем протяжении от Иеникея до Буюк-Дере нет ни одной подходящей виллы. Большая часть из них до того отвратительны, что я не снял бы их ни за что: я боюсь заразиться там каким-нибудь хроническим кошмаром. Здесь, на европейском берегу, слишком уж свирепствует современный стиль.
– Да. А на азиатском берегу?
– На азиатском?
Я изумился: там живут, кажется, одни лишь турки, и нет ни одного дома, в котором мог бы поселиться европеец. По крайней мере, так думают во всех посольствах.
– Ба! – рассмеялся Мехмед. – Не волнуйтесь из-за такого пустяка. По душе ли вам маленькая мусульманская хижина, висящая над Босфором? Дом, в каком в свое время жил ваш Пьер Лоти… Прекрасный, кстати, писатель!
– Еще бы не по душе!
– Хорошо. До свиданья. Я вам на днях напишу.
И вот вчера увешанный револьверами и ятаганами кавас (надо ведь следовать моде) с церемонной важностью подал мне письмо:
«Господин полковник!
У вас теперь свой каик. Он ждет вас у пристани Топ-Ханэ, ближайшей к улице Бруссы. Вам нужно только накануне вечером отдать гребцам ваши распоряжения на утро. Это – двухвесельный каик. Я выбрал такой нарочно, потому что двухвесельный каик может везде проскользнуть незамеченным. А трехвесельные редки и бросаются в глаза.
Ваши каикджи – албанцы, как и мои; одного из них зовут Османом, другого – Арифом. При всех обстоятельствах можете считать, что они глухи и немы. Они скорее позволят себя казнить, чем выдадут ваши тайны кому-либо, даже полиции, даже мне. Можете им вполне доверять. Албанцы – народ верный.
У вас также имеется собственный дом. Завтра же ваш каик может вас туда отвезти. Он находится в Азии, в Беикосе, на Босфоре, в нижней части деревни, и, следовательно, как раз против вашего посольства. Я позволил себе разложить там несколько старых ковров, которые загромождали мой конак в Пени махалли.
Каикджи будут у вас на жалованье. Дом я снял от вашего имени за двадцать турецких ливров в год. Что касается каика, это – подарок, который прошу благосклонно принять от меня на память о Сладких Водах Азии.
Мехмед Джаледдин-паша».
У меня чудесный каик, весь из лакированного дерева, с широкой черной каймой – точь-в-точь, как у леди Фалклэнд. Мой домик стоит в живописном ряду маленьких лачуг, тесно прижавшихся друг к другу. В него можно попасть через площадку с лестницей, три ступеньки которой спускаются в Босфор, и через ворота, ведущие в садик. В нижнем этаже две небольшие комнаты, а наверху – три совсем маленькие. Ковры Мехмед-паши великолепно их украшают. Под сваями в каик-ханэ можно поместить одну-две лодки. Окна до половины заделаны ясеневыми ставнями, как того требует мусульманская стыдливость. Мои соседи справа и слева – два славных старых длиннобородых турка, из которых один – имам в мечети. Все это вместе создает прекрасное целое, и я от души жалею тех, кто живет в европейских харчевнях там, на том берегу, или в ужасных виллах в «современном стиле».
XIII
Четверг, 15 сентября.
Вчера вечером я обедал в Буюк-Дере у русского военного атташе и, конечно, ночевал в своем домике в Беикосе. Сегодня я из окна любовался утренним Босфором, свежим и чистым, точно акварель, и вдруг убедился в том, что большой дом, замеченный мною «там», позади небольшого парка, окаймляющего берег, не что другое, как жилище сэра Арчибальда Фалклэнда.
«Там» Канлиджа. От Канлиджи до Беикоса азиатский берег огибает широкий залив, заканчивающийся двумя мысами. Мой дом – на мысе Беикос, дом баронета – на мысе Канлиджа.
Из моего окна фасад этого дома кажется очень далеким и фиолетовым; он наполовину скрыт за группой кедров. Решетка сада купается в воде. В конце ограды маленький одинокий павильон, точно шахнишир, стоит над Босфором…
– Осман! Caik dokouz saat!
Это единственное, что я умею сказать по-турецки. «Осман, каик к девяти часам» (разумеется, по здешнему времени). Мои каикджи ночуют под моим кровом в те ночи, когда я в Беикосе.
Я сегодня же поеду в Канлиджу.
Девять часов по турецкому времени – по-нашему это половина четвертого. Несколько рано для визита. Но ведь мы на даче!
Ограда Фалклэндов посредине прорезана широко раскрытой калиткой. В воду спускаются мостки для причала. Справа я вижу павильон, выступающий, точно шахнишир. У него довольно заброшенный вид.
Я прохожу через сад. Ага, вот кедры, которые видны из Беикоса. Дом приличный. Это нечто вроде старинного турецкого дворца из дерева, несколько источенного червями. Но у этих старых, простых и просторных жилищ, право, величественный вид. Входишь туда, точно в сарай. Ни постучать, ни позвонить не во что. Я толкаю дверь, она подается…
Но в этом сарае живут. А вот и ливрея: красный кавас Сладких Вод, если не ошибаюсь.
– Леди Фалклэнд дома?
Он молча склоняет голову. На языке левантинской мимики это значит: «да». Он проходит вперед и ведет меня. Я – в гостиной, еще более просторной, чем моя на улице Бруссы; и более красивой также. Вся стена увешана иоргесскими коврами, на которые так же приятно смотреть, как на старинные пастели…
Гостиная пуста. Я жду. Эти иоргесы – настоящее чудо. Особенно один. У него какой-то нежный и живой оттенок, о котором нельзя сказать: зеленый он или желтый; таков именно цвет песка на дне пруда, под водой; а отдельные пятна на нем подобны плавучим ирисам.
– Здравствуйте!
Я вздрогнул и обернулся. Но… это была не леди Фалклэнд!
– Я очень рада с вами познакомиться. Мой кузен мне много о вас говорил. Я – леди Эдит.
Ага, кузина! Да, я представлял ее себе именно такой: длинная, тонкая, худая, белая, как перламутр; только на скулах пробивается немного розовой английской крови. Лицо любопытное: черты резкие, почти жесткие, создают контраст с нежным цветом кожи. Глаза хороши, хотя не в моем вкусе – слишком серые; рот великолепно очерчен, но края сухих и бледных губ опущены. Где я видел этот резкий подбородок, холодный взгляд и светлые волосы, гладко обтягивающие голову? Ах, это – портрет Сельватико в Милане…
– Как любезно с вашей стороны зайти меня навестить. Ведь Пера очень далеко отсюда…
«Ее» навестить? Что это – с умыслом? И, как будто нарочно, ни слова не говорит о кузине… Но ведь я спросил леди Фалклэнд. Что же там выдумал этот кавас?
Я принуждаю себя подавать вежливые и сдержанные реплики. Быть вполне любезным, нет! Прежде всего, мне не нравится эта узурпация, а потом и сама узурпаторша… Я нахожу слишком современной для себя эту невесту до развода…
Ну, конечно, в ней нет ни капли девичьего очарования. Как отражается на женщине ее первое падение! Если б я даже не знал, что у этой есть любовник, я отгадал бы это по одному ее виду.
– Вам нравится Константинополь? Пера не очень скучна? Босфор несколько однообразен, но мы, англичане, знаете, любим деревню. Мы круглый год живем в Канлидже, в нашем коттедже.
О, она меня бесит. «Мы, англичане»… «в нашем коттедже»… Мне хочется ее порасспросить о ее брате-шотландце и том коттедже, откуда он ее когда-то выгнал…
К счастью, дверь отворяется, и на этот раз входит, наконец, леди Фалклэнд.
– О, господин Севинье! Какой сюрприз!
Она быстро и прямо подходит ко мне. Радостная улыбка освещает ее скорбные уста. Я целую ее нежную руку и складываю мысленно две посылки и одно заключение:
А: Она действительно рада меня видеть.
В: Она не знала о том, что я здесь.
С: Ее слуги с нею не считаются и не докладывают ей о посетителях. Очаровательно!
Вот они обе сидят передо мной – жена и любовница. Я, конечно, сейчас же делаю свой выбор. Я – против последней и на стороне первой.
И – вперед! Я не люблю платонических союзов.
– Сударыня, правда ли, что вы здесь проводите зиму и лето? Вы должны себя здесь чувствовать ужасно одинокой.
Ее темные глаза останавливаются на мне одно мгновенье и сразу чувствуют во мне союзника.
– Да, очень одинокой. Тем более что зимою Босфор довольно мрачен. Трудно вообразить, что он может быть мрачным, когда он такой синий и светлый, как сейчас. Но когда ветер дует с Черного моря, здесь поднимаются настоящие снежные бури, и вы себе представить не можете, до какой степени эти старые турецкие домики стонут и дрожат от порывов ветра. Да. Но меня это не трогает. Я даже люблю эти зимние ночи, изрезанные молниями, черные от нависших туч, белые от хлопьев снега…
Другая пожимает своими покатыми плечами:
– Не преувеличивайте, Мэри. Дом вовсе не до такой степени дрожит. И если б вы отказались от этой странной мании ночевать в павильоне над водой…
Я гляжу на улыбающуюся леди Фалклэнд.
– Да, да, полковник, у меня есть такая мания. Я устроила свою комнату там, в павильоне, потому что люблю по ночам прислушиваться к Босфору, к плеску воды под окном, к шипению выдр, к отдаленным ударам весел, иногда слышных даже совсем близко, у ограды, к звону цепей, на которых идут на буксире вдоль берега большие базарные каики…
Значит, она живет отдельно… Это характерно. Но не в этом дело; мне кажется, я тоже способен наслаждаться этими ночами над водой…
Мне приходит в голову мысль, занимающая меня уже давно:
– Вы не англичанка, сударыня?
– Я? Ничего подобного! Я… все, что хотите, испанка, француженка, креолка: я родилась в Гаване.
– Я был уверен, что такие глаза и такие волосы… Но вас зовут Мэри…
– Мари! Мариа… Мариа де Грандморн. Видите, совершенно не английское имя!.. Но сэр Арчибальд не умеет произносить «Мариа» по-испански, или «Мари», как мне нравится…
Шотландка, чувствуя, что на нее не обращают внимания, делает попытку напомнить о себе:
– Вы выпьете чаю, полковник, не правда ли?
– Нет… мисс Эдит.
(Я сказал «мисс» намеренно. Это безумная дерзость: она дочь графа, earl, следовательно, леди. Это мне небезызвестно, я прожил полтора года в Лондоне. Но она вовсе не должна знать моей биографии. Ну, а если знает, тем лучше!..)
И я обращаюсь к леди Фалклэнд:
– Я очень люблю чай, но только китайский или персидский: три глотка ароматной жидкости, которую пьют без сахара, без сливок, без кекса… А этот англо-саксонский полу-обед – «five-o-clock» мне как-то не по душе. Я слишком стар, чтобы подкрепляться между завтраком и обедом.
Леди Эдит сжимает свои тонкие губы. Леди Фалклэнд смеется.
– О, вы найдете персидский чай во всех кафе Стамбула. Он превосходен. Но пока что я вас угощу настоящей турецкой дондурмой. Не бойтесь, это не слишком сытно.
– Мэри, вы больны! Неужели вы заставите полковника съесть эту отвратительную смесь, которую продают уличные разносчики?
Я вступаюсь:
– Хельваджи?.. Чудесная мысль, мадам! Представьте себе, что я обожаю все эти сладости, которые с таким удовольствием грызут дети.
Она звонит. Входит горничная-гречанка, выслушивает приказание своей хозяйки и уходит, бросив вопросительный взгляд на леди Эдит. Ах, так? Нужно, чтобы леди Эдит подтвердила приказание?
Дондурма долго не появляется, и хевальджи наводит меня на мысль о Сладких Водах.
– Сударыня, что если я вас очень попрошу привести того хорошенького мальчика, которым я любовался на днях в вашем каике?
Она расцветает радостной улыбкой.
– Вам это действительно доставит удовольствие? Ну, конечно, позову… Подождите.
Она быстро выпорхнула из комнаты. Странная женщина! Моментами ей нельзя дать и двадцати лет: когда она смеется, когда она в движении, молодость сквозит тогда во всех ее жестах, и она совершенно преображается. Но через секунду на нее ложится тяжелая грусть и давит ее; она вдруг делается мрачной, усталой, старой… Тридцать лет… Больше? Трудно сказать.
Но вот она ведет ребенка. Он торжественно – уже как джентльмен – протягивает мне свою ручонку. Он красив. Темные локоны и матовый цвет кожи, чувственный рот – от матери. Но серые глаза, уже холодные и неподвижные – отражают Шотландию с ее озерами и туманами. Этот беби Фалклэнд! И я боюсь, как бы он тоже не заставил впоследствии плакать эти глаза, которые смотрят на него сейчас с такой нежностью, с таким обожанием…
Дондурма – нечто вроде твердой слоистой пастилы, хрустящей под зубами. Это очень вкусно, и, видно, не я один такого мнения: мальчуган бесцеремонно овладевает половиной моей порции… Леди Фалклэнд смеется, а леди Эдит опять недовольно сжимает губы. Очевидно, по ее мнению, нельзя так портить ребенка.
…Я уже давно здесь, и день склоняется к вечеру.
– Вы уже уходите? Ведь на даче приняты продолжительные визиты.
– Сэр Арчибальд часто возвращается довольно рано. Он будет очень огорчен, если вас не застанет.
Это говорит шотландка. Тем хуже для нее, я не удерживаюсь от такого ответа:
– Прошу вас лично передать ему, мадемуазель, что мне самому крайне досадно.
(Если ты, друг мой, не понимаешь, ты глупа). Потом говорю другой:
– Сударыня, я бесконечно тронут вашим сердечным приемом и уверяю вас, что ухожу с сожалением. Но до Стамбула далеко, а на моем каике только двое гребцов.
– Вы возвращаетесь в Стамбул?
– Нет, увы, только в Перу. Этикет предписывает мне жить именно там. Я говорю Стамбул, чтобы смягчить выражение.
Ведь Пера просто карикатурна.
– О, я такого же мнения! Вы, конечно, любите Стамбул?
– Я уверен, что полюблю его. Я еще не знаю. Подумайте, сколько у меня было дела по приезде в Константинополь!
– Да, конечно. Но теперь, когда вы уже акклиматизировались, побывайте скорее на другом берегу. Стамбул так хорош!
На этот раз я ухожу. Леди Эдит, сохраняя свое достоинство, остается в гостиной. Леди Фалклэнд провожает меня в сад. Мой каик, стоявший в ста шагах от мостков, быстро приближается под ударами весел.
Я гляжу на леди Фалклэнд и говорю:
– Сударыня, меня часто упрекают за прямоту. Вам это не слишком не нравится? Тогда я рискну. У вас очень бдительный… телохранитель. Можно ли поболтать с вами когда-нибудь наедине?
Она несколько изумлена, но… не недовольна. Ее темные глаза смотрят нерешительно, но доверчиво. Я настаиваю:
– Хотя бы часок, с глазу на глаз. Мне хотелось бы порасспросить вас о Турции, которую мы оба любим. Но только… без стесняющего свидетеля.
Она, наконец, мужественно решается.
– Это не очень удобно, но все-таки… Когда вы в первый раз отправитесь осматривать Стамбул?
– Не знаю… Ну, хотя бы в понедельник.
– Понедельник? Да, это можно. Хотите, я буду вашим гидом?
– Хочу ли я!
– Значит, до понедельника… Где? Да ведь вы не знаете турецкой части города… Слушайте… Вы пройдете через мост и повернете на первую улицу вправо. Вы будете ждать меня там. Я буду около… около двух часов.
– Мерси…
Я запечатлеваю эту благодарность поцелуем руки. И с грустью думаю, что лет двадцать тому назад молодая женщина не доверилась бы мне так легко…
