Текст книги "Имаджика: Пятый Доминион"
Автор книги: Клайв Баркер
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
– Продолжай, – сказал Пай. – Скажи то, что хотел сказать. Как шлюха.
– Я не это хотел сказать.
– Да ладно, чего уж там, – горько продолжал Пай. – Оскорбляй меня. Почему бы и нет? Это может подействовать очень возбуждающе.
Миляга бросил на Пая взгляд, исполненный отвращения.
– Ты говорил, что нуждаешься в знаниях, Миляга. Так вот, давай начнем с этих слов: «пусть все будет таким, как оно кажется». Это – проклятие, потому что если бы это действительно было так, то все мы жили бы лишь для того, чтобы умереть, и грязь была бы королем Доминионов.
– Понял, – сказал Миляга. – А ты был бы всего-навсего шлюхой.
– А ты – всего-навсего создателем подделок, который работает ради…
Но прежде чем он успел договорить эту фразу, стайка животных выбежала из прохода между двумя жилищами, визжа, как свиньи, хотя по внешнему виду они скорее напоминали крошечных лам. Миляга посмотрел в том направлении, откуда они выскочили, и увидел, как между домами движется страхолюдная тварь.
– Нуллианак!
– Вижу! – ответил Пай.
Пока палач приближался, молитвенно сложенные руки, заменявшие ему голову, приоткрылись и вновь сомкнулись, словно накапливая между ладонями смертельную дозу энергии. Из домов неслись тревожные крики. Хлопали двери, закрывались ставни. Вопящего ребенка с крыльца втащили в дом. Миляга успел заметить, как в руках у палача оказались два клинка, которые тут же охватило искрящееся сияние разрядов, а потом, подчинившись команде Пая, побежал вслед за мистифом.
Улица, по которой они только что шли, была, в сущности, узкой канавой, но по сравнению с той дырой, в которую они нырнули, она казалась хорошо освещенным проспектом. Пай был проворен и быстроног, Миляга же не отличался этими качествами. Дважды мистиф делал поворот, а Миляга промахивал мимо. Во второй раз он полностью потерял Пая во мраке и грязи и уже собирался было вернуться, чтобы найти пропущенный поворот, когда сзади услышал звук кромсающего что-то клинка палача. Когда он оглянулся назад, то увидел, как одна из шатких хижин рушится в облаке пыли и криков, а из хаоса появляется силуэт разрушителя с головой, охваченной молниями, и устремляет на него свой взгляд. Наметив цель, он стал продвигаться вперед с неожиданной быстротой, и Миляга ринулся в поисках укрытия в первый же переулок, который вывел его к болоту нечистот (преодолевая которое он чуть не упал), а потом и в какие-то более узкие проходы.
Он знал, что рано или поздно очередной переулок окажется тупиком. А когда это произойдет, игра будет окончена. Он чувствовал, как зудит его затылок, словно клинки уже там. Но это же несправедливо! Едва ли прошел час с тех пор, как он покинул Пятый Доминион, и вот он уже в нескольких секундах от смерти. Он оглянулся. Нуллианак сократил дистанцию между ними. Миляга рванулся изо всех сил и бросился за угол в туннель из ржавого железа, в конце которого не было видно выхода.
– Дерьмо! – сказал он, выбрав для своей жалобы любимое словечко Тика Ро. – Фурия, ты сам себя прикончил!
Стены тупика были скользкими от нечистот и очень высокими. Зная, что ему никогда не одолеть их, он побежал в конец прохода и бросился на стену, надеясь, что она обрушится от удара. Но ее строители (проклятие на их головы!) знали свое дело несколько лучше, чем большинство их коллег, возводивших этот городок. Стена содрогнулась, и вокруг него на землю посыпались куски зловонного раствора, но единственным следствием его усилий стало то, что нуллианак, привлеченный звуком удара, направился прямо к нему. Заметив приближение палача, Миляга с новой силой бросил свое тело на стену, надеясь на отсрочку в приведении смертного приговора в исполнение. Но в награду ему достались только ушибы. Зуд в затылке превратился в настоящую боль, но сквозь нее сумела пробиться мысль о том, что быть искромсанным среди нечистот – это, без сомнения, самая позорная из всех смертей.
– Чем я заслужил это? – спросил он вслух. – Что я такого сделал? Что я сделал, так вашу мать?
Вопрос был оставлен без ответа. Но, впрочем, так ли? Перестав кричать, он ощутил, что рука его поднимается к лицу, но, даже осознав это действие, он не мог назвать его причину. Просто он почувствовал внутреннее побуждение открыть ладонь и плюнуть на нее. Слюна показалась холодной, а может быть, это ладонь была горячей. Находившийся уже лишь в ярде от него нуллианак занес клинки над головой. Миляга неплотно сжал пальцы в кулак и поднес его ко рту. Когда клинки достигли высшей точки своей траектории, он выдохнул.
Он почувствовал, как дыхание воспламенилось у него в кулаке, и за мгновение до того, как клинки коснулись его головы, оно вырвалось из кулака, словно пуля. Оно ударило нуллианака в шею с такой силой, что его опрокинуло на спину, и синевато-багровый сгусток энергии вырвался из щели в его голове, устремляясь в небо, словно рожденная на земле молния. Тварь упала в нечистоты, и ее руки выронили клинки, чтобы ощупать рану. Это им так и не удалось. Жизнь покинула его тело вместе с судорогой, и его молитвенно сложенная голова успокоилась навечно.
Потрясенный его смертью не меньше, чем близостью своей собственный, Миляга поднялся на ноги и перевел взгляд с лежавшего в грязи тела на свой кулак. Он разжал его. Слюна исчезла, превратившись в какую-то смертельную стрелу. Полоска обесцвеченной кожи шла от подушечки его большого пальца к другому краю ладони. Это был единственный след, который оставило вырвавшееся из него дыхание.
– Дерьмо говенное, – сказал он.
Небольшая толпа уже собралась у входа в туннель, и чьи-то головы возникли над стеной. Отовсюду слышалось возбужденное гудение, которому, как он предположил, потребуется не слишком много времени, чтобы достичь ушей Хаммеръока и Верховной Жрицы Фэрроу. Было бы наивно предполагать, что они управляют Ванаэфом с одним лишь палачом в резерве. Есть и другие, и вскоре они окажутся здесь. Он перешагнул через труп, не став изучать причиненный ему ущерб, но мельком определив, что размеры его весьма значительны.
Толпа, заметив приближение победителя, разделилась. Некоторые опустили головы, некоторые пустились в бегство. Один закричал «браво» и попытался поцеловать его руку. Он оттолкнул почитателя и огляделся по сторонам, надеясь увидеть Пай-о-па. Не обнаружив его, Миляга прикинул, какие варианты у него есть. Куда мог отправиться Пай? Во всяком случае, не на вершину холма. Хотя холм и напрашивался в качестве места встречи, там бы их заметили враги. Куда же тогда? Возможно, к воротам Паташоки, на которые мистиф первым делом обратил его внимание, когда они прибыли? «Это место ничуть не хуже прочих», – подумал он и отправился через Ванаэф к великолепному городу.
Его худшие предположения о том, что вести о его преступлении достигли ушей Верховной Жрицы и ее подчиненных, вскоре подтвердились. Он уже видел впереди голую землю, простершуюся между границами Ванаэфа и стенами Паташоки, когда раздавшиеся у него за спиной крики возвестили о погоне.
Он прибавил скорости и меньше чем через минуту оказался за пределами города. Суматоха у него за спиной нарастала. Хотя и трудно было судить о расстоянии до ворот Паташоки при свете, в лучах которого земля обретала радужное сияние, оно наверняка составляло не меньше мили, а может быть, и целых две. Ему не удалось далеко уйти, когда первый преследователь уже выбежал за пределы Ванаэфа. Они были проворнее его и быстро сокращали дистанцию. На прямой дороге, ведшей к воротам, было много путешественников. Некоторые шли пешком, в основном группками. Одеты они были как паломники. Более величественные путники двигались на лошадях, бока и головы которых были расписаны яркими рисунками. Кое-кто ехал на лохматых родственниках мула. Но вызывавшими наибольшую зависть и самыми редкими были экипажи с мотором. Хотя в самых существенных чертах они и напоминали аналоги в Пятом Доминионе, представляя собой ходовую часть на колесах, в остальном они были творениями свободной фантазии. Некоторые из них утонченностью отделки не уступали барочным алтарям: каждый дюйм кузова был покрыт резьбой и филигранью. Другие, с огромными хрупкими колесами, в два раза превышавшими саму машину, обладали неуклюжим изяществом тропических насекомых. Были и такие, которые опирались на дюжину или даже большее количество крошечных колес и чьи выхлопные трубы изрыгали густой, горький дым; они напоминали устремившиеся вперед обломки неведомой катастрофы, асимметричную и нелепую мешанину стекла и металла. Рискуя найти смерть под копытами и колесами, Миляга влился в этот поток и, уворачиваясь от экипажей, предпринял новый рывок. Первые преследователи также уже достигли дороги. Он заметил, что они вооружены и, похоже, готовы пустить свое оружие в ход без малейших угрызений совести. Его надежда на то, что они не станут пытаться убить его в присутствии свидетелей, показалась ему весьма тщетной. Возможно, закон Ванаэфа распространяется на всю территорию вплоть до самых ворот Паташоки. Если так, то он, можно сказать, уже мертв. Они настигнут его задолго до того, как он успеет оказаться в святилище.
Но вот сквозь царящий на дороге шум его ушей достиг еще один звук, и он осмелился бросить взгляд через левое плечо, чтобы увидеть его источник – маленький, неказистый автомобиль с плохо отлаженным двигателем, который несся к нему во весь опор. Автомобиль был с открытым верхом, и водитель был на виду. Это был Пай-о-па, да хранит его Господь, и он жал на газ, как одержимый. Миляга мгновенно изменил направление и, рассекая толпу паломников, рванулся с дороги по направлению к шумной колеснице Пая.
Целый хор криков за спиной дал ему знать, что преследователи также изменили направление, но вид Пай-о-па вселил в Милягу новую надежду. Однако вместо того, чтобы замедлить ход и подобрать Милягу, Пай-о-па проехал мимо и направился навстречу преследователям. Увидев устремившийся на них автомобиль, предводители погони разбежались в разные стороны, но не они, а человек в паланкине, которого Миляга до сих пор не замечал, был целью Пая. Хаммеръок, удобно устроившийся, чтобы получше разглядеть казнь, в свою очередь стал жертвой. Он завопил носильщикам, чтобы те отступали, но в панике им не удалось согласовать направление этого отступления. Двое ринулись налево, двое – направо. Одна из ручек треснула, Хаммеръок был выброшен из паланкина, тело его с силой ударилось о землю и осталось лежать без движения. Паланкин был брошен, носильщики разбежались, дав Паю возможность развернуться и отправиться обратно к Миляге. После того как их лидер был повержен, преследователи утратили решимость. Они явно не чувствовали достаточного вдохновения, чтобы рискнуть навлечь на себя судьбу Хаммеръока, и держались на приличном отдалении, пока Пай подбирал запыхавшегося пассажира.
– А я было подумал, что ты вернулся к Тику Ро, – сказал Миляга, оказавшись в автомобиле.
– Он не пустил бы меня к себе, – ответил Пай. – Ведь я замешан в связях с убийцей.
– Ты это о ком?
– О тебе, друг мой, о тебе. Теперь мы с тобой оба убийцы.
– Пожалуй, ты прав.
– И, как мне кажется, вряд ли мы можем теперь рассчитывать на гостеприимство в этих краях.
– Где ты раздобыл автомобиль?
– Несколько машин запаркованы на стоянке, на окраине города. Очень скоро они усядутся в них и отправятся за нами в погоню.
– Стало быть, чем раньше мы попадем в город, тем лучше для нас.
– Не уверен, что мы там обретем безопасность, – возразил мистиф.
Он развернул машину так, что ее вздернутый нос стал смотреть прямо на дорогу. Перед ними был выбор. Налево – к воротам Паташоки. Направо – по дороге, которая шла мимо Горы Липпер-Байак и уходила к горизонту, туда, где глаз едва мог различить вздымающийся горный хребет.
– Тебе решать, – сказал Пай.
Миляга с тоской посмотрел на город, искушающий его своими шпилями. Но он знал, что в совете Пая заключена глубокая мудрость.
– Мы ведь вернемся когда-нибудь сюда, правда? – сказал он.
– Разумеется, если ты этого хочешь.
– Тогда поехали направо.
Мистиф выехал на дорогу, направив автомобиль в сторону, противоположную той, куда шел основной поток. Оставив город у себя за спиной, они быстро набрали скорость.
– Прощай, Паташока, – сказал Миляга, когда стены города растаяли вдали.
– Невелика потеря, – заметил Пай.
– Но мне так хотелось посмотреть Мерроу Ти-Ти, – сказал Миляга.
– Это невозможно, – ответил Пай.
– Почему?
– Потому что это всего-навсего моя выдумка, – сказал Пай. – Как и все то, что я люблю, включая себя самого! Всего-навсего выдумка!
Глава 19
1
Хотя в трезвом уме и твердой памяти Юдит и дала себе торжественную клятву последовать за Милягой в то место, куда он отправился прямо у нее на глазах, реализацию ее пришлось отложить из-за обращенных к ней просьб о помощи и участии, из которых самая настойчивая исходила от Клема. Он нуждался в ее совете, утешении и в ее организаторских талантах в те унылые, дождливые дни, которые последовали за Новым годом, и, несмотря на неотложность ее собственных дел, она едва ли могла ему отказать. Похороны Тэйлора состоялись девятого января. Была и церковная служба, для организации которой Клем приложил массу сил. Это был печальный триумф: для друзей и родственников Тэйлора настало время смешаться друг с другом и выразить привязанность к усопшему. Юдит встретила людей, которых она не видела годами, и едва ли не все они сочли долгом пройтись по поводу одного отсутствующего – Миляги. Она говорила всем то же самое, что она сказала и Клему. Что Миляга сейчас переживает тяжелые времена, и последнее, что она слышала о нем, – это то, что он собирался уехать на праздники. Но от Клема, конечно, нельзя было отделаться такими туманными оправданиями. Миляга уехал, зная о том, что Тэйлор умер, и Клем рассматривал его отъезд как проявление трусости. Юдит не пыталась защищать беглеца. Она просто старалась молчать о Миляге в присутствии Клема.
Но тема эта все равно всплывала тем или иным образом. Разбирая вещи Тэйлора после похорон, Клем наткнулся на три акварели, нарисованные Милягой в стиле Сэмюела Палмера, но подписанные его собственным именем с посвящением Тэйлору. Эти изображения идеализированных пейзажей не могли не вернуть Клема к мыслям о неразделенной любви Тэйлора к без вести пропавшему Миляге, а Юдит – к мыслям о том, где он. Клем, возможно из мстительных соображений, присоединил акварели к небольшой группе предметов, которые он намеревался уничтожить, но Юдит убедила его не делать этого. Одну он оставил себе в память о Тэйлоре, вторую подарил Клейну, а третью – Юдит.
Ее долг по отношению к Клему отнимал у нее не только время, но и решимость. Поэтому, когда в середине месяца он неожиданно объявил, что собирается завтра отправиться в Тенерифе, чтобы там за две недельки поджарить на солнце все свои несчастья, она обрадовалась освобождению от ежедневных обязанностей друга и утешителя, но не смогла снова зажечь тот честолюбивый костер, который пылал в ее сердце в первый час этого месяца. Однако неожиданным напоминанием ей послужила собака. Стоило ей бросить взгляд на какую-то паршивую псину, и она вспомнила – так, как если бы это произошло всего лишь час назад, – как она стояла в дверях Милягиной квартиры и удивленно созерцала растворяющуюся парочку. А вслед за этим воспоминанием пришли и мысли о новостях, которые она несла Миляге в ту ночь, – о фантастическом путешествии, вызванном камнем, который в настоящее время был тщательно завернут и спрятан от греха подальше в платяной шкаф. Она не слишком любила собак, но в ту ночь подобрала дворняжку и привела ее к себе, зная, что иначе ее ждет гибель. Пес быстро освоился и каждый раз, когда она возвращалась домой от Клема, принимался неистово вилять хвостом, а рано утром прокрадывался к ней в спальню и устраивал себе логово в куче одежды. Пса она назвала Лысым, из-за того что шерсти на нем почти не было, и хотя она не питала к нему безумной любви, которую он испытывал к ней, тем не менее его общество было ей приятно. Не раз она ловила себя на том, что ведет с ним долгие разговоры, во время которых он вылизывал себе лапы или яйца. Монологи эти служили ей для того, чтобы вновь сосредоточить мысли на случившемся, не опасаясь при этом за рассудок. Через три дня после отъезда Клема в теплые края, обсуждая с Лысым, как ей лучше всего поступить дальше, она упомянула имя Эстабрука.
– Ты никогда не видел Эстабрука, – сказала она Лысому. – Но я даю гарантию, что он тебе не понравится. Он пытался убить меня, понимаешь?
Пес оторвался от своего туалета.
– Да, я тоже удивилась, – сказала она. – Я хочу сказать, это ведь куда хуже, чем поступают животные, правда? Не хотела тебя обидеть, но это действительно так. Я была его женой. Я и сейчас его жена. Да, я знаю, мне надо повидаться с ним. В его сейфе был спрятан голубой глаз. И эта книга! Напомни мне, чтобы я как-нибудь рассказала тебе о книге. Да нет, не стоит. А то у тебя появятся разные мысли.
Лысый положил голову на скрещенные передние лапы, издал тихий удовлетворенный вздох и погрузился в дрему.
– Ты мне окажешь крупную услугу, – сказала она. – Мне нужен совет. Что бы ты сказал человеку, который пытался тебя убить?
Глаза Лысого были закрыты, так что ей пришлось проговорить ответ за него.
– Я бы сказал: «Привет, Чарли, почему бы тебе не рассказать мне историю своей жизни?»
2
На следующий день она позвонила Льюису Лидеру, чтобы выяснить, находится ли Эстабрук до сих пор в больнице. Ей было сказано, что это так, но что его перевели в частную клинику в Хэмстеде. Лидер дал ей подробные координаты клиники, и она позвонила туда, чтобы узнать о состоянии Эстабрука и о приемных часах. Ей сообщили, что он до сих пор находится под постоянным наблюдением, но состояние его значительно улучшилось и что она может прийти повидать его в любое время. Не было смысла откладывать эту встречу. В тот же вечер под проливным дождем она поехала в Хэмстед. Ее приветствовал занимающийся Эстабруком психиатр – болтливый молодой человек по имени Морис, верхняя губа которого исчезала, когда он улыбался (а происходило это довольно часто), и который говорил о душевном состоянии своего пациента с глуповатым энтузиазмом.
– У него бывают хорошие дни, – весело тараторил Морис. И потом, с той же радостной интонацией: – Но их не так много. Он в состоянии тяжелой депрессии. Прежде чем его перевели к нам, он предпринял попытку самоубийства, но здесь ему гораздо лучше.
– Ему дают успокоительное?
– Мы держим его беспокойство под контролем, но не пичкаем лекарствами до бесчувствия. Иначе он не сможет разобраться в проблеме, которая его мучит.
– А он сказал вам, что его беспокоит? – спросила она, ожидая услышать обвинения в свой адрес.
– Темное дело, – сказал Морис. – Он говорит о вас с большой любовью, и я уверен, что ваш приход благотворно на него повлияет. Но совершенно очевидно, что проблема как-то связана с его кровными родственниками. Я пытался поговорить с ним об отце и о брате, но он очень уклончив в ответах. Отец-то, конечно, уже мертв, но, может быть, вы что-нибудь расскажете о его брате.
– Я никогда его не видела.
– Очень жаль. Чарлз явно жутко сердится на брата, но я не могу докопаться до причины. Но я докопаюсь. Просто для этого потребуется время. Он ведь из тех, кто умеет держать при себе свои секреты, не так ли? Но вы, наверное, это и без меня знаете. Отвести вас к нему? Я таки сказал ему, что вы звонили, так что он скорее всего вас уже ждет.
Юдит рассердило то, что не застанет Эстабрука врасплох и что у него было время, чтобы подготовиться к ее визиту. Но что сделано, того не вернешь, и, вместо того чтобы огрызнуться на восторженного Мориса за его неуместную болтливость, она скрыла от него недовольство. Когда-нибудь ей может пригодиться его помощь.
Палата Эстабрука выглядела довольно мило. Она была просторной и комфортабельной, стены украшены репродукциями Моне и Ренуара, и в целом все производило успокаивающее впечатление. Даже тихо звучащий фортепьянный концерт был сочинен как будто специально для того, чтобы умиротворять встревоженный ум. Эстабрук был не в постели: он сидел у окна, одна из занавесок была отдернута, чтобы он мог наблюдать за дождем. Он был одет в пижаму и свой лучший халат. В его руке дымилась сигарета. Как и сказал Морис, он явно подготовился к приему посетителя. Изумление не мелькнуло в его глазах, когда она вошла.
И, как она и предчувствовала, он заготовил для нее приветствие:
– Ну наконец-то знакомое лицо.
Он не раскрыл объятия ей навстречу, но она подошла к нему и наградила его двумя легкими поцелуями в обе щеки.
– Если хочешь, сиделка принесет тебе чего-нибудь выпить, – сказал он.
– Да, я не отказалась бы от кофе. Погодка сегодня адская.
– Может быть, даже сам Морис принесет, если я пообещаю ему завтра облегчить душу.
– А вы обещаете? – спросил Морис.
– Да. Честное слово. Завтра, к этому часу, вы уже будете знать все тайны того, как меня приучали ходить на горшок.
– Молоко, сахар? – спросил Морис.
– Только молоко, – сказал Чарли. – Если, конечно, ее вкусы не изменились.
– Нет, – ответила она.
– Ну конечно же нет. Юдит не меняется. Она – это сама вечность.
Морис удалился, оставив их наедине. Никакого неуклюжего молчания не последовало. Он заранее заготовил свои разглагольствования, и пока он говорил – о том, как он рад, что она пришла, о том, как надеется, что она понемногу начала прощать его, – она изучала его изменившееся лицо. Он похудел и был без парика, что обнаружило в его внешности такие черты, о существовании которых она и не подозревала. Его большой нос и рот с опущенными уголками, с выступающей огромной нижней губой придавали ему вид аристократа, переживающего не лучшие времена. Едва ли она смогла бы воскресить в своем сердце любовь к нему, но с легкостью ощутила в себе жалость, видя его в таком положении.
– Я полагаю, ты хочешь развода, – сказал он.
– Мы можем поговорить об этом в другой раз.
– Тебе нужны деньги?
– В настоящий момент – нет.
– Если тебе…
– Я попрошу.
Вошел медбрат с кофе для Юдит, горячим шоколадом для Эстабрука и печеньем. Когда он удалился, она начала исповедь, подумав, что сможет этим вызвать его на ответную откровенность.
– Я пошла в дом, – сообщила она. – Чтобы забрать свои драгоценности.
– И не смогла открыть сейф.
– Да нет, я открыла его. – Он не взглянул на нее, шумно отпивая шоколад. – И обнаружила там очень странные вещи, Чарли. Мне хотелось бы поговорить о них.
– Не знаю, что ты имеешь в виду.
– Несколько сувениров. Обломок статуи. Книга.
– Нет, – сказал он, по-прежнему избегая ее взгляда. – Они принадлежат не мне. Я ничего о них не знаю. Оскар отдал их мне на хранение.
Интригующий поворот.
– А откуда Оскар взял их? – спросила она.
– Я не спрашивал, – сказал Эстабрук с деланным равнодушием в голосе. – Ты же знаешь, он много путешествует.
– Я хотела бы встретиться с ним.
– Нет, не надо, – бросил он поспешно. – Он тебе совсем не понравится.
– Завзятые путешественники – всегда интересные люди, – произнесла она, стараясь сохранить непринужденность топа.
– Я же тебе говорю, – настаивал он. – Он тебе не понравится.
– Он приходит навестить тебя?
– Нет. И я не стал бы с ним встречаться, если бы он и зашел. Почему ты задаешь мне все эти вопросы? Оскар никогда тебя раньше не интересовал.
– Но ведь он, как-никак, твой брат, – сказала она. – Должна же существовать какая-нибудь родственная ответственность.
– У Оскара? Да ему нет дела ни до кого, кроме себя самого. Он подарил мне эти вещи только для того, чтобы меня задобрить.
– Так это все-таки подарки? А я-то думала, что он дал тебе их только на хранение.
– Разве это имеет значение? – спросил он, слегка повысив голос. – Главное, не трогай их, они опасны. Ты ведь положила их на место, да?
Она солгала, что положила, поняв, что дальнейшее обсуждение этой темы приведет лишь к тому, что он разъярится еще сильнее.
– Тут приличный вид из окна? – спросила она.
– Да, видна пустошь, – сказал он. – В ясные дни это просто замечательно. В понедельник здесь нашли труп женщины; ее задушили. Я наблюдал за тем, как вчера и сегодня они с утра до вечера прочесывали кусты. Наверное, искали улики. В такую-то погоду. Ужасно быть под открытым небом в такую погоду и искать грязное нижнее белье или что-нибудь в этом роде. Можешь себе представить? Я сказал себе: как я счастлив, что нахожусь здесь, в тепле и уюте.
Если и были какие-то указания на изменения в его мыслительных процессах, то они скрывались здесь, в этом странном лирическом отступлении. У прежнего Эстабрука просто не хватило бы терпения на разговор, который не служил простой и ясной цели. Мало что вызывало у него такое презрение, как сплетни и их поставщики, в особенности когда он знал, что это ему перемывают косточки. А что касается наблюдения из окна и мыслей по поводу того, как другие переносят холод, то еще два месяца назад это было в буквальном смысле слова чем-то немыслимым. Эта перемена ей понравилась, наравне с новообретенным благородством его профиля. Увидев, как спрятанный внутри него человек выходит наружу, она почувствовала уверенность в правильности сделанного в прошлом выбора. Возможно, именно этого Эстабрука она и любила когда-то.
Они еще немного поговорили, не возвращаясь больше к личным темам, и расстались друзьями, обнявшись с неподдельной теплотой.
– Когда ты снова придешь? – спросил он ее.
– Через пару дней, – ответила она.
– Я буду ждать.
Итак, подарки, которые она обнаружила в сейфе, раньше принадлежали Оскару Годольфину. Таинственному Оскару, который сохранил родовое имя, в то время как Чарлз отрекся от него. Загадочному Оскару. Оскару-путешественнику. Интересно, как далеко пришлось ему отправиться, чтобы возвратиться с такими сверхъестественными трофеями? Куда-то за пределы этого мира. Возможно, в ту же самую даль, куда на ее глазах скрылись Миляга и Пай-о-па? Она начала подозревать существование какого-то заговора. Если два человека, даже не подозревавших о существовании друг друга, – Оскар Годольфин и Джон Захария, – знали о существований этого другого мира и о том, как переместиться туда, то сколько же еще людей из ее круга обладают этим знанием? Может быть, эта информация доступна только мужчинам? Появляется ли она наравне с пенисом и материнской фиксацией в качестве одного из мужских половых признаков? Знал ли Тэйлор? Знает ли Клем? Или это что-то вроде семейной тайны и единственный кусочек мозаики, которого тут недостает, – это связь между Годольфином и Захарией?
Независимо от того, какая версия была ближе к истине, ей не получить разъяснений от Миляги, а это значит, что надо отправляться на поиски братца Оскара. Вначале она избрала наиболее прямолинейный путь – телефонный справочник. Его в списках не оказалось. Тогда она обратилась к Льюису Лидеру, но он заявил, что не обладает никакими сведениями ни о местонахождении, ни о состоянии дел этого человека, и сказал ей, что братья не поддерживают друг с другом никаких деловых отношений и ему никогда не приходилось сталкиваться с проблемой, в которую был бы вовлечен Оскар Годольфин.
– Насколько мне известно, – сказал он, – он вообще, может быть, уже мертв.
Поставив крест на прямых путях, она обратилась к окольным. Она вернулась в дом Эстабрука и тщательно обыскала его в поисках адреса или телефона Оскара. Ни того, ни другого она не обнаружила, но в руки ей попался фотоальбом, который Чарли никогда не показывал, и там оказались фотографии, на которых, судя по всему, были изображены оба брата. Отличить одного от другого было нетрудно. Даже на этих ранних фотографиях у Чарли был обеспокоенный вид, который неизменно возникал у него во время съемки, в то время как Оскар, хотя и был моложе на шесть лет, выглядел гораздо более уверенно. Он был слегка толстоват, но нес избыточный вес с легкостью, и улыбке его была свойственна та же непринужденность, с которой он обнимал за плечи брата. Она изъяла из альбома наиболее поздние фотографии, на которых Чарлз был изображен уже после наступления половой зрелости или незадолго до этого, и взяла их с собой. Как оказалось, во второй раз воровать легче, чем в первый. Но это была единственная информация об Оскаре, которую она получила в доме Эстабрука. Если она собирается найти путешественника и выяснить, из какого мира он привез сувениры, ей придется убедить Эстабрука помочь ей. Но на это потребуется время, а ее нетерпение растет с каждым коротким дождливым днем. Несмотря на то что она могла купить билет до любой точки земного шара, ею овладело нечто вроде приступа клаустрофобии. Существовал другой мир, в который она хотела получить доступ. И пока ей это не удастся, сама Земля будет для нее тюрьмой.