Текст книги "Имаджика: Пятый Доминион"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

Прежде чем интеллект успел предостеречь его, он позволил отвращению объять свое тело, послал приказ в самые отдаленные его уголки. «Двигайся! – велел он ему. – Двигайся!» Он подлил масла в огонь своей ярости, представив себе, что Н’ашап использовал его так же, как и Пая, и вообразив, что желудок его наполнен спермой этака. Его левая рука нашла в себе силы ухватиться за край дощатого ложа, и этой опоры оказалось достаточно, чтобы перевернуться. Сначала он оказался на боку, а потом совсем свалился с кровати, сильно ударившись об пол. Удар выбил с позиций нечто разместившееся внизу его живота. Он чувствовал, как оно принялось карабкаться, чтобы вновь уцепиться за его внутренности. Движения его были такими яростными, что Милягу швыряло из стороны в сторону, словно мешок с живой рыбой, и каждая конвульсия сбрасывала с места паразита, освобождая тело от его тирании. Суставы Миляги хрустели, как ореховые скорлупки; все его мускулы сводило судорогой. Это была агония, и с уст его рвался крик боли, но все, что он смог сделать, – это выдавить из себя тихий рыгающий звук. Но и он показался ему музыкой. Это был первый звук, который он издал после вопля, сорвавшегося с его уст перед тем, как Колыбель поглотила его. Его измученный организм выдавливал паразита из желудка. Он чувствовал его у себя в груди, словно блюдо из рыболовных крючков, которое ему не терпелось изблевать из себя. Но он не мог этого сделать, опасаясь, что вывернется при этом наизнанку. Паразит, похоже, понял, что они попали в патовую ситуацию. Его движения замедлились, и Миляга смог сделать отчаянный вдох сквозь наполовину забитые дыхательные пути. Наполнив легкие, насколько это было возможно, цепляясь за кровать, он встал на ноги и, прежде чем паразит успел вывести его из строя новой атакой, выпрямился во весь рост и бросился на пол лицом вниз. Когда он ударился об пол, тварь рывком поднялась в его горло и рот, и он ухватил ее руками и стал вытаскивать из себя. Она вышла в два приема, до последнего мгновения стараясь залезть к нему обратно в глотку. Сразу же вслед за ней ринулась и еда, поглощенная во время последней трапезы.

Глотая широко раскрытым ртом воздух, он с трудом приподнялся и сел, прислонившись к кровати. Струйки рвоты свисали у него изо рта. Тварь на полу билась и судорожно сжималась. Хотя внутри него она казалась ему огромной, на самом деле она была не больше его ладони: бесформенный сгусток молочно-белой плоти, перетянутый серебряными венами, с конечностями не толще веревочки, но которых было целых двадцать. Она не издавала никаких звуков, за исключением судорожных хлопков по залитому желчными массами полу.

Слишком слабый для того, чтобы двигаться, Миляга все еще сидел, привалившись к кровати, когда через несколько минут в камеру заглянул Скопик в поисках Пая. Удивление Скопика не знало границ. Первым делом он позвал на помощь, а потом втащил Милягу обратно на кровать, задавая вопрос за вопросом с такой быстротой, что у Миляги едва хватало дыхания и сил, чтобы отвечать. Однако Скопик услышал достаточно, чтобы начать поносить себя на чем свет стоит за то, что сразу не проник в суть проблемы.

– Я-то думал, что она скрывается в твоей голове, Захария, а все это время – все это время! – она была у тебя в животе. Эта гнусная тварь!

Появился Апинг, и последовала новая серия вопросов, на которые на этот раз отвечал Скопик, после этого отправившийся на поиски Пая. По приказанию Апинга пол в камере был вымыт, а пациенту принесли свежей воды и чистую одежду.

– Вам нужно еще что-нибудь? – осведомился Апинг.

– Еды, – сказал Миляга. Никогда еще в желудке у него не было такого ощущения пустоты.

– Я распоряжусь. Странно слышать ваш голос и видеть, как вы двигаетесь. Я привык к другому. – Он улыбнулся. – Когда вы окрепнете, – сказал он, – мы должны с вами поговорить. Я слышал от мистифа, что вы художник.

– Был когда-то, – сказал Миляга и невинно осведомился: – А что? Вы тоже?

Апинг просиял.

– Да, я художник, – сказал он.

– Тогда нам обязательно надо поговорить, – сказал Миляга. – Что вы рисуете?

– Пейзажи. Людей иногда.

– Обнаженную натуру? Портреты?

– Детей.

– Ах детей… А у вас самого есть дети?

Тень беспокойства прошла по лицу Апинга.

– Позже, – сказал он, метнув взгляд в сторону коридора и вновь обратив его на Милягу. – Мы все обсудим в частной беседе.

– Я в вашем распоряжении, – сказал Миляга.

За пределами комнаты раздались голоса. Скопик вернулся с Н’ашапом, который задержался у ведра, изучая выброшенного в него паразита. Прозвучали новые вопросы или, вернее, те же самые, но в других формулировках. В третий раз отвечали вдвоем Скопик и Апинг. Н’ашап слушал их только вполуха, пристально изучая Милягу во время пересказа драматических событий, а затем поздравив его с забавной официальностью. Миляга с удовлетворением заметил сгустки запекшейся крови у него в ноздрях.

– Мы должны направить отчет об этом случае в Изорддеррекс, – сказал Н’ашап. – Я уверен, что он заинтригует их не меньше, чем меня.

Произнеся эти слова, он направился к двери, приказав Апингу немедленно следовать за ним.

– Наш командир выглядит не очень хорошо, – обратил внимание Скопик. – Интересно, что тому причиной.

Миляга позволил себе улыбку, но она покинула его лицо, когда в дверях появился последний посетитель, Пай-о-па.

– Вот и прекрасно! – сказал Скопик. – Ты пришел. Я оставляю вас вдвоем.

Он удалился, закрыв за собой дверь. Мистиф не двинулся с места, чтобы обнять Милягу или хотя бы взять его за руку. Вместо этого он подошел к окну и посмотрел на море, все еще освещенное солнцами.

– Теперь мы знаем, почему его называют Колыбелью, – сказал он.

– Что ты имеешь в виду?

– Где еще мужчина может оказаться способным родить?

– Это было мало похоже на рождение, – сказал Миляга.

– Для нас, может быть, и нет, – сказал Пай. – Но кто знает, как рожали здесь детей в древние времена? Может быть, люди погружались в воду, пили ее, давали ей приют, чтобы она могла расти…

– Я видел тебя, – сказал Миляга.

– Я знаю, – ответил Пай, не оборачиваясь от окна. – И ты чуть было не лишил нас союзника.

– Н’ашап? Союзник?

– Он обладает здесь властью.

– Он – этак. Кроме того, он мерзавец. И я собираюсь доставить себе удовольствие, убив его.

– Ты что, решил вступиться за мою честь? – сказал Пай, наконец обернувшись на Милягу.

– Я видел, что он делал с тобой.

– Это ерунда, – ответил Пай. – Я знал, что делал. Как ты думаешь, почему с нами так хорошо обращаются? Мне позволили видеться со Скопиком в любое время. Тебя кормили и поили. И Н’ашап не задавал никаких вопросов ни обо мне, ни о тебе. А теперь он задаст их. Теперь он начнет подозревать. Нам надо убираться отсюда поскорее, до тех пор пока он не получит ответы.

– Это лучше, чем ты будешь его обслуживать.

– Я же тебе говорю, это абсолютная ерунда.

– Но не для меня, – сказал Миляга, чувствуя, как слова царапают его воспаленное горло. Хотя это и потребовало от него определенных усилий, он поднялся на ноги, чтобы встретиться с мистифом лицом к лицу. – Помнишь, как в самом начале ты говорил, что нанес мне непоправимую обиду? Ты постоянно вспоминал о случае на станции в Май-Ке и говорил, что мечтаешь о том, чтобы я простил тебя. А я в это время думал, что никогда между нами не произойдет ничего такого, что нельзя будет простить или забыть, и когда я вновь обрету дар речи, я обязательно скажу тебе об этом. А теперь я не знаю. Он видел твою наготу, Пай. Почему он, а не я? Мне кажется, я не смогу простить тебе то, что ты открыл тайну ему, а не мне.

– Никакой тайны он не увидел, – ответил Пай. – Когда он смотрел на меня, он видел женщину, которую любил и потерял в Изорддеррексе. Женщину, которая была похожа на его мать. Собственно, это и сводило его с ума. Эхо эха его матери. И до тех пор, пока я благоразумно снабжал его этой иллюзией, он был уступчив. Это представлялось мне более важным, чем мое достоинство.

– Больше так не будет, – сказал Миляга. – Если мы выберемся отсюда вместе, я хочу, чтобы ты принадлежал мне. Я не буду тебя ни с кем делить, Пай. Ни за какие уступки. Даже ради самой жизни.

– Я не знал, что тобой владеют такие чувства. Если б ты сказал мне…

– Я не мог. Даже до того, как мы оказались здесь, я чувствовал это, но не мог найти слов.

– Извини меня, если, конечно, мои извинения чего-нибудь стоят.

– Мне не нужны извинения.

– Что же тогда тебе нужно?

– Обещание. Обет. – Он выдержал паузу, – Брачный обет.

Мистиф улыбнулся:

– Ты серьезно?

– Серьезнее не бывает. Я уже раз делал тебе предложение, и ты согласился. Должен ли я повторять его? Я сделаю это, если ты попросишь.

– Нет нужды, – сказал Пай. – Ничто не может оказать мне большую честь. Но здесь? Почему это должно случиться именно здесь? – Нахмуренное лицо мистифа расплылось в ухмылке. – Скопик рассказал мне о голодаре, который заперт в подвале. Он может провести церемонию.

– Какого он вероисповедания?

– Он оказался здесь, потому что считает себя Иисусом Христом.

– Тогда он сможет доказать это чудом.

– Каким чудом?

– Он может превратить Джона Фурию Захарию в честного человека.

Брак мистифа из народа эвретемеков и непостоянного Джона Фурии Захарии, по прозвищу Миляга, состоялся в ту же ночь в глубинах сумасшедшего дома. К счастью, священник переживал период временного просветления и желал, чтобы к нему обращались по его настоящему имени и называли его отцом Афанасием. Однако были заметны кое-какие внешние признаки его слабоумия: шрамы на лбу от тернового венца, который он постоянно на себя водружал, и струпья на ладонях в тех местах, куда он впивался ногтями. Он столь же изощрился в хмурых выражениях лица, как Скопик в усмешках, но вид философа не шел его физиономии, скорее созданной для комедианта: его нос пуговичкой постоянно тек, его зубы были слишком редкими, брови его были похожи на лохматых гусениц, которые превращались в одну, когда он морщил лоб. Его держали вместе примерно с двадцатью другими пленниками, которые считались особо опасными, в самой нижней части сумасшедшего дома, и его лишенная окон камера охранялась куда строже, чем комнаты пленников на верхних этажах. Так что Скопику пришлось предпринять довольно сложные маневры, чтобы получить доступ к нему, а подкупленный охранник, этак, согласился не смотреть в глазок лишь в течение нескольких минут. Таким образом, церемония оказалась короткой и была проведена на подходящей случаю смеси латыни и английского. Несколько фраз было произнесено на языке ордена голодарей из Второго Доминиона, к которому принадлежал Афанасий, причем их непонятность более чем компенсировалась их музыкальностью. Сами обеты были по необходимости краткими, что было обусловлено нехваткой времени и тем обстоятельством, что у них была отнята возможность произнести большинство общепринятых формулировок.

– Это свершается не в присутствии Хапексамендиоса, – сказал Афанасий. – И вообще ни один бог и ни один божий посланник не имеют к этому никакого отношения.

Однако мы молимся о том, чтобы присутствие Нашей Святой Госпожи освятило этот союз ее бесконечным сочувствием и чтобы со временем вы соединились в еще более великом союзе. До этой поры я буду сосудом для вашего таинства, которое свершается в вашем присутствии и по вашему желанию.

Подлинное значение этих слов дошло до Миляги только тогда, когда после свершенной церемонии он лег на постель в камере рядом со своим партнером.

– Я всегда говорил, что никогда не женюсь, – прошептал он мистифу.

– Уже начинаешь жалеть?

– Нисколько. Но это как-то странно – быть женатым и не иметь жены.

– Ты можешь называть меня женой. Можешь называть меня как захочешь. Изобрети меня заново. Для этого я и создан.

– Я не хочу использовать тебя, Пай.

– Однако это неизбежно. Теперь мы должны стать функциями друг друга. Может быть, зеркалами. – Он прикоснулся к лицу Миляги. – Уж я-то использую тебя, можешь не сомневаться.

– Для чего?

– Для всего. Для утешения, споров, удовольствия.

– Я хочу многое узнать от тебя.

– О чем?

– О том, как снова вылететь из моей головы, как сегодня. Как путешествовать мысленно.

– Как пылинка, – ответил Пай, использовав слово, которое мелькнуло у Миляги, когда он пронесся через череп Н’ашапа. – Я хочу сказать: как частичка мысли, видимая в солнечном луче.

– Это можно сделать только при свете солнца?

– Нет. Просто так легче. Почти все легче делать при солнечном свете.

– Кроме этого… – сказал Миляга, целуя мистифа, – я всегда предпочитал заниматься этим ночью…

Он пришел на брачное ложе с решимостью заняться любовью с мистифом в его подлинном обличье, не позволяя фантазии вклиниться между его восприятием и тем видением, которое ненадолго предстало перед ним в кабинете Н’ашапа.

Брачная церемония сделала его нервным, как жениха-девственника, ведь от него теперь требовалось дважды раздеть свою невесту. После того как он расстегнет и отбросит прочь одежду, скрывающую тело мистифа, ему придется сорвать со своих глаз иллюзии, которые располагаются между зрением и его объектом. Что он ощутит тогда? Легко было испытывать возбуждение при виде существа, которое так преображалось силой желания, что его нельзя было отличить от объекта этого желания. Но что он испытает, увидев само это существо голым, голыми глазами?

В сумраке тело выглядело почти женским, гладким и безмятежным, но в его мускулах была жесткость, которую никак нельзя было назвать женственной; ягодицы его не были пухлыми, а грудь – зрелой. Это существо не было его женой, и хотя ему было приятно вообразить себе это и его ум не раз склонялся к тому, чтобы поддаться этой иллюзии, он сопротивлялся, веля своим пальцам и глазам придерживаться фактов. Теперь ему захотелось, чтобы в камере стало светлее: тогда двусмысленной неопределенности не так легко будет поймать его в ловушку. Когда он положил руку Паю между ног, пальцы его ощутили жар и движение, и он сказал:

– Я хочу видеть.

Пай послушно встал навстречу свету, идущему из окна, чтобы Миляге лучше было видно. Сердце его билось яростно, но ни капли крови не доходило до его паха. Она бросилась ему в голову, заставив пылать лицо. Он был рад, что сидит в тени, которая отчасти скрывает его смущение, но он прекрасно знал, что темнота может скрыть лишь внешние проявления и что мистифу прекрасно известно о страхе, который владеет им. Он глубоко вздохнул, встал с постели и подошел к загадке на расстояние вытянутой руки.

– Зачем ты так поступаешь с собой? – мягко спросил Пай. – Почему ты не позволишь прийти мечтам?

– Потому что я не хочу придумывать тебя, – сказал он. – Я отправился в это путешествие для того, чтобы понять. А как я могу понять что-нибудь, если перед глазами у меня будут только иллюзии?

– Может быть, только одни иллюзии и существуют?

– Это неправда, – сказал он просто.

– Ну хорошо, отложи это на завтра, – принялся искушать его Пай. – Завтра ты будешь смотреть на мир трезво. А этой ночью расслабься немного. Мы не из-за меня оказались в Имаджике. Я не та головоломка, ради решения которой ты явился сюда.

– Совсем напротив, – сказал Миляга, и в голосе его послышалось лукавство. – Я-то как раз и думаю, что из-за тебя я здесь и оказался. И ты и есть та головоломка. Мне даже кажется, что если бы нас заперли здесь, то мы отсюда смогли бы излечить всю Имаджику с помощью того, что происходит между нами. – На лице его появилась улыбка. – Я понял это только сейчас. Вот поэтому я и хочу видеть тебя ясно, Пай, чтобы между нами не было никакой лжи. – Он положил руку на половой орган мистифа.

– Ты можешь трахаться этим и с мужчиной, и с женщиной, верно?

– Да.

– А ты можешь рожать?

– Я ни разу не рожал. Но в принципе могу.

– А оплодотворить кого-нибудь?

– Да.

– А еще что-нибудь ты можешь делать этой штукой?

– Что, например?

– Ну, ведь это не просто гибрид члена и влагалища, так ведь? Я знаю, что это так. Это еще и нечто другое.

– Да.

– Какой-то третий путь.

– Да.

– Покажи мне его.

– Я не могу. Ты мужчина, Миляга. У тебя определенный пол. Это физиологический факт. – Он положил руку на все еще мягкий член Миляги, – Не могу же я оторвать эту штуку. Ты не позволишь мне. – Он нахмурился. – Так ведь?

– Не знаю, может быть, и позволю.

– Ты это несерьезно.

– Если это поможет найти путь, то, может быть, и серьезно. Я использовал свой член всеми возможными способами. Может быть, настала пора положить этому конец.

Теперь настал черед Пая улыбнуться, но улыбка оказалась такой хрупкой, словно тревога, владевшая Милягой, теперь передалась ему. Мистиф сузил свои сверкающие глаза.

– О чем ты думаешь? – спросил Миляга.

– О том, как ты меня напугал.

– Чем?

– Болью, которая ждет меня впереди. Болью, которую я испытаю, потеряв тебя.

– Ты не потеряешь меня, – сказал Миляга, обняв мистифа за шею и щелкнув его по затылку большим пальцем. – Я же тебе говорю: мы можем исцелить всю Имаджику прямо отсюда. Мы очень сильны, Пай.

Лицо мистифа по-прежнему выглядело обеспокоенным. Миляга прижался к нему и поцеловал, сначала сдержанно, а потом с жаром, который мистифу, судя по всему, не хотелось разделять. Еще минуту назад, сидя на кровати, он выступал в роли соблазняемого. Теперь все было наоборот. Он положил руку мистифу между ног, надеясь развеять его грустное настроение ласками. Его пальцы встретились с жаркой и переливчатой плотью, струившей в неглубокую чашу его ладони влагу, которую его кожа впитывала, словно бальзам. Он прижал руку сильнее, чувствуя, как от его прикосновения плоть становится все более сложной и утонченной. В этой плоти не было ни колебаний, ни стыда, ни скорби, которые помешали бы ей открыто проявить свое желание, а желание всегда возбуждало его. Как обольстительно было видеть его на лице женщины, но не меньшее сладострастие испытал он и сейчас.

Он оторвался от этой игры и одной рукой расстегнул свой ремень. Но прежде чем он успел извлечь свой член, который стал уже болезненно твердым, за него ухватился мистиф и направил его внутрь себя с поспешной страстностью, которая до сих пор никак не отражалась на его лице. Плоть мистифа исцелила боль, поглотив член целиком вместе с мошонкой. Миляга испустил долгий-долгий вздох наслаждения. Нервные окончания, лишенные этого ощущения в течение долгих месяцев, затрепетали.

Мистиф закрыл глаза; рот его приоткрылся. Миляга просунул напряженный язык между его губ, и он откликнулся на это с такой страстностью, которую раньше Миляга никогда за ним не замечал. Руки мистифа обхватили его за плечи. Потом он пошатнулся и, увлекая Милягу за собой, ударился о стену, да так сильно, что вздох сорвался с его уст прямо в рот Миляге. Он втянул его в свои легкие и вновь ощутил жажду, которую мистиф понял без слов. Он стал вдыхать жаркий воздух и наполнять им грудь Миляги, словно тот был только что вытащенным из воды утопленником, которому делали искусственное дыхание. Он ответил на этот подарок мощными толчками, и влага мистифа оросила внутреннюю сторону его бедер. Мистиф вдыхал в него одно дыхание за другим. Он выпивал их, не пропуская ни одного, в промежутках с наслаждением пожирая его лицо. Пронзая его членом, он получал в обмен новое дыхание. Возможно, этот обмен и был намеком на тот третий путь, о котором говорил Пай, – на то соитие между многоликими силами, которое не могло состояться до тех пор, пока при нем оставались признаки его мужского пола. В эти секунды, пока он пронзал своим членом влажные глубины мистифа, мысль о том, чтобы отказаться от него в поисках новых ощущений, казалась ему нелепой. Конечно, могут существовать другие ощущения, но лучше того, что он испытывает сейчас, ничего быть не может.

Он закрыл глаза, но не потому, что боялся, что его воображение подменит Пая каким-нибудь воспоминанием или вымышленным образом, – этот страх уже прошел, а потому, что опасался совсем потерять контроль над собой, если посмотрит на блаженство мистифа еще хотя бы чуть-чуть. Однако то, что предстало пред его мысленным взором, действовало еще более возбуждающе: он видел, как они сцеплены вместе, внутри друг друга, и дыхание и член набухают в их нежных тканях, наполняя собой все их внутреннее существо. Он хотел предупредить Пая, что он больше не может сдерживаться, но тот, похоже, уже это понял. Он ухватил его за волосы и оттащил от своего лица, но боль и вырвавшиеся у них вздохи только подхлестнули его возбуждение. Он открыл глаза, желая видеть перед собой лицо мистифа во время оргазма, и в то мгновение, когда размыкались его ресницы, красота напротив него превратилась в зеркало. Он видел перед собой свое лицо, держал в объятиях свое тело. Иллюзия не охладила его, совсем напротив. Еще прежде, чем зеркало опять размягчилось в плоть, а стекло превратилось в пот на лице Пая, он пересек границу, за которой никакое возвращение уже было немыслимо, и, глядя на черты своего лица, смешавшиеся с чертами мистифа, он кончил. Блаженная пытка оргазма была, как никогда, восхитительна; после короткого приступа священного безумия его охватило чувство утраты, с которой он никогда не сможет примириться.

Не успел он кончить, как мистиф начал смеяться. Сумев наконец-то сделать первый спокойный вдох, Миляга спросил:

– Чего смешного?

– Тишина, – сказал Пай, сдерживая смех, чтобы Миляга смог оценить шутку.

Он пролежал в этой камере много дней, не в состоянии издать даже стон, но никогда ему не доводилось слышать такой тишины. Весь сумасшедший дом обратился в слух: от глубин, в которых отец Афанасий плел свои колючие венцы, и до кабинета Н’ашапа, ковер в котором был помечен несмываемыми пятнами крови из его носа. Не было такой бодрствующей души, которая не прислушивалась бы к звукам их совокупления.

– Вот это тишина, – сказал мистиф.

Не успел он произнести эти слова, как молчание было расколото чьим-то воплем из камеры, яростным воплем утраты и одиночества, который не смолкал всю оставшуюся часть ночи, словно для того, чтобы отмыть серые камни от случайно забрызгавшей их радости.