Текст книги "Имаджика: Пятый Доминион"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

2

Когда она очнулась, он был рядом. Лежала она не на узкой кровати, на которой провела несколько последних ночей, а на широкой кровати с пологом в спальне Оскара, на постели, о которой она уже привыкла думать как об их совместном ложе. Но, разумеется, это было не так. Ее подлинным владельцем был человек, чей написанный маслом портрет вернулся к ней во время припадка, – Безумный Лорд Годольфин, висящий над ее подушками и в своей более поздней версии сидящий рядом с ней, гладящий ее руку и говорящий, как он ее любит. Придя в сознание и ощутив его прикосновение, она немедленно убрала руку.

– Я не… твоя собачка, – с трудом выговорила она. – Ты не можешь… просто побить меня… когда тебе этого захочется.

Вид у него был испуганный.

– Я прошу у тебя прощения, – сказал он серьезным тоном. – Мне нет никаких оправданий. Я позволил делам Общества взять верх над моей любовью к тебе. Это непростительно. Ну и, конечно, Дауд который постоянно нашептывал мне на ухо… Он был очень жесток с тобой?

– Только ты один был жесток.

– Это было не намеренно. Пожалуйста, поверь хоть этому.

– Ты постоянно лгал мне, – сказала она, с трудом приподнимаясь на постели, чтобы сесть. – Ты знаешь обо мне то, чего я сама о себе не знаю. Почему ты не рассказал мне ничего? Я уже не ребенок.

– У тебя только что был припадок, – сказал Оскар. – А раньше они бывали?

– Нет.

– Видишь, некоторые вещи лучше не трогать.

– У меня был припадок, но я осталась в живых. И готова услышать тайну, какова бы она ни была. – Она подняла глаза на Джошуа. – Это как-то связано с ним? Он обладает над тобой какой-то властью?

– Не надо мной…

– Ты лжец! Лжец! – воскликнула она, сбрасывая с себя простыни и становясь на колени, чтобы быть лицом к лицу с обманщиком. – Почему ты говоришь мне, что любишь меня, и в следующий миг начинаешь лгать? Почему ты не доверяешь мне?

– Я и так уже сказал тебе больше, чем кому-либо. Но когда я узнал, что ты плетешь заговор против Общества…

– Я совершила нечто большее, чем заговор, – сказала она, думая о своем путешествии в подвал Башни.

И вновь она чуть не сказала ему о том, что ей довелось увидеть, но совет Клары помог ей удержаться. «Ты не можешь спасти Целестину и сохранить свои отношения с ним, – сказала она, – ты подкапываешься под фундамент его рода и веры». И это было правдой. Теперь она понимала это яснее, чем когда бы то ни было. И если она расскажет ему все, что знает, то (как бы ни было приятно облегчить душу) сможет ли она быть уверенной в том, что он, следуя своему фамильному долгу, не использует эту информацию против нее? Чего тогда будут стоить смерть Клары и страдания Целестины? Теперь она была их единственным представителем в мире живых, и у нее не было права ставить на кон их жертвы.

– Что ты сделала? – сказал Оскар. – Кроме заговора. Скажи, что?

– Ты не был честен со мной, – сказала она, – Так почему же я должна тебе что-то говорить?

– Потому что я все еще могу взять тебя с собой в Изорддеррекс.

– Уже и взятки пошли в ход?

– А разве тебе туда уже не хочется?

– Еще больше мне хочется узнать правду о себе.

Лицо его слегка омрачилось.

– Ох… – вздохнул он. – Я лгал уже так долго, что не уверен, смогу ли отличить правду от лжи, даже если она будет у меня под носом… Вот разве что…

– Что?

– То, что мы чувствовали друг к другу… – пробормотал он. – Во всяком случае, то, что я чувствовал к тебе… это было правдой, так ведь?

– Не очень-то большой, – сказала Юдит. – Ты запер меня. Ты отдал меня на растерзание Дауду…

– Я же уже объяснил…

– Да, что ты был занят другими делами. Вот и забыл меня.

– Нет, – запротестовал он. – Я никогда не забывал тебя. Ни на секунду.

– Что же тогда?

– Я боялся.

– Меня?

– Всех. Тебя, Дауда, Общества. Я повсюду начал подозревать заговоры. Неожиданно то, что ты спишь со мной в одной постели, показалось мне очень подозрительным. Я стал бояться, что ты задушишь меня или…

– Какой бред.

– Бред? А как я мог знать, чью волю ты исполняешь?

– Свою собственную, разумеется.

Он покачал головой, переводя взгляд с ее лица на портрет Джошуа Годольфина.

– Откуда ты это знаешь? – спросил он. – Как ты можешь быть уверена в том, что это исходит из твоего сердца?

– Какая разница, откуда это исходит? Главное, что я чувствую это. Посмотри на меня.

Он не откликнулся на ее просьбу, продолжая смотреть на Безумного Лорда.

– Он мертв, – сказала она.

– Но его наследие…

– В жопу его наследие! – сказала она и, неожиданно поднявшись, схватила портрет за, тяжелую позолоченную раму и оторвала его от стены.

Оскар вскочил, пытаясь помешать ей, но ее ярость взяла верх. Ей удалось сдернуть картину с крючков с первой попытки, и она тут же швырнула ее через комнату. Потом она рухнула на кровать перед Оскаром.

– Он умер и давно сгнил, – сказала она. – Он нам не судья. Он не имеет над нами никакой власти. То, что мы чувствуем друг к другу – а я не собираюсь притворяться, будто знаю, что это такое, – принадлежит нам. – Она протянула руки к его лицу, пропустила его бороду между пальцами. – Давай покончим с этими страхами, – сказала она. – Лучше обними меня.

Он заключил ее в объятия.

– И ты возьмешь меня в Изорддеррекс, Оскар. Не через неделю, не через несколько дней – завтра. Я хочу отправиться завтра. Или… – Она отняла руки от его лица. – Отпусти меня, не откладывая. Я хочу уйти отсюда. Из твоего дома. Я не хочу быть твоей пленницей, Оскар. Может быть, его любовницы и примирились бы с этим, но не я. Я лучше убью себя, чем позволю меня снова запереть.

Все это она произнесла с сухими глазами. Простые чувства, просто выраженные. Он взял ее руки и снова поднес их к своему лицу, словно отдавая себя в ее владение. Лицо его было изрезано крошечными морщинками, которых она раньше не замечала, и, глядя на них, она заплакала.

– Мы отправимся туда, – сказал он.

3

Когда на следующий день они выезжали из Лондона, шел мелкий дождичек, но к тому времени, когда они добрались до поместья и вошли в парк, солнце уже пробилось сквозь тучи, и все вокруг засияло. Они не стали заходить в дом, а отправились сразу к роще, в которой скрывалось Убежище. На ветвях, покачивающихся от легкого ветерка, уже распустились клейкие листочки. Повсюду был запах жизни, будораживший кровь.

Оскар посоветовал ей одеться попрактичнее и потеплее. Он сказал, что в городе, куда они направляются, бывают резкие смены температуры, в зависимости от направления ветра. Если ветер будет дуть со стороны пустыни, то жара пропечет их тела, словно мацу. А если он переменится и подует с океана, то принесет с собой пробирающие до костей туманы и неожиданные заморозки. Ни то, ни другое, однако, не могло ее обескуражить. Она была готова к этому путешествию больше, чем к любому другому за всю свою жизнь.

– Знаю, я уже прожужжал тебе все уши о том, каким опасным стал этот город, – сказал Оскар, когда они нырнули под полог низко нависших веток, – и ты уже устала об этом слушать, но это нецивилизованный город, Юдит. Единственный человек, которому я доверяю там, – это Греховодник. Если по какой-либо причине мы окажемся разделены – или что-нибудь случится со мной, – ты можешь рассчитывать на его помощь.

– Понимаю.

Оскар остановился, чтобы полюбоваться открывшейся впереди очаровательной сценой: купол Убежища и его поблекшие стены были испещрены пятнами солнечного света.

– Знаешь, я обычно приходил сюда только ночью, – сказал он. – Я думал, это священное время, когда магическая энергия становится сильнее. Но это не так. Конечно, полночная месса и лунный свет – все это очень красиво, но чудеса не исчезают отсюда и днем, такие же сильные, такие же загадочные. – Он посмотрел вверх на лесной полог. – Иногда, чтобы по-настоящему увидеть мир, надо на время покинуть его, – сказал он. – Несколько лет назад я отправился в Изорддеррекс и оставался там – ну не знаю, может, два месяца, может, два с половиной, – и, когда вернулся назад в Пятый Доминион, я увидел его глазами ребенка. Клянусь, именно так! Так что это путешествие покажет тебе не только другие Доминионы. Если мы вернемся целыми и невредимыми…

– Вернемся, конечно.

– Завидую твоей уверенности. Так вот, если мы вернемся, этот мир тоже покажется тебе другим. Все изменится вокруг тебя, потому что ты сама изменишься.

– Да будет так, – сказала она.

Она взяла его за руку, и они двинулись к Убежищу. Но что-то тревожило ее. Не его слова – рассказ об изменении только радостно взволновал ее, но, может быть, тишина, которая внезапно стала слишком глубокой.

– Что-то не так? – спросил он, чувствуя, что она крепче сжала его руку.

– Тишина…

– Здесь всегда странная атмосфера. Я ощущал это и прежде. Множество прекрасных душ погибли здесь…

– Во время Примирения?

– Тебе уже и это известно?

– От Клары. Это случилось двести лет назад, в середине лета, – так она мне сказала. Может быть, духи возвращаются, чтобы посмотреть, не совершит ли кто новую попытку.

Он остановился и тронул ее за руку:

– Никогда не говори об этом, даже в шутку. Пожалуйста. Не будет никакого Примирения, ни в это лето, ни в какое другое. Все Маэстро мертвы. Все уже давно…

– Хорошо, – сказала она. – Успокойся, я больше не буду об этом говорить.

– В любом случае после этого лета все это отойдет в область теории, – сказал он с фальшивой легкостью, – по крайней мере еще на пару столетий. Я буду уже давно мертв и похоронен, когда эта кутерьма поднимется снова. Знаешь, я уже выбрал себе место для могилы. Выбирал вместе с Греховодником. Это на краю пустыни, и оттуда открывается прекрасный вид на Изорддеррекс.

Его нервное бормотание нарушало тишину, пока они не подошли к двери. Там он замолчал. Она обрадовалась этому. Место заслуживало большего почтения. Стоя на ступеньках, нетрудно было поверить в то, что здесь собираются призраки: мертвецы прошлых столетий смешались с теми, кого она видела живыми здесь. Чарли, манящий ее внутрь, говорящий, что тут нет ничего особенного – камни, и все. Пустынники, один из которых сгорел, а второй был освежеван. И теперь их тени стояли на пороге.

– Если ты не видишь никаких препятствий, – сказал Оскар, – то, думаю, нам пора.

Он ввел ее внутрь Убежища, и они встали в центре мозаики.

– Когда начнется, – сказал он, – мы должны держаться друг за друга. Даже если тебе будет казаться, что держаться не за что, все равно держись, просто наши тела изменятся на время. Я не хочу потерять тебя между «здесь» и «там». Ин Ово – это не место для приятных прогулок.

– Ты не потеряешь меня, – сказала она.

Он опустился на корточки и вытащил из мозаики около дюжины камней пирамидальной формы размером в два кулака каждый, которые были так обточены, что, когда их ставили на место, ничего не было заметно.

– Я не вполне понимаю механизм путешествия, – сказал он, вынимая камни. – Не уверен, что кто-нибудь понимает его во всех подробностях. Но, по мнению Греховодника, существует что-то вроде языка, на который можно перевести любого человека. И все магические процессы сводятся к подобному переводу. – Он говорил, выкладывая камни по краю круга в порядке, который казался произвольным. – И когда дух и тело переведены на один и тот же язык, первое получает возможность влиять на второе. Плоть и кости могут быть преобразованы, покинуты духом или…

– … Или переброшены в другую точку пространства?

– Совершенно верно.

Юдит вспомнила, как перемещение путешественника из одного мира в другой выглядело со стороны: плоть выворачивалась наизнанку, складывалась, тело неузнаваемо искажалось.

– А это больно? – сказала она.

– В самом начале, но не очень.

– Когда это начнется?

Он поднялся на ноги.

– Это уже началось, – сказал он.

Не успел он произнести ответ, как она уже ощутила это. Низ живота налился свинцом, грудь сжалась, у нее перехватило дыхание.

– Дыши медленно, – сказал он, положив руку ей на грудь. – Не сопротивляйся. Просто позволь этому произойти. Ничто тебе не угрожает.

Она опустила взгляд на его руку, потом оглядела круг, в котором они стояли, и сквозь открытую дверь Убежища посмотрела на освещенную солнцем траву, от которой ее отделяло всего лишь несколько шагов. Но как бы это ни было близко, она уже – не могла туда вернуться. Поезд, на который она села, набирал скорость. Было уже слишком поздно для сомнений и задних мыслей. Она была в ловушке.

– Все в порядке, – услышала она голос Оскара, но ощущения говорили ей совершенно другое.

В животе у нее была такая острая боль, словно она выпила яд, голова раскалывалась, глубоко в кожу въелся сильный зуд. Она посмотрела на Оскара. Испытывает ли он то же самое? Если да, то он переносил неприятные ощущения с замечательной стойкостью, улыбаясь ей, словно анестезиолог больному перед операцией.

– Все скоро кончится, – говорил он, – Только держись… все скоро кончится.

Он крепче прижал ее к себе, и в тот же самый миг она ощутила, как покалывающая волна прошла по ее телу, смывая боль.

– Лучше? – спросил он. Она скорее прочла это по губам, чем услышала.

– Да, – ответила она и, улыбаясь, поцеловала его, прикрыв глаза от наслаждения, когда соприкоснулись их языки.

Темнота на внутренней стороне ее век внезапно просияла сверкающими линиями, словно перед ее мысленным взором стал падать метеоритный дождь. Она открыла глаза, но источник зрелища был внутри нее, и лицо Оскара оказалось испещрено яркими полосками. Дюжина ярких красок заиграла на морщинках и складках его кожи, еще дюжина проникла внутрь и окрасила кости, еще дюжина – хитросплетение нервов, вен и кровеносных сосудов, до мельчайших деталей. Потом, словно переводящий их ум покончил с подстрочником и поднялся до уровня поэзии, слоистые карты его плоти упростились. Избыточности и повторения были отброшены, и появившиеся формы были такими простыми и такими абсолютными, что плоть, которую они отображали, казалась рядом с ними жалкой и ничтожной. Наблюдая это зрелище, она вспомнила о том иероглифе, который предстал перед ней, когда они с Оскаром впервые занимались любовью, вспомнила спирали и изгибы наслаждения на фоне черного бархата ее век. Теперь перед ней предстал тот же самый процесс, только сознание, которое воображало все эти узоры, теперь принадлежало кругу и было усилено камнями и желанием путешественников.

И в этот момент краем глаза она заметила какое-то движение у двери. Воздух вокруг них был близок к тому, чтобы полностью отказаться от обмана внешних видимостей, и все находившееся за пределами круга выглядело расплывчато. Но цвет костюма человека, появившегося на пороге, был достаточно хорошо виден, чтобы она поняла, кто это, даже не видя его лица. Кто еще, кроме Дауда, мог носить этот абсурдный оттенок абрикосового? Она произнесла его имя. И хотя никаких звуков не было слышно, Оскар понял ее тревогу и обернулся к двери.

Дауд быстро приближался к кругу, и намерение его было предельно ясным: он стремился поймать попутку до Второго Доминиона. Ей уже приходилось видеть ужасные последствия подобного вмешательства на том же самом месте, и в страхе она еще сильнее прижалась к Оскару. Однако вместо того, чтобы доверить кругу дело уничтожения непрошеного попутчика, Оскар высвободился из ее объятий, шагнул навстречу Дауду и ударил его. Проходящий сквозь круг поток удесятерил его ярость, и иероглиф его тела превратился в неразборчивые каракули, а цвета мгновенно замутнились. На нее вновь нахлынула боль. Из носа ее потекла кровь, струйка попадала прямо в открытый рот. В коже ее появился такой зуд, что она расцарапала бы ее в кровь, если бы не помешала боль в мышцах.

Она не могла извлечь никакого смысла из пляшущих перед ней каракулей, как вдруг ее взгляд уловил лицо Оскара, расплывчатое и бесформенное. Рот его был раскрыт в безмолвном крике о помощи: тело его пошатнулось и падало за пределы круга. Она рванулась вперед, чтобы втащить его обратно, не обращая внимания на адскую боль, которая охватила ее при этом движении. Вцепившись в его руку, она сказала себе, что, какова бы ни была конечная цель их путешествия – Изорддеррекс или смерть, они отправятся туда вместе. Он также ухватился за ее протянутые руки и впрыгнул на подножку уходящего экспресса. Когда лицо ее спутника появилось из месива неясных очертаний, она осознала свою ошибку. Человек, которого она втащила в круг, был Даудом.

Она разжала руки скорее от отвращения, чем от ярости. Лицо его было ужасающе искажено, кровь текла из глаз, ушей и носа. Но круг уже начал работу над новым текстом, готовясь перевести и его. Тормоза не были предусмотрены конструкцией, а выйти из потока сейчас было бы явным самоубийством. Пространство же за пределами круга расплывалось и темнело, но ей удалось уловить силуэт Оскара, поднимающегося с пола, и она возблагодарила божеств, которые охраняли круг, за то, что он, по крайней мере, остался жив. Она увидела, как он вновь приближается к кругу, по всей видимости намереваясь дважды войти в одну и ту же реку, но, похоже, в последний момент он решил, что поезд движется уже чересчур быстро, и отшатнулся, прикрывая лицо руками. Через несколько секунд все исчезло: солнечный свет на пороге помедлил на мгновение дольше, чем все остальное, но затем и он затерялся в темноте.

Теперь единственным оставшимся перед ней зрелищем был сделанный наспех перевод ее спутника, и, хотя она презирала его сверх меры, ей пришлось устремить на него взгляд, чтобы не остаться совсем без ориентиров в наступившем мраке. Все телесные ощущения исчезли. Она не знала, парит ли она в воздухе, падает ли и дышит ли вообще, но подозревала, что ни то, ни другое и ни третье. Она превратилась в знак, закодированный в сознании круга и пересылаемый через Доминионы. То, что она видела перед собой, – мерцающий иероглиф Дауда, – она видела не зрением, а мыслью, ибо только эта последняя из валют была действительна во время путешествия. И вот, словно ее покупательная способность увеличилась по мере понимания того, что с ней происходит, очертания пустоты вокруг нее стали обретать подробности. Ин Ово – так называл Оскар это место. Его темнота набухала миллионами пузырьков, которые в какой-то момент начинали светиться и лопаться, высвобождая клейкие массы, в свою очередь набухавшие и лопавшиеся, словно плоды, таившие в себе семена других плодов, которые питались и росли до нового взрыва за счет гибели своих предшественников. Но каким отталкивающим ни было это зрелище, то, что последовало за ним, было еще хуже. Появились новые существа – какие-то объедки каннибальской трапезы, высосанные и обглоданные, недоразвитые ошметки жизни, неспособные воплотиться в какую-то материальную форму. Но, несмотря на свою примитивность, они все-таки почуяли присутствие более совершенных форм жизни и окружили путешественников, словно проклятые души проносящихся мимо ангелов. Но они опоздали. Путешественники летели дальше и дальше, и темнота вновь поглотила своих обитателей и стала понемногу отступать.

Юдит уже могла различать тело Дауда в центре сияющего иероглифа. Оно было все еще нематериально, но проявлялось с каждой секундой. Одновременно она почувствовала, как возобновляются муки – плата за переправу, – хотя уже и не такие сильные, как в начале путешествия. Но она приветствовала их с радостью, ведь они возвещали о том, что ее нервы вновь на месте и путешествие подходит к концу. Ужасы Ин Ово уже почти исчезли, когда в лицо ее пахнул теплый воздух. Но не его жар, а запах, которым он был насыщен, послужил ей верным указанием на то, что город близок. Это был тот самый пряный запах, который донесся до нее из Убежища несколькими месяцами раньше.

Она увидела, как лицо Дауда растянулось в улыбке (от этого уже подсохшая корка покрылась трещинками), которая через секунду-другую превратилась в смех, отдающийся от возникших внезапно стен подвала в доме торговца Греховодника. Ей не хотелось разделять с ним радость, но она ничего не могла с собой поделать. Облегчение оттого, что путешествие не убило ее, да и просто радостное возбуждение, вызванное тем, что она наконец-то здесь, вынудили ее засмеяться, и каждый вдох между смешками наполнял ее легкие воздухом Второго Доминиона.

Глава 31

1

Юдит и Дауд впервые вдыхали изорддеррексский воздух, а пятью милями выше по склону горы Автарх Примиренных Доминионов сидел в одной из наблюдательных башен и озирал свой город. Прошло три дня после его возвращения из Квемского дворца, и едва ли не каждый час кто-то – обычно это был Розенгартен – приносил известия о новых актах гражданского неповиновения. Одни произошли в таких отдаленных районах Имаджики, что сообщения о них шли сюда долгие недели, но другие – и это было тревожно – случились едва ли не у стен дворца. Размышляя, он жевал криучи, наркотик, к которому пристрастился в последние семьдесят лет. Для непривычного человека побочные эффекты криучи могли оказаться непредсказуемыми и крайне опасными: периоды летаргии сменялись припадками полового возбуждения и галлюцинациями. Иногда пальцы на руках и ногах гротескно распухали. Но организм Автарха так долго впитывал в себя наркотик, что тот уже не оказывал отрицательного воздействия ни на физиологию, ни на умственные способности, и он мог наслаждаться способностью криучи прогонять скорбь без каких-либо неприятных последствий.

По крайней мере так было до последнего времени. Теперь же, словно вступив в сговор с теми силами, которые уничтожали распростертую у его ног мечту, наркотик отказывал в облегчении. Автарх приказал доставить свежую партию еще в дни своих размышлений у места, где некогда стояла Ось, но когда вернулся в Изорддеррекс, его ждала весть о том, что поставщики в Кеспарате Скориа убиты. По слухам, убийцы принадлежали к ордену голодарей – группке умственно отсталых обманщиков, поклоняющихся, как он слышал, Мадонне и сеющих смуту уже в течение многих лет. Однако они представляли столь малую угрозу для существующего порядка, что он позволил им существовать – для развлечения. Их памфлеты – смесь кастрационных фантазий и плохой теологии – представляли собой забавное чтение, а после того как их предводитель Афанасий был заключен в тюрьму, многие из них удалились в пустыню на окраинах Первого Доминиона, так называемую Немочь, где неколебимая реальность Второго Доминиона бледнела и растворялась. Однако Афанасий бежал из заточения и вернулся в Изорддеррекс с новыми призывами к борьбе. Судя по всему, убийство поставщиков криучи и было его первым после возвращения актом неповиновения. Дело вроде бы и не очень значительное, но он был достаточно умен, чтобы понимать, какое неудобство причинил Автарху. Не приходилось сомневаться в том, что он представил это своим сторонникам как акт гражданского оздоровления, свершенный во имя Мадонны.

Автарх выплюнул жвачку криучи и покинул наблюдательную башню, направившись по монументальному лабиринту дворца в покои Кезуар, надеясь, что у нее имеется кой-какой запас, который ему удастся незаметно сократить. Налево и направо уходили коридоры, такие огромные, что человеческий голос не смог бы донестись от одного конца до другого. Вдоль коридоров располагались бесчисленные комнаты – безукоризненно обставленные и столь же безукоризненно пустые – с такими высокими потолками, что наверху впору было плавать маленьким облачкам. И хотя его архитектурные усилия некогда служили предметом удивления всех Примиренных Доминионов, теперь былая безмерность его честолюбия и то, что было им достигнуто (а достигнуто действительно было немало), показались ему только насмешкой. Он тратил свои силы на эти безумства, когда следовало позаботиться о волнах возмущения, которые расходились от его дворца по всей Имаджике. Аналитики проинформировали, что его ничем не спровоцированные погромы служат причиной нынешней смуты. Она является следствием слишком медленных изменений в жизни Доминионов на фоне стремительного подъема Изорддеррекса и соседних с ним городов. Все глаза были обращены к их мишурному великолепию, и вскоре сформировался новый пантеон для племен и сообществ, которые давно уже утратили веру в божественную силу скал и деревьев. Сотнями и тысячами крестьяне покидали свои пыльные норы, чтобы урвать кусочек этого чуда, и кончали тем, что оказывались в таких дырах, как Ванаэф, где год за годом накапливались разочарование и ярость. Кроме того, появились те, кто воспользовался выгодами анархии, как, например, новая разновидность кочевников, из-за которых отдельные участки Постного Пути стали фактически непроходимыми. Это были полупомешанные и безжалостные бандиты, которые гордились своей дурной славой. А ко всему прочему добавились еще и новые богатые – династии, возникшие в результате потребительского бума, который сопутствовал подъему Изорддеррекса. В прошлом они не однажды просили режим защитить их от алчных бедняков, но Автарх был слишком занят строительством дворца. Не дождавшись помощи, династии сформировали частные армии для защиты своих владений и, клянясь в вечной преданности Империи, не переставали плести против нее интриги. Теперь эти интриги перешли из области теории в практику. Под прикрытием хорошо натасканных воинских формирований новоявленные магнаты объявляли независимость от Изорддеррекса и его налоговой службы.

Аналитики утверждали, что между этими группами нет ничего общего. Да и могло ли быть иначе? Ведь их взгляды совершенно разнились. Неофеодалы, неокоммунисты и неоанархисты – все они враждовали меж собой и начали сеять смуту одновременно по чистому совпадению. Или неблагоприятное положение звезд было тому виной?

Впрочем, Автарх слушал аналитиков вполуха. То небольшое удовольствие, которое он получал от политики в начале правления, быстро свелось на нет. Не для этого ремесла был он рожден, оно казалось ему утомительным и скучным. Он назначил своих Тетрархов править четырьмя Примиренными Доминионами – Тетрарх Первого Доминиона свершал свои обязанности, разумеется, in absentia[8]8
  Без личного присутствия (лат.).


[Закрыть], чтобы они предоставили ему возможность отдавать все свое время и все силы величайшему из городов, Изорддеррексу, и его великолепной короне – дворцу. Но то, что он в действительности создал, было памятником абсурду, на который он сам, находясь под воздействием криучи, обрушивал ярость, словно на живого врага.

Однажды, например, находясь в подобном визионерском настроении, он приказал разбить все окна в комнатах, выходящих на пустыню, и вывалить на мозаики огромные количества тухлого мяса. В тот же день целые стаи птиц-падальщиков оставили высокие и горячие воздушные потоки над песками и принялись питаться и размножаться на столах и кроватях, достойных королевского величия. В другой раз он приказал наловить рыб в дельте и запустить их в ванны. Вода была теплой, еды было в изобилии, и рыбы оказались такими плодовитыми, что уже через несколько недель он мог бы при желании ходить по их спинам. Потом их стало слишком много, и он проводил долгие часы, созерцая последствия: отцеубийства, братоубийства, детоубийства. Но жесточайшая месть, которую он выносил против своего безумного творения, была также и самой тайной. Одну за другой он использовал свои величественные залы с облачками под потолком для постановки драм, в которых все – включая и смерть – было настоящим, а после того, как разыгрывался последний акт, он запечатывал каждый театр с таким тщанием, будто это была гробница фараона, и перемещался в следующую комнату. Постепенно величайший дворец Изорддеррекса превратился в мавзолей.

Однако покои, в которые он сейчас входил, были избавлены от этой участи. Ванные комнаты, спальни, гостиные и часовня Кезуар сами по себе представляли маленькое государство, и он давным-давно пообещал ей, что не осквернит его территорию. Она украшала свои комнаты всевозможными предметами роскоши, на которые падал ее эклектичный взгляд. До его теперешней меланхолии он и сам придерживался сходных принципов. Он заполнил спальни, в которых теперь гнездились стервятники, безупречными экземплярами мебели в стиле барокко и рококо, велел сделать зеркальные стены, как в Версале, и вызолотить отхожие места. Но с тех пор он давно утратил вкус к подобной экстравагантности, и теперь при одном виде комнат Кезуар к горлу его подступила тошнота, и, если бы не необходимость, приведшая его сюда, он немедленно ретировался бы, устрашенный их излишествами.

Проходя через покои, он несколько раз позвал жену. Сначала в гостиных, которые были усеяны остатками по крайней мере дюжины трапез. Все они были пусты. Потом в приемной зале, которая была убрана еще роскошнее, но тоже была пуста. И наконец, в спальне. На ее пороге он услышал шлепанье босых ног по мраморному полу, и показалась служанка Кезуар – Конкуписцентия. Как обычно, она была голой. На спине у нее волновалось целое море разноцветных конечностей, подвижных, словно обезьяньи хвосты, а передня пара их была тонкой и бескостной: потребовалось много поколений, чтобы довести их до такого исчезающего состояния. Ее большие зеленые глаза постоянно слезились, и растущие по обе стороны лица опахала из перьев постоянно смахивали слезы с нарумяненных щек.

– Где Кезуар? – спросил он.

Она прикрыла кокетливым веером своего оперения нижнюю часть лица и захихикала, словно гейша. Автарх однажды переспал с ней, находясь под действием криучи, и она с тех пор не упускала случая пококетничать с ним.

– Только не сейчас, – сказал он, с омерзением глядя на ее ужимки. – Мне нужна жена! Где она?

Конкуписцентия замотала головой, подаваясь назад, устрашенная его грозным голосом и поднятым кулаком. Он прошел мимо нее в спальню. Если отыскать хотя бы крохотный комочек криучи, то это случится здесь, в ее будуаре, где она целые дни напролет провалялась на постели, слушая, как Конкуписцентия поет свои гимны и колыбельные. Комната пахла, как портовый бордель. Около дюжины тошнотворных ароматов туманили воздух – не хуже полупрозрачных покрывал, развешанных над кроватью.

– Мне нужен криучи, – сказал он. – Где он?

И вновь Конкуписцентия затрясла головой, теперь еще вдобавок и захныкав.

– Где? – закричал он. – Где?

От запаха духов и развешанных всюду покрывал его стало тошнить, и в ярости он начал рвать шелк и кружева. Служанка не вмешивалась до тех пор, пока он не схватил Библию, лежавшую раскрытой на подушке, и не вознамерился разорвать ее в клочки.

– Пжалста, ампират! – взвизгнула она. – Пжалста, ампират! Я буду есть бита, если ты рвать Книга! Кезуар любита Книга.

Не так уж часто приходилось ему слышать глосс, островной гибрид английского, – столь же уродливый, как и говорящий, – и эти звуки разъярили его еще больше. Он вырвал полдюжины страниц из Библии, просто затем, чтобы заставить ее вновь перейти на крик. Это ему удалось.