Текст книги "Танец с дьяволом"
Автор книги: Кирк Дуглас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
В доме, где приятно пахло лавандовым мылом, во всем чувствовались викторианские вкусы миссис Деннисон – от ситцевого чехла на диване и абажуров с бахромой до салфеток с кружевными краями.
Мистер Деннисон несколько раз заводил речь о прошлом мальчика, о его корнях, но Дэнни отвечал кратко, что его разлучили с родными во время войны, и он попал в лагерь. Маргарет в таких случаях старалась перевести разговор на другое и никогда ни о чем его не расспрашивала, однако в минуты нежности называла его «мой цыганенок». Впрочем, минуты эти были редки: она обращалась к нему, как к взрослому – Дэниел.
Мистер Деннисон, которого Дэнни так и не смог никогда назвать «отец», часто прихварывал, и потому мальчик проводил много времени наедине с Маргарет. По утрам они вместе шли в школу, а вечером она, как и прежде, помогала ему с английским. По субботам ходили в кино.
Мистер Деннисон настаивал, чтобы Дэнни посещал воскресную службу. Они с женой принадлежали к евангелической церкви и, как потом узнал Дэнни, мать-директриса не сразу согласилась отдать своего воспитанника в некатолическую семью. Впрочем, проповеди пастора действовали на него так же усыпляюще, как и месса. Но здоровье мистера Деннисона ухудшалось, он все больше времени проводил дома, и воскресные службы отпали сами собой.
Интерес мальчика к кино не ослабевал: он уже ходил в библиотеку Сиракузского университета и читал книги по истории и теории кинематографа, а сидя перед экраном, обращал внимание на то, какими средствами достигается правдоподобие, как строится кадр, работают свет и звук.
Они посмотрели «Белый зной». Дэнни, подавшись вперед, вцепился в ручки кресла, завороженно глядя, как преследуемый полицией гангстер взбирается по лестнице на нефтяную цистерну. Вокруг бушует пламя. Гангстер кричит «Мама, погляди на меня – я на вершине мира», и тут цистерна взрывается. В этом месте Дэнни коротко всхлипнул. Маргарет погладила его руку.
По дороге домой она грустно сказала:
– Ты меня извини, зря я тебя повела смотреть такие ужасы…
– Но зато как замечательно она сделана! Все как настоящее, правда?
– Слишком настоящее – невозможно смотреть.
Дэнни промолчал, не сказав то, что ему хотелось сказать: «Я бы мечтал снять такую картину».
* * *
К его шестнадцатилетию был испечен шоколадный торт и извлечена бутылка шампанского. Мистер Деннисон, тяжело отдуваясь, сидел во главе стола в халате и не притронулся к вину, хотя и провозгласил тост «За здоровье нашего сына…» Внезапный спазм помешал ему продолжить. Маргарет дала ему таблетку. Сделав глоток вина, она протянула Дэнни маленький сверток в нарядной упаковке. Он развернул – там оказались ручные часы из нержавеющей стали на черном кожаном ремешке. От волнения он никак не мог застегнуть его у себя на запястье, так что миссис Деннисон пришлось помочь ему. У него никогда еще не было часов, и он растроганно поблагодарил своих новых родителей.
– Ну хорошо, довольно сильных ощущений на сегодня, – сказала миссис Деннисон. – Джек, тебе надо лечь в постель, – и она подала ему таблетку снотворного и стакан воды.
– Позволь, Маргарет, я же принял…
– Ах, Джек, какой ты стал забывчивый! – улыбаясь, она вложила таблетку ему в рот и поднесла к губам стакан.
Дэнни молча помог ей убрать со стола и перенести в кухню посуду.
– Ну а тебе, именинник, тоже пора спать, но не забудь сначала доделать уроки.
– Не забуду, Маргарет, – сказал он, зная, что ей нравится, когда он так ее называет.
Она прикоснулась губами к его щеке.
– Попозже я зайду проверить.
Приняв душ, Дэнни надел чистую пижаму, висевшую на спинке кровати, и открыл хрестоматию – ему нравилось перечитывать стихи, которые они проходили с миссис Деннисон в классе, а она часто просила продекламировать их. Его английский был теперь безупречен, никто бы не догадался, что это не родной ему язык.
Дверь бесшумно отворилась, и на пороге появилась она. Дэнни с удивлением увидел на ней не теплую ночную кофточку, в которой она обычно спала, а полупрозрачную, с глубоким вырезом на груди сорочку.
Она присела на край его кровати. Дэнни не мог отвести глаз от ее груди: под тонкой тканью явственно обрисовывались напряженные соски.
– С днем рожденья, Дэниел, – она наклонилась к нему. – Мы оба так рады, что ты с нами.
– Спасибо вам за часы, – с трудом проговорил Дэнни, загипнотизированный ее присутствием.
Она говорила как во сне, и словно не слышала его:
– Никогда не забуду тот день, когда ты читал Киплинга на вечере. Ты ни разу не взглянул на меня, ни разу не сбился, ты стоял на сцене – такой уверенный, высокий, красивый… и читал: «…Земля – твое, мой мальчик, достоянье, и более того, ты – человек…»
Она перебирала его кудрявые волосы, и у самой щеки он чувствовал ее грудь. Сердце колотилось, ладони стали влажными.
– Смотри, – она показала за окно, – какая луна… – свободной рукой она погасила лампу. – Так лучше, правда?
– Правда, – прошептал он.
Мурашки побежали по его телу, когда она прилегла рядом и прижалась к нему. На какой-то миг ему захотелось вскочить и убежать, но тут она прильнула к его рту, кончиком языка мягко раздвигая плотно сжатые губы. Его обдало жаром.
– Тебе сегодня шестнадцать, ты чувствуешь себя взрослым мужчиной? – с нежной насмешкой спросила она и, прежде чем он успел ответить, снова поцеловала его. На этот раз его губы сами раскрылись навстречу ей, кончик языка встретил ее язык. Рука Маргарет, пробравшись под пижаму, гладила его живот.
Дэнни обхватил ее, крепко прижал к себе. Рука ее скользнула ниже.
– Да, – услышал он ее шепот. – Ты уже мужчина.
* * *
С того дня это стало таким же ритуалом, как и кино по субботам. Дэнни иногда спрашивал себя, не дает ли она мужу перед их свиданием лишнюю таблетку снотворного?
Теперь он по-другому смотрел на девочек-одноклассниц, на их созревающие груди. Самая хорошенькая – ее звали Пегги, на биологии они сидели рядом – пригласила его на свой день рождения. И в субботу после обеда он вбежал к себе в комнату, где лежали заранее приготовленные лучшая белая рубашка, темно-синий костюм, вишневый галстук. Начищая башмаки, он весело насвистывал и потом в такт той же мелодии запрыгал по ступенькам вниз. Там, внизу, стояла с замороженной улыбкой Маргарет.
– Желаю тебе как следует повеселиться.
Ее тон смутил его:
– Я ненадолго, ма… Маргарет…
– Почему же, Дэниел? Оставайся там, сколько захочешь, – глаза ее, казалось, пронизывали его насквозь. – Сегодня же суббота. А обо мне не беспокойся.
– Ну, хочешь, я совсем не пойду?
– Решай сам, ты уже взрослый. Поступай так, как сочтешь нужным, – она отвернулась и ушла.
Дэниел постоял, несколько раз взглянул на часы и медленно начал подниматься по ступенькам обратно. Руки его бессильно болтались вдоль тела.
* * *
Чем ближе был день окончания школы, тем чаще Маргарет заставляла его сидеть дома и заниматься, готовясь к поступлению в Сиракузский университет. Но у Дэнни на уме было другое. Он понимал, что должен уехать отсюда, иначе придется так и жить под неусыпным и жестким контролем Маргарет. Не только о подружке нечего было и думать, она не давала ему встречаться и с одноклассниками.
Но когда он получил уведомление о том, что принят в Институт искусств при Университете Южной Калифорнии, Маргарет ничего уже поделать не могла.
Шел 1950 год. Кому-то он запомнился тем, как президент Трумэн счастливо избег покушения, другим – началом антикоммунистической истерии, развязанной сенатором Маккартни, но для Дэнни это был год выхода на экраны увенчанного «Оскаром» фильма «Все о Еве» с Бетт Дэвис и Энн Бакстер. Это был последний фильм, который он смотрел вместе с Маргарет Деннисон. На следующий день он уехал на Западное побережье.
* * *
Стоял сентябрь. В Сиракузах желтели и облетали листья, а здесь, в Калифорнии, было по-летнему жарко, распускались цветы, и в безоблачное синее небо целились верхушки пальм – таких высоких, что непонятно было, как они стоят и не падают.
Дэнни робко бродил по многолюдному университетскому кампусу, поглядывая на студентов, чувствовавших себя вполне уверенно и свободно, и читая греческие буквы у них на свитерах – они обозначали, к какому «братству» принадлежат их владельцы. Дэнни не решался подойти и заговорить с ними, а когда все же отваживался – мямлил и запинался от смущения. Ему было восемнадцать лет, а он чувствовал себя, как в тот день, когда его привезли в приют.
Он тосковал по дому, где под крылышком у Маргарет было так уютно и надежно. Первую неделю он писал ей ежедневно. Потом услышал, как его хорошенькие сокурсницы перешептываются «Какой красивый», стал получать столько приглашений на разнообразные вечеринки, что времени на письма не оставалось, да и надобность в них отпала. А потом, когда он начал подрабатывать официантом в кафетерии, исчезла и последняя зависимость от миссис Деннисон и от тех небольших денег, что она ему присылала еженедельно.
Ему предложили стать членом нескольких студенческих «братств», и в том числе – еврейского. Это смутило его.
– Тут какая-то ошибка, – сказал он, – я же не еврей.
– Ну и что? – ответили ему. – У нас нет ограничений, мы принимаем всех, кто нам подходит.
Дэнни был в смятении. Почему они пригласили именно его? Заподозрили в нем еврея? Узнали своего? Он заперся в комнате и принялся разглядывать в зеркале над умывальником свои черные вьющиеся волосы, прямой нос. Он не похож на еврея. Маргарет говорила, он – вылитый Роберт Тейлор, а ведь Тейлор – не еврей. Или еврей?
И когда представилась возможность вступить в братство «Сигма-Альфа-Эпсилон» – САЭ, он ухватился за него. Члены САЭ считались самыми требовательными и разборчивыми, лучше всех одевались, выглядели, как истые «белые англосаксы-протестанты», у них были самые длинноногие и загорелые подружки, и размещался их клуб в лучшем доме – большом, белом, двухэтажном, со стрельчатыми окнами и высокими колоннами в дорическом стиле, окружавшими террасу.
Дэнни волновался, и поэтому явился на церемонию «беседы» загодя. Один из членов братства в темно-синем блейзере с вытисненным на грудном кармане золотым вензелем встретил его и провел в комнату, все стены которой были заставлены книжными полками. За большим столом красного дерева сидело четверо, одетых так же, как его спутник. Дэнни сразу понял, что его собственный спортивный пиджак тут «не проходит».
Председатель, старательно выговаривавший слова на британский манер и посасывавший трубку, учтиво задавал ему вопросы, и поначалу все шло гладко. Но потом он откинулся на спинку кресла и взял со стола листок бумаги.
– Нам стало известно, что вас приглашали вступить в братство «Альфа-Бета-Гамма». Так это?
– Да, но…
– Надо говорить «да, сэр».
– Да, сэр, приглашали… но… Они ошиблись…
– Так вы не еврей?
– Нет, сэр. Моя семья принадлежит к епископальной церкви.
Сидевшие за столом переглянулись, и председатель ласково сказал:
– Ну, еще несколько вопросов, которые мы задаем всем кандидатам. Вы не возражаете?
Дэнни приняли. Теперь он тоже носил блейзер с вензелем из переплетенных греческих букв, и под руку его держала самая красивая и аппетитная блондинка из их колледжа – она окончила закрытую женскую школу и теперь просто мечтала воспользоваться новообретенной свободой.
Дэнни хоть и пользовался большим успехом, но не мог бы сказать, что счастлив. Ни один из его скоропалительных романчиков не перерос в более или менее прочную привязанность, не избавил его от гнетущего чувства одиночества. Иногда по вечерам он поднимал голову от учебника и представлял, как Рой входит в комнату. Бывают же чудеса? Рой сумел бы понять его тоску, он бы все рассказал ему – даже самые свои сокровенные тайны… Дэнни написал в приют в надежде напасть на его след, но ему кратко ответили, что разглашение тайны усыновления является нарушением существующего закона.
* * *
В начале второго семестра в братство принимали новых членов. Рыжий толстячок Джозеф Макдермот выдвинул ошеломившую всех кандидатуру Зака Абрамса – университетской баскетбольной звезды.
– Но он же еврей! – воскликнул председатель посреди общего ропота.
– Ну и что с того? – сказал Макдермот. – Он – центровой нашей сборной по баскетболу и отличный малый. Будет ценнейшим приобретением для нашей корпорации. Пора кончать с этими допотопными правилами членства. Давайте первыми от них откажемся. Я предлагаю Зака Абрамса в члены «Сигмы-Альфы-Эпсилон».
Стало тихо. Джозеф презрительно оглядывал собравшихся.
Дэнни, вспомнившего мучительную процедуру приема, бросило в пот. Он видел; многие посматривают на него. Поднялся со своего места, но когда все приготовились слушать, пожалел о том, что вылез.
– Я хочу сказать… – начал он и остановился, прикусив губу. – Хочу сказать, что… мы все… э-э… принесли клятву, когда вступали в наше братство. Клялись поддерживать его традиции… И… думаю, что… эту благородную и… и давнюю традицию ломать не стоит… – Он осекся и сел.
При голосовании выяснилось, что за Абрамса – один лишь Макдермот. Все похлопывали Дэнни по плечу, поздравляли с удачным выступлением, а он сидел, не поднимая глаз. Внезапно раздавшийся голос Макдермота заглушил общий шум:
– Я вам заявляю: вы все – дерьмо! Все до единого! Я отказываюсь состоять в вашем поганом братстве! – он двинулся к выходу, а поравнявшись с Дэнни, бросил ему в лицо: – Ненавижу антисемитов! Знать тебя не желаю!
Дэнни смотрел в пол. Он не хотел обнаруживать ни перед кем, как он восхищается Джозефом и как презирает себя. Это смутное чувство вины и недовольства собой не покидало его весь семестр, и только каникулы принесли какое-то облегчение.
* * *
Когда он приехал домой, Маргарет на кухне готовила его любимые блюда. Они не виделись почти целый год. Расцеловав ее в обе щеки, он забормотал о том, почему так редко писал ей – множество дел, лекции и прочее.
Она остановила его сбивчивые объяснения.
– Дэниел, не надо. Знаю: первый курс самый трудный.
– Ах, ма… Маргарет, ты все сама понимаешь…
– Мы с отцом так гордимся тобой. Но знаешь, его состояние в последнее время ухудшилось.
Дэнни спохватился, что совсем забыл спросить о мистере Деннисоне, которого несколько месяцев назад пришлось отправить в больницу для «хроников».
– Да? Как это грустно… Я пойду навещу его. Прямо сейчас.
– Ну, зачем же сейчас лететь сломя голову? Я была у него утром. Завтра пойдем вместе.
– Нет-нет, я пойду сейчас, так будет лучше.
Когда сиделка провела его в палату, он вздрогнул, увидев, как истаял мистер Деннисон. Глаза его были открыты, но он, казалось, был в забытьи. Вокруг лица змеились зеленые резиновые трубки. Дэнни сел у его постели. Лицо старика вдруг передернулось судорогой, из открытого рта потянулась ниточка слюны.
«Этот человек усыновил меня, – думал Дэнни. – Он дал мне свое имя. Он хотел быть моим отцом. А я ни разу даже не поблагодарил его». Теперь он хотел поговорить с ним, попросить прощения за то, что предавал его. Но сидел неподвижно и молча – больше ему ничего не оставалось.
Дома его ждала миссис Деннисон в кружевной розовой блузке и черной бархатной юбке. На столе были парадный сервиз и серебро. За обедом оба ели мало и говорили без умолку, словно боясь, что возникнет пауза.
– Ты, наверно, устал, – сказала Маргарет. – Через всю страну на автобусе… Я уберу посуду, а ты ложись. Я поднимусь к тебе, пожелаю спокойной ночи.
Дэнни долго рассматривал кофе в чашке.
– Да, я устал.
В его комнате все было в точности, как при нем. Он выдвинул ящик, где лежали кольца Тайрона и мячик Роя, подбросил его на ладони и поймал. Что только ни приходило ему в голову в эти минуты?!
Дверь была полуоткрыта. Он слышал, как поскрипывают ступеньки и как Маргарет поднималась к нему. Сейчас она войдет в комнату. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы ее не было здесь. Он рванулся к дверям, но убегать было поздно: Маргарет уже шла по коридору. Он закрыл дверь, повернул ключ.
Потом отступил, сдерживая дыхание. Ручка двери поворачивалась. Он ощущал присутствие Маргарет за порогом. Ручка повернулась снова. Казалось, целая вечность прошла – и вот ее шаги стали удаляться.
Выдохнув, он сел на кровать. Как страшно ему было, когда началась их близость… Теперь все кончено, а ему еще страшней.
Утром ни он, ни она даже не упомянули о том, что произошло ночью. Миссис Деннисон естественно и непринужденно приняла его объяснения того, почему он должен вернуться в университет, на летний семинар.
Потом он еще раз приехал в Сиракузы, на похороны мистера Деннисона, но остановился в отеле. Порог этого дома он больше не переступал.
Глава IV
1982.
МИЛАН, ИТАЛИЯ.
Куда ее везут, Любе было безразлично. Валентин теперь за много сотен миль от нее. Из окна автобуса она видела скачущих коней – казалось, их копыта не касаются укрытой под стелющейся дымкой земли. Словно карусельные кони с развевающимися гривами, умчались они за склон холма и унесли с собой Валентина. В сердце ее было пусто.
Автобус доставил их в окрестности Милана, где находился другой, гораздо более крупный, чем «Сан-Сабба», лагерь для беженцев из стран Восточного блока – там собрались тысячи людей из всех стран «народной демократии». Каждый знал, что достаточно пересечь границу «свободного мира», и Красный Крест постарается найти тебе новую родину. Однако ждать этого приходилось довольно долго, а пока надо было жить в похожих на казармы бараках, где впритык одна к другой стояли длинные ряды армейских коек.
Любе в ее нынешнем состоянии это место показалось совершенно непригодным для житья, хотя Магда каким-то образом сумела выхлопотать у коменданта отдельную маленькую комнатку, куда селили обычно матерей с грудными детьми.
По документам Люба проходила как несовершеннолетняя, но вокруг нее постоянно вились мужчины. Двое югославов – высокий и гибкий серб Мирек и низенький плотный хорват Франек – ухаживали за нею особенно рьяно. Оба работали в лагере мусорщиками, изводили крыс и прочую нечисть, копошащуюся в отбросах. Всегда под хмельком, они, чуть завидев Любу, начинали хохотать, отпускать по ее адресу грязные шуточки на ломаном польском и приглашать ее «на пробу» в подпол кухни Люба просто бегала от них.
Магда устроилась на неполный день в один миланский ресторан, а потому приносила в лагерь кое-какую еду, так что с этим проблем не возникало. На заработанные деньги обе приоделись. Но когда Люба намекнула, что прежним своим ремеслом Магда заработала бы здесь за ночь вдвое больше, чем на рынке за неделю, мать оскорбилась. «К прошлому возврата нет», – заявила она. Они живут теперь в свободном мире, и ничто не должно помешать им получить желаемые визы.
Прошло два месяца, а они все еще ждали. Требовалось ручательство Адама в том, что он оплатит дорогу и пребывание в Австралии. Магда послала ему уже два письма, одно из – Сан-Саббы, другое – из Милана, объясняя, что нужно.
И наконец пришел ответ. Магда дрожащими от нетерпения руками вскрыла длинный конверт – внутри лежала бумага, напечатанная по-английски, со множеством штампов и печатей – потом потянула дочь в представительство Красного Креста.
Пожилой чиновник взял у нее документ:
– Первый раз такое вижу, – сказал он, надевая очки, висевшие у него на шее на черной резинке.
– Что там сказано? – допытывалась Магда.
– Погодите минутку, я разберусь – очень много юридических терминов.
Магда опустилась на стул, Люба осталась стоять, молча глядя на чиновника.
Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял на Магду сочувственный взгляд.
– Из этой бумаги следует, что вы с Адамом Водой в разводе.
– То есть как? Что вы такое говорите?
– Ваш муж расторг с вами брак, – чиновник, привыкший на своем веку приносить людям дурные вести, говорил тихим ласковым голосом. – В Австралии эта процедура проста.
Магда залилась слезами.
– Ну чего ты рыдаешь? – сказала Люба. – Ничего другого и быть не могло: слишком много времени прошло. Что же нам теперь делать? – обратилась она к чиновнику.
– Только ждать. Терпеливо ждать. Мы направим ваши бумаги в иммиграционные службы еще нескольких стран. Рано или поздно одна из них примет вас.
Магда предприняла столько усилий, перенесла столько страданий, преодолела столько препятствий – и все для того, чтобы узнать, что Адам от нее отрекся. Адаму она больше не жена. Это известие сразило ее.
Больше она не говорила о нем, не упоминала его имени, хотя Люба часто просыпалась ночью от ее сдавленных всхлипываний. Она не знала, как утешить мать. Она и сама тосковала по Валентину. Общая беда, вместо того чтобы сблизить их, развела окончательно, они отгородились друг от друга глухой стеной отчуждения.
Магда жила теперь точно в полусне: какая-то часть ее души совсем омертвела. Весь день она работала в ресторане на кухне, а когда возвращалась в лагерь, должна была выполнять свои обязанности – никто ее от них не освобождал.
К счастью, она познакомилась еще с одним польским беженцем – толстеньким пятидесятилетним человечком, наделенным даром заразительной веселости, и он сумел немного разогнать окружавший ее мрак. Они вместе чистили картошку на кухне, и он рассказывал ей, что был активистом «Солидарности» и бежал из Польши в трюме скандинавского сухогруза после того, как в стране ввели военное положение. В Неаполе попросил политического убежища, а здесь, под Миланом, ждал визы в Америку, где у него была какая-то дальняя родня.
Магда искоса взглянула на его спорые руки и заметила номер-татуировку.
– А это откуда? – спросила она.
– А-а, это! Это – память об Освенциме. Я был тогда еще мальчишкой.
– Освенцим?! Господи…
Он продолжал ловко орудовать ножом, словно ничего, кроме приятных воспоминаний, это слово у него не вызывало. Круглое щекастое лицо с высоким, с залысинами лбом было безмятежно.
– А вы не похожи на еврея, – сказала Магда.
– Похож, похож. Вы на глаза мои взгляните. Нацисты утверждали, что могут узнать нашего брата по глазам, – у нас якобы у всех глаза карие и печальные. – Он придвинулся к ней почти вплотную и спросил, широко раскрыв глаза: – А у меня?
Но глаза были совсем не печальные, а, наоборот, искрились беззлобным и доброжелательным юмором. Магда рассмеялась.
– Как же вам удалось выжить?
– Мне нельзя было умирать. Меня при рождении назвали Хаимом – по-еврейски это значит «жизнь». – Он улыбнулся и улыбка эта была полна такого тепла, что Магда не могла не ответить на нее. – И потом, у меня голос хороший. Певческий голос. Нацисты, видите ли, народ сентиментальный. Целый день убивают евреев, а вечером хотят послушать, как маленький мальчик трогательно выводит романтическую мелодию… – и мягким звучным голосом он запел начало старинной баллады.
Магда не понимала по-немецки, но была очарована исполнением. С того дня они подружились. И после многих часов работы на кухне миланского ресторана Магда охотно стала приходить на лагерную кухню. Хаим всегда умел ее развеселить – и каждый раз по-новому. Он то жонглировал картофелинами, то, как заправский фокусник, вынимал у Магды из уха маленькую луковицу. В его присутствии делалось как-то неловко унывать.
Однажды Магда, мягко прикоснувшись к его руке, – к тому месту, где синели цифры татуировки, – спросила:
– Хаим, как вам удается всегда быть счастливым?
– Я – живой, – улыбаясь, отвечал он.
– Но ведь вы прошли через столько бед, видели и лагерь смерти, и наш польский антисемитизм, и разгон ваших рабочих союзов…
– Да, все это ужасно.
– Как же вы сумели не ожесточиться?
– Ах, Магда, меня в этом случае давно бы на свете не было. – Он стал вытирать руки полотенцем. – Ожесточенность съедает прежде всего того, кто ее носит в своей душе. Я ничего не забыл и вам не советую. Воспоминания – скверные или отрадные – часть нашей жизни. А жизнь надо принимать. – Он вдруг стал вытирать полотенцем пальцы растерявшейся Магды, потом, глядя ей прямо в глаза, продолжал: – Иначе вы заключаете сделку с дьяволом и пляшете под его дудку. – Он добродушно рассмеялся, обнял Магду и тихо, почти шепотом, договорил: – А я не хочу плясать с дьяволом. Я бы охотней с вами сплясал.
Магда спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.
Эта немудреная философия глубоко потрясла ее. Она замечала за собой, что мурлычет себе под нос его песенки, она научила его своей любимой балладе «Мое сердце». Магда опять стала уделять внимание своей внешности, подкрашиваться и приводить в порядок волосы. Купила новую юбку, в подсолнухах, и к ней желтую блузу. Заполнила анкету и подала просьбу о выдаче ей американской визы – кто знает, что случится с ней в другой стране?
В жизни ее забрезжила надежда. Что же касается Любы, та все видела в черном свете. Она постоянно была одна. По вечерам Хаим уходил ловить рыбу – это было его страстью – и теперь брал с собой Магду. Люба смотрела им вслед и видела, как они в обнимку идут вдоль берега: Хаим с удочками и ведром, Магда со сложенным одеялом.
А ее единственным развлечением стало подкармливать бродячих собак: тощие, грязные, запуганные, они стаями бродили вокруг лагеря. Вскоре у нее появился и любимец. Это был пес, не похожий на других. Кто-то из понимающих людей объяснил ей, что в его жилах течет волчья кровь. С этим можно было согласиться, глядя на его уверенную и даже дерзкие повадки, в его дикие синие глаза, без страха встречавшие взгляд человека. Она дала ему кличку Блю-Бой.
А кроме собак, заняться ей было решительно нечем: только в школу ходить, но школу она ненавидела. Итальянка на ломаном польском учила беженцев английскому, и понять ее было невозможно, на каком бы языке она ни говорила. Люба с трудом досиживала до конца занятий, выскакивала из школы и со своим альбомчиком бежала на поиски Блю-Боя. Пока она говорила с ним и рисовала его, он сидел неподвижно.
Однажды, когда она тщетно пыталась передать в рисунке загадочное выражение его почти человеческих глаз, рядом появились Мирек и Франек – по обыкновению, пьяные. Они как раз занимались отловом бродячих собак и были в перчатках, с толстыми веревками в руках, с длинными ножами у пояса. Люба не успела ахнуть, как они набросили на шею ничего не подозревающему Блю-Бою веревочную петлю и потащили прочь. Он захрипел в удушье.
– Отпустите его! – закричала она.
Живодеры в ответ только расхохотались.
– Красавица моя, – сказал, пошатываясь, Франек. – Это наша работа.
– Отпустите, не трогайте его! – она колотила их своими маленькими кулачками.
Марек свободной рукой облапил ее, схватил за грудь, впился слюнявыми губами в ее губы.
– Ты пьяный, – сказала она, пытаясь высвободиться.
– А меня поцеловать? – подступил к ней Франек.
Люба перестала отбиваться. Пес, горло которого все сильнее стягивала петля, хрипел и поскуливал.
– Вот что, – сказала она неожиданно спокойно и даже кокетливо. – Отпустите собаку, а я вас за это поцелую – каждого.
– Больно дешево хочешь нас купить, красотка, – заржал Марек.
– Ладно. Пойду с одним из вас в подпол.
Оба уставились на нее, а потом почти в один голос спросили:
– С кем?
– Подеритесь. Кто победит – с тем и пойду.
Парни бросили на землю веревки, и Люба торопливо освободила шею Блю-Боя от петли, поцеловала его. Вертя хвостом, он лизал ей руки.
Потом подняла глаза – и обомлела. Марек и Франек, вытащив ножи, на нетвердых ногах ходили друг вокруг друга. Франек оступился, задев за какую-то деревяшку, и соперник всадил ему нож в живот. С хриплым криком Франек по-медвежьи обхватил его, полоснув клинком по горлу. Сцепившись, они медленно перекатывались по земле, размазывая по ней хлещущую кровь.
К ним бросились лагерники, радуясь даровому развлечению. Люба поспешила убраться с места происшествия и увести Блю-Боя. Чем кончилась поножовщина, ей было все равно – главное, что спасла собаку.
Прибежав в свою маленькую комнатку, она достала банку копченой осетрины, которую Магда вместе с другими деликатесами принесла из ресторана и хранила за плинтусом, и стала учить пса выполнять команды, награждая его неуклюжее старание кусочками рыбы.
К возвращению Магды жестянка была пуста, а Блю-Бой умел кувыркаться, сидеть и давать лапу.
– Сию минуту убери отсюда собаку, – приказала она.
– Она же никому не мешает…
– Она мне мешает. Здесь и так повернуться негде.
– Ты же здесь почти не бываешь.
– Да, я работаю, я надрываюсь с утра до ночи, чтобы достать тебе вкусную еду. Я все делаю только ради тебя.
– И с Хаимом спишь ради меня?
В ту же минуту раздалась звонкая пощечина. Магда тяжело дышала.
– Хаим – единственное светлое пятно в моей жизни Адам бросил, предал меня! Но тебе до этого дела нет! Тебе ни до чего нет дела с тех пор, как ты встретила Валентина. Ты бы не задумываясь побежала за ним, а обо мне и не подумала бы!
Люба прижала ладонь к горящей щеке.
– У меня больше нет Валентина. Так пусть будет хоть собака! – Она открыла дверь и увидела приближающегося. Хаима. – Пошли, Блю-Бой, нам тут делать нечего.
Она брела по пыльным дорожкам лагеря, жалела себя и говорила Блю-Бою:
– Магда со своим хахалем. Что ж, отлично, развлекайся, мамочка, развлекайся. Вот посмотришь, Блю-Бой, какой подарочек я ей преподнесу.
* * *
Когда Магда была в городе, Хаим уходил рыбачить один. И как-то раз на берегу появились Люба и Блю-Бой.
– Можно, мы посмотрим, как вы ловите? – спросила она.
– Да что ж ты спрашиваешь? – рассмеялся Хаим. – Располагайтесь на одеяле.
Хаим пообещал, что к обеду у них будут свежие окуни Люба, сняв чулки и туфли, зашла в воду Хаим вскоре вытащил первую рыбу, Блю-Бой возбужденно залаял.
Люба побежала взглянуть, споткнулась на мелководье и, с хохотом отряхиваясь, выбралась на берег.
– Смотри не простудись, вот одеяло, закутайся, – Хаим ловко снял окуня с крючка и, держа его под жабры, дал стечь крови, потом с гордостью показал улов Любе. – Сроду таких здоровенных не вытаскивал. Ты мне приносишь удачу.
– Ну раз так, поцелуйте меня, чтоб не сглазила.
Поднявшись, она сбросила одеяло и предстала перед ним голая. Хаим не мог отвести от нее глаз.
– Ну, что же вы?! – Она обвила руками его шею и поцеловала в губы. Окунь выпал из его пальцев.
Торжествующая Люба отдалась ему здесь же, на берегу, рядом с дохлым окунем, под тявканье Блю-Боя.
Магда появилась, когда они еще не успели разомкнуть объятий. В руке она держала записку Любы:
Мы с Хаимом ждем тебя на берегу.
Хаим попытался встать, Но Люба держала его крепко, с вызовом глядя на мать. Та повернулась и пошла прочь.
– Боже мой! – Хаим торопливо натягивал штаны. – Как я мог? Как я мог это сделать? – продолжая бормотать, он устремился следом за Магдой.
Люба, растянувшись на прибрежном песке, медленно провела руками сверху вниз – по груди с еще напряженными сосками, по плоскому животу, по бедрам. Она чувствовала себя женщиной, взрослой женщиной. Пес лежал рядом и, виляя хвостом, лизал ей пятку.
