Текст книги "Танец с дьяволом"
Автор книги: Кирк Дуглас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Так прошло три дня. Давид оказался самым бодрым и неунывающим из всех – заводил разговоры с соседями, затевал какие-то игры в слова, чтобы время не тянулось так мучительно долго. Он всячески опекал Рахиль – укутывал ее в свой пиджак, находил для нее место поудобней, когда стоять было уже невмоготу, делился с нею скудной едой.
Постепенно все как-то привыкли и освоились, только Лия была точно в столбняке и смотрела перед собой невидящими глазами. Отец чуть ли не силой заставлял ее съесть кусочек хлеба. Она, ни на что не обращая внимания, раскачивалась всем телом взад-вперед, монотонно повторяя один и тот же пассаж из сонаты Шопена.
Мойше брал пример с отца – тот был спокоен и не выказывал страха – и вскоре нашел себе занятие: маленьким перочинным ножичком пытался проковырять толстую стенку вагона. Дело было нелегкое, вот если бы он был сильным, как папа…
Когда прибыли в Триест, мужчин и женщин разделили, посадили в грузовики, отвезли куда-то на окраину города, там велели построиться перед широкими железными воротами, над которыми было написано: «LA RISIERA DI SAN SABBA».
– А что это значит? – спросил Мойше.
– «Рисьера» по-итальянски значит «рисовая фабрика», – объяснил Давид. – Может, хоть с голоду не помрем.
Никто не засмеялся.
За воротами Мойше сразу увидел высокую трубу, из которой в чистое синее небо поднимался черный дым. Он ухватил отца за руку и с удивлением заметил, что она дрожит. Тогда он задрал к нему голову – дрожал и подбородок, и впервые за все время пути Мойше почувствовал: происходит что-то ужасное.
Их поставили в две шеренги и повели по узкой, посыпанной гравием дороге между фабричными бараками. На плацу снова выстроили, и к ним вышел комендант лагеря – высокий, сухопарый, лет сорока, не больше. Прохаживаясь перед строем, щеголевато постукивая каблуками, он осматривал арестантов, нетерпеливо щелкал пальцами, обтянутыми перчатками из тонкой черной кожи, отдавая распоряжения своей свите.
Испуганных людей быстро рассортировали. Мертвую тишину время от времени разрывал чей-нибудь душераздирающий вопль. Первыми увели женщин с грудными детьми, больных и стариков. Среди них Мойше увидел и мать – она шла, как лунатик.
– Куда она? – спросил он отца, но тот смотрел ей вслед, шепча молитву.
Потом отобрали годных для работы мужчин. Якоб, Мойше, Давид попали в их число. Мойше оглянулся туда, где оставалась Рахиль и другие молодые женщины, увидел, как комендант, показывая на нее, что-то говорит своим помощникам. Офицер учтиво взял ее под руку и повел к ожидавшему в стороне автомобилю. Рядом раздался сдавленный стон. Мойше увидел, как Давид впился зубами в крепко стиснутый кулак.
* * *
С этого дня началось их немыслимое существование. Арестантов держали в крошечных каморках, где раньше хранился неочищенный рис. Мойше часто просыпался по ночам от лязга стальных дверей и воплей людей, которых выволакивали наружу. Днем гремел духовой оркестр – комендант отдавал предпочтение вальсам Штрауса. Из высокой трубы беспрестанно поднимался черный дым.
Поначалу Мойше вообще не спал, вскакивая при каждом новом крике, от которого стыла кровь в жилах, а потом еще несколько часов лежал, не в силах унять дрожь. Но теперь, когда минул год их лагерной жизни, он душевно огрубел и уже не плакал, вспоминая мать и сестру. Жуткий кошмар стал обыденной повседневностью. Хорошо хоть, что их с отцом пока не разлучили.
Давид тоже сначала был вместе с ними, а потом его перевели в столярную мастерскую. Якоба определили в сварщики, а Мойше – ему в подручные. Итальянцы-охранники разрешали им даже ночевать там же, в полуподвальной мастерской, а не возвращаться в переполненный барак.
Ходили они в том же, в чем их привезли в лагерь, и одежда стала ветхой и грязной. Мойше вытянулся, и брюки еле доходили ему до щиколоток. А отец, наоборот, сгорбился и стал меньше ростом, исхудал, постоянно кашлял и пребывал в каком-то своем мире, не имеющем отношения к действительности.
В первое время Мойше все надеялся, что среди множества шагающих мимо их полуподвального окна ног он увидит коричневые башмачки с желтыми шнурками – мать надела их в дорогу. Потом смирился и поверил, что им с матерью увидеться больше не суждено.
* * *
Он сидел на своем обычном месте, у забранного решеткой окна, и смотрел наружу. В отдалении рычали грузовики, потом мимо промелькнули колеса нескольких мотоциклов, а за ними появилось множество устало шаркающих ног. Значит, пригнали новую партию заключенных. Отца совершенно не занимало то, что творится снаружи, и, казалось, он даже не слышал гремевшую за окном музыку – так увлекла его работа.
– Мойше, куда ты смотришь?
– На птиц…
– Да, птицы прекрасны… И так свободны. Я тоже люблю смотреть на птиц, – руки его продолжали колдовать над кусками железа. – Помнишь аиста, которого я смастерил?
– Конечно, помню – на крыше коровника.
Отец печально улыбнулся и сейчас же от приступа кашля согнулся пополам.
– Папа, папа! Что с тобой? Ты нездоров?
Якоб, еще не успев справиться с дыханием, успокаивающе покивал головой:
– Все в порядке, все в порядке… – и снова принялся за работу.
На уродливом остове из приваренных одна к другой ржавых железок, болтов и гаек – по мысли отца, это означало нацистский режим – возвышался человеческий скелет. Руки несчастного огромными гвоздями были прибиты к поперечине деревянного креста, а на локте еще сохранилась белая повязка с голубой шестиконечной звездой. Голова бессильно упала на грудь. За стальными полосами, ребрами, виднелся кусочек сияющей меди. Так мастер хотел показать измученную палачами душу.
Эта работа отнимала у отца последние силы, но что мог сделать Мойше? Вздохнув, он снова повернулся к окну.
Совершенно неожиданно и непонятно откуда на дороге появился ребенок, видимо, только-только научившийся ходить. Он сделал два-три неуверенных шага и шлепнулся прямо перед окном. Мойше бессознательно просунул руку сквозь прутья, чтобы помочь ему. В ту же минуту тяжелый кованый армейский сапог с размаху ударил ребенка в голову, проломив еще хрупкие косточки. Череп словно лопнул, брызнув во все стороны кровью и мозгом.
Мойше похолодел от ужаса, закрыл глаза.
Потом, немного оправившись от потрясения, побрел в глубь мастерской. Отец продолжал работу, время от времени заходясь в кашле.
– Папа, почему Бог не удержит людей от дурных поступков?
– Бог сам уменьшил свою власть над человеком, когда дал ему свободу воли. Человек сам должен выбирать между добром и злом.
– Но ведь добрых людей наказывают!
– Нет. Их не наказывают, они страдают… иногда.
– А разве мы не богоизбранный народ?
– Конечно, ты же сам знаешь.
– Почему же Бог не защитит нас? – голос его зазвенел.
Отец неотрывно смотрел на свое творение.
– Он защитит. Защитит, – очень мягко произнес он.
Мойше побрел прочь. Впервые в жизни он усомнился в правоте отцовских слов.
* * *
Ноги в грубых арестантских башмаках остановились перед окном, потом шагнули назад, и Мойше увидел улыбающееся лицо Давида.
– Давид!
– Как дела, Мойше?
– Хорошо. Только папа все время кашляет.
– Ты присматривай за ним. Сам знаешь, что они делают с теми, кто больше не может работать.
– Ладно.
– И вот еще что… – Давид быстро оглянулся по сторонам. – Передай отцу – это его подбодрит – я слышал, итальянцы говорили, что союзники наступают! Война скоро кончится! Через несколько месяцев нас освободят!
Мойше, вцепившись в прутья решетки, прижался к ним лицом:
– Правда?
Давид кивнул, улыбаясь во весь рот:
– И еще скажи ему… Рахиль жива-здорова.
– Ты видел ее?
– Видел. Мы вешали книжные полки в комендантском доме. Она вас крепко целует.
– Папа будет счастлив.
– Мойше… Потом, когда все кончится, я хочу, чтобы ты был моим шафером.
– Кем-кем? – это слово было ему незнакомо.
– Шафером, свидетелем на бракосочетании, – он снова оглянулся. – Я хочу жениться на твоей сестре. – И лицо его исчезло.
Мойше отпрянул от окна, кинулся в мастерскую, громко крича:
– Папа! Папа! Давид сейчас ска… – и осекся.
Двое немцев-надзирателей выволакивали из мастерской обмякшее тело отца. Якоб, всегда такой сильный, всегда готовый защитить и прийти на помощь, сейчас беспомощно полз по полу, не сводя глаз с сына. Мойше, вскрикнув, бросился на немца, но тот, двинув рукой, отшвырнул его так, что он упал прямо на статую. В ужасе он ждал, когда кованый сапог размозжит ему голову. Потом лишился чувств.
Когда он очнулся, отца уже не было. Ощупав трясущейся рукой голову, он обнаружил на затылке шишку. Пол был весь в крови. Лицо распятого было обращено к нему.
* * *
Давид ставил в особую нишу книжный шкаф, который должен будет скоро заполниться переплетенными в кожу томами Ницше, Шопенгауэра, Гете. Спальня в комендантском доме была просторная, обставлена массивной резной мебелью. На окнах висели тяжелые бархатные шторы, перехваченные внизу атласными витыми шнурами.
Когда появилась Рахиль с картиной в серебряной раме, которую она до блеска начистила на кухне, Давид отложил молоток. Подойдя к столику возле кровати, девушка принялась расставлять на нем фотографии – на них в неестественных позах замерли офицеры.
– Рахиль… – прошептал Давид.
– Т-с-с… могут услышать…
Давид притворил дверь и вернулся к Рахили.
– Прошу тебя, – она пыталась высвободиться, – не надо… Это опасно…
Давид, не слушая, обхватил ее лицо ладонями и поцеловал.
– Какая ты красивая.
Рахиль смущенно комкала свой передник, надетый поверх форменного синего платья. Давид отвел от ее лица длинные темно-каштановые волосы.
– Знаешь, я видел Мойше и сказал ему, как я тебя… как я к тебе отношусь. Ему сказал, а тебе не решаюсь.
Запрокинув голову, она смотрела на него, карие глаза наполнялись слезами.
– Не плачь, Рахиль… – он сжал ее руки. – Я люблю тебя. Я не дам тебя в обиду. Верь мне. Совсем скоро мы будем вместе.
Дверь приоткрылась, и они отскочили друг от друга. На пороге стоял комендант со своим адъютантом.
– Кончил работу?
– Пока нет, господин комендант, – Давид торопливо подошел к шкафу. – Тут еще на несколько часов.
– Доделают без тебя.
Давид, не взглянув на Рахиль, пошел к дверям, ступил за порог, не оглянувшись. Адъютант вышел и закрыл дверь. Рахиль осталась с комендантом наедине.
Комендант снял фуражку и перчатки, присел к столу, просматривая какие-то документы. Рахиль, умоляюще сложив руки, дрожа всем телом, приблизилась к нему:
– Господин комендант… пожалуйста, извините его… Он не виноват…
– Разумеется, не виноват. Виновата твоя красота. Я его отлично понимаю. Устоять невозможно.
– Но он всего лишь сказал мне, что видел моего брата…
– Если тебя интересует кто-либо из заключенных, Рахиль, обращаться следует ко мне, – голос коменданта, утратив начальственную строгость, звучал почти приветливо.
– Я поняла, господин комендант.
– Рахиль, – отложив бумаги, он откинулся на спинку стула, взгляд голубых глаз смягчился, – не надо смотреть на меня с таким ужасом. Я ведь не зверь. Разве с тобой плохо обращаются, разве тебя обижают?
– Нет, господин комендант.
– Сколько лет твоему брату?
– Двенадцать, господин комендант.
– Ну что ж, пусть помогает тебе на кухне. Ты не против?
– Нет, господин комендант… Конечно, нет, господин комендант… – Рахиль смеялась, хотя слезы лились у нее из глаз.
Комендант улыбался.
* * *
Мойше выдали чистую рубашку и пару брюк, в маленькой комнатке за кухней, где жила Рахиль, ему поставили топчан. Снова, как когда-то на мызе, они были вместе. Он рассказал ей про отца. Матери никто из них не видел с того самого дня, как ее увели. Оба знали, какая судьба постигла их родителей.
– Я бы могла их спасти, – шепнула ему Рахиль.
– Ты? Как?
– Так же, как тебя. Они бы тоже работали здесь..
– Так почему же ты не сделала этого?
– Тогда я еще не знала, что это в моих силах…
Лежа рядом с сестрой, Мойше невольно обратил внимание, что вместо «шишечек», так поразивших его когда-то, в вырезе ночной сорочки виднеются полные груди. Но не сказал ни слова, боясь, как бы его не отослали спать на топчан.
– Рахиль… – позвал он.
– Ну, что еще? – вздохнула она.
– Ты что, замуж выходишь?
Она повернулась на бок, чтобы видеть его лицо.
– О чем ты?
– А Давид сказал, что я буду его – как это? – шафером.
Она засмеялась, поцеловала его в лоб:
– Если мы выживем, если выйдем отсюда, – да. Мы с Давидом будем о тебе заботиться.
Часто посреди ночи она вставала и, набросив на голые плечи платок, выходила, плотно прикрывая за собой дверь. Мойше просыпался и сразу же засыпал снова, не дождавшись ее возвращения. Он спрашивал ее, что это за работа такая – глубокой ночью? Но ни разу не получил ответа.
Днем, когда она прибирала комнаты коменданта, Мойше работал на просторной кухне с кирпичным полом и огромной плитой – чистил картошку, мыл кастрюли и сковородки, подметал. Ему нравилось там – тепло и так вкусно пахнет.
Рахиль предупредила, чтоб он носа не высовывал за проволоку, натянутую вокруг комендантского дома. Но искушение было слишком велико, и Мойше всякий раз, направляясь за дровами, выглядывал наружу. Он видел изможденных евреев-заключенных в лохмотьях и отрепьях и, случалось, перебрасывал им через ограду несколько ломтей сворованного на кухне хлеба.
Однажды ночью он спросил:
– Рахиль, как ты думаешь, может, у коменданта в сердце тоже застрял осколок того дьявольского зеркала.
– Нет, – ответила она и замолчала, словно взвешивая свои слова. – Он добрый человек. Мне его жалко. Он солдат: у него в роду с незапамятных времен все были военными. Он исполняет приказ, вот и все.
– Но ведь здесь убивают людей.
– Так ведь на то и война, Мойше, так всегда поступают с теми, кого берут в плен.
– Но мы-то ведь не солдаты и не в плену! – стоял на своем Мойше. – Нас-то за что?
Голос Рахили был едва слышен:
– За то, что мы евреи.
Оба долго молчали. Потом Мойше сказал:
– А давай не будем евреями. Ты ж сказала – мы здесь потому, что мы евреи. Вот давай больше и не будем…
– Это невозможно, Мойше. Мы родились евреями. Тебя назвали в честь нашего великого пророка и вождя Моисея. Мы – евреи и всегда ими останемся… Спи…
Плотно подоткнув одеяло, он смотрел в темноту и думал: «Не хочу быть евреем», – и надеялся, что Рахиль не догадается о его мыслях.
* * *
Постепенно Мойше освоился в новых обстоятельствах, привык к безопасности, осмелел и однажды ночью, когда Рахиль встала с кровати и вышла, неслышно выскользнул за нею следом. Затаив дыхание, он видел, как она закрыла за собой кухонную дверь.
Он выждал мгновение, осторожно приоткрыл ее и не поверил своим глазам: Рахиль спокойно поднималась по лестнице, пользоваться которой было строго-настрого запрещено. Наверху стоял часовой. Рахиль шла прямо к нему, словно не видя его. Вот она поравнялась с ним. «Назад!» – хотел крикнуть ей Мойше, но оцепенел от ужаса.
Рахиль как ни в чем не бывало прошла мимо часового, а он даже не шевельнулся и не окликнул ее.
Мойше вернулся к себе, снова лег, но уснуть не мог. Так пролежал он несколько часов, слушая гулкие удары сердца. За окном светало, когда Рахиль снова вошла в комнату. Мойше понимал только одно: спрашивать сестру, где она была и что делала, – нельзя.
Потом она перестала пускать к себе на кровать брата и больше не выходила из комнаты по ночам. Мойше не хватало тепла ее тела, но он понимал – Рахили нездоровится. Несколько раз он видел, как утром она, зажимая себе рот, выскакивала на двор, и ее рвало.
* * *
Шла весна 1945 года. Давид оказался прав: союзники приближались. Итальянцы ходили хмурые, часто о чем-то шептались друг с другом. Столкновения с немцами стали случаться все чаще, казни заключенных – тоже. Крематорий работал теперь круглые сутки, и дым из его трубы валил днем и ночью.
Мойше в тот день сажал помидоры в огороде, делая аккуратную маленькую ямку для каждого саженца, и вдруг услышал необычно громкие голоса. Выглянув наружу, увидел толпу заключенных, суетившихся возле бараков. В испуге он схватил корзинку с рассадой и побежал на кухню. Двое итальянских солдат чуть не сшибли его с ног – они мчались к грузовику, стоявшему у ворот лагеря. У дверей дома урчал мотор комендантского «мерседеса». Внезапно на него налетел Давид:
– Мойше! Мы свободны! Мы остались живы! Там, на дороге, американцы! – он сгреб в охапку мальчика, все еще державшего в руках корзинку, поднял его, расцеловал в обе щеки. – Мы живы, Мойше! Мы выжили! – Потом опустил его на землю и спросил: – А где Рахиль?
– Наверно, в доме.
Давид кинулся к дому, но дверь открылась, и на пороге появился комендант, за плечом у него виднелась голова Рахили. Двое мужчин стояли лицом к лицу Мойше оцепенел. Давид что-то сказал Рахили, а что – мальчик не слышал. Комендант глянул на нее через плечо, потом снова обернулся к Давиду. В руке был пистолет. Раздался выстрел. Давид пошатнулся и упал навзничь, дернулся и застыл.
Комендант как ни в чем не бывало перешагнул через труп, сел в машину. Мойше отпрыгнул в сторону, побежал к дому и замер перед окровавленным телом Давида. Рахиль исчезла. Охваченный ужасом, он влетел в дом, уже заполненный ликующими заключенными. Он наконец выпустил из рук свою корзинку и крикнул, перекрывая шум и смех: «Рахиль!» На кухне ее не было, в их каморке тоже. Он кинулся в просторную прихожую, продолжая звать сестру. Никто не отзывался, в этой части дома стояла гнетущая тишина, а снаружи доносились радостные крики людей, избегнувших расстрела и крематория.
Внизу, у запретной лестницы, он на миг остановился в нерешительности, потом бросился бегом наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Наверху снова замедлил шаги: перед ними были две закрытые двери. Он медленно повернул ручку. Одна комната была пуста. Тогда он толкнул дверь второй, спальни коменданта.
Здесь он и нашел сестру: она висела в петле, горло было захлестнуто витым атласным шнуром от занавески. По пустому дому раскатился его отчаянный вопль:
– Рахиль!
* * *
Маленькая ручка мальчика тонула в огромной лапе чернокожего американского солдата. Улыбаясь от уха до уха, он вел Мойше из лагеря и пытался как-то объясниться с ним. Тыча пальцем ему в грудь, спрашивал:
– Еврей? Jude?
Мойше отрицательно мотал головой. Негр смотрел на него вопросительно.
– Я – цыган.
– Как тебя зовут? – допытывался солдат.
– Даниил, – ответил он, вспомнив цыганенка из лагеря.
– А-а, Дэниэл, Дэнни!
Вся его семья осталась здесь. Все погибли. Ему вот-вот должно было исполниться тринадцать лет. Евреи, прошедшие обряд бар-мицвы, считаются с этого возраста совершеннолетними. Но он больше не был евреем.
Глава II
1980.
ЛАГЕРЬ БЕЖЕНЦЕВ «САН-САББА»,
ТРИЕСТ, ИТАЛИЯ.
К проволочной ограде, отделявшей мужскую зону от женской, подошла девочка лет тринадцати – уже сформировавшаяся, с тонкими чертами лица, с черными беспокойными глазами. Она прижалась лбом к проволоке. Где же Валентин? Из Польши они бежали вместе, а теперь уже почти целую неделю не виделись.
Валентин – длинный, она надеялась разглядеть его белокурую голову над толпой. «Валентина не видали?» – спросила она проходившего по ту сторону изгороди мужчину. Тот пожал плечами. Девочка протянула ему портрет, нарисованный в блокноте. Мужчина посмотрел и снова пожал плечами.
Она горестно вздохнула. Со дня приезда в этот лагерь она каждое утро прохаживалась вдоль ограды, но так никого и не встретила.
Итальянец, присматривавший за беженцами, тронул ее за плечо, жестом показал, чтобы шла в свой барак.
Она подчинилась и медленно двинулась прочь. Впереди возвышались причудливые развалины крематория, где сорок лет назад сжигали евреев. Она поежилась при мысли о том, что происходило здесь в те годы, а теперь это странное место приютило ее и таких, как она. Миновав дом с грозным предупреждением «Вход воспрещен!», она заметила, что боковая дверь открыта. Вошла – и оказалась в комнате, где стояли скамьи и, на невысоком помосте, стол. Похоже на зал суда. Она уже собиралась выйти, как вдруг увидела, что в дальнем углу что-то поблескивает. Подошла ближе. Это была ржавая, покрытая пылью железная конструкция, по форме напоминавшая распятие. Такое же было у них в костеле, в Бродках Массивными уродливыми гвоздями руки распятого были приколочены к поперечине креста. На одной руке было что-то написано незнакомыми ей буквами, а на другой еще сохранилось полустертое изображение шестиконечной звезды.
Раскрыв свой блокнот, она стала рисовать и так увлеклась, что не сразу услышала, когда ее окликнули: «Люба!»
Она поспешно выскочила наружу. Там, подбоченившись, стояла ее мать – молодая женщина чуть выше ростом, чем она сама, удивительно похожая на нее.
– Я тебя зову-зову, ищу-ищу! Где тебя носит?.. Есть новости, и хорошие.
Люба, погруженная в свои мысли, не отвечала.
– Ты слышишь меня? Мне удалось наконец связаться с твоим отцом в Австралии. У нас есть шанс уехать туда, к нему.
– Нет у меня отца.
– Прекрати эти дурацкие разговоры, – под взглядом надзирателя, не сводившего глаз с пышных форм матери, они двинулись к бараку. – Ты что, опять ходила искать Валентина?
– Да.
– Люба, брось свои фокусы!
– Не брошу. Я люблю его.
– Ты не его любишь, а цирк, всякие там карнавалы-карусели. Тебя с самого детства так туда и тянет.
Люба отвернулась от нее и тихо сказала:
– Об одном жалею, что не убежала с циркачами, когда была такая возможность!
* * *
А возможность такая представилась четыре года назад.
Весной в Бродках появилась бродячая цирковая труппа. Пустырь на окраине этого маленького польского городка стал неузнаваем: его заполнили ярко раскрашенные фургоны, расцветили флаги, оглушила задорная музыка, на звуки которой со всех окрестных деревень стали стекаться люди, дивясь причудливо разодетым артистам. Закрутилась карусель, завизжали от удовольствия ребятишки.
Люба часами смотрела, как репетируют свой номер канатоходцы, скользя по туго натянутой проволоке, прыгая друг через друга и даже умудряясь сохранять равновесие, сидя на стуле. Она была околдована их искусством, и польщенные артисты стали относиться к ней как к своей. Иногда даже водили ее по проволоке, поддерживая и не давая упасть.
Потом она попробовала повторить это сама, но глянув вниз с пятиметровой высоты, испугалась. Однако закусила губы и крепче сжала в руках шест-балансир. Осторожно поставила на проволоку ногу, потом вторую. Подошвы скользили. Она сделала еще два-три шага, потеряла равновесие – и полетела вниз, прямо на руки Йозефа, считавшегося в труппе главным. Он подхватил ее, прижал к груди, и страх исчез.
– Ну-ка, давай сначала, – повелительно сказал он. – Вниз не смотреть!
Он помог ей подняться на площадку, кто-то протянул ей снизу шест.
На этот раз она не была так скованна и помнила его слова «Вниз не смотреть!». Она не видела, что Йозеф скользит по проволоке следом за нею, не сводя с нее восхищенных глаз, но присутствие его чувствовала, и оно придавало ей уверенность. Она знала: он в случае чего успеет подхватить ее. Циркачи снизу глядели, как девятилетняя девочка, в трико не по росту, идет по проволоке.
– Расслабься! – звучал за спиной спокойный голос. – Вниз не смотреть!
Люба дошла до середины. Ей больше не было страшно. Левую ногу… потом правую… одну… другую… Дойдя до противоположной площадки, она рассмеялась от радости. Получилось!
Йозеф взял у нее шест, помог спуститься на манеж, поцеловал. Циркачи обступили ее, поздравляя с дебютом, твердя, что ей непременно надо войти в их труппу. Люба была счастлива.
Ей до безумия нравился цирк и разбитая рядом карусель. Деревянные лошадки под музыку скакали по кругу неведомо куда. Ей казалось, что вечером, когда карусель запирают, лошади мягко спрыгивают на землю и уносятся прочь порезвиться на воле, а на рассвете галопом возвращаются обратно, занимают свои места – и все это совершенно беззвучно.
Она мечтала уехать вместе с циркачами, когда кончатся их гастроли в Бродках. Матери, конечно, она не сказала об этом ни слова…
В тот вечер она бежала домой со всех ног. Было холодно, изо рта вылетали маленькие облачка пара. Люба всегда удивлялась: почему этот пар – холодный, а тот, что поднимается из носика чайника, такой, что обожжешься?
Она добежала до своей улицы, свернула за угол. Четвертый с конца – их дом, серый, маленький, с двумя комнатками и с уборной во дворе. Влетела на кухню и остановилась: на столе лежали апельсины. Подумать только, апельсины! С черного рынка! Она замерла в предвкушении чудес. Только отец приносил домой апельсины.
– Папа! Папа!
Ответа не было. Она просунула голову в дверь задней комнаты, служившей одновременно и гостиной, и спальней родителей. Мать стояла у окна, держа в руке листок бумаги. Рядом стоял вовсе не отец, а дядя Феликс и, по правде говоря, никакой не дядя, а лучший друг отца. Держа ее за плечи, он повторял:
– Не плачь, Магда, не плачь.
Мать не сводила глаз с этой бумажки в руке.
– Мама, что случилось?
Прежде чем та успела ответить, раздался громовой стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату ворвались четверо усатых милиционеров. Сразу стало тесно.
– Где находится Адам Вода?
– Здесь его нет.
– А где он?
– Поехал к родственникам в Варшаву.
– Проверим. А вам придется пройти с нами.
– Что вам от меня нужно? – Магда, отпрянув, ухватилась за руку дочери.
Люба почувствовала в своей ладони свернутую во много раз бумажку.
– Пройдемте!
Магда оглянулась на дочь. Люба дрожала.
– Пожалуйста, разрешите… я отведу ребенка к сестре.
Один из милиционеров грубо дернул ее за руку и толкнул в дверь. Другой своей огромной волосатой лапищей ухватил два апельсина со стола.
– Магда! – крикнул вдогонку Феликс. – Не волнуйся, я побуду с Любой.
Милицейская машина отъехала от дома. Мать так и не успела сказать Любе ни слова. Разжав кулачок, девочка поглядела на смятую бумажку.
– Это письмо от твоего отца, – объяснил Феликс. – Он дезертировал из армии и убежал из Польши. По его поручению кто-то принес сюда корзинку апельсинов и письмо.
Люба прочитала:
Я очень люблю тебя. Обещаю, скоро мы будем вместе.
Она тщетно пыталась понять, что происходит. Маму забрали в милицию. Папа уехал. И все это произошло так стремительно… Только несколько апельсинов осталось на столе в доказательство того, что это не тяжкий сон.
– Не горюй, Люба, – сказал Феликс. – Все образуется, вот увидишь. Я тебя одну не брошу.
Она улыбнулась ему, а он – ей. В зубах у него была зажата спичка. Девочка любила Феликса: он всегда смешил ее и придумывал разные игры.
Ночью она без конца ворочалась на своей кровати в кладовке за кухней. То есть, это раньше была кладовка, а теперь ее собственная комната – крошечная, зато своя, как у взрослой. После всего пережитого ей было холодно, одиноко, страшно.
Она спрыгнула на пол и прокралась в спальню. Феликс, постеливший себе на диване, тоже еще не спал. Увидев дрожащую от холода и страха девочку, в одной ночной рубашке, он откинул край одеяла. Она юркнула к нему.
– Ну, – сказал он, – ты почему это не спишь?
– Не знаю, не спится. Страшно. Можно, я тут побуду?
– Можно, – он улыбнулся и притянул ее к себе поближе.
– Дядя Феликс, – шепнула она. – Дядя Феликс, давай с тобой играть.
– Ну, давай, – сонно пробормотал он и пощекотал ее под мышкой, отчего Люба захихикала. – Теперь ты меня щекочи.
Люба тоже пощекотала его.
– Твоя очередь, – сказала она, переворачиваясь на спину.
Феликс поднял подол ее рубашки и начал медленно водить рукой по животу, спускаясь все ниже. Потом остановился. Люба пощекотала его живот. Он засмеялся:
– Ну, хватит!
– Ничего не хватит! Твоя очередь!
Феликс принялся осторожно поглаживать ее между ногами, и это было приятно. Рука его поползла выше. Ей понравилось это, хоть и не было щекотно.
– Теперь ты, – сказал Феликс, разводя ноги.
Люба повела рукой и наткнулась на что-то длинное и твердое.
– Ой, что это? – спросила она.
Феликс тяжело дышал.
– Большой палец, – ответил он.
Люба рассмеялась. Конечно, никакой это был не палец, но ей нравилось трогать это и чувствовать, как оно становится больше и тверже. Феликс взял ее руку в свою и стал водить у себя между ног вверх-вниз.
– А тебе не больно, дядя Феликс?
– Нет… нет… – выдохнул он.
«Палец» подергивался под ее рукой и делался все больше. Потом Феликс негромко застонал, и по руке у нее потекло что-то теплое. Феликс лежал неподвижно, а то, что она гладила, уменьшилось и стало мягким. Любу это поразило.
Феликс вытер ее пальцы о простыню, взял девочку на руки и перенес на кровать. Она сразу же заснула.
* * *
Магду через несколько дней выпустили, но милиция не потеряла надежду выведать у нее, где скрывается Адам. Этот год был ужасен: в любое время дня и ночи мог раздаться стук в дверь, а за ним следовали бесконечные допросы в отделении. Хорошо еще, Феликс никогда не отказывался посидеть с Любой, а та никогда не капризничала и не плакала.
Хотя заплакать было от чего – вокруг творилось что-то странное. Однажды, когда она с матерью шла по улице, к ним подошел сосед, секретарь местной ячейки компартии, и прошипел:
– Твой муж – изменник родины!
В другой раз какая-то женщина хлестнула ее ладонью по лицу:
– Не смей приставать к моему Яцеку!
Спустя год милиция оставила ее наконец в покое, но соседи – нет. Теперь в ход пошли самые невероятные сплетни. Магда и не пыталась опровергать их, а просто всегда следила, чтобы просторная блузка, скрадывавшая очертания ее точеного тела, была застегнута доверху, чтобы длинная юбка прятала стройные ноги, чтобы на лице не было никакой косметики, а волосы были собраны в незамысловатый пучок на затылке.
Тем не менее все соседки считали, что эта привлекательная и цветущая женщина, брошенная мужем-предателем, может разбить их семейное счастье. Магда никак не могла устроиться на работу, и если бы сестра не присылала кое-что из деревни, то им нечего было бы есть. Присылала она немного и нечасто – фруктов, овощей, иногда кусок мяса или тощего цыпленка. Дети изводили Любу, крича ей: «Твоего отца расстреляют!»
Наконец, пришло письмо от Адама. Он сидел в лагере беженцев в Турции, недалеко от Стамбула.
– Слава тебе, Господи, живой! – с радостным облегчением воскликнула Магда и прочла вслух:
Дорогие мои Магда и Люба!
Люблю вас обеих. Скоро уезжаю в Австралию. Постарайтесь как-нибудь выбраться отсюда. Мы обязательно будем вместе и заживем по-хорошему.
Всегда помнящий и любящий вас
Адам.
Она стала тормошить дочку:
– Давай-ка пораскинем мозгами, Люба. Нам, прежде всего, нужны деньги – американские доллары. Надо перебраться в большой город, вроде Гданьска или Кракова, там есть работа, туда приезжают иностранцы с деньгами. И уехать за границу оттуда легче.
Она выбрала Краков и вскоре уехала туда, оставив Любу на попечение сестры в деревне. На прощание она купила ей зеленые замшевые туфельки и пообещала выписать ее к себе через месяц. Однако, когда пришло время уезжать, Люба села в поезд с тяжелым сердцем – в Бродках снова гастролировал цирк, притягивавший ее к себе, как магнит, а она уезжала из маленького городка, где прошли первые девять лет ее жизни. Она закрыла глаза, когда за окном вагона появились ярко раскрашенные цирковые фургоны. Ей так хотелось оказаться там, среди артистов, увидеться с Йозефом и его труппой… Поезд набирал ход, и скоро фургоны скрылись из вида.
