Текст книги "Танец с дьяволом"
Автор книги: Кирк Дуглас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
– Да, конечно, – ответил Дэнни и до боли стиснул зубы.
Стефани воркующим голоском говорила о каком-то Тэде Роузмонте из клуба «Вестсайд Кантри».
– Отличная идея, – мертвым голосом отозвался он.
* * *
От всего обряда крещения осталось в памяти лишь то, как высокий, дородный пастор в белом кропил водой заходящуюся в крике Патрицию. Дэнни еле сдерживался, чтобы не схватить дочку на руки и не выскочить с нею из церкви. Потом, уже у них дома, Тэд Роузмонт отвел его в сторонку:
– На следующей неделе будет собрание всех членов клуба. – Он склонился к уху Дэнни. – Наши радикалы хотят упростить прием, открыть дорогу всякой швали. Я им так и сказал, в рифму: – Будет в клубе жидовня – остаетесь без меня.
Тэд засмеялся, брызгая слюной, – Дэнни чуть отстранился, глядя на его белые зубы.
– Тэд, а вы случайно не из ку-клукс-клана? – не сдержался он.
Снова расхохотавшись, тот незаметно для окружающих стиснул в дружеском пожатии руку Дэнни.
К тому времени, когда гости разошлись, у него нестерпимо разболелась голова.
* * *
Каждый день теперь был отмечен, точно вехой, новым достижением Патриции – вот она в первый раз улыбнулась, вот пролепетала что-то похожее на «папа», вот ухватилась своей крошечной ручкой за его палец.
Приезжая домой, Дэнни шел прямо в детскую и однажды вечером споткнулся о новый трехколесный велосипед. Грудному ребенку – велосипед? Не сошла ли Стефани с ума? Он прошел в детскую и увидел, что она была вся заставлена и завалена столь же неподходящими играми и игрушками. Мало того, у кроватки спящей Патриции сидела нянька. Откуда она взялась? Зачем? Стефани доставляло столько радости самой возиться с девочкой.
– Где миссис Деннисон?
Ответ ошеломил его:
– Они с мистером Стоунхэмом во дворе, у бассейна.
От дурного предчувствия заколотилось сердце. Он вышел в патио. В дверях остановился, увидев седовласого джентльмена, сидевшего очень прямо, и Стефани – она стояла к Дэнни спиной.
Так вот, значит, каков этот знаменитый Джи-Эл. Они разговаривали и не замечали Дэнни.
– Не понимаю, папа, почему этими деньгами будет распоряжаться Тэд Роузмонт, а не ее родной отец, – услышал он голос Стефани.
– Потому, моя милая, что Тэд – солидный бизнесмен, президент банка, а к твоему мужу у меня слишком много вопросов, которые пока остаются без ответа.
Дэнни, кашлянув, шагнул вперед.
– А-а, мистер Деннисон! – обернулся к нему тесть. – Садитесь.
Дэнни, чувствуя себя в собственном доме гостем, подошел к Стефани, поцеловал ее. Она ничего не сказала ему.
– Мы как раз говорили о том, как я намерен обеспечить свою внучку, – продолжал Стоунхэм.
– Я вполне в силах обеспечить Патрицию сам.
– Не сомневаюсь, мистер Деннисон. – Чуть раздвинулись тонкие губы. – Но сообщаю вам – дочке я уже это сказал – что как наследница всего состояния Стоунхэмов Патриция получает все, что мы можем дать ей. Я положу в банк на ее имя определенные суммы – на образование, воспитание, лечение и прочие непредвиденные расходы.
– Это очень великодушно с вашей сто…
– Я в ваших благодарностях не нуждаюсь, – отрезал тот.
Дэнни казалось, что по нему проехал бульдозер.
– И, надеюсь, вы не будете возражать, если я захочу увидеться с внучкой?
– Нет, не буду.
– Я нанял специально подготовленную няню, которая будет ходить за ребенком во время ее приездов на Лонг-Айленд. – Он повернулся к Стефани. – Значит, на будущей неделе?
– Да, папа, – покорно произнесла она.
– Самолет за тобой я пришлю, – он взглянул на часы, которые были у него на обоих запястьях, и вышел, прежде чем Дэнни успел произнести хоть слово.
Стефани сидела, как пришибленная, и прятала от него глаза.
– Ты хочешь этого?
Она молча кивнула, глаза ее наполнялись слезами.
Дэнни злился – и больше всего на самого себя. Почему он смолчал? Почему позволил Джи-Эл командовать у себя в доме? Что ж, еще не поздно внести некоторые коррективы в чудный дедушкин замысел. Джи-Эл волен навещать свою дочь в любое время – ему будут рады всегда. Что же касается Патриции, она будет видеться с дедушкой дважды в год – на его день рождения и на День Благодарения…
Как ненавидел Дэнни эти праздники! Как он скучал по дочери, как радовался, когда они со Стефани возвращались домой! Как любили они оба возиться с девочкой, особенно по четвергам, когда у няньки был выходной.
* * *
Как-то он привез домой плюшевого медведя, подошел к дверям и позвал:
– Патриция! Где ты тут?
Четырехлетняя Патриция скатилась по ступенькам:
– Вот я, папа!
Но Дэнни сделал вид, что не замечает ее, – он озирался по сторонам и продолжал звать:
– Патриция! Патриция!
Златокудрая – в Стефани – девочка со смехом подбежала к нему, ухватила за ногу:
– Да вот же я!
Дэнни продолжал валять дурака, притворяясь, что не видит дочь. С площадки на них, улыбаясь, смотрела Стефани. Патриция висела у него на ноге, вцепившись в брючину, а Дэнни мотал ее по всей комнате и приговаривал:
– Ну, что ты скажешь? Ну, что ты будешь делать? Ну, нет ее – и все! Пропала куда-то! Придется мишку нести назад в магазин, – и он двинулся к выходу, но тут вдруг обнаружил у себя на ноге заливавшуюся смехом девочку. – А-а, вот ты где?! – Он подкинул ее кверху, поймал и расцеловал разрумянившееся личико, слезящиеся от смеха голубые глазки. Потом прижал ее к себе: – Я уж думал, ты ушла от меня.
– Нет-нет-нет! – завопила Патриция, крепко обнимая его за шею. Она прильнула своей шелковистой шечкой к его щеке.
Он обхватил ее еще крепче и понес во двор – ему нравилось нести дочку, державшую одной рукой его, другой – медведя. Небо было по-калифорнийски синим, с клочками белых облачков.
– Папа, я люблю тебя, – прошептала она ему на ухо.
– И я тебя, – Дэнни чмокнул ее во вздернутый носик. – Обещай, что всегда будешь любить меня.
– Обещаю.
– Всегда?
– Всегда!
* * *
Дэнни по-прежнему был неудовлетворен и недоволен тем, что делал в кино, но теперь у него были семья и дом, где он мог спрятаться, закрыться от всего на свете – от войны во Вьетнаме, от «Уотергейтского скандала», от «Оскара», полученного человеком, талант которого он в грош не ставил.
Это совсем не значило, что он был неудачником, – наоборот, звезда Дэнни разгоралась все ярче. Мысли о дочери подсказали ему, какое кино может понравиться детям: он задумал и снял переделку «Принца и нищего» – историю двух девочек-подростков, богатой и бедной, которые на неделю меняются местами. Комедия имела огромный успех и открыла новое направление в кинобизнесе.
Ленты его неизменно собирали полные залы, и в компании «ЭЙС-ФИЛМЗ» он был теперь одним из самых высокооплачиваемых режиссеров. Давно уже позабыл он свою мечту найти верный подход к «Человеку». Теперь это было неважно – у него была Патриция.
Он любил по дороге на студию завозить ее в школу. Джи-Эл настоял, чтобы девочку отдали в частную и привилегированную «Джон Томас дай скул», хотя Дэнни хотел, чтобы она училась вместе с другими соседскими детьми. Поначалу она не хотела ходить в эту элитарную школу и даже плакала, и Дэнни целый день думал о ней и не мог сосредоточиться на работе. Слава Богу, вскоре она привыкла.
У них выработался утренний ритуал. Патриция, собирая свои тетрадки, распевала песенки Фреда Астора из того давнего, первого в жизни Дэнни фильма.
В машине она прижималась к нему щекой, мурлыча, как котенок, если Дэнни был выбрит, а если нет – вскрикивала: «Какой ты колючий, папочка!»
Эти минуты были очень дороги для Дэнни.
* * *
Но пришел день, когда позвонили ему на студию и сообщили, что Патриция попала в автокатастрофу. Он бросился домой и столкнулся в дверях с выходившим доктором. Выяснилось, что она выпала из открывшейся дверцы машины, когда мать везла ее домой. Доктор уверял, что девочка отделалась несколькими ушибами.
Дэнни взбежал по лестнице в спальню – Патриция с повязкой на лбу мирно спала, прижимая к себе своего плюшевого мишку, – голова у него тоже была забинтована.
В гостиной на диване, в обществе полупустой бутылки скотча и полного стакана сидела Стефани.
– Не думаю, что сегодня есть повод… – сквозь зубы проговорил Дэнни.
– Мне так грустно… Позвонил папа и…
– Плевать мне на твоего папу. Объясни лучше, как ты умудрилась выронить Патрицию?
– Не знаю… Я как раз снизила скорость перед светофором, а она, наверно, прислонилась к дверце…
– Запертая дверца не открывается.
– Значит, она не была заперта, – огрызнулась Стефани.
– Если бы ты не накачивалась виски после каждого звонка Джи-Эл, то помнила бы, может быть, про такую маленькую кнопочку на двери.
– Не надо разговаривать со мной, как со слабоумной!
– Я разговариваю с тобой так, как ты этого заслуживаешь… – в эту минуту, ему показалось, что Патриция заплакала.
Он бросился к ней, стал на колени возле ее кровати, вытер ей слезы своим носовым платком.
– Не плачь, не плачь… Я так люблю тебя. Не надо плакать.
– А маму ты тоже любишь?
– Конечно! Почему ты спрашиваешь?
– А почему ты кричал на нее?
– Мы просто оба сильно расстроились из-за того, что с тобой приключилась такая неприятность.
– Но она же не виновата…
* * *
После этого происшествия супружеская жизнь Дэнни явно дала трещину. Стоило ему уехать на съемки, как Стефани, забрав дочку, улетала к отцу. Дэнни ни разу не был у него в гостях, и это, очевидно, устраивало обоих. Так и шло. Он все чаще выезжал на «натуру» – тем более, что павильоны и декорации выходили из моды, требовался больший реализм, правдоподобие и достоверность, – а жена с Патрицией все чаще гостили на Лонг-Айленде. Джи-Эл пригласил даже учителя, чтобы внучка не отстала от класса.
Дэнни часто вспоминал потом, каким пустым и безжизненным показался ему его дом в День Благодарения 1980 года, когда он вернулся со съемок. Увидев плюшевого мишку – с полуоторванным ухом, без одного глаза, – он едва удержался от слез. В первый раз Патриция не взяла его с собой.
Но по-настоящему он понял, что дочь отдаляется от него, на дне ее рождения – ей исполнилось двенадцать. Она ворвалась в его кабинет в белых рейтузах и черных высоких сапожках.
– Папочка, у меня будет лошадь, представляешь? Моя собственная лошадь!
– О чем ты, не понимаю, – Дэнни, отложив рукопись сценария, посадил дочь на колени.
– Дедушка дарит мне на день рождения настоящую, живую лошадь – серую в яблоках. – Она порывисто обняла его.
– Это замечательно, Патриция, но где она будет жить?
– На Лонг-Айленде.
– Да? Ну, тогда тебе не слишком часто придется скакать на ней.
– Ну, почему же? Каждый уик-энд. Дедушка устраивает меня там в школу.
Дэнни почувствовал, как сухо стало во рту, но глаза дочери так сверкали от счастья, что он ничего не мог ответить ей.
– Посмотри-ка, папочка! – она подняла руку. – Тебе нравится?
Дэнни смотрел на массивный золотой браслет, обвивавший ее хрупкое запястье. Он наверняка стоил несколько тысяч долларов. Его подарок – часы с изображенным на циферблате медвежонком – казался в сравнении с этим убогой дешевкой.
– Пойду покажу маме!
Когда она спрыгнула с его колен и выскользнула за дверь, Дэнни показалось, что она ушла навсегда.
* * *
Все это было печально, но неизбежно: они со Стефани пришли к выводу, что им необходимо расстаться. Часы больше не били – некому стало заводить их. Стефани и Патриция почти постоянно жили теперь на Лонг-Айленде. По жене он совсем не скучал, а вот разлука с дочерью была непереносима.
Дэнни считал дни, оставшиеся до конца учебного года. 24 июня Патриция должна была, как обычно, прилететь в Калифорнию и провести с ним три недели – целых три недели они будут вдвоем: он и она, и больше никого.
Он был горд и рад, когда через несколько дней после прилета она спросила:
– Папа, можно я пойду с тобой на студию? Я хочу посмотреть, как снимают кино.
Ей ужасно понравилось на съемках. Теперь она читала все его сценарии. Она задавала вопросы – на взгляд Дэнни, очень толковые – и вносила дельные предложения.
В последний день, когда Дэнни вез ее со студии домой, Патриция о чем-то глубоко задумалась.
– О чем ты думаешь?
– Я хочу заниматься тем же, чем ты. Хочу снимать кино, – сказала она, выглядывая из окна.
Дэнни, охваченный волнением, не сразу нашелся, что ответить. Прелестная четырнадцатилетняя девочка не сказала: «Хочу быть кинозвездой». Она хочет снимать кино. И у нее есть способности к творчеству, она хорошо пишет. Но вместе с тем ей присуща особая душевная тонкость, которая может обернуться хрупкостью и неуравновешенностью – это тревожило Дэнни. Ее голосок вывел его из задумчивости:
– Папа, возьми меня летом в экспедицию. Возьми, а?
– Конечно, возьму, – ответил Дэнни, стараясь скрыть, какой восторг забушевал в нем от этих ее слов.
Она улетела, а потом раздался звонок с Лонг-Айленда:
– Папочка, я так огорчена… Мне так хотелось поехать с тобой летом на «натуру»… Но… так получается… что… Одним словом… – она осеклась.
– Ну, так что же, говори, Патриция!
– Ты не подумай, что дедушка специально это подстроил… Он не виноват, честное слово….
Дэнни с бьющимся сердцем слушал. Так он и знал.
– Но он заказал сафари в Африке…
– В Африке?
– Да, а мы как раз проходили горилл в школе…
– Значит, ты со мной не поедешь?
– Он так старался… так хлопотал… хотел сделать мне сюрприз и везет туда весь наш класс…
– Я все понимаю, – сказал Дэнни, чувствуя, как заныло сердце. Да уж, подумалось ему, Джи-Эл костьми ляжет, но не допустит ее в «еврейскую шатию».
– На будущий год я обязательно поеду с тобой, папочка.
– Конечно.
Этому не суждено было случиться никогда.
Глава VIII
1987.
БРАЙТОН, АНГЛИЯ.
Магда с трудом распрямила затекшую спину, обеими руками потерла ноющую поясницу. Но облегчение было мимолетным: боль вернулась, как только она взглянула на пирамиду коробок с мылом, сложенную у двери. Три коробки она уже отнесла на третий этаж, причем по более крутой и длинной черной лестнице – полковник Джонсон не желал, чтобы постояльцы видели его жену за этим занятием.
Раньше это было обязанностью Любы. «Где она теперь? Что с ней?» – поглядывая на море, растирая поясницу, думала Магда. За полгода она получила только одно письмо от дочери и страшно обрадовалась.
Почтальон пришел в тот день позже обычного, когда полковник Джонсон прилег вздремнуть. Магда отнесла всю корреспонденцию к нему в кабинет – и вдруг узнала на одном из конвертов почерк Любы. Дрожащими руками она достала письмо.
Дорогая мама!
Я очень скучаю по тебе. Я в Лондоне, мы с моей подругой Луи снимаем на двоих очень милую квартирку. Тебе бы тут понравилось. Из новостей – главная: я сыграла в одном фильме и, если повезет, может быть, я стану актрисой…
Внезапно письмо вырвали у нее из рук.
– Разве я не запретил тебе поддерживать с нею связь? – Полковник Джонсон комкал письмо в кулаке. – Твоей дочери больше не существует! – Он с силой толкнул Магду на тот самый диван, где когда-то спала Люба.
Со своего письменного стола он схватил перо и бумагу, швырнул их дрожащей Магде:
– Пиши то, что я буду тебе диктовать! По-английски пиши!
Магда, опустившись на колени перед низеньким кофейным столиком стала писать:
Моя дорогая Люба!
У меня все прекрасно. Но я очень занята и не могу тратить время на письма. Поэтому будет лучше, если и ты перестанешь мне писать.
Потом он забрал у нее листок и сказал, что сам отправит письмо. Магда поднялась с пола, достала из мусорной корзины письмо Любы, бережно разгладила его и спрятала в карман передника.
Уже шесть месяцев это письмо было единственной нитью, связывавшей ее с дочерью, и Магда перечитывала его сотни раз. Вчера, преодолев страх перед полковником, она наконец написала Любе, рассказывая, каким неслыханным унижениям подвергает ее муж, и прося помощи. Что ей делать? Искать адвоката? Убежать? Она ждала от дочери совета. Магда украла со столика портье почтовую марку и попросила одного из уезжавших постояльцев бросить письмо в ящик. Если Люба получит его, она скажет ей, как поступить.
Сейчас, стараясь не обращать внимания на ломящую спину, она нагнулась за очередным картонным ящиком. Каждый следующий поход на чердак казался длиннее предыдущего. Магде давно уже надо было начинать готовить ужин для тех немногих, что остались в отеле на осень. Следовало поторопиться. Коробка была неподъемная. Может быть, полковник еще спит? Тогда можно было бы пройти короткой дорогой – по главной лестнице. Магда, крадучись, потащила ящик, а когда увидела мужа, поворачивать было уже поздно. Как всегда выхолощенный, безукоризненно одетый, с торчащим из нагрудного кармана краешком белого платка, он приветливо и доброжелательно беседовал в углу холла с кем-то из постояльцев. Магда похолодела.
Улыбаясь, он приблизился к ней и весело сказал:
– Дорогая, зачем же самой поднимать такую тяжесть? Позволь… – он взял у нее ящик, изящно поклонился клиентам. – Прошу извинить, я вернусь через минуту.
Магда молча шла за ним. Когда они поднялись на второй этаж, где их никто не мог видеть, он швырнул ящик Магде так, что та едва успела подхватить его. Полковник хлестнул ее по щеке.
– Сука, – прошипел он сквозь зубы. – Тебе же было сказано носить только черным ходом! Шевелись и смотри, не опоздай с ужином! Курва!
Магда начала подъем по крутым и скользким железным ступеням. Добравшись наконец до чердака, она уселась на ящик и заплакала. Последнее слово, брошенное ей полковником по-польски, почему-то особенно больно задело ее. Неужели клеймо проститутки навечно пристало к ней? Джонсон выспросил у нее все бранные польские слова, какие она знала, быстро выучил их – в его устах, с его отрывистым британским произношением они звучали особенно гнусно, жгли раскаленным железом. «Курва» стало его любимым. Если бы он только знал, как это близко к истине! Магда уронила голову на руки. Да, она грешила в Кракове, но сколько же еще ей искупать этот грех?
Раздавшийся за спиной голос заставил ее вздрогнуть:
– Все это – твое, – двумя пальцами, словно грязную тряпку, он держал ее письмо. – Слишком дешевую марку налепила, – саркастически хмыкнул он. – Может быть, сегодня вечером ты соблаговолишь перевести его мне?
Знакомый тугой ком заворочался у нее в желудке.
– Я вижу, ты стала непослушна, – полковник сунул письмо в карман. – А я ведь тебе говорил: никакой Любы больше нет! Нет на свете! Она умерла! Умерла! Умерла! – шипел он ей в лицо.
Боль в животе стала нестерпимой, Магда согнулась, с трудом переводя дыхание, снизу вверх, исподлобья глядя на этого странного, жестокого человека, которого судьба определила ей в мужья. Он стоял на ступеньках, чуть покачиваясь на правой ноге, и осторожно стряхивал пыль со сверкающего носка левой туфли.
Ком в желудке вдруг взорвался. Словно обезумевшее животное, Магда кинулась на полковника, ударилась о него всем телом. Нелепо взмахнув руками, он кубарем покатился с лестницы. Магда, зажмурившись, слышала, как несколько раз стукнулась его голова о железные ступени. Потом она открыла глаза и увидела его маленькое тело, распростертое на площадке следующего этажа.
Магда подождала немного. Полковник не шевелился. Она медленно, задерживаясь на каждой ступеньке, стала спускаться к нему. Из глубокой раны на виске текла кровь – ее собралась целая лужица. Полковник не дышал и был похож на сломанную куклу. И этот человек внушал ей такой ужас?
Магда, сама удивляясь своему спокойствию, почувствовала, как утихла боль под ложечкой. Оглянулась по сторонам. Был «мертвый сезон», и маленькие номера на верхнем этаже пустовали.
Она поспешно вынула из мертвых пальцев запачканный кровью конверт, потом полезла в нагрудный карман, достала оттуда ключ. Побежала в кабинет, отперла бюро, стала рыться среди бумаг, покуда не нашла то, что искала – перехваченную резинкой толстую кипу ассигнаций. Рядом лежала небольшая стопка невскрытых писем – все они были от Любы. Магда сунула то и другое в карман передника и побежала на кухню. Там она схватила очередной ящик мыла и через холл, здороваясь с постояльцами, пронесла его на лестницу.
Подойдя к неподвижному телу полковника, она положила ключ в карман его пиджака, аккуратно застегнула пуговицу. И только потом завопила во всю мочь.
ЛОНДОН.
Серый персидский кот с довольным мурлыканьем свернулся в клубок на подставке для музыкального центра. Люба улыбнулась ему – ничего не вышло из ее решения никогда больше не привязываться ни к какому зверью. Когда Луи сменила квартиру, Люба упросила ее оставить кота ей – и он стал ее постоянным спутником.
Она отступила на шаг, сощурилась. Нет, сходства ей добиться не удалось: она редко писала маслом. Но, может быть, ей удастся вскоре снова увидеться с Дэнни, внимательней приглядеться к его лицу. Какой необычный человек!
Когда из полудюжины девушек, пробовавшихся на этот эпизод, он остановил свой выбор на ней, а потом назначил свидание, Люба подумала, что это нормальная цена: путь к роли неизменно пролегал через постель режиссера. Но даже тогда, несмотря на опьянение, она поняла: Дэнни Деннисон – не такой, как другие. В нем чувствовалась какая-то давняя, но до сих пор саднящая рана, к которой страшно было прикоснуться. Она чувствовала, что обладание ею сделало его еще более несчастным, и все же ей хотелось вновь увидеться с ним.
Она занялась его глазами – как передать этот печальный взгляд? Она снова отступила на шаг от холста. Абрис лица верен, но с его черными вьющимися волосами выходило что-то не то. Люба изобразила Дэнни в виде кентавра – его голова сидела на туловище карусельной лошади, скачущей в густой траве. Ах, вот в чем дело! Несколькими размашистыми мазками она превратила короткие полосы в развевающуюся по ветру гриву.
Люба с нетерпением ждала понедельника – в этот день она снова встретит Дэнни. И, кроме того, в понедельник она получит свою первую роль со словами – всего несколько реплик, но начало положено. Может быть, ей удастся закрепиться в кино. Это гораздо интересней да и выгодней, чем скрашивать досуги развлекающихся бизнесменов. Этим она занималась уже полгода – с тех пор, как приехала в Лондон.
Она навсегда запомнила, как, впервые оказавшись одна, вышла из вагона брайтонского поезда и полноводный людской поток закружил и унес ее. Хорошо, что сохранился клочок бумаги с телефоном Луи. Люба набрала ее номер, но отозвался лишь автоответчик. Она оставила сообщение: «Это Люба, мы познакомились в Уэймаусе. Помнишь ли ты меня? Я в Лондоне, ищу работу. Позвоню тебе попозже еще раз».
Потом подсчитала свою наличность. Билет на поезд стоил ровно четверть ее мизерных сбережений – тех денег, что она с трудом скопила из чаевых. Остального больше чем на два-три дня не хватит. Но Люба знала, что делать, и не собиралась тратить время попусту. Подхватив свой чемоданчик, она вышла из телефонной будки и двинулась к реке.
Чем ближе был порт, тем торопливей становились ее шаги. Она свернула за угол пакгауза и остановилась: у пирса стоял под разгрузкой большой пароход. Двое матросов шли ей навстречу. Люба улыбнулась им, ощутила прежний счастливый подъем.
В эту минуту она почувствовала острую боль в пояснице. Оглянулась. За спиной стояли две женщины в черных мини-юбках и высоких, до бедра, черных сапогах.
– Отскочи, дешевка, – произнесла та, что была повыше, с намазанными пурпурными губами.
Вторая загородила дорогу морякам.
Люба собиралась перейти на другую сторону, но и там наткнулась на угрожающие взгляды двух ярко размалеванных женщин. Да, это будет не так просто, как кажется.
Зайдя в паб, она снова позвонила Луи, и на этот раз ей повезло.
– Ну, конечно, Люба, я тебя помню. Ты где сейчас?
– В порту.
– Боже, как тебя туда занесло?
– Деньги на исходе, вот я и подумала…
– Да ты просто спятила! Вот что, у тебя есть мой адрес?
– Есть.
– Бери такси и приезжай.
Луи встретила ее, как давнюю подругу, усадила на разноцветные подушки, разбросанные по великолепному анатолийскому ковру, напоила горячим чаем, а на недоуменный взгляд Любы со смехом объяснила, что все это подарки «одного турецкого друга».
– Тут есть еще одна спальня, – сказала она. – Поживи пока у меня. Будешь кормить моего кота, а то я дома почти не бываю.
Пушистый «перс» тем временем уютно устроился на коленях у Любы.
Луи налила ей еще чашку чаю и заговорила серьезно:
– Ну вот что, моя дорогая – в порт не больше таскайся. Это плохо кончится…
– Да, я уже столкнулась с какими-то девицами…
– Не в девицах дело.
– А в чем?
– В СПИДе!
– Но я слышала, это опасно только для гомиков.
Луи изумленно вытаращилась на нее:
– Ты что, с луны свалилась? – После чего принялась подробно втолковывать Любе историю вопроса и суть дела. – Помни, надо быть очень разборчивой, – завершила она свою лекцию. – Попросту говоря, чем клиент богаче, тем меньше риска. Потому я работаю в «эскорт-сервис»: там с кем попало дела не имеют, обслуживают только богатых бизнесменов.
Преисполненная благодарности Люба стала работать там же, и вскоре один из ее новых знакомых, высокопоставленный сотрудник «ПАЙНВУД СТУДИОС» устроил ей «проход» – это был еще не эпизод, но уже не массовка. Мир кино восхитил ее, хотя было ясно, что деньги можно заработать только за роль – а не за бессловесное появление в кадре.
Денег между тем требовалось все больше. Луи окончательно перебралась к своему «другу» – японскому промышленнику, – и платить за квартиру приходилось одной Любе. Впрочем, ей нравилось быть хозяйкой в доме – она даже начала называть вторую спальню своей студией.
…Телефонный звонок прервал ее мысли. Может быть, это Дэнни – она дважды звонила ему в отель, но не заставала в номере. Вытерев испачканные красками руки, она побежала в гостиную.
Но в трубке зазвучал голос Дороти из «эскорт-сервис»:
– Мистер Браунер, бизнесмен из Мюнхена. Отель «Савой», номер 5–20. В девять вечера. Сначала поешь.
Эти «свидания» давно уже перестали радовать или хотя бы развлекать – тут вам не Краков, выбирать нельзя, а у врача на освидетельствовании приходится бывать регулярно. Нет, надо держаться за кино: это и приятная смена впечатлений, и возможный выход из положения.
Она повесила трубку, взглянула на часы: – пять. Она так увлеклась портретом Дэнни, что совсем забыла поесть. Надо перекусить. Она тщательно закрыла тюбики с красками, разложила их по местам. Масляные ужасно дороги. Закрыла этюдник и спрятала его на верхнюю полку в стенном шкафу, туда же, где лежали ее работы – карусели, пейзажи, собаки, кошки, бешеные кони. Портретов было мало – улыбающаяся Магда за столом, Йозеф на канате, Валентин на карусели.
Она пошла на кухню, налила себе чая и села у окна, глядя, как блестит под нудно моросящим дождиком мостовая, как торопятся люди под зонтами, как пролетающие мимо автомобили обдают их потоками воды. Любе было уютно и покойно сидеть с котом на коленях, когда за окном такое ненастье… Как хорошо иметь крышу над головой – свое собственное жилье!..
Она вдруг подумала о Магде. Впервые они жили в разлуке, и Люба не могла бы сказать, что скучает по ней. Она свободна – это главное! Тотчас ее охватило чувство вины. Как-то она там, в Брайтоне, без нее? Люба несколько раз писала ей, а в ответ получила только одну коротенькую записку по-английски, явно продиктованную полковником Джонсоном.
Надо съездить в Брайтон, посмотреть, что там творится. Она звонила, но каждый раз трубку снимал полковник… Люба вдруг в неосознанном порыве придвинула к себе телефон. Она потребует, чтобы он позвал Магду!
– Номер, по которому вы звоните, отключен, – услышала она голос телефонистки.
ЗАЛЬЦБУРГ, АВСТРИЯ.
Дэнни вскинулся на кровати и сел, мотая головой, чтобы избавиться от кошмара. Ступни ног холодили стальные прутья кровати, как всегда слишком короткой для его почти двухметрового тела. Он заморгал, оглядывая темную комнату, – свет в нее проникал только из-за неплотно задернутой шторы.
Взгляд его упал на буклет на ночном столике. «Hotel schloss fuschel – das schloss von herr von ribbentrop». Какого дьявола надо было срываться из Лондона, лететь в Австрию, чтобы оказаться на бывшей вилле этого гитлеровского прихвостня?! Дэнни снова закрыл глаза. Память о том, что было позапрошлой ночью, была свежа. Он отмотал назад и прокрутил это воспоминание, как пленку с отснятым материалом.
…Когда образ Рахили исчез после его безмолвного вскрика, Дэнни в холодном поту вытянулся рядом с Любой.
– Тебе было хорошо? – шепнула она, подсунув руку под его голову.
– Да, – он мягко отвел закрывавшие ее лоб волосы. – Очень хорошо, ты – просто чудо. Но мне как-то не по себе… Выпил слишком много, что ли?..
Он приподнялся на локте и, боясь, что голова опять закружится, осторожно двинулся в ванную. Когда умылся холодной водой и обтерся губкой, стало легче. Выйдя в прихожую, он взглянул на себя в зеркало и в полутьме зацепил висевшую на стене картину. Он стал поправлять, машинально вгляделся – и опять его охватило чувство нереальности происходящего. На картине с фотографической четкостью было изображено то самое распятие, над которым работал перед смертью его отец. У Дэнни зазвенело в ушах.
– Откуда это у тебя? – спросил он хрипло.
– Что?
– Вот это.
– А-а! Это я нарисовала, когда была в лагере «Сан-Сабба».
Звон в ушах стал оглушительным – он почти не слышал собственного голоса. Прислонился к стене, по-прежнему держа раму в руке.
– Ты что… была в концлагере?
– Да нет же, – рассмеялась она. – Мне же всего двадцать лет. – Она поднялась, набросила на себя халат. – Нас поселили там через много лет после войны, когда там устроили перевалочный пункт для беженцев.
– А что тут изображено?
– Я увидела там распятие, которое сделал кто-то из погибших в лагере евреев.
Дэнни ухватился за спинку стула, чтобы не упасть. Одолевая дурноту, он глядел, как Люба расчесывает волосы перед зеркалом. Лицо, отражавшееся в нем, было лицом Рахили.
– Устал, – еле выговорил он. – Пойду.
– Завтра вечером увидимся? – Люба подошла к нему, положила ему руку на плечо.
– Может быть, мне придется уехать завтра из города. Я позвоню…
– Будь так добр, – ее глаза улыбались.
Вернувшись в «Дорчестер», он долго не мог уснуть. Какое право имеет эта девица вторгаться в самую сокровенную часть его души? «Сан-Сабба»! Для него это слово – провозвестник гибели. Для нее – символ начала и жизни.
Надо было как-то отойти от этой странной девушки. И вот тогда он позвонил вниз и заказал себе билет на самолет до Зальцбурга – накануне он видел рекламный плакат: там должна была состояться премьера «Всякого человека» с Клаусом Мария Брандауэром в главной роли.
И вот он здесь.
От громкого стука в дверь Дэнни вздрогнул. Пожилой кельнер вкатил в номер столик на колесах.
– Guten morgen, Herr Dennison![1]1
С добрым утром, герр Деннисон! (нем.).
[Закрыть]
Столик занял место посреди комнаты. Из носика кофейника поднимался пар. Кельнер с тевтонской четкостью придвинул стул и одним движением раздернул шторы. В комнату хлынул утренний свет, отражавшийся от синей глади маленького озера, по которому уже скользили белые паруса.
